Ломоносовский текст русской культуры

transcript

Татьяна Абрамзон

«Ломоносовский текст»русской культуры

Избранные страницы

ОГИМосква

УДК 82.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)1

ББК А16

Книга написана при финансовой поддержкеРоссийского Гуманитарного Научного Фонда (РГНФ)

Проект № 11-44-93045к

Научный рецензент:доктор филологических наук, профессор МаГУ А. В. Петров

Абрамзон Т. Е.А16 «Ломоносовский текст» русской культуры: Избранные страницы / Татьяна Абрам-

зон. — М.: ОГИ, 2011. — 240 с.

ISBN 978-5-94282-652-9

Книга посвящена феномену русской культуры — «ломоносовскому тексту»,включающему культурные отражения личности и творчества великого ученого ипоэта. На разнообразном жанровом материале – плачи, разговоры в царстве мертвых,эссе, лирические миниатюры, поэмы, похвальные слова, словарные статьи, юбилей-ные речи — выявляются как парадигмальные, так и своеобычные черты этого«текста», обусловленные историко-культурными обстоятельствами и индивидуаль-ными подходами авторов.

Для литературоведов, культурологов, историков, студентов-гуманитариев и всех,кто интересуется русской культурой.

УДК 82.09ББК 83.3(2Рос=Рус)1

ISBN 978-5-94282-652-9 © Т. Е. Абрамзон, 2011© ОГИ, 2011

От автора

Заглавие этой книги обозначает необъятное поле исследования. Во-первых,Ломоносов — один из величайших деятелей российской науки и культуры.Во-вторых, «текст» в гуманитарных науках понимается как организованнаяструктура, элементы которой объединены общей темой и обладают связностьюи цельностью. Масштаб героя, помноженный на всеохватность этого понятия,по сути приводит к бесконечной протяженности «ломоносовского» текста.При таком подходе последний представляет собой сложный и многослойныйфеномен, включающий в себя все «отражения» личности и деятельности ве-ликого ученого и поэта, будь то произведения, непосредственно ему посвя-щенные, или произведения, в которых звучит или «отзывается» ломоносов-ское слово.

Природа русского Гения — любопытнейшая загадка, которая и дух за-хватывает, и душу просветляет. Попытки постичь тайну «российского само-родка» предпринимались в различных дискурсах: в художественном, на-учном, публицистическом и др., порождая тем самым «ломоносовский текст»со своими уровнями, устойчивыми мотивами и формулами и способами бы-тования. Замысел данной книги и состоял в том, чтобы этот «текст» с почтитрехсотлетней историей сначала описать, затем создать его модель и рас-смотреть ее исторические изменения.

Амбициозность замысла обусловлена моим искренним чувством любвик Ломоносову, уверенностью в том, что гений достоин именно такого, гран-диозного исследования, и желанием написать историю «избранных страниц»«ломоносовского текста», о принципах «избрания» и подходах к которымскажем несколько слов.

От автора [5]

«Человек начинается с плача по умершему», — сказал Мераб Мамар-дашвили. Так и мы положили начать историю интересующего нас феноменас его ритуального бытования, с публичных речей и поэтических оплакиваний,заложивших парадигмальные черты «ломоносовского текста». Наше внима-ние будет сосредоточено на поэтике скорбного слова в память великогороссиянина. Об этом первый раздел книги.

В непосредственной связи с «поминальными» текстами находится группапроизведений, объединенных жанром «разговоров в царстве мертвых» и но-вой «ролью» ученого поэта в культуре. Впервые в истории литературы мыпредлагаем рассмотреть эти «разговоры» с участием пребывающего на не-бесах Ломоносова как часть литературного процесса и как часть литератур-ного быта второй половины XVIII века. Для этого представляется необходи-мым не только выявить их поэтологические особенности, но и вписать ихв историко-культурный контекст, без которого невозможно понять актуаль-ность появления на свет и специфику бытования этих художественно-пуб-лицистических произведений. Об этом второй раздел.

Собственно публицистический дискурс «текста» представлен эссе о Ло-моносове и словарными статьями о нем. Наш интерес заключен главным об-разом в выявлении именной парадигмы «ломоносовского текста» и измене-ний в ней. Об этом третий раздел.

Рецепция ломоносовского творчества в истории литературы — тема неновая. Однако нами были отобраны произведения либо неизвестные, либолюбопытные, в которых буквально просвечивает ломоносовское слово и ко-торые являют собой «ремейки» жанра, строфы, цитаты или рифмы, созданныхвеликим поэтом. Об этом четвертый раздел.

Как создаются поэтические портреты Ломоносова? Каковы приемы ли-тературного портретирования? Как возникает и развивается поэтическиймифосюжет о Ломоносове? Об этом пятый раздел. К поэтическим портретампримыкает водевильный образ Ломоносова, непосредственно связанныйс живописными изображениями ученого.

Юбилейный дискурс, а именно торжественные речи в честь великогороссиянина, — еще одна страница «ломоносовского текста» со своей исто-рией и поэтикой. Об этом последний раздел.

Забегая вперед, скажем, что на каком бы «языке» ни говорили о Ломо-носове — научном или публицистическом, этот разговор не обходится безпоэтических посвящений. Мы решили не изменять формуле «ломоносовскоготекста», включив дополнительный раздел с поэтическими произведениямио великом российском ученом и поэте.

От автора [6]

Раздел первыйПлачи по Ломоносову: поэтика скорби

8 ноября 1711 года у крестьянина Архангельской губернии Холмогорскогоуезда деревни Денисовка Василия Дорофеева Ломоносова и жены его ЕленыИвановой родился сын Михайло.

4 апреля 1765 года, на второй день пасхальной недели, около пяти часоввечера, в собственном каменном доме на правом берегу Мойки, близ пеше-ходного Почтамтского моста в Санкт-Петербурге, умер профессор АкадемииНаук, статский советник Михайло Васильевич Ломоносов. За два дня досмерти он причастился и ушел в мир иной во время совершения над ним об-ряда соборования, в полном разуме, простившись с женой Елизаветой Анд-реевной1, дочерью Еленой2 и некоторыми знакомыми.

Между двумя этими датами — наполненный тревожными и радостнымисобытиями, важными для современников и ценными для потомков откры-тиями, свершениями и сражениями великий и трудный ломоносовский путь.И если дата рождения — начало его земного пути, то дата смерти — точкаотсчета в истории ломоносовского бессмертия, в истории «ломоносовскоготекста» русской культуры.

Плачи по Ломоносову: поэтика скорби [7]

1 В девичестве Елизавета-Христина Цильх (1720 г. рождения), уроженка Марбурга,пережила мужа всего на полтора года (ум. 1766).

2 Елена Михайловна Ломоносова, в замужестве Константинова (1749—1772) — един-ственная из четырех детей Ломоносовых, которая осталась в живых и по линии которойидут потомки Ломоносова. И если понимать «ломоносовский текст» русской культурыв широком смысле, то можно говорить о его биологическом (генетическом) измерении,воплощенном в потомках Ломоносова, пусть и по женской — дочерней — линии.

На смерть Ломоносова коллеги по литературному цеху, они же и главныеего соперники, ответили поэтическим безмолвием. Ни Сумароков, ни Тредиа-ковский не смогли переступить через личные обиды и забыть о литературныхразногласиях, дабы почтить Ломоносова на языке муз. По иронии судьбы пер-вые слова скорбной похвалы великому русскому прозвучали по-француз-ски: в речи Н.-Г. Леклерка на академическом заседании 15 апреля 1765 годаи в брошюре графа А.П. Шувалова, включавшей небольшое вступление(«Avertissment»), оду на смерть Ломоносова («Ode Sur La Mort De MonsieurLomonosof De L’Académie Des Sciences De St. Pétersbourg») и прозаическийперевод «Утреннего размышления» («Reflexions Du Matin Sur La GrandeurDe Dieu») (лето, 1765 г.). Две эпитафии искренних почитателей ломоносов-ского гения — Ивана Голеневского («В память славному мужу Михайле Ло-моносову на гробницу, воздвигнутую графом М. Воронцовым») и Луки Сич-карева («Надгробная песнь в бозе почившему ученому российскому мужуМихайле Васильевичу Ломоносову. От усерднейшего имени его почитателяЛуки Сичкарева. 1765 году апреля 15 дня») — по неведомым причинам былинапечатаны только годы спустя3. Названные произведения образуют свое-образный пролог «ломоносовского текста» русской культуры. Этот памятныйдискурс скреплен общими пафосом «славить и соболезновать» и концепциейличности и творчества Ломоносова, согласно которой его поэтические до-стижения являются главными, научные же — периферийными. Поэтика каж-дого из этих произведений оригинальна и подчинена индивидуальной ху-дожественной системе автора, рассмотрение которой позволит увидеть какспособы создания «ломоносовского текста», так и механизмы его бытованияв культуре.

О единственном публичном выступлении по поводу кончиныЛомоносова

Первое публичное слово скорби было сказано человеком, по воле случаяоказавшимся в академической среде. Похвальное слово покойному академикуЛомоносову было частью благодарственной речи Николая-Габриеля Клерка(Леклерка, Nicolas-Gabriel Le Clerc, 1726—1798) по поводу его избрания в Пе-тербургскую Академию Наук, что соответствовало традициям французскойАкадемии, но еще не вошло в обыкновение российского академического быта.

Раздел первый [8]

3 Эпитафия «Здесь Ломоносов спит» вошла в сборник И. К. Голеневского «Дар об-ществу» (СПб., 1779. С. 37—38); по указанию В. С. Сопикова «Надгробная песнь… Ло-моносову…» Л. Сичкарева была напечатана в 1766 г. (см.: Сопиков В. С. Опыт россий-ской библиографии. Ред. В. Н. Рогожина. СПб., 1905. Ч. V. № 9346. С. 171).

Кандидатуру французского врача выдвинул на Академическом собрании11 апреля 1765 года Я. Штелин, видимо высоко ценивший научные достиже-ния Леклерка в области медицины: одно из них содержит сведения о свой-ствах ядов, другое — об эпидемических болезнях на Украине и о средствахпротив их возобновления4.

Квалифицированный потомственный врач5 Николай-Габриель Клерк(Леклерк) прибыл в Россию в поисках счастья и чинов, во многом увенчав-шихся успехом6. Его пациентами были высокопоставленные лица россий-ского двора: сначала он стал домашним врачом графа К. Г. Разумовского,затем — лейб-медиком наследника престола Павла.

«Чувствительный поэт и аферист», как назовет его В. О. Ключевский, наапрельском заседании Конференции выступит в своей первой ипостаси.Как «чувствительный поэт» он сделает то, чего не смогли сделать ни друзья-коллеги, ни враги-коллеги Ломоносова, ни официальные лица. 15 апреля1765 года он произнесет поминальные похвалы Ломоносову, которые ака-демикам7 покажутся излишне превозносящими заслуги русского ученого.В протоколе от 22 апреля того же года записано, что «некоторые выраженияв речи Клерка не всем понравились и что в будущее заседание следует по-говорить с академиками, что в ней надобно исправить или выпустить». По-французски прозвучали поминальные слова о Ломоносове:

«Mais c’est trop vous parler de moi, Messieurs! L’avantage d’un particulierne peut compenser une perte publique! Le même sentiment qui me rend sisensible à la faveur que vous m’avés accordés, doit se prêter à votre justedouleur, il doit s’attendrir avec vos Muses et porter le deuil avec elles.

Il n’est plus cet homme dont le nom servira d’epoque dans les Annales del’esprit humain; ce Genie vaste et lumineux qui avoit embrassé et éclairéplusieurs genres à la fois! Il n’est plus ce Poëte sublime qui dés l’instant de

4 Clerc N. Medicus veri amator ad apollineae artis alumn�s. Moscvae [Moskva], TypisUniversitatis Caesareae Moscvensis, 1764; Clerc N. Moyen de prévenir la contagion etd’y remédier. �., 1764.

5 «Звание врача было как-бы наследственным в его семействе в течение почти двух-сот лет: Николай Клерк посвятил себя также медицине и скоро достигнул известностисвоими удачными нововведениями в лечении разных болезней. В 1759 году, будучистаршим врачем во французской армии, он, с дозволения своего правительства, отпра-вился в Россию <…>» (Пекарский П. О речи в память Ломоносова, произнесеннойв Академии наук доктором Ле-Клерком // Записки императорской Академии наук. СПб.,1867. Т. X. С. 178).

6 О биографии Леклерка см.: Сомов В. А. Н.-Г. Леклерк о М. В. Ломоносове // Ло-моносов. Сб-к статей и материалов. Т. 8. Л.: Наука, 1983. С. 97—105; Biographie uni-verselle ancienne et modern. Paris, 1966, t. 8, p. 432.

7 На заседании присутствовали Я. Штелин, И. Тауберт, И. Фишер, И. Браун, С. Ко-тельников, А. Шлецер, А. Протасов.

ses travaux vraiment glorieux, ainsi que cet oiseau qui s’élevant au-dessusdes nües, fixe sans s’ébloüir d’immobiles regards sur le sein de la lumière!

Quel aiglon pourra imiter la hardiesse et la rapidité de son vol? Nourrissondes Muses, le feu de Pindare couloit dans ses veines; il avoit herité de la lyred’Horace. Mais il n’est plus! La Société a joüi de ses lumières, vos fastesjoüiront de sa gloire; il sera révéré partout, où il y aura des hommes de gout.La renommée ne parle jamais plus haut que quand l’homme n’est plus àportée de l’entendre: du même essort dont elle franchit les tems, elle franchitles lieux, et son etendue est le sçeaux de sa durée.

Quels regrets, Messieurs, pour cette Academie, et quelle perte pour cetEmpire, que les travaux de Lomonosoff n’ayent pas été couronnés par le plusbeau, le plus noble, et le plus grand de tous les succès, et en même tems le plusdigue de ce poëte illustre? C’étoit à lui qu’il étoit réservé de donner à la Petréiadecette empreinte d’immortalité qui lui est propre: c’étoit à lui à rendre la vie auhéros qui en est le sujet, et à nous retracer les grands desseins, et les grandsmouvemens qui l’agitoient, et à les exprimer avec majesté: qui pourra suivre etperpétuer cet ouvrage si dignement ébauché? par quelle fatalité, Messieurs, leCréateur de cet Empire, l’Eleve de Mars, le Père des Muses, votre fondateurauguste, a-t-il echapé au pinceau mâle, au brillant coloris de cet Apelle? Il étoitfait pour Alexandre <…>»

[То же самое чувство, которое делает меня столь признательным к ока-занной мне вами благосклонности, должно откликнуться и на вашу спра-ведливую горесть. Оно должно умилиться вместе с вашими Музами, одетьсяв траур вместе с ними.

Не стало человека, имя которого составит эпоху в летописях человече-ского разума, обширного и блестящего гения, обнимавшего и озарявшеговдруг многие отрасли. Не стало возвышенного поэта, который в минутысвоего поистине славного творчества равнялся той птице, которая, подняв-шись выше облаков, неподвижно останавливает взор на светило, не ослеп-ляясь его блеском!

Какой молодой орел в состоянии подражать смелости и быстроте егополета? В жилах питомца Муз тек огонь Пиндара; он наследовал лиру Гора-ция. Но его уже нет! Общество пользовалось его знаниями; ваши летописивоспользуются его славой: его будут чтить повсюду, где будут люди просве-щенные. Слава тогда говорит всего громче, когда человек лишен возможностислышать ее. Разом она перелетает и время и пространство; ея объем —печать ея продолжительности.

Сколько сожалений, милостивые государи, для Академии, и какая утратадля государства, что труды Ломоносова не увенчались прекраснейшим, благо-роднейшим, величайшим и в то же время наиболее достойным из всех успехов

этого знаменитого поэта! Ему было предназначено придать «Петриаде» ей при-надлежащий отпечаток бессмертия. Ему предлежало оживотворить героя, ко-торый был предметом ея, начертать нам великие замыслы, великие побуждения,его волновавшие, и изобразить их величественно. Кто в состоянии продолжитьи увековечить это сочинение, так достойно начатое? По какому року, милости-вые государи, творец этой империи, питомец Марса, отец Муз, ваш августейшийоснователь избегнул мужественной кисти, ярких красок этого Апеллеса?]8.

Поcмертный панегирик Ломоносову, написанный заранее и произнесен-ный французским ученым-медиком, на первый взгляд не содержит каких-либо примечательных топосов или формул. Как и положено говорить обушедших в мир иной, тем более недавно ушедших, Леклерк дает краткуюпохвальную характеристику личности и деятельности Ломоносова, используяусловно-возвышенный язык эпохи. Но Леклерк оказался первым, кто заго-ворил о Ломоносове как общественно значимой фигуре, сказав об обще-ственной утрате («une perte publique»), о справедливой горести («justedouleur») в связи с понесенной утратой, о Музах в траурных одеждах («avecvos Muses et porter le deuil avec elles»).

Ломоносов в речи Леклерка представлен в основном как поэт, «возвы-шенный поэт» («ce Poлte sublime»), сравниваемый с птицей, поднявшейсявыше облаков, поэт, наследовавший образцовым — греческому и рим-скому — поэтам Пиндару и Горацию. Имя Горация влечет за собой переделкустрок из его «Exegi monumentum».

О нелитературных успехах ушедшего в мир иной академика Леклерк го-ворит кратко в свернутом до предела высказывании о многих сферах, которыеохватил своим гением великий русский. Неглубокая по сути репрезентациядеятельности Ломоносова отражает одну из важных тенденций в его вос-приятии: Ломоносов-«лирик» затмил на некоторое время Ломоносова-«фи-зика». Возможно, это произошло и потому, что вдохновенно сожалеть о поэтесподручнее, нежели петь о естественнонаучных открытиях. Осознание Ло-моносова в первую очередь как ученого и лишь иногда или по необходимостикак поэта произойдет позже.

Заключает поминальное слово сожаление Леклерка, связанное с его по-ниманием им основной стези Ломоносова. По его мнению, академическое

8 Пекарский П. О речи в память Ломоносова, произнесенной в Академии наук док-тором Ле-Клерком // Записки императорской Академии наук. СПб., 1867. Т. X. С. 178—181. Список речи Леклерка (Discours prononcé par M. Clerk en médecine, le jour de laréception a l’académie Impériale des sciences de St. Pétersbourg) хранится в Централь-ном государственном архиве древних актов (ЦГАДА), см.: Речь доктора медициныКлерка о Ломоносове и Петре Великом по случаю принятия его членом-корреспон-дентом Академии наук (ЦГАДА. Ф. 17. Госархив. Ед. хр. 23. Лл. 1—7).

собрание и вся российская империя должны сокрушаться о том, что Ломо-носовым не закончено грандиозное по национальному значению дело —прославление Петра Великого в одноименной эпической поэме. Незавер-шенность этой поэмы Леклерк считает чуть ли не роковым событием («parquelle fatalité»). Таким образом, в речи Лелерка появляется топос «Петр Ве-ликий и Ломоносов», имеющий историческую параллель, закрепленную вкультурной мифологии двумя греческими именами — именами АлександраМакедонского и живописца Апеллеса, единственного из художников, комубыло позволено рисовать великого императора9. Однако здесь эти личностиеще выступают в иерархических отношениях: великий российский императори поэт, который должен был запечатлеть его величие. Этот топос сохранитсвою актуальность в «ломоносовском тексте», правда, позднее изменятсяакценты: Петр I и Ломоносов предстанут равновеликими — реформаторами,первопроходцами.

Произнесенная Леклерком речь вызвала не только критические сужде-ния о нем академиков, позавидовавших Ломоносову даже после его смерти,но и обратила на себя внимание как на некую особую культурную практику,необходимый академический ритуал. В протоколе заседания Конференцииот 18 апреля 1765 года сказано: «Собраны мнения академиков о похвалахЛомоносову и другим ранее умершим академикам, они должны быть запи-саны и предназначены для Комментариев»10. По стечению обстоятельствЛомоносов и здесь оказывается одним из первых (если не первым) россий-ских ученых, кому посвящены посмертно похвальные слова. Российскиеакадемики, не умевшие еще подводить итоги оборвавшейся деятельностисвоих коллег и отдавать дань уважения ушедшим, перенимают французскийобряд светского — академического — поминовения. Если же говорить о«ломоносовском тексте» русской культуры, то Леклерк является зачинателемего ритуально-словесного измерения. Как известно, французский профессоррусской Академии добивался того, чтобы произнесенная им речь была опуб-ликована. По разным причинам его выступление не дошло до печати, однакосама практика таких речей получит распространение позже. Кроме того, вы-ступление академиков с критикой похвал в адрес Ломоносова, на наш взгляд,также является одной из линий развития «ломоносовского текста». Что и какхвалить в его деятельности? В каждую эпоху этот вопрос будет решаться по-разному, пока же для нас важно отметить парадигмальную черту «ломоно-совского текста»: довольно часто на комплиментарное слово в адрес Ломо-

19 Плиний Старший, Гай Секунд. Естествознание: Об искусстве / Пер. с лат., предисл.и примеч. Г. А. Тароняна. («Серия «Античная классика»). М.: Ладомир, 1994. С. 95.

10 Сомов В. А. Н.-Г. Леклерк о М. В. Ломоносове. Ломоносов: Сб-к статей и материа-лов. VIII. Отв. Ред. Э. П. Карпеев. Л.: Наука, 1983. С. 33.

носова приходится если не критический отклик, то корректирующее его за-мечание, иногда отодвинутое во времени.

Но вернемся к Леклерку. Поминальное слово, позволившее потомкамназвать французского авантюриста «первым панегиристом Ломоносова»11,было не единственной его речью в адрес великого россиянина. Дело в том,что в истории русской культуры Леклерк известен своими достижениямине по основной специальности, а по «смежной» профессии историка, кото-рую он приобрел, находясь на российской службе. Произошло это отчастиблагодаря могучему здоровью графа К. Г. Разумовского, которое предостав-ляло медику достаточно свободного времени, в том числе и для сбораразного рода сведений по российской истории, отчасти — благодаря бли-зости к царскому двору, отчасти — приятельским отношениям с княземМ.М. Щербатовым, лично передавшим ему немало материалов по русскойистории12. Леклерк вернулся во Францию в 1775 году и спустя нескольколет, в 1783 году, начал издавать большой труд «История физической, нрав-ственной и политической древней и новой России» в шести томах13. Этообъемное сочинение и создало ему нелестную репутацию еще при жизни.Гневные, а иногда оскорбительные характеристики14 Леклерк получил неза свои лекарские способности, а за свои исторические изыскания. Его трудпо истории России оказался провокационным и в какой-то мере иницииро-вал Екатери ну II заняться историческим описанием прошлого страны, став-шей для нее к 1780-ым годам родной. В том же 1783 году императрица начи-нает публикацию «Записок касательно Российской истории» в журнале«Собеседник любителей российского слова», выступая в роли «защитницыотечественного прошлого перед лицом его дискредитации со стороны евро-пейских авторов»15. История Леклерка была встречена с негодованием ге-нерал-майором И. Н. Болтиным, по совместительству одним из российских

11 Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. СПб., 1865. С. 738.12 Некрасов С. М. Российская академия. М.: Современник, 1984. С. 160.13 Le Clerk M. Histoire physique, morale, civil et politique de la Russie ancienne et

moderne. Paris, 1793—1794.14 Екатерина II объясняла свое стремление высказаться по поводу российской исто-

рии в «Записках касательно Российской истории» в письме к барону Гримму от19 апреля 1783 года, обращая свой гнев на французских авторов и их измышленияроссийской истории: «<…> для вас переводится на немецкий язык первая эпоха исто-рии России, т.е. от сотворения мира до 862 года <…> Это будет противоядие негодяям,уничижающим историю России, таким как врач Леклерк и учитель Левек, оба скоты,и, не прогневайтесь, скоты скучные и гнусные» (Письма императрицы Екатерины IIк Гримму (1774—1796). Изд. Я. Грот. СПб., 1878. С. 384. (Пер. с фр.).

15 Стенник Ю. В. Идея «древней» и «новой» России в литературе и общественно-исторической мысли XVIII — начала XIX века. СПб.: Наука, 2004. С. 144.

историков, который ответил подробными комментариями «Примечания наИсторию древния и нынешния России г. Леклерка» в двух томах и назвалЛеклерка «наглым и лживым Сочинителем»16.

Оставляя за рамками нашего внимания перипетии споров вокруг выдви-нутых Леклерком исторических концепций (этому посвящена многочислен-ная литература), отметим ту часть труда Леклерка, которая имеет отношениек «ломоносовскому тексту».

Первая глава в первом томе «Истории новой России» Леклерка посвя-щена литераторам, причем большое внимание уделено Ломоносову17. Лек-лерк не только рассказывает об основных фактах биографии и главных на-учных открытиях Ломоносова, но и помещает, по-видимому, собственныйпрозаический перевод на французский язык поэмы «Петр Великий»18, без-условно способствовавший популяризации русской истории и литературыи личности самого Ломоносова за пределами России. При этом для истории«ломоносовского текста» важна новая — иноязычная — плоскость его бы-тования.

Леклерковский перевод поэмы так же, как и исторические его построе-ния, был подвергнут критике, детальной и жесткой, со стороны Болтинав «Примечаниях». Построение российским историком этого дискурса, уничи-жающего «наглого и лживого сочинителя» и патриотично защищающегопрошлое и настоящее России, порождает систему отражений «ломоносов-ского текста». Болтин цитирует стихи из ломоносовского «Петра Великого»,затем помещает собственный перевод на русский язык леклерковского пе-ревода, для подтверждения приводит французский перевод Леклерка и снаб-жает эти три варианта цитат из Ломоносова своим комментарием, дабы про-демонстрировать искажения и ошибки француза: «(1) В стихах ИвануИвановичу Шувалову, предположенных Пиеме, Сочинитель, посвящая емутруд свой, вещает:

Начало моего великаго трудаПрими, предстатель Муз, как принимал всегдаСложения мои . . . . . . . .И тем стремление к стихам давал мне ново.Тобою поощрен в сей путь пустился я:

16 Болтин И. Н. Примечания на Историю древния и нынешния России г. Леклерка.СПб., В типографии Горнаго училища, 1788. Т. 1. [2.]

17 Le Clerc, Nicolas Gabriel. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russiemoderne. Par M. Le Clerc. T. 1—3. Paris: Froullé; Versailles: Blaizot, 1783—1785.

18 Le Clerc Histoire physique, morale, civil et politique de la Russie moderne. Paris,1783. Т. I. P. 130—140.

Переведено: по твоему побуждению осмелился я в первой раз вступитьв Парнасския стези (Ce fut à ton inftigation que je hasardai mes premierspas dans les fentiers du Parnaffe.)

Ломоносову известен был Парнас, прежде нежели Иван Иванович издетских лет вышел, доказательством тому Ода его на взятье Хотина, сочи-ненная в 1739 году. Говорит он здесь, что сим любителем Муз поощрен онбыл к сочинению Петриады, а отнюдь не о том, чтоб по его побуждению зде-лался Пиитом»19. Приведя несколько образчиков неуклюжего перевода Ле -клерка, Болтин укоряет его и в отсутствии таланта, и в невежестве, и в непо-нимании «пространного и знаменательного смысла» ломоносовских стихов.Таким образом, разбор переводческих ошибок Леклерка превращается в по-хвальную речь ломоносовской поэзии.

Уличая Леклерка во всякого рода историко-литературных грехах, Болтинуказывает еще на один параграф о Ломоносове, связанный с переводомзнаменитого «Письма о пользе Стекла» на французский язык, осуществлен-ный графом Андреем Петровичем Шуваловым: «Стихотворство Ломоносовасостоит в великом числе Од, в прекрасной Епистоле о Стекле, переведенной,сказывают, с Рускаго на Француской одним вельможею,… Еслиб Ломоносовжив был, удивился бы увидя себя столь пригожим во Француском мундире,которой на него надел Г. Граф Шувалов <…>

Сам <Леклерк. — Т. А.> сказал, что слышал о переводе сея Епистолы,следовательно сам ея не видал, однако столько приписывает переводу семудостоинств, что и сам бы Ломоносов пригожству его удивился. Не самое лисие есть низкое ласкательство»20. Понятно, что возмущение Болтина направ-лено против обманувшего его ожидания Леклерка, а не графа А. П. Шувалова.Последнему принадлежит не только перевод нескольких поэтических про-изведений Ломоносова, но и сама формула «ломоносовского текста».

О шуваловской эпитафии Ломоносову

Летом 1765 года в Париже в память о Ломоносове вышла брошюра графаАндрея Петровича Шувалова21, которому искреннее уважение к Ломоносовуи почитание его талантов достались «по наследству» от кровного родственника,дяди — знаменитого Ивана Ивановича Шувалова, фаворита Елизаветы Пет-ровны и покровителя Ломоносова. Выпущенная по печальному случаю кни-

19 Болтин И.Н. Указ. соч. Т. 2. С. 82.20 Болтин И. Н. Указ. соч. Т. 2. С. 70.21 Граф Андрей Петрович Шувалов (1744—1789) — сын фельдмаршала Петра Ива-

новича Шувалова; писатель, переводчик, общественный деятель.

жица включала небольшое вступление («Avertissment»), оду на смерть Ломо-носова («Ode Sur La Mort De Monsieur Lomonosof De L’Académie Des SciencesDe St. Pétersbourg») и прозаический перевод ломоносовского «Утреннегоразмышления о Божием Величестве» («Reflexions Du Matin Sur La GrandeurDe Dieu»)22. Сам того не ведая, А. П. Шувалов создал модель текста о Ломоно-сове, которая будет затем варьироваться, где-то усекаться, где-то расширяться.

Первая часть книги «Avertissment» — краткая биография Ломоносовас панегирическим комментарием почти каждого ее факта. В таком ракурсесобытия ломоносовской жизни предстают фатально запрограммированнымина успех: и литературный вкус проявился у Ломоносова еще в юности («Déssa plus tender jeunesse, son goût pour les letters se manifesta»), и в учебев Москве он выделялся своим гением («Il fit ses prémiéres études à Moscou,où son génie le fit distinguer»), и т.п.

Любопытным, на наш взгляд, является шуваловское указание на соци-альное происхождение Ломоносова: он — сын родителей не очень зажи-точных, но занимавшихся торговлей («Monsieur Lomonosof nâquit à Archangel,de parens adonnés au commerce, mais peu aisés»). Пожалуй, это единственноев литературе XVIII века «повышение» социального статуса Ломоносова, объ-яснимое искренним почитанием и желанием графа возвысить ученого-поэта,пусть и несколько приукрасив действительность. Понятие «литературноговкуса» еще только входит в русскую культуру, но Шувалов уже преподноситего как достоинство Ломоносова и как критерий оценки художника в широ-ком смысле.

Вторая часть книги — ода на смерть Ломоносова («Ode Sur La Mort DeMonsieur Lomonosof De L’Académie Des Sciences De St. Pétersbourg»). ГрафА. П. Шувалов скорбит о великом русском на языке французских муз, ис-пользуя топосы высокой поэзии, ломоносовской в том числе:

Qu’entends-je! Quel accens! Quelle affreuse nouvelle!Des filles de l’Enfer la troupe criminelleD’un Chantre harmonieux termine les beaux jours.

On n’entend plus sa lyre,C’en est fait, il expire,On le perd pour toujours.

[Что слышу я! Какие звуки! Какoe страшнoе известьe!Разбойничая клика дщерей Ада

22 Текст цитируется по следующему изданию (далее без указания страницы): Куник А.Сборник материалов для истории Императорской Академии Наук в XVIII веке. Часть I.СПб. В типографии Императорской Академии Наук, 1765. С. 202—210.

Певца гармонии блаженны дни прервала. И не слышна уж более лира, Все кончено, ушел он с миром,Мы навсегда утратили его]23.

Географический топос «от… до», используемый в одах Ломоносова длясоздания образа необозримого российского пространства, А. П. Шуваловупотребляет в тех же целях, но с другим акцентом: вся Россия сожалеето смерти Ломоносова.

Des confins du Sarmate aux climats de l’Aurore,Où renait chaque jour l’Astre que l’on adore,Des rochers du Caucase aux limites du Nord,

Tout est plein de sa gloire,Tout chérit sa mémoire,Et tout pleur� sa mort.

[От сарматских краев до владений Авроры,Где рождается свет, обожаемый нами,От кавказских хребтов до пределов Борея,

Все славою его полно, Всем драгоценна его память, И все оплакивают смерть его.]*

Ломоносов изображен первопроходцем в области наук и создателем ис-кусств в России, причем этот мотив первенства, архетипичный по своей при-роде, как мифы первотворения и первопредметов, станет неотъемлемойчастью «ломоносовского текста» в его комплиментарном дискурсе:

Dans nos déserts glacés, dans nos antres humides,Privé de tout secours, sans modèle et sans guidesIl osa le premier cultiver les beaux Arts,

Et du fond de la Grèce,Fit couler le PermesseEn nos heureux remparts.

[В пустынях наших ледяных, в сырых пещерах, Без помощи, без образцов, без провожатыхДерзнул он первым насаждать искусства,

23 Здесь и далее перевод оды А. Ф. Строева.* Курсив мой. — Т. А.

Из дальней Греции Заставил течь ПермесВ земли наши счастливые].

Вольной проекцией горациевой строфы из «Exegi monumentum» на ломо-носовское творчество Шувалов воплотил идею преемственности между гре-ческой и российской культурами в любопытном образе — реки вдохновения,по воле Ломоносова даже изменившей свое течение. Этой же идее преемствен-ности античной культуры служат бессмертные имена античных поэтов, орато-ров и мыслителей, ставшие поэтическими именами Ломоносова:

Toujours réunissant, par le don le plus rare,Les palmes d’Archimède aux lauriers de Pindare,La plume de Tacite aux fleurs de Cicéron,

Sa voix avec courage,Dans un pa�s Sauvage,Enseigna la raison.

[Навек объединивши, даром редким, Ветвь Архимеда с лаврами Пиндара, Перо Тацита с красноречьем Цицерона,

Его голос отважно В этом диком краюПроповедовал разум.]

В нескольких строфах нарисована печальная процессия: Аполлон и Музыв траурных одеждах провожают Ломоносова на небеса и покидают Россию.Однако скорбный пафос вдруг сбивается на обличительный тон, обращенныйк подражателям и недоброжелателям Ломоносова:

Hé! Qui pourra jamais égaler son génie?En vain de vils rivaux enflammés par l’envie,Outragent ses talents, lui cherchent des défauts.

Leur étude avilieLes couvre d’infamie,Et redouble nos maux.

[Кто сможет с его гением сравниться? Вотще презренные соперники, воспаленные завистью,Оскорбляют его таланты, ищут недостатки.

Их гнусные потугиИх самих покрывают позором,И множат наши беды.]

Стремление преодолеть горечь потери гневом обличений, хорошо знакомоенам по лермонтовским упрекам «клеветникам ничтожным» и «насмешливымневеждам» после смерти Пушкина, может быть, впервые было прочувствованоА. П. Шуваловым. Его скорбь по Ломоносову обращается в личное негодова-ние, адресованное вечному сопернику гения — А. П. Сумарокову:

L’un copiste*) insensé des défauts de Racine,De l’Homère du Nord hait la muse divine;D’autres**) versent le fiel sur son nom et ses mœurs.

Insectes méprisables,De leurs trames coupablesOn connait les horreurs.

*) Mr. Somorokof auteur de quelques Tragédies, où l’on remarque une imi-tation servile de Racine, et la manie de copier ce grand homme, jusques dansles faiblesses qu’on lui reproche. Ce Mr. Somorokof a détesté de tout tems lePoëte qu’on célèbre, uniquement à cause de ses talens supérieurs.

**) On me permettra de ne les point nommer.

[Копиист*) безрассудный дефектов Расина, Гомера Севера порочит музу дивну; Другие**) изливают желчь на честь его и нравы.

Презренные насекомые, Их преступные замыслы Их злодеяния ведомы всем.

*) Г-н Сумароков, автор нескольких трагедий, где заметно рабское под-ражание Расину и страсть копировать даже слабости великого человека, вы-зывавшие нарицания. Этот г-н Сумароков всегда ненавидел Поэта, которогославим, исключительно из-за великих его талантов.

**) Позвольте мне не указывать их имен.]

Как видим, Шувалов снабдил оскорбительные поэтические обвиненияпрозаическими пояснениями, дабы избежать неверных толкований: адресатих вечный соперник Ломоносова. В заключение Шувалов предрекает пер-спективу творчества Сумарокова, вернее, ее отсутствие:

Fuiez monstres ingrats, cœurs abreuvés de haine,Les crimes sont vos jeux, l’Enfer est votre arène,Jamais le Dieu des vers n’inspirera vos chants.

Des gouffres du Tartar,Une troupe barbareApplaudit vos accents.

[Прочь, чудища неблагодарные, сердца, ненавистью упоенные,Преступления — ваши игры, Ад — ваша арена,Никогда Бог поэзии не вдохновит ваши песни.

Из ущелий Тартара, Варварская клика Рукоплещет вашим крикам.]

Впредь несколько десятилетий Сумароков в разных ипостасях будет ча-стой фигурой «ломоносовского текста», превратясь из соперника в сопутникапо вечности.

Финальная строфа, как и положено, отдана Ломоносову, живущему наОлимпе в славе и довольстве:

Du sommet de l’Olimpe, en contemplant leur rage,Protecteur de nos bords, tu ris de cet outrage.Qu’importe qu’on insulte à tes dons glorieux!

Tandis que Polimnie,Te verse l’ambroisieA la table des Dieux.

[С вершины Олимпа созерцая их ярость, Защитник наших границ, тебе смешон их укор, Что тебе до того, что поносят твои дарования славные!

Тогда как Полимния Поит тебя амброзией За столом Богов.]

«Ломоносовский текст» по формуле, сложившейся в шуваловском сочи-нении, включает три части: 1) биографию (избранные факты жизненногопути Ломоносова), 2) цитаты из Ломоносова (будь то поэзия или научныетруды) и 3) оценку ломоносовской деятельности (всей целиком или еечасти). Брошюра Шувалова, таким образом, задавала параметры бытования«ломоносовского текста», знаменуя собой его французскую историю24.

Теперь обратимся к русским поэтам и плачам по Ломоносову на родномему языке.

24 «Ода» Ломоносова и ода Ломоносову прозвучали в Париже еще раз спустя полторастолетия на другом языке искусства. В рамках балетных «Русских сезонов» («Balletsrusses») (1909—1929) Сергея Дягилева 6 июня 1928 года в Париже в театре Сарры

Эпитафия И.К. Голеневского

Поэт середины XVIII века, ныне почти неизвестный, Иван КондратьевичГоленевский нуждается в представлении. Первая словарная статья о нем при-надлежит скрупулезному Н. И. Новикову, посчитавшему возможным причис-лить к рангу «российских писателей» более трехсот авторов, обладавших раз-ной степенью талантливости, и дать следующую справку об интересующемнас авторе: «ГОЛЕНЕВСКИЙ, ИВАН, придворный певчий, издал в свет несколькоод и песен, из которых одна ода напечатана в Санктпетербурге 1762 года. Онже сочинил плачь на преставление Императрицы Елисаветы Петровны»25. Даль-нейшие биографические и библиографические изыскания26 умножили све-

Бернар состоялся балет-оратория «Ода» по мотивам од Ломоносова («Вечернее раз-мышление о Божием Величестве», «Утреннее размышление о Божием Величестве»).Это было сложное по своей структуре действо, представлявшее вокально-хореографи-ческую поэму. По просьбе Дягилева молодым Николаем (Николасом) Набоковым кэтому балету была написана музыка, которая принесла ему известность. Хореографияпринадлежала Леониду Мясину, либретто написаны Борисом Кохно, декорации выпол-нены Павлом Челищевым и Пьером Шарбонье. «Ода» в оформлении сюрреалиста имистика Павла Челищева претендовала на космический масштаб: на сцене сходилисьпланеты и центр мироздания — человек, на костюме которого фосфором размеченозолотое сечение. Ведущими исполнителями были Л. Мясин, С. Лифарь, А. Никитина.Алексей Ремизов делится своим впечатлением о происходившем на сцене: «Под гул изтемноты высвечивают звезды, стальные треугольники, параллелограммы, ныряя сквозьсвет гипотенузою профессор, и из сверкающего гула я слышу голос — Ломоносова:

Лицо свое скрывает день,Поля покрыла мрачна ночь,Взошла на горы черна тень…“Русский язык самый звучный, речь с героическим звоном.Богатый — широта, человечность, теплое дыхание степей.Природа ему даровала в с е изобилие и сладость языка еллинского и всю важность

и сановитость латинского, всякородное богатство и пространство.Русский язык — живость и бодрость”.Лучи от нас склонились прочь.Открылась бездна, звезд полна, —Звездам числа нет, бездне дна» (Ремизов А. Встречи. Петербургский буерак. Париж, 1981. С. 162).Среди всех балетных постановок проекта Дягилева балет-оратория по одам великого

русского поэта и ученого — самый необычный. Балет «Ода» стал последней работой Мя-сина в дягилевских сезонах, правда, Дягилев сомневался, стоит ли вносить «Оду» в ре-пертуар. Зрители благожелательно встретили этот балет, его затмила лишь самая удачнаявещь сезона — постановка Баланчина «Аполлон Мусагет» на шедевральную, по мнениюДягилева, музыку Стравинского с декорациями Бошана и костюмами Коко Шанель.

25 Новиков Н. Опыт исторического словаря российских писателей. СПб., 1772. С. 54.26 См.: [Болховитинов Е.] Словарь русских светских писателей митрополита Евгения.

М., 1845. Т. I. С. 144; Геннади Г. Справочный словарь о русских писателях и ученых. Бер-

дения об этой личности, хотя и не прояснили до конца всех этапов жизнен-ного пути (например, не установлены даты жизни и смерти, вероятно, 1723 —после 178627). О происхождении Голеневского высказывались разные пред-положения: его относили к белорусам28, украинцам29; по последнему опре-делению, происходил из «польского шляхетства»30. Наверняка же известно,что учился он в Киево-Могилянской академии и, попав под специальный указо наборе певчих на Украине для царского двора, был выписан в 1744 годув «придворную капелию» («капелию придворных певчих») графом А. Г. Ра-зумовским31. Последнего Голеневский назвал «искреннейшим доброжела-телем», почтив его «Одой на день тезоименитства графа Алексея Григорь-евича Разумовского. Марта 17 дня 1751 года» (правда, автор не включилее в свое собрание сочинений 1777 года, вероятно, в связи с неактуальностьюсюжета).

Бульшая часть жизни Голеневского, а именно 26 лет «в закоснении безвсякого производства» с годовым жалованием в 70 рублей32, прошла придворе Елизаветы Петровны в многочасовых церковных службах, внецерков-ных богослужебных обрядах и придворных церемониях к «высокоторже-ственным» дням33. Его певческая служба состояла в том числе и в исполне-нии партий в русских и итальянских операх (1740—50-е гг.), обставленныхс большой пышностью талантливым мастером декоративной живописи Джу-

лин, 1876. Т. I. С. 232; Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писа-телей и ученых. 2-е изд. Пг., 1915. С. 185.

27 Николаев С. И. Голеневский И. К. // Словарь русских писателей XVIII века /Отв. ред. А. М. Панченко. Вып. 1. (А—И). Л., 1988. URL: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=701

28 Венгеров С. А. Русская поэзия. Т. I. СПб., 1897. Примечания и дополнения. С. 72.29 Тонкова Р.М. Из материалов Архива Академии наук по литературе и журналистике

XVIII в. // XVIII век. М.; Л., 1935. С. 398.30 Николаев С. И. Указ. соч.31 Чуть ранее (1741/1742) из той же Киево-Могилянской академии в том же качестве

«придворного певчего» в Петербург прибывает и Григорий Саввич Сковорода, так же,как и Голеневский прославившийся на ином — не музыкальном — поприще. Примерночерез два года придворной службы будущему философу удалось избавиться от певче-ской рекрутчины и вернуться к академическим занятиям в Киеве (Абрамов А. И. Ско-ворода // Сто русских философов: биографический словарь / сост. А. Д. Сухов. М.:Мирта, 1995. С. 223—227). Кстати, по возвращении в Академию Сковорода слушал лек-ции по философии Георгия Конисского, речь которого в 1774 году с польского нарусский переведет Иван Голеневский, назвав себя «переводчиком» (Речь к СтаниславуАвгусту, королю польскому, Георгия Конисского. Перевод с польского текста Ивана Го-леневского. СПб., 1774. 13 с.).

32 Николаев С. И. Указ. соч.33 Чудинова И. А. Пение, звоны, ритуал: Топография церковно-музыкальной культуры

Петербурга. СПб.: «Ut», 1994. С. 123.

зеппе Валериани, типичным представителем барокко34. Многочисленныепрошения Голеневского об освобождении его от певческих обязанностейбыли отклонены. Все вышеперечисленные факты: и малоросское происхож-дение, и учеба в Киево-Могилянской академии, и певческая карьера придворе — имеют непосредственное отношение к литературной деятельностиГоленевского, продолжавшейся с 1745 по 1779 год.

Дебютным произведением Голеневского стала эпиталамическая ода набракосочетание великого князя Петра Феодоровича и великой княгини Ека-терины Алексеевны (1745). Примечательно, что эта ода — одна из трех не-ломоносовских панегирических од (две другие принадлежат Тредиаковскомуи Сумарокову), написанных в России после реформирования лирики и стихаи создания формы торжественной оды35. Голеневский, подражая Ломоносовукак в практике написания и поднесения стихов царственным персонам, таки в поэтике, все же не является только имитатором ломоносовского стиля.Сопоставляя брачные оды Ломоносова и Голеневского, Л. В. Пумпянскийотмечает способы наследования и отталкивания в поэтической системе Го-леневского: «В строфике, плане, синтаксических фигурах Голеневский сле-дует Ломоносову, но безудержная расточительность в камнях и красках, вы-строенных, совершенно как у силезцев, целыми номинативными сериями,свидетельствует о том, что в противоположность Ломоносову, этот поэт былположительным образом связан с немецкими маринистами:

Сапфир, смарагд с ультрамириномСияет тамо с кармазином.

Вообще, Голеневский — фигура еще не выясненная. И в других случаяхон предпочитает редкие слова (например, илектровый), что делает его как быпредшественником В. Петрова. Словарь его отзывается педантизмом греко-богословской школы. Но как это было связано с несомненными симпатиямик силезцам? Что означает эта связь? Каково вообще было место Голеневскогов эти ранние годы классической оды? Расхождение (с Ломоносовым) в во-просах стиля, без сомнения, опиралось на какие-то принципиальные сообра-жения»36. Вопросы, поставленные выдающимся ученым в конце 1930-х годов,

34 Келдыш Ю. В. Русская музыка XVIII в. М.: «Наука», 1965. С. 84; Коноплева М. С.Театральный живописец Джузеппе Валериани. Л., 1948. С. 18.

35 Алексеева Н. Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII—XVIII веках /Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. СПб.: Наука, 2005. С. 203—204.

36 Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сборник 14.Русская литература XVIII — начала XIX века в общественно-культурном процессе.Л.: Наука, 1983. С. 17.

до сих пор остаются без ответов, фигура Голеневского — «невыясненной»,а его творчество — не вписанным в историю литературы XVIII века37.

За более чем тридцать лет литературного творчества Голеневским напи-сано одиннадцать похвальных од (на бракосочетание великого князя ПетраФедоровича и Екатерины Алексеевны — 1745; графу А. Г. Разумовскому —1751; императрице Елизавете Петровне — 1751 (две оды), 1754; императрицеЕкатерине II — 1762 (две оды), 1766, 1772; великому князю Павлу Петро-вичу — 1754, 1765), «Плач» по императрице Елизавете Петровне (1762), «Над-пись к портрету Екатерины II», два перевода с польского и латинского язы-ков. За исключением оды графу А. Г. Разумовскому (1751), эти произведениявошли в составленное автором «Собрание сочинений с переводами» (СПб.,1777). Через два года Голеневский выпустил еще одно сочинение — «Даробществу» (СПб., 1779), включив в него мелкие произведения церковно-бо-гослужебного и религиозно-этического содержания (песни, псалмы, надписидуховные), 62 мнения нравоучительных, написанных шестистопным ямбом,и 12 «епитафий или надгробных надписей» в стихах и в прозе, среди которыхи две эпитафии Ломоносову (перевод с латыни надписи Я. Штелина и ори-гинальная стихотворная эпитафия).

Неизвестно, были ли лично знакомы Ломоносов и Голеневский. Един-ственное сохранившееся свидетельство их литературных отношений — этоотзыв Ломоносова на «Плач по усопшей императрице Елисавете Петровне»Голеневского (СПб., 1762)38. Ломоносовская записка в Канцелярию АкадемииНаук (не позднее 31 января 1762 г.) гласит: «Стихи господина Голеневского,на погребение сделанные, можно отдать в печать, так как и господина Сума-рокова оду на погребение печатают, со мной не обсылаясь, чего и не требую,как и ценсором быть не хочу и впредь прошу на меня с такими комиссиямине насылать; притом могу сказать, сей господина Голеневского «Плач» ничемне уступает погребальной оде. Некоторые погрешности обещался он испра-вить»39. Несмотря на раздраженный тон Ломоносова по поводу такой «ко-миссии», т. е. навязанной ему роли цензора, оценка «Плача» Голеневского

37 Из известных нам современных работ о творчестве И. К. Голеневского см. статью:Петров А. В. «Династический брак» как концепт в эпиталамических одах 1745 г.М. В. Ломоносова и И. К. Голеневского // Художественная концептосфера в произве-дениях русских писателей: международный сб. науч. ст. Магнитогорск: МаГУ, 2011.Вып. III. С. 11—17.

38 Второе издание вышло под следующим названием: «Плач на кончину ЕлисаветыПетровны, усопшей декабря 25 дня». 2-е издание. СПб., 1774. В третий раз «Плач»напечатан в «Собрании сочинений с переводами Ивана Голеневского» (СПб., 1777.С. 63—67).

39 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. В 10 т. М.–Л.: Издательство АНСССР, 1950—1959. В 10 т. Т. IX. С. 635.

достаточно высока и наверняка вызвана желанием понизить в статусе сума-роковскую оду «На погребение императрицы Елизаветы Первой», к томувремени уже напечатанную. Знал бы тогда Ломоносов, что Голеневский ока-жется одним из немногих, кто оплачет в стихах и его — ломоносовскую —смерть и переведет с латыни его «реальную» надгробную надпись40.

Русский перевод Голеневского латинской надписи Я. Штелина с памятникаЛомоносову, установленного иждивением графа М. И. Воронцова, был опуб-ликован в новиковском журнале «Трутень» (1770, л. X, марта 9 дня). Авторобъяснял свое намерение следующим образом: «Господин издатель! В про-шлогоднем вашем Трутне напечатана была Епитафия покойному Г. Ломоно-сову в стихах, чем по справедливости сказать, вся публика была довольна:по чему не сомневаюсь я, что и приложенная при сем томуж великому мужунадгробная надпись в прозе, ныне в вашем журнале во удовольствие публики,предана будет тиснению. Она вырезана в Италии на мраморном в честь еговоздвигнутом от Мецената наук монументе, которой поставлен на его гробев Троицком Александроневском монастыре с следующими Латинскою и Рос-сийскою надписями. <…>

В память славному мужу МИХАЙЛУ ЛОМОНОСОВУ,

Родившемуся в Колмогорах в 1711 году,

бывшему Статскому Советнику,Императорской Санктпетербургской Академии

НаукПрофессору

Стокгольмской и БононскойЧлену

Разумом и науками превосходному,Знатным украшением Отечеству

Служившему,Красноречия, стихотворства

ИИстории российской учителю,

Мусии первому в России без руководстваИзобретателю,

Преждевременною смертию от муз

40 Латинская надпись Я. Штелина и ее русский перевод, выполненный И. Голеневским,на надгробной стеле Ломоносова, вероятнее всего, были высечены одновременно.

И Отечества, на днях Святыя Пасхи1765 года похищенному,Воздвиг сию гробницу

Граф Михайло Воронцов,Славя Отечество с таковым гражданином,

И горестно соболезнуяО его кончине».

Эта прозаическая надпись включает ставшую к тому времени традиционнойдля этого жанра формулярную часть: род деятельности (профессор); последнийслужебный чин (статский советник); даты рождения и смерти; имя мецената(граф М.И. Воронцов)41. Приметой времени следует считать указание особыхдостижений Ломоносова — его членство в иноземных академиях. Докумен-тальная верность факту облечена в торжественный тон, как нельзя более сов-падающий с пафосом русской культуры середины XVIII века.

Традиционный эпитафийный мотив похищения смертью обретает в над-писи государственное и мифологическое измерения: Ломоносов похищен«от муз и Отечества». Основной же мотив эпитафии — это прославлениеЛомоносова и вместе с ним всего Отечества («славному мужу», «славя оте-чество с таковым гражданином»). Вероятно, по воле академического на-чальства из русского перевода латинской надписи, сделанного Голеневским,были изъяты строки: «Стихосложения российского установителю, трагедийна родном языке сочинителю» («metri russici institutor, tragediarum in ver-nacula auctor»42). Реальная надпись на мраморной стеле «славного мужа»на некоторое время станет матрицей «ломоносовского текста» русскойкультуры.

Логично предположить, что ко времени перевода надписи и установлениянадгробья на ломоносовской могиле (1767 г.)43 относится и создание стихо-творной эпитафии Голеневского — «В память славному мужу Михайле Ломо-носову на гробницу, воздвигнутую графом М. Воронцовым»44. Если в первомслучае поэт осуществлял перевод с латыни на русский, то теперь он «перево-дит» реальную надпись в псевдонадпись — в литературную эпитафию, прозу

41 О поэтике русских эпитафий см.: Царькова Т. С. Русская стихотворная эпитафияXIX—XX вв. СПб.: Русско-Балтийский информационный Центр БЛИЦ, 1999.

42 Новиков Н. Указ. соч. С. 66.43 Памятники Л[омоносову] // Ломоносов. Краткий энциклопедический словарь /

РАН; музей М. В. Ломоносова / Ред.-сост. Э. П. Карпеев. СПб.: Наука, 1999. С. 135—136.44 Голеневский И. Дар обществу. СПб., 1779. С. 37—38. Далее эпитафия «В память

славному мужу Михайле Ломоносову на гробницу, воздвигнутую М. Воронцовым» ци-тируется по названному изданию без указания страниц.

в поэтический текст (22 стиха, шестистопный ямб с парной рифмовкой и с че-редующимися мужскими и женскими рифмами). Эпитафийные двустишия Го-леневского демонстрируют интересную технику парафразирования, которуюможно представить следующим образом: в первом стихе поэт укладываетпрозаический топос в стихотворную форму, сохраняя верность факту, а вовтором — расцвечивает его. Обратимся к тексту.

Начальное двустишие эпитафии демонстрирует стремление Голеневскогомаксимально приблизить ее к надписи «реальной»:

Здесь Ломоносов спит, но кто его возбудит? Труба! в последний день, когда на всех вострубит.

«Здесь» — одно из основных экфрастических указаний, связывающеематериальный и вербальный тексты воедино, уместное на надгробье и услов-ное в литературной эпитафии. Имитация реальной надписи достигается спомощью называния реального (не поэтического) имени покойного и ис-пользования прозрачной метафоры смерти как сна («Ломоносов спит»). Та-ким образом, эта строка заключает в себе часть необходимого формуляра, ккоторому происходит приращение другого топоса, служащего аккомпане-ментом первого. Так, за обозначением факта смерти Ломоносова следуетпарадоксальное утешение, заключенное в мотиве воскрешения мертвых в«последний день», когда согласно новозаветному видению Павла «вострубиттруба и тленное облечется в нетление» (1 Кор 15:52—53). Понятно, что по-явление данного топоса обусловлено и религиозным образованием Голе-невского, и усвоенной им в той же Киево-Могилянской академии барочнойсиллабической традицией конца XVII — начала XVIII века45.

Эта традиция проявится и в другом двустишии (17—18-й стихи). Словаиз реальной надписи о том, что Ломоносов служил «знатным украшениемОтечеству», переложены Голеневским следующими стихами:

45 Апокалиптический мотив в его оптимистическом варианте — воскрешение лю-бимых и близких людей в Судный день — присутствует в «плачах» Симеона Полоцкого(«Френы, или Плачи всех санов и чинов православнага российскаго царства о смертиблаговерныя и христолюбивыя государыни царицы и великия княгини Марии Иль-иничны»):

«О долгий сон твой долго ожидати,когда воспрянет нам любимая мати.Шесть уже седмин над нею рыдаем,спит, а не встает. Разве тогда чаемВостанет, егда аггелстии лицывострубят страшно да востанут человецы» (курсив мой. — Т. А.)

(Полоцкий С. Вирши. Минск: Мастацкая Лiтаратура, 1990. С. 301).

Отечество свое украсил он талантом, Как бисером драгим или адамантом46.

Сравнение дарования Ломоносова с драгоценными камнями также яв-ляется элементом барочной стилистики, унаследованной Голеневским, ве-роятно, от древнерусской литературы47, а ближайшим образом от польско-малоросской силлабической поэзии48 и ставшей знаковым компонентом егопоэтики. Его торжественные оды буквально «пересыпаны» драгоценнымикамнями, образующими «ювелирную» метафорику од: дух российского народатверже адаманта и мрамора («Тверд адамант в своем есть роде, <…> Нотверже верность без довода / Всего Российскаго Народа <…>49; «Всяк сла-вится из них Герое / Всяк в правде тверд, как адамант <…>50); Солнце ставитнежную обитель «на светлых бисерных столпах», «утренней роса зарницы<…> жемчуг бросает на луга», Церера «златой одеждой» покрыла нивы наполях, Фортуна сыплет богатства по «златотканым днесь коврам» и «по яснымсребряным горам»51. Эти примеры легко можно было бы умножить, особенно спомощью цитат из уже упомянутой брачной оды Голеневского 1745 года52. Лю-бопытно, что риторическое сравнение таланта Ломоносова с «бисером дра-

46 Ср. с метафорическими представлениями в эпитафиях второй половины XIX векаактрисам Вере Васильевне Самойловой-Мичуриной и Надежде Васильевне Самойло-вой-Макшеевой: «Алмаз и жемчуг русской сцены…» (Царькова Т. С. Указ. соч. С. 10).

47 Приведем наудачу выбранный пример: протопоп Аввакум в послании к боярынеФ. Морозовой делает следующее сравнение «слезы от очей» ее, «яко бисирие драгое,исхождаху» (Аввакум, протопоп. Послания протопопа Аввакума к боярыне ФеодореМорозовой, княгине Евдокии Урусовой и Марии Даниловой / Сообщ. П. И. Мельни-ков // Русский архив, 1864. Вып. 7/8. Слб. 708).

48 Ср., например, с «ювелирной метафорикой» в поэзии Симеона Полоцкого: «Ведьадамант бе в терпении мнозе» («На именины боярина Богдана Матвеевича Хитрова»);«А образ цветы добро украшенны, / бисерми делес благих упещренный» («От служа-щих»); «Камень пречестный и камень предрагий, / адамант светлый, в чистоте пре-благий» («Френы, или Плачи…») (Полоцкий С. Указ. соч. С. 243, 290, 305). В древне-русской литературе «адамантами» нередко именовались Христос и святые.

49 «Ода на день тезоименитства Ея величества государыни императрицы ЕкатериныАлексеевны Самодержицы Всероссийския ноября 24 дня 1762 года» // Голенев -ский И. К. Сочинения с переводами. СПб., 1777. С. 10.

50 «Ода на день тезоименитства Ея величества государыни императрицы ЕкатериныАлексеевны Самодержицы Всероссийския 1763 года» // Голеневский И. К. Сочиненияс переводами. СПб., 1777. С. 14.

51 Ода на день тезоименитства ея величества государыни императрицы ЕлисаветыПетровны самодержицы всероссийския сентября 5 дня 1751 года // Голеневский И. К.Сочинения с переводами. СПб., 1777. С. 51, 53.

52 Гипотеза Л. В. Пумпянского о творческой рецепции Голеневским поэтики силез-цев пока проверке не поддается. Неизвестно, например, о знании Голеневским не-

гим», вписанное в жизненные реалии (основание Ломоносовым стекольнойфабрики и право на эксклюзивное бисерное производство в России), вы-свечивается новым — прямым — смыслом, о котором, правда, вряд ли думалавтор эпитафии.

Следующим способом поэтического переложения формулярных топосовявляется использование измененных, но легко узнаваемых цитат из со-временной Голеневскому российской поэзии. Следуя уже устоявшемусяпринципу именования, он подменяет реестр профессиональных ролей Ло-моносова образцовыми античными именами, которые замещают характе-ристики прозаической надписи: вместо учителя «красноречия, стихо-творства» появляются Гораций («Россия римска в нем Горация имела»),Цицерон («И в красноречии в нем Цицерона зрела») и Пиндар («К Россий-ской похвале в честь лирою гремел / И мысльми с Пиндаром до облаков ле-тел»). В стихах о Пиндаре-Ломоносове Голеневский «перевел» в прошедшеевремя сумароковские определения Ломоносова из «Епистолы о стихо-творстве» (1748):

<…> возми гремящу лиру И с пышным Пиндаром взлетай до небесиИль с Ломоносовым глас громкий вознеси: Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен53.

Однако наибольшее количество формул для прославления Ломоносова искорби по нему Голеневский заимствует из поэзии самого Ломоносова. К при-меру, топос славы из прозаической надписи («славному мужу») перенесенв поэтическую строку («Преславный сей пиит судьбою был нам дан») и укра-шен в стихотворной эпитафии Голеневского следующим образом: «И лаврамипохвал прекрасно увенчан». Этот стих составлен из ломоносовских строк:из перевода горациева «Exegi monumentum» («И увенчай главу дельфийскимлавром») и из его же переложения в последней строфе ломоносовской оды«на прибытие» Елизаветы Петровны 1742 года («Красуйся, дух мой восхи-щенный / И не завидуй тем творцам, / Что носят лавр похвал зеленый, / До-волен будь собою сам»).

Голеневский обратился к Ломоносову и его поэтическим формулам и в«Оде на день рождения ея величества государыни императрицы Екатерины

мецкого языка: в программу Киево-Могилянской академии немецкий язык введенлишь в 1739 году, в начале 1740-х Голеневский уже служит в Петербурге. Переводы снемецкого языка в сочинениях Голеневского отсутствуют.

53 [Сумароков А. П.] Полное собрание сочинений в стихах и прозе А. П. Сумарокова.М., 1787. Ч. 1. С. 347.

Алексеевны апреля 21 дня 1766 года», воссоздав фигуру Ломоносова почтицентонной техникой:

Сном вечным мужу восхищенныйПроснись, и ободри Парнасс?Похвал что носит лавр зеленыйПодвигни лирою Кавкас;К сугубой радости сей РоссовПиит наш сладкий ЛомоносовВзыграй приятностию струн;В пример последуя ОрфеюПлененному шуметь БореюПретит, Юпитеров перун54.

К переделкам ломоносовских стихов следует отнести и финальные строкиэпитафии Голеневского:

Завистливый от нас его похитил рокИ заключил навек в гроб темный и глубок. С болезнию сердец тебя воспоминаем,Гробницу зря твою, слезами орошаем!

Данные стихи можно считать реминисценцией стихов о смерти ПетраВеликого из знаменитой оды 1747 года:

Завистливым отторжен рокомНас в плаче погрузил глубоком!

И еще об одной особенности Голеневского-поэта. Дело в том, что в егоодах, и в анализируемой эпитафии в том числе, встречаются непривычныес точки зрения аллегорического языка эпохи итальянские имена — мифоло-гические и географические (например, «Табурн есть гора в Италии, на коейрастет оливковых дерев много»55). Итальянская тема вошла в стихотворнуюпоэтику Голеневского через итальянские оперы, участником которых он яв-лялся. Это обстоятельство обусловило появление в эпитафии Камены, римскоговарианта греческой музы, которая никогда не позабудет Ломоносова и к именикоторой автор дает в сноске пояснение, что она — «муза незабвения».

54 Голеневский И. К. Собрание сочинений с переводами. С. 20.55 Там же. С. 48.

По прошествии почти двух лет после смерти Ломоносова мемориальныйдискурс получает новый толчок развития, непосредственно связанныйс установкой мраморного надгробья с русской и латинской надписями. Ру-котворный памятник как знаковое культурное событие порождает традициюсоздания произведений различных жанров о Ломоносове, отправной точкойкоторых является каменный «знак бессмертия». Реальная надпись на памят-нике Ломоносову, переведенная Голеневским, и ее литературный варианттого же автора являют собой один из примеров взаимодействия культурныхтекстов. В стихотворной эпитафии Голеневского, сочетающей в себе различ-ные литературные традиции, формируется «техника отражения» прозаическойнадгробной надписи, создание ее поэтического аналога. Подобный способпорождения «ломоносовского текста» используется и анонимным авторомпсевдонадгробной надписи Ломоносову, присланной в новиковский «Трутень»в 1769 году. Однако этот способ матричного воспроизводства реальной над-гробной надписи отнюдь не единственный. Из других способов назовемлишь два: полемический («Некоторые строфы двух авторов» 1774 г. А. П. Сума-рокова) и рефлектирующий («Слово о Ломоносове» 1790 г. А. Н. Радищева).И рассмотрим еще одно сочинение поминального дискурса, принадлежащееискреннему почитателю Ломоносова — Луке Сичкареву.

Плач Луки Сичкарева

Лука Иванович Сичкарев (1741—1809) обучался в двух академиях: сначалаизучал философию в Киевской духовной академии, затем в 1757 году перешелв петербургскую Академию наук, после чего в 1762 году начал преподаватьиностранный язык в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе56. В его по-служном списке и переводчик при Медицинской коллегии, и учитель истории,географии и слога в Российском инженерном корпусе, и переводчик при Си-ноде, вершиной карьеры следует считать должность прокурора Синода. Сич-карев более известен как переводчик с греческого, латинского, немецкого,английского, французского, итальянского и польского языков57, в основном

56 Какой именно язык преподавал Сичкарев, указать затруднительно: либо немец-кий (Болховитинов Евгений. Словарь русских светских писателей митрополита Ев-гения. М., 1845. Т. 2. С. 165), либо английский (Известия о некоторых русских писа-телях / Материалы для истории русской литературы / Изд. П. А. Ефремова. СПб.,1867. С. 142).

57 См., например, следующие переводы Л. Сичкарева: Нынешний способ прививатьоспу, К которому прибавлено несколько опытов учиненных для усмотрения следствий,чтоб лечить подобным же образом и естественную, или природную оспу / Сочинение

книг научных и богословских, а также исторических документов. Единственнаяиз переведенных им книг, которую можно было бы отнести к художествен-ным, — «Забавный философ, или Собрание разных остроумновымышленныхповестей, удивительных сновидений и замысловатых для увеселительного на-ставления опытов» (СПб, 1766)58.

Однако трудно представить себе человека XVIII века, который переводити не предпринимает попыток, удачных или неудачных, писать самостоятельно.Сичкарев не исключение: ему принадлежат не только переводные, но и ори-гинальные сочинения, «несколько изрядных торжественных од, надгробнаяпеснь г. Ломоносову, и не мало других мелких стихотворений, которыя и на-печатаны в Санктпетербурге в разных годах»59. В этом кратком определениитворчества Сичкарева, данном Н. Новиковым, для нас интересны два момента.Во-первых, оценочный эпитет «изрядных» указывает на некий средний уро-вень качества литературной продукции Сичкарева, во-вторых, Новиков не

барона Фомы Димсдаля, ея имп. величества лейбмедика и доктора медицины. Пере-водил с аглинскаго по 4-му исправленному изданию порутчик Лука Сичкарев. К семупереводу присовокуплены новыя самаго сочинителя прибавления, которых содержа-ние означено после предисловия. [СПб]: При Имп. Акад. наук, 1770; Речь благочести-вейшей, боговенчанной, превознесенной и человеколюбивейшей монархине ЕкатеринеАлексеевне, самодержице всероссийской, / Говоренная, августа в 6 день, преосвя-щенным Никифором, архиепископом Славенским и Херсонским, при посвящении егово архиепископа, на еллинском языке, Которую с онаго на российский перевел, кол-лежский ассессор, и Святейшаго синода преводчик Лука Сичкарев. СПб.: При Имп.Акад. наук, 1779; Слово о тайнообразии римско-кафолическаго омофора, возлагаемагопапою на римских священно-начальников и о важности пастыре-начальническаго ихсана. / Говоренное в новой Римско-кафолической церкве, в Санктпетербурге, послучаю присланного от папы римскаго, сего священнаго украшения Могилевскомуримско-кафолическому архиепископу и польских орденов кавалеру Сестренцевичу-Богушу, которое и возложено на него в вышеобъявленной церкве, находящимся приздешнем Императорском дворе послом папы римскаго, архиепископом Халкидонским,(что нынче кардинал) г. Аркетти, с ревностным напоминанием сподобившемуся сеговажнаго сана, о его главном звании и неусыпном бдении, по его пастыреначальству;Перевел с латинскаго Лука Сичкарев. СПб.: Печ. у Шнора, 1784; Победная песнь на за-ключение торжественнаго мира... всероссийскою самодержицею Екатериною Второюс Оттоманскою Портою, по одержании над нею многочисленных знаменитых победна земли и на море / Сочинение иеродиякона Евгения Булгара, что ныне архиепископСлавенский и Херсонский; Переведено с греческаго [Л. И.Сичкаревым]. [М.]: Печ.при Имп. Моск. ун-те, 1775.

58 Книга Сичкарева была переиздана под заглавием «Зритель мира и деяний чело-веческих» (СПб., 1784). О структуре и содержании этого переводного сборника нази-дательно-развлекательных очерков см. подробнее: Левин Ю. Д. Восприятие англий-ской литературы в России. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1990. С. 41—44.

59 Новиков Н. А. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772.С. 205.

уточняет царственных адресатов од Сичкарева60, но в качестве репрезенти-рующего творчество и личность поэта выделяет интересующее нас произве-дение — «надгробную песнь г. Ломоносову». Полное заглавие сочинения —«Надгробная песнь в Бозе вечно почившему ученому российскому мужу Ми-хайле Васильевичу Ломоносову. От усерднейшаго имени его почитателяЛуки Сичкарева. 1765 году Апреля 15 дня» (СПб., 1765)61.

В этой небольшой лирической поэме, состоящей из 168 стихов, запечат-лена скорбь и отчаяние человека, переживающего смерть Ломоносова какличную утрату, как потерю близкого родственника. По словам П. Н. Беркова,«как ни беспомощна, неуклюжа и просто жалка поэма Сичкарева, ей нельзяотказать в неподдельной искренности и, тем самым, отнять от нее значениесвидетельства об отношении известной части русского общества, — разно-чинцев, обслуживавших дворянское государство, — к своему великому со-брату»62. Суровый приговор, вынесенный исследователем художественнымдостоинствам «песни» Сичкарева, справедлив, на наш взгляд, лишь отчасти.«Неуклюжесть» поэмы заключается в том, что ее автору не удалось выразитьсвое горе в одном стиле, одним языком. Безусловно, Сичкарев не мог обой-тись без уже устоявшихся к тому времени поэтических штампов, например,картины омраченного ломоносовской смертью Парнаса:

Когда здесь о твоей раздался смерти глас,Внезапно горестью, покрылся весь Парнасс.

60 Ода ея императорскому величеству всепресветлейшей державнейшей великойгосударыне императрице Екатерине Алексеевне, самодержице всероссийской на все-радостнейшее пришествие из Москвы в Санкт-Петербург / Которую приносит верно-подданнейший раб Сухопутнаго шляхетнаго кадетскаго корпуса учитель Лука Сичкарев1763 года июня 28 дня. СПб., [1763]; Ода ея императорскому величеству всепресвет-лейшей державнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне, са-модержице всероссийской на всевожделенное пришествие в Сухопутной шляхетнойкадетской корпус, / Которую приносит верноподданнейший раб Лука Сичкарев 1763года сентября дня. СПб., [1764]; Ода ея императорскому величеству всепресветлейшейдержавнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне самодержицевсероссийской на день высочайшаго ея рождения / От всеподданнейшаго раба ЛукиСичкарева 1765 года апреля 21 дня. СПб., [1765]; Ода на день торжественнаго брако-сочетания их императорских высочеств, благовернаго государя цесаревича и великагокнязя Павла Петровича, и благоверныя государыни великия княгини Наталии Алексе-евны, 1773 году, сентября 29. СПб., [1773].

61 Здесь и далее текст цитируется без указания страниц по след. изд.: Надгробнаяпеснь в Бозе вечно почившему ученому российскому мужу Михайле Васильевичу Ло-моносову. От усерднейшаго имени его почитателя Луки Сичкарева. 1765 году Апреля15 дня. СПб., 1765. [С. 1—7]. Страницы не нумерованы.

62 Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750—1765. Изд-во академии наук СССР. Москва, Ленинград, 1936. С. 276.

Священны рощи там вид приняли смущен,Прекрасный по холмам лавр увядал зелен,Журчащих чистых струй остановился ток <…>

Вместе с одухотворенной печальной «природой» Парнаса скорбят и жи-тели священной горы. В первую очередь «печальным мраком» покрыл себябог поэзии Аполлон. Узрев Ломоносова на смертном одре, предводительмуз забыл о своем величественном сане, «поверг златой свой лук, с нимстрелы разметал», возвел томные глаза к небу, обращая к языческому Все-держителю горький упрек:

Чем раздражил тебя державной я Зевес?Что друга мне сего из света ты унес.Я чаял чрез его мою здесь славу зреть,Но се плачевная его постигла смерть.И так когда идет во гроб мой Соломон,Пущай и я во век не буду Аполлон,Прекрасных имнов я не буду петь отсель,Вот Лавры пред тобой, вот и моя свирель <…>

Поэт задает особую логику небесно-земных отношений, объясняя Апол-лонову скорбь желанием прославиться на земле через Ломоносова. Изобра-женная Сичкаревым печаль Аполлона по умершему «другу» свидетельствуето том, что Ломоносов в глазах современников являлся в первую очередьпоэтом. И потому вслед за богом поэзии с похвальными речами в минорнойинтонации выступают музы, характеризующие ломоносовские успехи в раз-ных сферах деятельности. Здесь и Полигимния, муза лирической поэзии, на-зывающая Ломоносова Гомером и Пиндаром; и Клио, муза истории, дающаяему имя Марона; и Паллада, богиня мудрости.

Аполлону, который «чаял чрез его» «свою здесь славу зреть», вторяти музы, которые хотели «через» Ломоносова прославиться сами и одно-временно прославить россиян:

Кто будет уж со мной дела Героев петь?Я чаяла тобой слог Россов в славе зреть <…>

(Полигимния)Рекла: как ты увял! Марон любезной мой,Я Россов действия зреть чаяла тобой <…>

(Клиона)Я чаяла мою им славу показатьИ в свет чрез его Россиян оправдать

Сколь превосходные сияют в них умы,Когда Кастальские омоют их струи <…>

(Паллада)

Рефрен «Воспой печальные стихи, моя свирель» разделяет траурныеречи жителей Парнаса; таким образом, надгробная песня содержит в себенесколько речей разных парнасских обитателей, сетующих о смерти Ломо-носова. Это печальный театр, в котором исполняется ритуал проводов поэта.Действия божественных героев однотипны, от горя из рук у них выпадаютнепременные атрибуты: Аполлон теряет лук и стрелы, Полигимния едва дер-жит свою прекрасную сопель, Клиона «изнемогшею рукой» едва держитсвиток, Паллада «с рук томных» роняет оливну ветвь с копием, блестящийшлем на ее главе покрывается мраком и черным облаком — рамена. Этипозы и действия богов являются знаковыми выражениями печали и скорби,и рассчитаны они на зрительный код восприятия.

Однако этот печальный театр плачущих по Ломоносову богов и богиньобрамлен очень личными стихами: о почитании Ломоносова как отца и на-учного наставника, о готовности и желании последовать за ним в свет иной,о тоске по уже преданному земле Учителю. Чувства, завладевшие Сичкаре-вым, выражены не просто откровенно, а напрямую — без поэтического об-рамления. Сичкарев как поэт «изрядный», но не блестящий, не справился,конечно же, с такой степенью исповедальности. Его таланта вполне достало,чтобы выразить печаль о Ломоносове через образы традиционного языче-ского пантеона, но там, где горе его выламывается из заданной эпохой услов-ности, стихи оказываются беспомощными. Как скорбеть от своего именилитератору средней руки — еще неизвестно, однако импонирует попыткауйти от штампов и условностей поэтического языка, в которой можно усмот-реть и неподдельное чувство, и поэтический вызов — писать не так, какпринято, а по велению сердца. Затем Сичкарев продолжает «Надгробнуюпеснь» от первого лица, традиционно именуя Ломоносова Соломоном, Ор-феем, Цицероном, Невтоном, и завершает поэму словами, обычными дляпохоронного ритуала:

Прости навеки ты, Российский Соломон!

Итак, немногочисленные торжественные речи на смерть Ломоносова,поэтические плачи о нем и надгробные сочинения образуют траурное поле«ломоносовского текста». Главного героя славят, вписывая его имя в галерею

великих людей различных времен и народов, и оплакивают, скорбя о егоуходе как о потере личной и общественной. Почитатели гения Ломоносовавспоминают о его земных заслугах, в первую очередь поэтических, а затемуже научных, и рисуют его блаженство в мире небесном. Однако можно вы-делить те опорные мотивы, с помощью которых авторы презентируют Ломо-носова. Это его величие и гений, разносторонность деятельности; он перво-проходец и реформатор.

В истории развития «ломоносовского текста» рассмотренные выше со-чинения траурно-поминального дискурса неравноценны по своей значимо-сти. Думается, что речь Леклерка на французском языке способствоваласкорее появлению нового академического ритуала — публичного помино-вения коллег, нежели формированию концептуального взгляда на Ломоно-сова. О «Надгробной песне» Луки Сичкарева упомянет лишь Н. Новиков дасовременные нам литературные словари. В то же время брошюра А. П. Шу-валова с ее трехуровневой подачей Ломоносова — биографической, по-хвально аналитической, самопрезентирующей (цитирующей ломоносовскиепроизведения) и надпись Штелина/Голеневского на надгробном памятникеЛомоносову станут ключевыми в осмыслении деятельности великого рус-ского и порождении новых произведений о нем.

Различные и по языку, и по поэтике, и по качеству художественности этисочинения едины в пафосе и функциях, одна из которых — прощание с Ло-моносовым на языке богов и проводы его в царство мертвых, о «пребывании»в котором пойдет речь в следующем разделе.

Раздел второйЛомоносов в царстве мертвых: поэтика культурной роли

Спустя несколько лет после смерти Ломоносова появляются произведения,в которых личность и творчество великого русского осмысляются в иной то-нальности и с иным пафосом, чем в «плачах», о которых говорилось выше. В ис-тории «ломоносовского текста» наступает новый период, когда о Ломоносовеначинают писать без скорби и чувства утраты, исследуя феномен ломоносовскогогения в новых условиях и по новым критериям. Эти сочинения представляютсобой некие «переходные» тексты — от произведенийинициальных и ритуаль-ных по своему характеру, оплакивающих и провожающих Ломоносова в мириной, к текстам, в которых смерть становится просто фактом биографии Ломо-носова или вообще не попадает в поле зрения авторов, пишущих о нем.

В этой группе произведений Ломоносов выступает в новой «роли» —роли жителя царства мертвых. Отметим, что фольклорный сюжет сошествияв преисподнюю, впервые запечатленный в гомеровской «Одиссее» (XI), ве-роятно, следует считать первым литературным прообразом жанра, выделив-шегося из поэмы и использованного многими авторами древности, средне-вековья и Нового времени. В знаменитых «Диалогах» Платона выстраиваютсяфилософские концепции, а в «разговорах мертвых», восходящих к гомеров-ским поэмам, происходит взаимодействие мира земного и подземного, живогои мертвого. В «Разговорах богов», «Разговорах гетер», «Морских разговорах»Лукиана переосмысляются старые мифы: боги решают свои небесные споры,которые под пером сатирика лишаются высокого сакрального смысла и при-обретают все слабости земного мира, мира людей. Диалогические сценки

Ломоносов в царстве мертвых: поэтика культурной роли [37]

позволяют автору наделить персонажей речью. Жанр «разговоров»/«диа-логов» получил новую жизнь в Новое время, став одной из востребованныхформ популярного изложения научного знания («Разговор о множестве ми-ров» Фонтенеля) или построения исторических, политических и этическихконцепций («Разговоры в царстве мертвых» Фенелона).

Вслед за европейскими российские авторы второй половины XVIII векатакже находят возможности жанра «Разговоров в царстве мертвых» при-влекательными и «оживляют» героев далекого и не очень далекого прошлого.Одним из участников этих «разговоров» является Ломоносов. Он помещенв царство умерших, где получает вторую, а точнее вечную жизнь, проходясвоеобразную культурную реинкарнацию.

Когда Сичкарев в «Надгробной песне» рисует Ломоносова живущим нанебесах, он предполагает, что Ломоносов и там сочиняет торжественныеоды («И новых имнов уж в Сионе стал творец»). Однако Сичкарев ошибся —у Ломоносова в мире загробном иная роль. Раскрытию её и посвящен данныйраздел.

О том, как «Разговор с Анакреонтом» Ломоносова превратился в «разговор в царстве мертвых»

Начнём с произведения, которое, как кажется, не относится к данномужанру, однако может стать таковым при определенном взгляде на него. «Раз-говор с Анакреоном» при жизни Ломоносова опубликован не был. Точноевремя его создания точно неизвестно, предположительно он написан междувторой половиной 1758 и 1761 годом1. «Разговор» не вошел ни в первое(1751), ни во второе (1758) прижизненные издания Ломоносова. Особость«Разговора» в ломоносовском наследии состоит в том, что это чуть ли неединственное произведение, в котором поэт формулирует свои эстетическиеи этические позиции. Ломоносов переводит четыре оды, которые в его времяприписывались древнегреческому поэту Анакреонту2, и затем дает «ответы»,свои, оригинальные.

Впервые этот ставший знаменитым поэтический диалог, входящийв число наиболее цитируемых ломоносовских произведений, был напечатанв 1771 году в литературном альманахе «Российский Парнасс»3, издаваемом

Раздел второй [38]

1 О датировке ломоносовского «Разговора» см. подробнее: Примечания / Ломоно-сов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 1164.

2 На самом деле эти оды были написаны подражателями Анакреонта более ста летспустя после его смерти.

3 Российский Парнасс. СПб., 1771. Ч. 1. С. 26—34.

Михаилом Матвеевичем Херасковым. Перед нами один из ранних примеровеще одного способа создания и существования «ломоносовского текста» —публикация неизданных либо новонайденных произведений Ломоносовас комментариями или без них. В «Предуведомлении» к первому выпускуинициатор издания так объясняет его замысел: «Некоторое собрание, имеяво своем хранении, разныя стихотворныя и прозаическия сочинения, воз-намерилось издавать их в свет <…>. Собрание уверяет своих читателей, чтооно употребит возможное рачение, чтоб выбор сочинений забавен и приятенбыл читателям, и что кроме переводов из стихов во стихи, других не выдастразве оныя покажутся особливых достоинств. <…>

<…> при каждом выходе объявлено будет, сколько листов напечатано,в продолжение первой части; доколе по разсуждению собрания оная не-окончится, и другая часть начнется». В первом выпуске первой части поме-щены «Селим и Селима. Поема» и «Стихи к будущей любовнице». На титулевторого выпуска первой части читаем: «Разговор Ломоносова с Анакреон-том». В Санктпетербурге. 1773 года»4. Заглавие, непосредственно предва-ряющее текст ломоносовского диалога, выглядит иначе: «Славнаго Россий-скаго стихотворца разговор с Анакреонтом». И в том, и в другом заглавияхвозникает двусмысленность: не вполне ясно, принадлежит ли текст Ломо-носову и он сам разговаривает с Анакреонтом, или некто, не пожелавшийуказать своего имени, сочинил этот разговор между великими поэтами —древнегреческим и российским.

Далее следует ломоносовский «Разговор», имеющий некоторые разно-чтения с публикациями в двух других посмертных изданиях Ломоносова5.Нам важно другое. Когда Ломоносов «вел» диалог с Анакреонтом, он обра-щался из мира живых к условному собеседнику в мире мертвых черезтолщу времен, через двадцать два века, «дискутируя» с ним о поэзии,смысле жизни, жизненных приоритетах и устанавливая таким образом ис-торическую связь между двумя культурами. В то время, когда произведениебыло наконец опубликовано, Ломоносов уже находился в том же исклю-ченном из текущего времени пространстве, по ту же сторону Стикса, что иАнакреонт, и потому этот разговор вполне мог быть истолкован как разговорв царстве мертвых.

4 Нумерация страниц продолжается с 26 страницы (с. 26—34), с того же номера,каким закончен первый выпуск.

5 Покойного статского советника и профессора Михайлы Васильевича Ломоносовасобрание разных сочинений в стихах и прозе. М., 1778. Кн. II. С. 228—235; Полноеобрание сочинений Михайла Васильевича Ломоносова с приобщением многих его ещенигде не напечатанных творений. В Санктпетербурге иждивением Императорской Ака-демии Наук, 1784. Ч. 1. С. 239—246.

В роли личного авторского приложения к «Разговору» выступает стихо-творение, адресованное Ломоносову, — «От искреняго почитателя Сочини-телевой славы»6, каковым являлся М. М. Херасков. Стихотворение, отделен-ное от ломоносовского диалога звездочками, является репликой третьегособеседника, которому известен итог поэтических свершений великого со-временника. Херасков продолжает размышлять о творчестве, но уже пере-водя разговор о Ломоносове в прошлое время:

Великий Ломоносов,Ты долго прославлял,Гремящей лирой Россов,И всех нас удивлял,Российскую державу,Ея Монархов славу;Вознесши к небесам,Взлетел туда и сам,Когда ЕЛИСАВЕТУ,Певал ты перед ней,Всему вещал ты свету,Спокойство наших дней, <…>

Декларируемое в «Разговоре с Анакреонтом» предпочтение патриоти-ческой и героической поэзии любовной лирике было в полной мере вопло-щено в поэтической практике Ломоносова, и Херасков это констатирует. Онпротивопоставляет смертность Ломоносова бессмертию его творений и веч-ной памяти потомков:

Рок лютый разрушает,Художеств трудный дар,Но в век не потушает,Пиитов сильной жар,Твоих героев вечно,Свет будет почитать,И будет безконечно,Стихи твои читать, <…>

Далее следует необходимое для «освящения» текста имя царствующейимператрицы Екатерины II, вплетенное в мотив сожаления о том, что Ломо-носов не прославляет ныне правящую императрицу:

6 В издании вместо с. 35 ошибочно значится с. 75.

Почто еще и ныне,На свете не живешь,Почто ЕКАТЕРИНЕ,Похвал ты не поешь,Твоя гремяща лира,Достойною была,Для всех пределов мира,Воспеть Ее дела, <…>

Завершают стихотворение строки, свидетельствующие о том, что данноестихотворение написано «ad hoc» — непосредственно к публикации ломо-носовского произведения:

Когда Анакреону,Ответы делал ты,Его имел корону,Его в руках цветы;В стихах его погудки,Приятно повторял,К любви прибавя шутки,В свирели ты играл,И лира и свирелки,И важность и безделки,Чрез твой священый глас,Пленять умели нас.

Херасковский Ломоносов предстает в этих строках «русским Анакреоном»,наследующим древнегреческому лирику, причем Ломоносову приписываютсясимволы поэзии как героической (лира), так и любовной, пасторальной («сви-релка»), соответствия которым даны в самом тексте — «и важность и безделки».Любопытно, что херасковское восприятие интонации стихотворения как игривойи шутливой («К любви прибавя шутки») почти дословно совпадает с впечат-лением читателя более позднего времени. Историк Н. Д. Чечулин видел в ло-моносовском «Разговоре с Анакреонтом» «поэтическую шутку, по остроумиюисключительную во всей допушкинской поэзии», считая, что «тонкость и изя-щество шутки — это позже других созревающий плод умственного развития»7.

7 Чечулин Н. Д. Старина и новизна. Пг., 1917, кн. 22, с. 78—79. в статье: ПредсказаниеКарамзиным рождения Пушкина, в шуточном стихотворении «Пророчества на 1799 год,найденные в бумагах Нострадамуса» / Н. Чечулин // Старина и новизна: ист. сб., издавав-шийся при Об-ве ревнителей русского ист. просвещения. Пг., 1917. Кн. XXII. C. 72—97.

Г. А. Гуковский справедливо относил Хераскова к сумароковской поэтиче-ской школе, придавая особое значение херасковскому журналу «Полезноеувеселение» в борьбе между ломоносовской и сумароковской системами8.Однако смерть одного из литературных соперников свела к нулю актуаль-ность этого противостояния, а сам Херасков, как и большинство других рос-сийских поэтов, с искренним пиететом относился к личности и творчествуЛомоносова, чей портрет украшал кабинет Хераскова.

Публикация не изданного при жизни поэта «Разговора» и «стихотворноеприложение», прославляющее Ломоносова все еще с интонациями сожале-ния о его смерти, хотя уже и несколько отстраненно-прохладными, демон-стрируют один из механизмов порождения и бытования «ломоносовскоготекста» в русской культуре. Посмертная публикация с двусмысленным за-главием позволяет прочитать эту диалогическую сценку как беседу двух ве-ликих поэтов в мире ином, как диалог в царстве мертвых. Возможно, именноэта публикация спровоцировала появление нескольких «Разговоров» с уча-стием Ломоносова, о которых речь пойдет далее.

О том, как Ломоносов и Сумароков подружилисьв царстве мертвых

Октября 1 дня 1777 года в Москве скончался главный «ревнователь» ломо-носовской славы — Александр Петрович Сумароков. Одним из откликов на этопечальное для русского литературного сообщества событие стал выход в светнебольшого формата и объема книжицы (в 13 страниц), включавшей «Известиео смерти г. Сумарокова с приложением надгробных надписей сочиненных емув Москве», две надписи, подписанные инициалами «В. М.» (В. И. Майков)и «Н. Н.» (Н. П. Николев). И некролог, и надгробные надписи выступают в ролиприложения к основному произведению — к «Разговору в царстве мертвыхЛомоносова с Сумароковым» (1777), напечатанному анонимно, без титульноголиста, в Петербурге, в типографии Военной коллегии, где служил Майков.

По свидетельству Н. Е. Струйского9, возможно ошибочному, авторомэтого диалога был Федор Григорьевич Карин (1730—40-е ? — 1800)10. По-

8 Гуковский Г. А. Ломоносов, Сумароков, школа Сумарокова / Гуковский Г. А. Ранние ра-боты по истории русской поэзии XVIII века. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 65—66.

9 Струйский Н. Сочинения. СПб., 1790. Т. 1. С. 190.10 Основные сведения почерпнуты нами из биографии Ф. Г. Карина, написанной

В. И. Саитовым, см. подробнее: Саитов В. И. Федор Григорьевич Карин. Один из ма-лоизвестных писателей второй половины XVIII в. С.-Петербург. Типо-литография ифитотипия В. И. Штейна. М. Морская, № 20. 1893. С. 3—15.

следний получил образование в Академической гимназии при МосковскомУниверситете, хорошо успевал в латинском и французском языках. По окон-чании курса Карин поступил на военную службу, по выходе в отставку на-гражден чином армейского поручика. Баловень судьбы, обладавший прилич-ным состоянием, приятной наружностью и изящными манерами, он был вхожв аристократические салоны и знаком со многими литераторами своего вре-мени. Так, именно Карин просватал дочь Сумарокова за Я. Княжнина. Самже являлся родным дядей графа Дмитрия Ивановича Хвостова11. Карин небыл картежником и волокитой, но был страстным поклонником псовой охоты.Не исправила его и женитьба12, к концу жизни Карин приобрел подагру и по-пал под опеку, в числе опекунов его был Ю. А. Нелединский-Мелецкий.

Из всех его литературных трудов13 наибольшего внимания заслуживает«Письмо к Н. П. Николеву о преобразителях российскаго языка на случайпреставления А. П. Сумарокова», напечатанное в Москве 8 января 1778 года.Поводом к сочинению этого «Письма», появившегося на свет без имени ав-тора, послужило послание к нему Николева14, переполненное восторжен-ными похвалами Сумарокову. «Письмо» Карина представляет собою любо-пытное явление, будучи одним из первых у нас опытов литературной критики.Карин, следуя примеру Николева, принес дань памяти Сумарокова, причисливпоследнего к разряду великих людей. В числе «преобразителей» российскогоязыка названы Феофан Прокопович, Ломоносов и Сумароков. Таким образом,принадлежность «Разговора в царстве мертвых Ломоносова с Сумароковым»перу Карина выглядит вполне вероятной и даже закономерной, если бы непереиздание «загробного диалога» спустя десять лет под именем АлексеяДружерукова, чиновника, служившего в 1760—1770 годах в канцелярии мос-

11 В 1755 году сестра Ф. Г. Карина Вера Григорьевна вышла замуж за гвардейскагоофицера Ивана Михайловича Хвостова. От этого брака родился известный впослед-ствии поэт, по именованию современников — метроман, граф Дмитрий Иванович Хво-стов, приходившийся, таким образом, родным племянником Ф. Г. Карину.

12 13 мая 1772 г. Карин вступил в брак с княжной Анной Михайловной Голицыной(1748—1813), дочерью князя Михаила Алексеевича (1687—1775), известного шутапри дворе Анны Иоанновны, и его четвертой жены, Аграфены Алексеевны, рожденнойХвостовой (1723—1750).

13 Из литературных трудов Карина известны следующие: Рассуждение о добродетелии награждениях», соч. Гиацинта Драгонетти. Перевод с французского перевода Пан-жерона. СПб., 1769; Нравоучительные мнения, взятые из свойств гр. М. В. Салтыковой.М., 1771; Слово на торжество мира с Портою Атаманскою, написанное по случаю го-довщины Кучук-Кайнарджийского мира. M., 1775; «Письмо к Н. П. Николеву о пре-образителях российского языка на случай преставления А. П. Сумарокова» М., 1778;«Слово» по случаю открытия Владимирского наместничества. М., 1779; Фанелия илизаблуждения от любви. Драма в 5 действиях. СПб., 1785.

14 Творения Н. П. Николева. М., 1797. Ч. 4. С. 102—103.

ковского генерал-губернатора П. М. Волконского. Однако третье изданиепроизведения (1789) вновь вышло в свет анонимно. Оставим проблему ав-торства нерешенной и обратимся непосредственно к «Разговору»15 междуЛомоносовым и Сумароковым в мире ином16.

Драматическое по своей структуре произведение небогато действиеми разнообразием положений. Сцена изображает встречу Ломоносова и Сума-рокова в потустороннем мире в тот самый момент, когда Сумароков толькоприбывает в него после своей смерти. Прологом следует считать «первоеявление», в котором появляется «Ломоносов один в размышлении» и про-износит монолог о потустороннем мире:

Пристанище людей, о коль спокойно ты!Здесь не тревожат нас мирския суеты.Нет вредной пышности, нет злобы здесь тиранства,Нет варварства, клевет, нет хитрости, нет чванства,Не смеют ни один порок явиться к нам?Спешите смертные к сим вечности стенам!

Характеристика морализаторского толка построена на приеме отрицания:описывается то, чего нет в царстве мертвых. Интонация речи там-живущегоЛомоносова меняется, когда он видит Сумарокова:

Но что я зрю?.... не мраком ли глаза покрылись,Знакомыя черты лица вообразились.Не Сумарокова ль я вижу образ здесь?..Стремительно бежит, и задыхаясь весь…Во все страны свой взор со любопытством мещет,И полными огня очами всюду блещет.Остановляется, в восторг приходит дух!Летит с объятием, се точно он мой друг!

15 Здесь и далее текст цитируется по след. изд. без указания страниц: Разговорв царстве мертвых Ломоносова с Сумароковым. СПб., тип. Военной коллегии, 1777.[8] с. В этом издании страницы не нумерованы. В двух следующих изданиях «Разговора»(М., Сенат. тип., у В. Окорокова, 1787; СПб., 1789) эпитафии В. И. Майкова и Н. П. Нико-лева на смерть А.П. Сумарокова отсутствуют.

16 Возможно, не без влияния «Разговора» Н. П. Николев спустя несколько лет сочи-нит «Оду к премудрой Фелице от старого русского Пииты из царства мертвых» (Нико -лев Н. П. Творения. М., 1797. Ч. 4. С. 5). В стихотворении, написанном от лица В. К. Тре-диаковского, пародийно используются характерные для того времени грамматическиеформы, обороты речи и архаическая лексика.

Эта — вторая — часть монолога по стилю очень «ломоносовская». Врядли можно сказать, что она мастерски построена, потому что автор используетвысокие одические топосы и формулы для описания встречи Ломоносовас якобы другом — с Сумароковым. Но имитация высокого ломоносовскогостиля, пусть и не вполне искусно выполненная поэтом, делает вечного Ло-моносова узнаваемым. Лексика, топосы и формулы торжественного дискурсаЛомоносова становятся его визитной карточкой, рожденный им стиль спо-собствует созданию фигуры Ломоносова и после его смерти.

Соперники и недруги при жизни — Ломоносов и Сумароков — предстаютв «Разговоре» лучшими друзьями. Они обнимают друг друга при встрече,приветствуют восклицаниями и признаниями в искренней любви и дружбе:и Сумароков «щастлив стал», и Ломоносов не может выразить, «сколь рад»ему. Ломоносов признается в любви к Сумарокову:

Душа моя к тебе, и здесь любовь хранила.Со нетерпеньем ждал радостный сей час, Чтоб зреть тебя.

Конечно, такая жаркая встреча двух непримиримых в мире земном ли-тературных врагов выглядит в мире ином более чем странно. Автор, будь тоКарин или Дружеруков, как и все их современники, были в курсе истинных,очень сложных взаимоотношениий Ломоносова и Сумарокова. И если незнать о глубоком почитании таланта Сумарокова и Кариным, и Дружеруковым,то этот «Разговор» вообще мог бы быть понят как издевка над Сумароковым,но это не так. Автор изображает теплую дружескую встречу двух литератур-ных соперников на небесах. Думается, что это своеобразный культурныйобряд инициации: «Разговор» оповещает о смерти Сумарокова, все земныераспри и обиды в «селенье райском» забыты, великие преобразователи рус-ского языка ныне и во веки веков дружны и счастливы.

Вечный Ломоносов выступает знатоком загробного «мироустройства».Когда только что прибывший в рай и восхищенный прекрасным пейзажемСумароков немедленно хочет запечатлеть его в слове («Сей час писать начнуИдиллию…»), Ломоносов резко прерывает его порыв:

Ломоносов.Молчи!

Покорствуя во всем Царя Всевышня воле,Не можем уж писать мы ничего здесь боле,Со Аполлоном здесь Парнаских Дев весь лик,Немолчно славит то, что Юпитер велик.

Во всех делах своих колико превосходен;Глас смертных похвалы ему здесь неугоден;Не можем ни когда достигнуть мы того,Что бы приятней Муз могли воспеть Его.Смотри моя давно лежит без действа Лира,Таланты нам даны, те были лишь для мира,Прославясь заслужить, дабы почтенье там,А здесь спокойство взять в награду по трудам.

Оказывается, в царстве мертвых действует запрет на сочинительство, ко-торому подчиняются все его «жители». Запрет этот придуман не российскимавтором. Ближайшим претекстом «Разговора» были диалоги не античные,а Нового времени, в частности, «Nouveaux dialogues des morts, avec de Conteset fables composées par l’éducation d’un prince» Фенелона, переведенные нарусский язык «Новые разговоры мертвых, также Повести и басни, сочиненныедля воспитания молодаго государя, Франциском Салиньяком де ла Мотом Фе-нелоном, учителем детей короля французскаго, а потом Архиепископом княземКамбрейским, и переведенные с французскаго языка Иваном Остолоповым»17.К примеру, фенелоновский Цицерон на слова Августа о том, что Цицерон на-пишет на него «филиппическую речь жесточайшую», отвечает: «Нет, я оставилКрасноречие, переездя чрез Стикс» («Разговор XLIII. Цицерон и Август»)18.

Схожей по типу участников с ломоносовско-сумароковским диалогом яв-ляется беседа Горация и Вергилия о достоинствах и погрешностях в творче-стве каждого из них, написанная Фенелоном. Оба поэта благожелательно на-строены друг к другу, высоко ценят художественный уровень произведенийи в целом хвалят друг друга, при этом мягко и осторожно указывают другдругу на «погрешности», которые могли бы быть изъяты из произведений:

«Разговор XLVIII. Гораций и Вергилий. Спокойство сих двух стихотворцев»: «В и р г. Сколь мы спокойны и благополучны, будучи на сих всегда цвету-

щих травах, на брегах сих ясных вод, при сих благовоние испущающих лесах.Го р а ц. Естьли ты не остережешься, то вдруг сочинишь еклогу. Тени не

должны оных сочинять. Посмотри на Гомера, Гезиода, Феокрита венчанныхлаврами, они только слушают, как поют их стихи, а не делают уже их болше.

17 Новые разговоры мертвых, также Повести и басни, сочиненные для воспитаниямолодаго государя, Франциском Салиньяком де ла Мотом Фенелоном, учителем детейкороля французскаго, а потом Архиепископом князем Камбрейским, и переведенныес французскаго языка Иваном Остолоповым. В Санктпетербурге. При морском шля-хетном кадетском корпусе. 1768. Ч. I.

18 Новые разговоры мертвых… С. 175.

<…>В и р г. Я с удовольствием слышу, что твои стихи, по прошествии толиких

веков, служат ко увеселению ученых людей. Ты не обманулся, когда в своиходах так уверительно сказал: <…> всем не умру.

Го р а ц. Правда, что мои сочинения прошествии толь многаго временине потеряли своей чести, но надобно тебя столько любить как я, чтоб не за-видовать твоей славе, тебя щитают вторым после Гомера.

В и р г. Наши Музы не должны одне другим завиствовать. Роды их сочиненийсуть различны <…>»19.

Российский автор «Разговора», следуя за Фенелоном, устанавливает те жезаконы потустороннего мира, из которых актуальным для поэтов является за-прет на сочинительство: их тени могут созерцать красоту, наслаждаться благо-стью райских селений и… лишь слушать свои произведения. Однако в фене-лоновских «Разговорах», участниками которых являются поэты, так или иначеречь заходит об их творчестве. Гораций с Верлигием обсуждают поэтическиедостоинства и несовершенства своих произведений, сравнивая свои творенияс вершинными произведениями античности. Таким образом, подобные диалоги(«Гораций и Вирлигий», «Гомер и Ахиллес», «Цицерон и Август» и др.) включаютв себя эстетическую и литературно-критическую темы. О чем же говорят тенироссийских поэтов?

Вечный Сумароков признается в невыносимости своей земной жизни,в том, что он сам просил Парку прервать нить его жизни. Сочувствующаяему тень Ломоносова просит «порядочнее» изъяснить причины такого бед-

19 Новые разговоры в царстве мертвых… С. 188—191.Карин мог читать фенелоновские «Разговоры» как в переводном варианте, так и

в оригинале: «LI. Horace et Virgile» Caractères de ces deux poétes.Virgile. — Que nous sommes tranquilles et heureux sur ces gazons toujours fleuris,

au bord de cette onde si pure, auprès de ce bois odoriférant!Horace. Si vous n’y prenez garde, vous allez faire une églogue. Les ombres n’en

doivent point faire. Voyez Homère, Hésiode, Théocrite: couronnés de laurier , ils entendentchanter leurs vers; mais ils n’en font plus» <…>

Virgile. — J’apprends avec joie que les vôtres sont encore après tant de siècles lesdélices des gens de lettres. Vous ne vous trompiez pas quand vous disiez dans vos odes,d’un ton si assuré : Je ne mourrai pas tout entier.

Horace. Mes ouvrages ont résisté au temps, il est vrai, mais il faut vous aimerautant que je le fais pour n’ètre C 243 point jaloux de votre gloire. On vous place d’abordaprès Homèr.

Virgile. Nos muses ne doivent point être jalouses l’una de l’autre; leurs genres sontsi différents! Ce que vous avez de merveilleux, c’est la variété. (Fénelon. Dialogues desmorts. Avec une introduction et des notes par C. Galusky et S. Roger. Paris, LibrairieCh. Delagrave, 1898. P. 241—242).

ственного положения. После этого следует длинная (в 57 стихов!) жалобаСумарокова, распадающаяся на две части. В первой говорится о счастливомжизненном, творческом и карьерном пути Ломоносова и о посмертной па-мяти и чести, которой тот удостоился после смерти. В монологе Сумароковаавтор выстраивает историю Ломоносова-поэта:

По днях щастливых тех, Петр ввел когда науки,Как скоро раздались везде Лир Росских звуки,Со удивлением тогда весь свет внимал,Твой громкой Лиры глас, ты коей прославлял,Взлетая до Небес со Пиндаром, Гомером,Что ПЕТР великий ПЕТР Монархам был примером,Что добродетелью сияв ЕЛИСАВЕТ,Как солнце щедрости лияла в Росский свет,Что мудрой правимы рукой ЕКАТЕРИНЫ,Блаженны зрят свои Россияне судьбины,В тебе великаго всяк мужа признавал,Достойное тебе почтение являл.

Дух Сумарокова вновь, как в 1747 году в «Епистоле о стихотворстве», сравни-вает Ломоносова с Пиндаром (и Гомером), ставит в заслугу Ломоносову двепесни поэмы о Петре Великом. Не забывает упомянуть он и о ломоносовском«премудром Меценате» Иване Ивановиче Шувалове, который, «быв покрови-телем, являл свои щедроты» и был всегда «предстателем у Трона» за Ломоно-сова. Поминает Сумароков и о щедротах «премудрой Паллады» — ЕкатериныВеликой, и о памятной стеле на могиле Ломоносова, установленной другим по-кровителем и Меценатом — Михаилом Илларионовичем Воронцовым:

Любя творения разумнейших людей,Оплакав горестно, твоих кончину днейУсердия тебе по смерти знак оставил,На прах твой Воронцов Надгробную поставил <…>

В речи там-живущего Сумарокова путь Ломоносова предстает удачными легким, буквально усыпанным розами: «Как в жизни был любим, по смертиславен так, / Почтение и днесь к тебе являет всяк». В этой «картине жизни»Ломоносова основными критериями успеха являются «почтение», признание,«щедроты» и «награды». О Ломоносове-ученом не говорится ни слова.

Ломоносовскому успеху тень Сумарокова противополагает свое «беску-ражие». Автор декларативно выдвигает на первый план сумароковскуюборьбу с пороками и представляет Сумарокова-драматурга:

А я, о времена! досад моих нет меры,Бывали ль таковы на свете где примеры?Пороков не любя, тщась злобу истребить,Всем к добродетели стараясь путь открыть.Явил все таинства, колико льзя явити,Чтоб Мельпомены храм в России утвердити.Какое заслужил почтение себе?

Основное внимание сосредоточено именно на последнем этапе жизниСумарокова, действительно тяжелом и безысходном. Горестные признаниятени Сумарокова очень личны и сокровенны: он жалуется на несчастья иболезни, на одиночество и тоску, на то, что его «прославили» «другом Ба-хусу», о своем ожидании смерти, о том, что и по смерти, в отличие от Ломо-носова, он не получил должного почтения:

Но мог ли смертию конец я зделать злобе,Лежащаго меня без чувствия во гробе,Ни кто не восхотел в последней раз узреть,Ни жалости о мне естественной иметь.Архаров с Юшковым лишь только то явили,По смерти что они любовь ко мне хранили.В Актерах я нашол чувствительны сердцаУзнавши смерть они Семирина творца,Стоная горестно, потоки слез пролили,Со жалостью мой прах в земной утробе скрыли.

Как и «ломоносовскую» часть, сумароковскую венчает итоговое двустишие:

Вот воздаяние достойно за труды,Вот века целаго прилежности плоды!

Завершается «Разговор» утешительной репликой Ломоносова, смысл ко-торой в том, что «здесь» — в раю — Сумароков получит награды и венец отсамого Юпитера, к которому тени двух российских поэтов и отправляются.

Таким образом, центральной темой «Разговора» являются два жизненныхпути — Ломоносова и Сумарокова. При этом автор выражает взгляд опреде-ленной группы современников на двух поэтов, группы младших современни-ков (к примеру, Карин родился тогда, когда Ломоносов уже служил в АкадемииНаук), которым Сумароков был ближе не столько по возрасту и даже не поэстетической программе, сколько потому, что он еще был жив. Спустя двена-

дцать лет после смерти Ломоносова жизненный и творческий путь последнеговыглядел безоблачным и очень успешным, в то время как сумароковские не-счастья тех лет были «на глазах» и вызывали жалость и сочувствие совре-менников. Ломоносов-поэт в «Разговоре» изображен любимцем монархиньи меценатов, современников и потомков, а Сумароков — не в пример ему не-счастным, обиженным и власть имущими, и близкими.

Зачем же тогда нужен этот «Разговор», в котором один поэт вновь ока-зывается в очень выгодной позиции, а другой — вновь униженным и ос-корбленным? Очевидно, что автор относился к Сумарокову с искренним ува-жением, и эта книга с «известием» и двумя эпитафиями в первую очередьдань памяти Сумарокову. Ломоносов же, которого писатель изображает«другом» Сумарокова, необходим как главный российский авторитет, теперьуже в загробном мире. Отсутствие распрей в раю выступает залогом того,что два поэта должны быть друзьями. Но по иронии судьбы немногословныйЛомоносов и на небесах выступает главным, тем, кто первым прибыл в мириной, знает его законы, покровительствует Сумарокову, признавая за нимталант и право на венец, выслушивает его жалобы и обещает бывшему со-пернику блаженство в раю.

О запоздалой встрече Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых

Сумароков оказался не единственным автором, которого встречает в за-гробном мире самый авторитетный российский поэт-ученый. В 1793 году всвет выходит «Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых»20,написанный в прозе и не подписанный ни фамилией, ни инициалами. Из ат-рибутивных указаний имеется лишь предпосланное диалогу посвящение —Марье Степановне Алексеевой21:

«Милостивая государыня!Кому если не вам должен я посвятить сию книжку? Обыкновенно их по-

свящают своим благодетелям. Сколькобы я против вас неблагодарен был,когда бы непоследовал сему обыкновению!

Имею честь быть со глубочайшим почтением.Милостивая государыня!

Ваш покорнейший слуга.»

20 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. В Санктпетербурге: У Виль-ковского, 1793 года.

21 Возможно, автор обращается к Марье Степановне Алексеевой, которая являласьв 1777 году камер-юнгферой императрицы Екатерины II.

К сожалению, в этом бесхитростном выражении почтения и благодарно-сти за благодетельство трудно угадать автора.

Яков Борисович Княжнин ушел в мир иной, «сошел с поприща русскойсловесности и человечества»22 в январе 1791 года. Вряд ли можно говоритьо том, что этот диалог, как предыдущий, является своеобразной культурнойинициацией, проводами в последний путь «второго русского Расина» и по-священием его в жители загробного мира. Тем не менее прошло не такмного времени после его смерти, и выбор Княжнина как собеседника Ломо-носова в царстве мертвых оправдан тем, что он — один из недавно прибыв-ших туда «жильцов». Попробуем разгадать, почему через два года послесмерти Княжнина некий аноним пожелал этой «встречи»?23 Почему авторпожелал остаться неизвестным? И зачем нужен Ломоносов?

Княжнин в ряду литераторов второй половины века — фигура болеечем любопытная. Талантливый драматург, уже своей первой трагедией «Ди-дона» покоривший зрителей и коллег по цеху, вдруг попадает в «самыя наи-неприятнейшия обстоятельства»24, в которых растрата казенных денег насумму около шести тысяч рублей все же была прикрытием каких-то болеесерьезных проступков Княжнина, видимо связанных с «дракой» вокруг пре-стола. Эти обстоятельства княжнинского дела 1773 года привели его к смерт-ному приговору через повешение и к заключению в кандалы на четырегода. Благодаря заступничеству графа К. Г. Разумовского приговор был от-менен, Княжнин разжалован в рядовые и лишен дворянства. Все это покрытотайной, которую, возможно, не сможем разгадать25. Еще менее известны об-стоятельства смерти Княжнина в 1791 году, когда слухи о его пытках в Тайнойканцелярии всячески затушевывались. «Княжнин умер под розгами,» — пи-сал Пушкин26, именно это всячески скрывали близкие ему люди. 14 (25) ян-варя 1791 года Княжнин умер. Вопреки данной версии, Евгений Болховитинов

22 Глинка С. Н. Записки. СПб., 1895. С. 78.23 Я. Б. Княжнин (1740 г.р.) принадлежал к другому — неломоносовскому — поколе-

нию литераторов, к которому относились Г. Р. Державин, Е. Р. Дашкова и И. Ф. Богдано-вич (1743 г. р.), Д. И. Фонвизин и Н. И. Новиков (1744 г. р.), И. И. Хемницер (1745 г. р.),А. Н. Радищев (1749 г. р.), Н. А. Львов (1751 г. р.), а также С. Башилов (1740 г. р.), С. А. По-рошин (1741 г. р.), С. Г. Домашнев (1743 г. р.), гр. А. И. Мусин-Пушкин (1744 г. р.),А. В. Храповицкий (1749 г. р.).

24 [Княжнин А. Я.] Краткое начертание жизни Якова Борисовича Княжнина / Сочи-нения Якова Княжнина. В Санктпетербурге: В типографии Ивана Глазунова, 1817. Из-дание третие. Т. 1. С. 5.

25 Архив Я. Б. Княжнина не сохранился. О неточностях в биографиях Я. Б. Княжнина,написанных его сыном А. Я. Княжниным и Евгением Болховитиновым со слов актераИвана Дмитревского см. подробнее: Кулакова Л.И. Жизнь и творчество Я. Б. Княжнина/ Княжнин Я. Б. Избранное. М., Л., 1961. (Библиотека поэта). С. 12—15.

26 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М., 1949. Т. 8. С. 125.

и сын писателя утверждают, что Княжнин скончался от «простудной горячки».Им можно было бы поверить, если бы они не умолчали о том, что писательбыл приговорен к смертной казни в 1773 году, и не напутали бы изряднов других вопросах. А устойчивость мнения о пытках Княжнина в Тайнойканцелярии не может не привлечь внимания. Но что было причиной этихсобытий? Ведь Княжнин умер в 1791 году, а «Вадим Новгородский» напечатанв 1793 году. Это обстоятельство приводит в недоумение. С. Н. Глинка, ученики почитатель Княжнина, указывает, что конец жизни его учителя «отуманила»написанная в связи с Французской революцией статья с выразительным на-званием: «Горе моему отечеству». Известно также, что драматург читал «Ва-дима Новгородского» друзьям до того, как трагедия была передана в театрв 1789 году, что уже начались репетиции, и только революционные событияво Франции заставили из осторожности прекратить подготовку спектакля.При таких условиях слухи о трагедии могли дойти до правительства, чтои привело на первых порах к отказу в повышении чина и т. д. Затем, по-ви-димому, Княжнин был вызван к Шешковскому то ли по поводу трагедии, толи по поводу статьи. Но что бы ни явилось причиной его смерти, ясно: по-милованный в 1773 году писатель погиб вскоре после суда над Радищевыми незадолго до ареста Новикова. С. Н. Глинка пишет: «Смерть преждевре-менная постигла Княжнина на сорок восьмом году. Предполагают, что руко-пись его под заглавием: «Горе моему отечеству», попавшия в руки посто-ронния, отуманила последние месяцы его жизни и сильно подействовалана его пылкую чувствительность. В этой рукописи страшно одно только за-главие. Я читал несколько черновых листов. Главная мысль Княжнина былата, что должно сообразовываться с ходом обстоятельств и что, для отвраще-ния слишком крутаго перелома, нужно это предупредить заблаговременнымустроением внутренняго быта России, ибо французская революция дала но-вое направление веку. <…> Вероятно, что рукопись умышленно или не-умышленно перетолкована была людьми пугливыми, которые видят страхтам, где его нет, а не видят его там, куда он действительно затеснился»27.

Вот эти обстоятельства жизни и смерти Княжнина, возможно, заставилиавтора «Разговора» выступить анонимно (все-таки Екатерина была жива,и кто знает, как бы она отреагировала на защиту талантливого, но дваждызамеченного в политической неблагонадежности писателя).

Обратимся непосредственно к «Разговору Ломоносова с Княжнинымв царстве мертвых». Начинается он с традиционной для жанра завязки: Ло-моносов всматривается в даль Елисейских полей, пытаясь разглядеть при-ближающуюся к нему тень и определить, кому принадлежат знакомые черты

27 Глинка С. Н. Записки. С. 97.

лица, и понимает, что это Княжнин. Они обмениваются комплиментарнымирепликами: Княжнин признается в том, что он «первый обожатель» Ломо-носова, тот же в свою очередь от избытка чувств заключает в объятья «бес-смертного Творца Дидоны и Росслава»28.

Поставленная на сцене придворного театра в присутствии самой импе-ратрицы трагедия «Дидона» (1767) стала точкой отсчета в литературнойкарьере Княжнина. В 1784 году в Санкт-Петербурге была поставлена трагедияКняжнина «Росслав», имевшая небывалый успех: зрители требовали авторана сцену, но скромный Княжнин не вышел к публике, и за него благодарилпублику исполнитель главной роли Иван Дмитревский. Первая трагедияКняжнина написана через четыре года, а «Росслав» — почти через двадцатьлет после смерти Ломоносова, но последний и в загробном мире прекрасноинформирован о литературных успехах российского Парнаса.

Тень Княжнина все еще переживает смерть Ломоносова и оцеивает со-стояние российской литературы в постломоносовский период: «Умер, вели-кий Ломоносов, умер сей благородный возторг! И зри во мне не столько со-чинителя Дидоны, сколько смертнаго слабаго смиренно здесь ищущагопросвещения. Не превозноси меня столь высоко сочинениями моими, носкажи мне заслуживают ли они какое нибудь внимание от здешних жите-лей?»29. В этой реплике для нас важны два момента: во-первых, Ломоносоввыступает как поэт, причем с четкой привязкой к «благородному восторгу»,к одическому жанру, «умершему» вместе с ним; во-вторых, даже послесмерти Ломоносов продолжает оставаться наиболее авторитетным россий-ским литератором, выступая в загробном мире в роли «литературного гуру»,в уста которого ныне живущие авторы влагают свои мнения о литературе.

Тень Ломоносова в самых лестных словах отзывается о творчестве Княж-нина-драматурга, выстраивая иерархию поэтов со ссылкой на главного богаискусства: «Сочинения твои [Княжнина. — Т. А.] ни какой еще Российскийстихотворец кроме тебя, не заслуживал такова отменнаго уважения в сихместах. Все славныя мужья сделавшие честь своему народу сочинениямисвоими, на перерыв бросаются читать и удивляться безсмертным твоим тра-гедиям Дидоне, Титу, Росславе. Один Аполлон, строгий судья стихотворческихтвоих дарований, (как пиита) поставляет тебя, так как и всех прочих Рос-сийских стихотворцев, ниже меня во храме вечности»30. Для нового поко-ления литераторов Ломоносов остается первым российским пиитом, достиг-нуть славы которого не удалось никому, а ведь это время, когда ужепрогремели и Державин, и Муравьев, и Николев, и Майков, и Карамзин.

28 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 1.29 Там же. С. 2.30 Там же.

С высокой оценкой Аполлона согласна и Тень Княжнина, выступающаяс ответной апологетической речью в адрес Ломоносова: «Аполлон судилсправедливо, если превознес Ломоносова над всеми Российскими стихо-творцами. Не ты ли первой удивил Россиян быстрым полетом твоим: не тыли силою божественнаго твоего ума, возникнул из густоты мрака, взлетелко выспренним верьхам небес, дабы оттоле, яко благотворящее солнце по-бедоносными и могущими лучами света своего, разогнав тьму, открыть изум-ленным Россиянам те пышныя и великолепныя красоты поэзии, которыя дотебя от очей их были сокрыты: не тыли первой в России дал вкусить сладостьгармонии и изящность живописи в стихотворстве: не ты ли творческимдухом своим возпламенил умы Российских стихотворцов? Не ты ли озарилвоображение их: не твоими ли произведениями напитанныя возъимели онисилу вознестися на пламенных крылиях воображения, на двухолмистуюгору? Кому достойнее тебя возсиять удобно на сей блистательной степениво храме вечности?»31.

В этой серии риторических вопросов Ломоносов изображен демиургомроссийской поэзии и вдохновителем всех российских поэтов. Созданный ано-нимным автором образ Ломоносова — это уже образ мифологизированный,причем поэтика этого мифа, как уже говорилось выше, почти всегда зиждетсяна основных топосах и формулах ломоносовских од. Ломоносовский взгляд,мгновенно пронзающий время и пространство, спроецирован автором на са-мого Ломоносова и российскую словесность. Имитация стилистики ломоно-совских од становится главным приемом в создании фигуры Ломоносова, чтоделает его узнаваемым. Непревзойденный гений Ломоносова — это то, чтопозволяет использовать его фигуру в качестве медиума между мирами.

Тень Ломоносова произносит речь о «тьме неприятелей», пытавшихсязатмить блеск его славы, причем к «неприятелям» неизвестный автор сделалдополнительное уточнение в ссылке («здесь называются самолюбивые со-чинители, и невежи показывающие себя знатоками»).

Первая часть загробного диалога Ломоносова и Княжнина посвященапроблеме литературных заимствований и вопросу о справедливом суде, ко-торый может быть только судом потомков, но не современников: «Людивсех веков одинаковы; <…> При том божественный блеск онаго ослепляетиных сиянием своим столько, что вблизи они онаго ясно видеть не могут;но в одном только отдалении оное усматривают. Надобно непременно вели-кому писателю переселиться в потомстве, что бы явить себя в своем образеи в своей славе»32, ставший теперь уже обитателем загробного мира Княжнин

31 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 2—3.32 Там же. С. 5—6.

желает услышать от Ломоносова беспристрастное мнение местных жителейо своих трагедиях.

В литературно-критической оценке творчества Княжнина тенью Ломо-носова проходят две основные мысли. Первая — Княжнин является знато-ком человеческой натуры, поэтому характеры героев, созданные его вооб-ражением, пленяют своей силой; кроме того, стихотворения Княжнинанаполнены плавностью, чистотой и гармонией. Вторая мысль касается лите-ратурных заимствований Княжнина: «Желательно только чтобы разположе-ния твои или планы всегда собственным твоим умом были созидаемы; тыстолько онаго имел, что мог бы не похищая у иностранцев ни малейшийчерты в расположении своих планов, удивить всех своих соотечественников.<…> Жалок тот, кто закрыв глаза пред столь пленительными красотами, нехочет видеть в Княжнине Княжнина, но только подражателя Французскимписателям. Чего он лишается своей несносною строгостью!»33. В речь Ло-моносова вложены слова защиты Княжнина от обвинений в подражательствеи плагиате, и даже не столько Княжнина, сколько самой идеи заимствований,зачастую обогащающих жизнь слова.

В этой по сути адвокатской речи устами уже ушедшего в вечность Ломо-носова дано размышление о литературных стратегиях заимствования сюже-тов, характеров, стилей: «Пускай неприятели твои говорят, что ты переводил,а не сочинял трагедии свои; они ни мало тем славы твоея не убавят. Расинпереводил из Еврипида многия места в своих трагедиях, которыми безсмер-тие заслужил. Дай Бог что бы Россия производила таких переводчиков и всочинителях бы нужды небыло! Правда ты много подражал Корнелию, Расину,Волтеру, Метастазию, но подражая им непреобращался ли ты посредствомтвоего таланта то в Корнелия, то в Расина, то в Волтера, и Метастазия: под-ражания твои не сверял ли с естеством? <…> Ты выразил на нашем языкето, что сии славные мужья выражали на своем, но выразил по своему»34.Проблема «чужого слова» решается в пользу талантливого заимствования,умения сделать его «своим», произнести его на родном, русском языке.Таким образом, одно из требований нормативной поэтики сохраняет своюсилу и в конце века.

«Филологические рефлексии» живущего на Елисейских полях Ломоно-сова подтверждаются словами других загробных обитателей: Ломоносовпризнается, что иногда он гуляет с Корнелием и Расином в лавровой рощеи они отдают должное таланту Княжнина. Другой райский житель — Сума-роков, «сочинитель Синава» — «без всякаго прекословия» дает Княжнину

33 Там же. С. 7.34 Там же. С. 8—9.

«над собою преимущество и крайне сожалеет о том, что слишком раболеп-ствуя своему самолюбию, принужден был некогда отвращать» Княжнина отпути драматурга. Да… Что бы сказал по этому поводу живой АлександрПетрович?..

Елисейские поля представляются неким огромным и красивым простран-ством, где все великие и очень беспокойные в жизни талантливые мыслителии литераторы вдруг обрели покой. Теперь они наслаждаются прогулкамидруг с другом, мирными беседами о литературе, чтением творений другдруга и произведений современных, доставляемых из мира земного Мерку-рием. Читатель узнаёт, что в приятной миртовой роще «близ источника ис-тинны» Сумароков часто беседует с теми великими людьми, которым подра-жал в своих сочинениях и сюда же Меркурий доставляет комедии Княжнина,которые и читают райские жители. Тень Ломоносова сообщает о том, какМольер сравнивал свои комедии с комедиями Княжнина и часто находил впоследних более достоинств, чем даже в своих. То есть пожелавший остатьсянеизвестным автор вступается за литературный талант ушедшего в вечностьКняжнина. Устами Ломоносова он защищает «переимчивого» писателя, при-чём пока не от пушкинского эпитета, а от более жестких оценок своих со-временников, например Ивана Андреевича Крылова.

В запутанной и сложной истории отношений Княжнина и Крылова досих пор не выяснена основная причина разрыва двух писателей: почемуКрылов, пользовавшийся покровительством Княжнина и живший одно времяв его доме, в его семье, подверг жесткой критике творчество Княжнина, пе-рейдя на личности? Непонятно. Но в 1787—1788 годах из-под пера Крыловавыходит комедия «Проказники», где он изобразил Княжнина (Рифмокрада)литературным вором и осмеял его супругу, дочь Сумарокова (Таратору). Ко-медийное начало в «Проказниках» отсутствует, его замещает карикатура,смелая, живая и остроумная. Приведем примеры. Азбукин просит Тянисловаохарактеризовать Рифмокрада, который «ужасно много пишет», и слышит вответ: «Невежи ему удивляются, но я могу доказать, что у него ничего собст-венного нет, а все краденое». И в следующей реплике: «Я вам докажу, что онобокрал Вольтера, Расина, Кребильона, Метастазиса, Мольера, Реньяра…»35.

Сам Рифмокрад, оставшись один, признается в литературном заимство-вании: «Сочинять стихи, а особливо трагедии, вещь довольно трудная. Длянея оставил я попечение о доме, о жене, о детях, и кажется, с помощьюРасина и прочих, пишу не хуже других. Но, к несчастию, живу в такой век,когда Французский язык сделался у нас употребителен и всякой стих…(слуга вносит книгу). Но вот и трагедии! Подай сюда! Поди вон. (Слуга вы-

35 Собрание сочинений И. А. Крылова. Т. III. Театр. Изд-е 2-е. СПб., 1859. С. 143.

ходит). Вот отселе. Один стих… дай замечу… (развернув другую) отселеможно шесть… Эти два стиха очень хороши. Ах! Этот стих из Аделаиды; онсделает украшение не только монологу, но и всей трагедии; я им заключу…ну, кажется, он будет изряден. Хотя я наружно скромен, но внутренне надобноотдать себе справедливость, что я великий автор. Ведь вот и один монологтрудно набрать, каково же целую-то трагедию! Ей, ей очень мудрено!»36.

Не разглядевший объектов злой крыловской иронии Петр АлександровичСоймонов, на тот момент директор Императорских театров, также принимав-ший участие в судьбе Крылова и принявший молодого человека под своё на-чало на службу в Горную экспедицию, сначала одобрил пьесу, а потом поднажимом обиженного Княжнина её запретил.

И вот в 1793 году, когда Княжнин находится уже в мире ином (правда,жива еще его супруга Екатерина Александровна), комедия «Проказники»выходит на сцену Санктпетербургского театра и печатается в «Российскомфеатре»37. Думается, что именно это событие сподвигло неизвестного авторанаписать «Разговор Ломоносова с Княжниным», встать на защиту того, ктоуже не мог ответить, и призвать на помощь того, кто был так «силен» дажепосле смерти.

Вечный Ломоносов выступает в этом «Разговоре» не только в качествеавторитета, защитника и справедливого критика Княжнина, но и в роли объ-екта критики со стороны Княжнина. В приложении к «Разговору» напечатантекст ломоносовской «Оды, выбранной из Иовы», и к нему даны комментарииисторического Княжнина, как одобрительные и восхищенные, так и критиче-ские, указывающие на погрешности стиля. Поражает стабильная востребо-ванность фигуры Ломоносова. Изменяется культурный контекст, мир потря-сает французская революция, Княжнин пишет антимонархическую трагедию«Вадим Новгородский» и статью «Горе моему отечеству» и, видимо, попадаетпод пытки, после которых и умирает. И через два года после его смертиавтор, искренний почитатель Княжнина, пожелавший остаться неизвестным,сочиняет разговор между Княжниным, состоявшим в более чем сложных от-ношениях с властью, и… неактуальным уже, казалось бы, Ломоносовым, поэ-том, прославлявшим всех современных ему российских императоров и им-ператриц — от Анны Иоанновны и младенца Иоанна до Екатерины II.

Конечно, в «Разговоре» ничего не говорится ни о революционной, анти-монархической трагедии «Вадим Новгородский», ни о статье. Дух Ломоно-сова с чувством, с толком и вполне закономерной жанровой расстановкой

36 Там же. С. 202.37 Проказники. Комедия Ивана Крылова // Российский феатр, или Полное собрание

всех российских феатральных сочинений» 1793 год. В Санктпетербурге при Импера-торской Академии Наук, 1793. Т. XX. Части 40—41. С. 153—329.

делает обзор творчества Княжнина, по большей части говоря о его достоин-ствах и лишь иногда указывая на отдельные погрешности, причем тут жесмягчая свои замечания словами о том, что не бывает авторов совершенных,а произведений идеальных. Бессмертный Ломоносов уверяет бессмертногоКняжнина в талантливости его трагедий, передавая ему суждения самыхпризнанных драматургов Расина и Сумарокова, комментирует достоинствакняжнинских комедий, ссылаясь на мнение Мольера, говорит о заниматель-ности басен и сказок Княжнина, от чтения которых не может в райском се-ленье оторваться Лафонтен. Сам Вольтер завидует красотам и прелестямпереводов своих стихов, выполненных Княжниным. Наконец, говоря о прозеКняжнина, вечный Ломоносов сам выступает в роли авторитетного судьии в качестве комплимента выражает сожаление о том, что «слово <…> в по-хвалу преобразителя России, (в котором столько риторики, сколько в твоей[княжнинской. — Т. А.] прозе красот естественных), не писано сим слогом!»38.Для пущей доказательности этот фрагмент сопровождает объемная — в двестраницы — ссылка, в которой неизвестный автор уже от собственногоимени, предлагает читателю оценить два отрывка из прозы Княжнина —«Письмо госпожи Севинье к своему зятю о смерти Тюрена» и «Из речиг. Флетье о смерти же Тюрена». В связи с оценкой прозы опять возникаеттема литературных противников, «неприятелей» Княжнина, мнение которыхпротивоположно похвальным словам тени Ломоносова: «Они [неприятели. —Т. А.] сказывают, что проза моя [Княжнина. — Т. А.] ни куды негодится; чтонет в ней ни логики ни риторики»39. Однако Ломоносов настаивает на своейвысокой оценке прозаического таланта Княжнина: «Правда не очень вкуснапокажется для тех, которые природному здравому смыслу и естественнойлогике предпочитают искуственныя. Но мнения таких людей значат то жечто они сами. Будь уверен, что свободной и естественной слог твой стольпревосходит сии слоги, переполненные риторством, а не красноречием,сколько простодушная сельская красавица хитрую городскую женщину. Пер-вая, не употребляя хитростей, уловляет сердца, а другая изтоща все способыискусства не всегда успевает в своем предприятии»; «<…> проза твоя неменее, а может быть и более стихов твоих приносит тебе чести, по тому чтоныне весьма мало хороших писателей в прозе»40. Эти две реплики, одоб-ряющие «естественный» стиль Княжнина и признающие прозу вообще, ра-зумеется, противоречат позиции исторического Ломоносова, считавшегопрозу языком обыденности, а поэзию языком богов и, кроме того, написав-шего одну из первых российских риторик.

38 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 16.39 Там же. С. 18.40 Там же. С. 19—20.

Присваивая духу Ломоносова современные взгляды на словесность, не-известный автор создает образ филолога и литератора, движущегося впередвместе со временем. Порицание тенью Княжнина «рифмачей», дерзающих«петь великие дела блаженнаго ныне царствования» и не ведающих, что«для сего потребны таланты новаго Гомера, новаго Виргилия, новаго Ломо-носова», становится переходом к обсуждению его собственных, княжнинскиход. Любопытна, например, реплика: «<…> чем могу я пред тобою извиниться,я который после тебя вздумал написать две оды, одну на вечер, другую наутро»41. Описание «времени суток» было общим местом в европейской поэ-зии 1780—1790-х гг., это литературное веяние входит и в российскую поэзию.Однако автор «Разговора» вписывает княжнинские оды не в европейскуютрадицию, а в российскую, видя в качестве их прообраза ломоносовские«Вечернее» и «Утреннее» размышления о Божием величестве.

Живущий на Елисейских полях Ломоносов дает высокую оценку княж-нинским одам, являющимся образцами «легкой» поэзии («Утро» (1779), «Ве-чер» (1787)), и «Стансы Богу» (1780): «Обе я читал, и чувствую, что я бы несочинил подобных в сем роде. Меркурий сюды приносил их вместе с твоимистансами Богу. Стансы сии обнаруживают всю внутренность чистаго сердцатвоего. Они с возторгом возносят душу к Создателю.

Что касается до тех двух од, ода вечер так нежно и так приятно писана,что кажется будто бы когда ты писал оную, грации водили пером твоим,а купидон им нежно улыбался. Нежность чувствований, приятство слога,красота и выражение стихов соделывают ее неоцененным произведением.Галлер бы сам удивился, когда бы увидел себя столько же милым в русскомкафтане, сколько он пригож в немецком. В божественной оде утра ниодной строфы не находится, которая не поражала воображение картиноюсамыми сильными и живыми чертами выраженною. Твоей кистию все в нейоживотворилося. <…> Ода сия так прекрасна, что я бы желал подобнуюсочинить»42.

Относя княжнинские стихотворения к одическому жанру, автор «Разго-вора» осознает их отличие от ломоносовских «размышлений» и од. Крометого, само описание процесса создания княжнинских од — с водящими пе-ром Грациями и нежно улыбающимся Купидоном — никоим образом не со-ответствует воспламененному восторгом ломоносовскому Духу/Разуму, мгно-венно пронзающему время и пространство.

Далее автор «Разговора» задает новую парадигму, теперь уже пытаясьопределить место Ломоносова-поэта в европейском литературном процессе,

41 Там же. С. 20—21.42 Там же. С. 21—22.

сравнивая его со «славным лириком» Ж.-Б. Руссо. Устами Княжнина первен-ство отдано российскому поэту. Аргументом в пользу такого превосходствадух Княжнина считает тот факт, что Руссо не написал «оды из Иова; он не на-писал той славной строфы, где ты, описывая сражение, изобразил смерть,бегающую в полках неприятельских». В сноске автор «Разговора» уточняет,какую именно строфу он имел в виду: «Сия строфа так начинается: там конибурными ногами и пр.»43. Таким образом, автор и своим голосом, и голосомтам-обитающего Княжнина указывает одно из самых талантливых поэтическихпроизведений Ломоносова и одну из самых спорных для XVIII века строфо конях с «бурными ногами»44 в качестве высших поэтических достижений.

Анонимный автор «Разговора» формулирует своё понимание талантаЛомоносова, предоставляя возможность поочередо высказаться вечным Ло-моносову и Княжнину. Ломоносов якобы сам признает превосходство надсобой французского лирика: «Он [Ж.-Б. Руссо. — Т. А.] более зделал: оннаписал оду о счастии. При том Руссо в своих одах не только что стихотворецбыл, но часто Философ и всегда человек со вкусом, а я был только что пиит;вот все мое достоинство; но и сие достоинство еще помрачено во мне мно-гими погрешностями»45. Поддерживая такие критерии оценки поэзии, какналичие поэтического восторга, философской мысли и художественноговкуса, дух Княжнина признает в Ломоносове только поэта. Вот его речь:«Правда, ты в твоих одах был только пиит, а не Философ. Правда и то, чтов них гораздо более стихотворческаго огня, нежели вкуса; (*) в них есть ко-нечно погрешности: оне слишком длинны, слишком между собою единооб-разны; в них находятся выражения, стихи, иногда даже целыя строфы недовольно тщательно выработанные; часто возторг твой угасает в серединеоды»46. Автор вновь обращается к помощи сносок: в речи своего Княжнинаон критикует ломоносовский одический стиль, но старается сделать этомягко. В сноске же авторский тон становится безапелляционно строгим:«(*) От сей погрешности и произтекают те слабыя строфы в одах г. Ломоно-сова, ибо если он писал оды свои воспламенен будучи чувствием при видесвоего предмета, то невозможно, чтобы сие чувствие было столь долгоевремя напряженно чтобы мало по малу не ослабевать»47.

43 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 22.44 «Там кони бурными ногами / Взвивают к небу прах густой» из «Оды на прибытие

ея величества великия государыни императрицы Елисаветы Петровны из Москвы вСанктпетербург 1742 года по коронации» (Ломоносов М. В. Полное собрание сочине-ний. Т. VIII. С. 89).

45 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 22—23.46 Там же. С. 23.47 Там же.

Таким образом, за всеми словесными реверансами в адрес Ломоносова-поэта неизвестный автор 1790-х годов исповедует традиционный для тоговремени комплекс идей: величие Ломоносова сомнению не подвергается,он первый в храме вечности среди российских и европейских поэтов. Пословам там-живущего Ломоносова, Аполлону каким-то образом удалось по-делить первое место между российским и французским поэтами, и это ком-промиссное решение устроило обоих. Данный «Разговор» дает яркую ил-люстрацию того парадокса, как внутри одного произведения сосуществуютмифологическое представление о Ломоносове, великом и непревзойденномпоэте, и историческое понимание ломоносовской поэзии, устаревшей и не-актуальной в последнем десятилетии XVIII века. Ломоносов по-прежнемувелик и востребован, а его поэзия — нет!

В финале «Разговора» историко-литературная ретроспекция прерывается,взгляд автора (а с ним и его героев) обращается к настоящему и будущемуроссийской словесности:

«Ломоносов.<…> признаюся тебе, Княжнин, с тех пор как Меркурий принес сюды

оду Фелице и оду Соседу, не так я стал доволен моими одами. Здесь толькочто и говорят о сих двух божественных творениях. Я начитаться и надивитьсяим не могу.

Княжнин.Я не менее тебя, Ломоносов, удивляюся мастерской кисти сего стихо-

творца. Дай Бог, чтобы отечество мое производило таких сочинителей почаще и по более.

Ломоносов.ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ на Престоле! Возможно ли от сумневаться?

Конец Разговору48.»

Оды Державина выдвинуты автором «Разговора» как высшее достижениесовременной поэзии, что вполне ожидаемо, как и заключительные словао царствующей императрице, фигурирующей в качестве залога любого успехав России, в том числе и появления гениальных стихотворцев.

«Разговор Ломоносова с Княжниным в Елисейских полях» этим не за-канчивается и имеет продолжение в приложении, включающем полныйтекст ломоносовской «Оды, выбранной из Иова»49, которая была особеннопопулярна, ее заучивали наизусть, она входила в школьные программы еще

48 Там же. С. 24.49 Там же. С. 25—29.

в первой трети XIX века. Недаром гоголевский Хлестаков, дабы блеснуть пе-ред Марьей Антоновной своим знанием «стихов» «всяких», цитирует первыедве строки из этой ломоносовской оды.

После «Оды» следуют «Примечания на сию Оду», сделанные, как указы-вает неизвестный литератор, «покойным Яковом Борисовичем Княжниным».Этот факт приходится принять на веру, проверить авторство Княжнина не-возможно: архив писателя не сохранился, в собрание сочинений эти при-мечания не вошли. Доверимся неведомому публикатору и обратимся к «При-мечаниям».

Основная их задача сформулирована в самом начале: оценивать форму,а не содержание, анализировать ломоносовский стиль, и основным методоманализа выбрано сравнение — насколько ломоносовские стихи соответ-ствуют священному оригиналу: «В оной [оде. — Т. А.] стихотворец не можетотвечать за мысли, не ему, а священному писанию принадлежащия. Разсмот-рим выражения, сходны ли с силою и величеством писания»50. Сама форма«Примечаний» сходна с сумароковскими построчными разборами ломоно-совских од: за цитатой следует оценка с пояснением. Приведем пример:«Стихотворец начинает изображением гневнаго создателя. Из тучи рек.Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь гром блистая. Нельзя лутче. Когда творецгневается, надобно чтоб стихии смутились. И гласом громы прерывая еслибы так сказано было о человеке, тогда бы сия фигура была ипербола смеш-ная; но в сем случае великолепная метафора, приличная величию Бога, предгласом коего громы умолкают и небо колеблется. Красоту сей строфы, ка-жется мне, немного помрачает последний стих: и так его на распрю звал, тоесть на ссору, на драку. Ибо Всесильнаго желание ссориться со слабым уни-жает его величие»51.

Филологический анализ ломоносовской оды — где-то построчный, где-то построфный — подчас сводится к эмоционально-оценочным характери-стикам типа: «Против третьей строфы нечево сказать кроме должной похвалы,чистоты слога в изображении великолепной картины», или «Шестая[строфа. — Т. А.] соответствует красотою своею протчим строфам», или «Де-сятая, одиннадцатая [строфы. — Т. А.] удивительны своими картинами. Две-надцатая [строфа. — Т. А.] божественна тем же! Какое живое воображение!»52.В целом оценка ломоносовской оды более чем высокая и доброжелательная:сам тон «Примечаний» колеблется от восхищения ломоносовским талантомдо спокойного указания на стилистические неточности и варианты их ис-правления.

50 Разговор Ломоносова с Княжниным в царстве мертвых. С. 29–30.51 Там же. С. 30.52 Там же. С. 31–32.

Приобщение текста ломоносовской оды и княжнинских примечанийк ней к «Разговору» анонимного автора переводит сочиненный диалог междуЛомоносовым и Княжниным из области художественной условностив область историко-литературную, соединяя воедино несколько временныхи культурных пластов. Ломоносов как первый поэт России не теряет своейзначимости, изящная словесность развивается, и какие-то открытия поэтатеряют свою актуальность, но какие-то сохраняют непреходящее значение.Авторитет Ломоносова оказывается настолько велик, что критика отдельныхмест его поэзии развивается как бы параллельно тому мифу о Ломоносове,повредить которому никто не желает, да и как-то не получается. ЛичностьЛомоносова востребована в литературной и общественной жизни, приго-дился его авторитет и для защиты личности и творчества, например, умершегоКняжнина. Автор, пожелавший остаться неизвестным, в 1793 году выдвигаетв защиту Княжнина самую сильную фигуру на литературной шахматнойдоске России — Ломоносова.

О Ломоносове-архаисте в «Происшествии в царстве теней» С. С. Боброва

Царство мертвых на поверку оказывается очень живым: туда переносятсяспоры, по какой-то причине неразрешенные на земле, и Ломоносов в немстабильно востребован, например, в роли мэтра российской филологии и за-щитника русского языка в литературном манифесте Семена Сергеевича Боб-рова — «Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка»(1805). Это сочинение, известное современникам Боброва, долгое времясчиталось утраченным и, оставаясь в рукописи, было недоступно читателю.Благодаря Б. А. Успенскому бобровский памфлет был опубликован и приэтом сопровожден обстоятельными примечаниями и статьей «Споры о языкев начале XIX в. как факт русской культуры» (в соавторстве с Ю. М. Лотманом),вписавшей это произведение в культурный контекст эпохи53.

«Языковая проблема — по мнению Б. А. Успенского — становится тем ка-мертоном, который отвечает на звучание всех наиболее острых общественныхпроблем в России. <…> те самые общекультурные вопросы (например, про-блемы романтизма, реализма, символизма и проч.), которые на Западе реали-зуются вокруг жанровых запретов, допустимых сюжетов и т.п., в России, в

53 Успенский Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры / Ус-пенский Б. А. Избранные труды. Т. II. Язык и культура. М.: Гнозис, 1994. С. 331—468;Бобров С. С. Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка / Ус-пенский Б.А. Избранные труды. Т. II. Язык и культура. М.: Гнозис, 1994. С. 468—492.

первую очередь, активизируют языковую проблему. Обостренная чувстви-тельность этой проблемы, постоянная борьба между «новаторством» и бо-язнью «порчи языка» позволяют, с одной стороны, видеть в этом некоторуюспецифическую черту именно русской культуры и исторических судеб рус-ского литературного языка, а с другой, — связать ее с основами структуры исудьбы русского общественного сознания»54. Не станем пересказывать под-робности этой лингвистической полемики, детально изученные и описанныедвумя учеными, отметим лишь, что всем литераторам начала XIX века прихо-дилось самоопределяться, выбирая сторону либо «архаистов», либо «нова-торов». Бобров оказался в лагере «архаистов», и его памфлет «Происшествиев царстве теней» — иллюстрация его позиции в этом споре. Нас же интере-сует наш главный герой Ломоносов, его участие в этой «потусторонней дис-куссии».

Диалог в бобровском «Происшествии» происходит между четырьмя ге-роями — Галлоруссом, Бояном, Ломоносовым и Меркурием — «на той сторонеСтикса». Очень любопытный персонажный состав, в частности своей эклек-тичностью. Второстепенный персонаж Меркурий участвует в бобровскомпроизведении как атрибут жанра «Разговора в царстве мертвых». Вестникбогов римского происхождения продолжает выполнять свои посредническиефункции между миром мертвых и миром живых, в том числе помогает толькочто прибывшим на «другую сторону» Стикса найти свое место обитания.

Второй персонаж — Галлорусс — обобщенный образ человека «новойнациональности», образовавшейся в конце XVIII — начале XIX века: он —полурусский и полуфранцуз, говорящий на галлорусском наречии. Пересе-лившись в мир иной, он испил из реки Забвения, забыл все прошедшее,кроме своих любимых галльских выражений. Один из первых, кого видитГаллорусс, — это Боян, седой бородач с каким-то свитком и сквозными гус-лями. Одежда и язык Галлорусса говорят о его иноземном происхождении.Он является главным героем, потому что именно он — предмет обличенияв бобровском памфлете. Основным приемом обличения становится речевоесамораскрытие Галлорусса. Напоенный Галльским духом и Секванскими па-рами герой ни по образу мыслей, ни по образу чувств, ни тем более по ихвыражению не кажется русским. Боян и Ломоносов — это два столпа русскойистории, представляющие крайние ее точки — древность и современность.Таковыми они являются и в истории славных российских авторов «Пантеонароссийских авторов» Н. М. Карамзина (1801).

Итак, сюжет драматического «Происшествия» прост: только что прибыв-ший в Елисейские поля Галлорусс встречает Бояна, у них завязывается спор

54 Успенский Б. А. Указ. соч. С. 333.

о судьбе русского языка. Боян приходит в ужас от изъяснений Галлоруссао реформах, проведенных в России. Он восклицает: «Если бы ты не предуве-домил о себе: то ей! ей! не знал бы я, что ты россиянин, потомок Славяни мой единоземец. — Горе языку! — Лучше подлинно со всем забыть его,и употреблять чужестранный, нежели говорить на нем таким образом, какты. Я видался с Богомило, Иакимом, Нестором, Могилою, Тупталом, Проко-повичем, Яворским, Кантемиром, Ломоносовым и со всеми говорил; но бе-седа всех сих витий, списателей и певцов не такова, как твоя. — Правда; —и в их языке ощутил я многую премену, но без преступления пределов, и в немне забыты основания древняго слова»55.

Для того чтобы разрешить спор Бояна и Галлорусса о «пременах» и их«пределах» в русском языке, герои решают найти в царстве мертвых третей-ского судью, который смог бы вынести непредвзятое суждения о «старове-рах» и «нововерах» в языке. Понятно, что выбор падет на Ломоносова, по-нятно, что Ломоносов решит спор в пользу умеренной позиции Бояна,а Галлорусс за свои неправые мнения будет навечно отправлен в черныепещеры к Вельшским ведьмам, где в наказание будет без отдыха читать тяж-кую книгу («Тилемахиду» Тредиаковского) и «по прочтении в ней каждагопериода» будет разбирать «его по всем правилам грамматики, логики, рито-рики и поэзии»56.

Однако прежде Галлорусс переберет несколько имен российских писа-телей и представит Ломоносова так: «Всего лучше автора первой половиныосьмнатцатаго века; <…> но кого жь? — Прокоповича! — нет, он, говорят,с лишком славянирует; — Кантемира! — то же. — Всего складнее Ломоно-сова; это феномен наших времен; слышишь ли? Он много начитан в старыхи новых книгах, и довольно силен, чтоб решить нас. В нем кроме того най-дешь француза и немца, латыньщика и грека; он химик, физик, оратор, поэт,и всё… Он то будет судьею стоящим на средней точке между древностиюи новостию русского просвещения. Этот славной человек много трудов по-ложил; за то теперь отдыхает; при мне еще Музы унесли его в Елисейскиебеседки, и говорят, ему зделали постель для вечнаго спокойствия, а можетбыть также произвели его здесь в судьи всех русских авторов. О! Естли так;верно он не смеет опрокинуться на меня; я буду прав в моих бютах, и деловыиграю <…>»57.

В этой похвальной речи великому россиянину, отданной Бобровым Гал-лоруссу, дано несколько основных определений Ломоносова, актуальных

55 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней, или Судьбина российского языка /Успенский Б. А. Избранные труды. Т. II. Язык и культура. М.: Гнозис, 1994. С. 470.

56 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней… С. 490.57 Там же. С. 472—473.

для начала XIX века и сохранивших свое значение и для последующих времен.Похвалы даны на галорусском наречии. Первой абстрактной похвалой Ломо-носову является «феномен» («наших времен»), слово заимствованное, ти-пичный европеизм, регулярным русским соответствием к нему выступаетслово «явление»58. В финальной реплике Меркурия это слово вновь ирони-чески обыгрывается, когда вестник богов использует его по отношению к Гал-лоруссу: «Изчезни отсюда, Галской феномен!»59. Прочно вошедшее в русскийязык слово впоследствии часто будет прилагаться к Ломоносову. Для Боброваэто слово включает нужные ему смыслы «исключительности» и «уникальности»Ломоносова, но стилистически оно маркировано как заимствование. Сере-динное положение Ломоносова определено не только временем его творче-ства — серединой века, но и его универсальностью — языковой, культурной(в нем «найдешь француза и немца, латыньщика и грека») и профессионально-научной («он химик, физик, оратор, поэт, и всё…»).

В русской культуре Ломоносов действительно превращается в мифоло-гизированную фигуру русского Просвещения, причем вне зависимости отразличного рода критических оценок его творчества, он становится «нашимвсем». И до того, как пушкинский миф достигнет этой точки и свернется в по-добную формулу в статье Аполлона Григорьева60, равных Ломоносову не бу-дет. В русской культурной мифологии, пожалуй, лишь пушкинский миф ока-зался конкурентоспособен по отношению к ломоносовскому и смог егозатмить. Позволим себе еще одно замечание: Ломоносов превращаетсяв «наше всё» благодаря своей научной и профессиональной универсально-сти, способности впитать и переработать передовые европейские идеи, кон-цепции, научные открытия. Пушкинская универсальность иного рода — уни-версальность метафизическая и этико-эстетическая, способность выразитьту самую абстракцию, именуемую русским духом и русской душой. Для эпохиПросвещения потребен был научный протеизм Ломоносова, для следующейэпохи на первое место вышли открытия духа, поэтому Пушкин со своим

58 Успенский Б. А. Указ. соч. С. 518.59 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней… С. 491.60 «<…> Пушкин — наше всё: Пушкин представитель всего нашего душевного, осо-

бенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновенийс чужими, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей на-родной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновенияхс другими особенностями и организмами, — все то, что принять следует, отстранившийвсе, что отстранить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контураминабросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будемоттенять красками» (Григорьев А. А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушки -на / Собрание сочинений Аполлона Григорьева. Вып. 6. Москва-Петроград-Казань,1915. С. 10).

протеизмом художественным смог потеснить в этой культурной мифологиисвоего предшественника.

Но возвратимся к нашему «Происшествию». В своей речи Галлорусс вы-сказывает предположение, что в загробном мире Ломоносов, кроме угото-ванного ему вечного спокойствия, исполняет роль «судии русских авторов».

Одним из традиционных приемов в любом похвальном дискурсе являетсяприем подбора именной парадигмы для прославляемой личности. Как ужеотмечалось выше, для Ломоносова в силу его разносторонности этот списоквключает достаточно много имен. В жанре «разговора в царстве мертвых»этот прием также востребован, но имеет свою специфику. Личность не пе-реименовывается в равновеликого себе героя предшествующей эпохи (ср.сумароковскую формулу «Он наших стран Мальгерб»), а беседует с равнымии подобными себе, вернее, с теми, кого в таковые определили потомки.Боян сообщает, что Ломоносов «часто прогуливается с священнейшими тенями,слушает Омира, Исиода, Пиндара, Анакреона, Демосфена, Цицерона, Виргилия,и ему также внимают вместе с ними Малерб, Жан-Батист Руссо, и Гинтер.Теперь он без сумнения с ними; пригласи сего знаменитого мужа!»61. Знаме-нательно, что Ломоносов — единственный русский в этой компании великихвсех времен и народов.

Меркурий называет Ломоносова «остроумным Холмогорцем», такое «имя»Ломоносова возможно лишь в забавном слоге, но обратим внимание на то,что этот перифраз построен на биографических сведениях, к тому временишироко известных и прославляющих российское пространство — родинуЛомоносова. Таким именем, думается, доволен был бы и сам Ломоносов, во-обще-то считавший замену его собственного имени каким-либо иным уни-жением и оскорблением.

Боян приветствует появление Ломоносова торжественной песнью, ко-торой он «некогда возглашал при сретении Рюрика из Галлии возвращав-шагося». В просьбе Бояна о справедливом суде между ним и ГаллоруссомЛомоносову сказано много похвальных слов: «Радуюсь прибытию твоему,великий певец Славы российской! — Первенствуй во веки между нами,и суди праведно челомбьющих тебе Бардов!»62. Это первенство на россий-ском Олимпе, завоеванное Ломоносовым при жизни, отдается ему и послесмерти в новой роли — тени Ломоносова, которая все так же первенствуети наблюдает за тем, что происходит в России.

Ломоносов Боброва, строгий и ироничный судья, требует представитьна суд лучшие произведения, написанные в новом вкусе. Его стиховедческий

61 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней… С. 473.62 Там же. С. 474.

разбор беспощаден к поэтическим вольностям «новостатейных мудрагелей».Что бы ни предложил в качестве «отборного» Галлорусс, всё подвергаетсякритике и осмеянию со стороны Тени Ломоносова, иногда с предложениемправильных вариантов. Критика Ломоносова затрагивает все стороны по -этического мастерства: и чистоту метрики, и правильность грамматики, и глу-бину содержания, и оригинальность тропов, и гармонию рифм, но все этипристойности и сообразности он рассматривает на предмет «порчи языка».Замечания Ломоносова едки и презрительны: «Где ударение? Это оборотнистоп! <…> тут правильнее говорят; с чистым, а не просто, чистым сердцем. —Отборная песенка, видно!» [курсив Боброва. — Т. А.], или «нелепое выраже-ние», или «это выражение без всякаго знания языка, без толку, и смешнойтроп», или «и смешно, и не по руски»63.

Обратим внимание на еще одну сцену разговора Ломоносова с Галлорус-сом, когда тот держит под мышкой тетрадь с переписанными любовнымистишками и ариями и «с довольным и тщеславным видом подает» их Ломо-носову, рекомендуя посмотреть, искренне уверенный в высоком качествестихов: «Это выписки из лучших авторов: извольте полюбопытствовать! Вытам откроете печать чистаго вкуса»; «Ах, почтенный Ломоносов! Зделайтечесть моим выпискам! Прочтите еще далее! — Ей много найдете пленитель-наго»64. Чуть ниже бобровский Ломоносов комментирует прочитанное и опре-деляет язык как «смесь Славенскаго с Новоруским, великолепнаго с бедным».Эта сцена, на наш вгляд, как будто свернется до двух строк в речи грибоедов-ского Чацкого о Молчалине («Бывало, песенок где новеньких тетрадь / Увидит,пристает: пожалуйте списать»). Да и крылатая формула про «смешенье язы-ков: Французского с нижегородским» также выглядит вариантом бобровскойформулы, вложенной в уста Ломоносова.

Галлорусс, отчаявшись убедить Ломоносова в своей правоте, а значит,в языковых и художественных достоинствах новой словесности, делает вы-пад против действий самого Ломоносова: «Разве ты сердишься за то, чтодал повод к реформированию языка, и заставил нас идти далее тебя са-маго! — сказать ли тебе правду? — ты и сам ныне под судом; не погне-вайся!»65. Для современников намек Галлорусса был прозрачен: в рецензиина шишковское «Рассуждение» Макаров высоко оценил новаторство Ломо-носова в сфере языка, признал его «безсмертие», но при этом не мог не от-метить, что ломоносовский стиль устарел, «сделался недостаточным» длясовременной словесности: «Имеем почтение к отцу российского стихо-творства, но почтение беспристрастное:

63 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней… С. 475—477, 479.64 Там же. С. 475, 479.65 Там же. С. 489—490.

И в солнце, и в луне есть темные места!

сказал бессмертный творец «Россияды»66. И вот что любопытно: почти вовсех репликах Бобров заставляет Ломоносова озвучивать свои — бобров-ские — взгляды на вопрос о языке, а в одной из реплик он моделирует ре-акцию Ломоносова на современную критику. Бобров представляет, как быотозвался великий Ломоносов на критические уколы. Он, не гневаясь, при-нимает критику, как настоящий мудрец и настоящий патриот: «Легкомыс-ленный! Я также был человек; слабости столько же существенны в челове-ческой природе, как и лучшие дары души. Суд для них необходим; толькобыл бы правилен без пристрастия. Знай, что я не оправдывая себя в по-грешностях, никогда не ослабею в оправдании всего древняго в отечественашем <…>»67. Что ж, тень Ломоносова оказала убедительную поддержку«архаистам» языка, выступив за умеренную бобровскую позицию.

О Ломоносове-новаторе на берегах Леты

Четыре года спустя после выхода «происшествия в царстве теней», рас-сказанного Бобровым, публика прочитает рукописные строки:

Вчера Бобровым утомленный,Я спал и видел чудный сон!Как будто светлый Аполлон,За что, не знаю, прогневленный,Поэтам нашим смерть изрек;Изрек — и все упали мертвы,Невинны Аполлона жертвы!68

Эти стихи полемически продолжили летопись событий в загробном мире.Свидетелем этого «события» выступил молодой Константин Николаевич Ба-тюшков, описавший свое «Видение на берегах Леты» (1809). В этой сатири-

66 Московский Меркурий. 1803. Ч. IV. Декабрь. С. 160, 162, 181. Право на «беспри-страстное» суждение о ломоносовской поэзии отстаивает и критик «Северного вест-ника», также высказывающий мнение по поводу приведенных Шишковым цитат из Ло-моносова: «Я имею уважение к великому нашему Лирику; но признаюсь, никогда недумал, чтобы стихи сии были слишком хороши: они всегда мне казались очень посред-ственными, и я не узнавал в них Ломоносова» (см. рецензию на «Рассуждение о староми новом слоге…» за подписью «А. З.» в: Северный вестник. 1804. Ч. I. № 1. С. 22).

67 Бобров С. С. Происшествие в царстве теней… С. 490.68 Батюшков К. Н. Сочинения. В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 370.

ческой поэме, одновременно близкой и к «разговорам в царстве мертвых»,и к ирои-комической поэме, Батюшков «умно и смешно» рисует портретысовременных ему писателей, отказывая им еще до смерти в бессмертии.Кроме того, эта поэма являет собой сатирически ориентированный вариантмуравьевского «Видения».

В судьи современных авторов Батюшков также выбирает самых достой-ных творцов прошлого века, живущих в «Элизии священном, / Лавровымлесом осененном, / Под шумом Касталийских вод»69. Батюшковский «почтен-ный Ломоносов» вместе с М. М. Херасковым, А. П. Сумароковым, Я. Б. Княж-ниным, В. К. Тредиаковским, И. С. Барковым и в компании с языческими бо-гами (Аполлоном, Эрмием, Эротом, Психеей и Миносом) выступает на стороненоваторов, осудив приверженцев «старого вкуса» в литературе, слезливых ислащавых поэтов, — А. С. Шишкова, С. А. Шихматова, А. Ф. Мерзлякова,П. И. Шаликова, С. Н. Глинку и С. С. Боброва. Всех их поглотила река забвения.Из осмеянных и осужденных литераторов спасся только Шишков-«славено-фил» (в одном из вариантов поэмы он лишь «отсрочку получил в награду»70),а бессмертия удостоен Крылов, чьи комедии, стихотворения и басни, потоп-ленные в водах Леты, вдруг «всплыли все». Прозорлив Батюшков!

Тень Ломоносова вновь выступает в роли судьи современных поэтов, нопо другую сторону литературной баррикады — на стороне новаторов, противархаистов и против Боброва, названного «виноносным гением» и «изуве-ром». Ломоносовский авторитет необходим и умеренному архаисту Боброву,и воинствующему новатору Батюшкову.

О молчаливом Ломоносове в царстве мертвых

У М. Н. Муравьева есть два произведения о событиях в царстве мертвых,участником которых является ушедший в вечность Ломоносов: стихотворе-ние «Видение» (1770-е гг.) и диалог «Гораций и Князь Антиох ДмитриевичКантемир» в «Разговорах в царстве мертвых» (первая публикация в «Вест-нике Европы». 1810. Ч. 51. № 9).

Преромантическое по жанру, теме и стилю «Видение» Муравьева пред-ставляет картину Элизиума: в нем тени великих поэтов и мыслителей«всех народов» блаженствуют на лоне роскошной природы. «Путеводи-телем» Муравьева-сновидца по прекрасной стране становится ЛонгинДионисий Кассий (ум. 273), считавшийся автором трактата «О возвышен-

69 Батюшков К. Н. Сочинения. В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 371.70 Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. М.: Наука, 1971. С. 142.

ном», которым пользовался Муравьев, работая над статьей «Рассуждениео различии слогов высокого, великолепного, громкого, надутого» (напи-сана в 1776 году, напечатана в 1783 году). Презрев земные ссоры и несо-гласия, «счастливые тени» проводят свою райскую жизнь в бесконечныхбеседах о прекрасном: Тибулл беседует с Анакреоном, Феокрит с Вионом(Бионом), Расин с Еврипидом, Эсхил с Шекспиром. Как видим, пары этихдревних и новых поэтов в основном отвечают жанровому либо мировоз-зренческому принципам: трагики с трагиками, лирики с лириками, гедонистыс гедонистами. В храме изображены четыре лика: Гомер, «божественный пе-вец ахеев и троян», Вергилий — «вкус приличности», Пиндар и в паре с нимРоссийский Пиндар:

Противу Пиндара являлся Пиндар россов,Краса отечества, бессмертный Ломоносов.Превыше облаков, скоряй летящих стрел,Со молнией в когтях взвивался с ним орел,И лился глас рекой с верхов Рифейских снежных,В щите представлен Петр среди стрельцов мятежных,В полях, морях герой и первый из царей71.

Ломоносов — единственный из российских поэтов и последний из че-реды великих, кто явлен в чудном видении Муравьеву и кто входит в четверкунаиславнейших поэтов всех времен72. Здесь сон обрывается: Аполлон оста-навливает гостя Элизиума, не позволяя ему войти в святилище поэтов.

Для того чтобы воссоздать образ российского Пиндара, Муравьев ими-тирует ломоносовский высокий слог, создавая мозаику из наиболее репре-зентативных топосов и поэтических формул Ломоносова: здесь и полет«выше облаков» «скоряе стрел»73, и «верхи Рифейски»74, и «Петр среди

71 Муравьев М. Н. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1967. (БП). С. 191—192.72 Видимо, стихотворение было написано до 1777 года: Сумароков еще был жив и

потому не попал на муравьевский Олимп.73 Ср. с ломоносовской строфой из Оды 1742 года:

«Взнесись превыше облак, Муза,Как Пиндар, быстрый твой орел,Гремящих Арф ищи союзаИ в верьх пари скоряе стрел, <…>»

(Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений Т. VIII. С. 82—83).74 Ср. с ломоносовскими стихами: «Хребтом Рифейским заключенный», «Рифейских

гор верьхи неплодны», «В верьхи Рифейски копием», «И нутр Рифейский, и вершину»,«Встают верьхи Рифейски выше», «Рифейски горы истощайте» (Ломоносов М. В. Пол-ное собрание сочинений. Т. VIII. С. 88, 128, 205, 401, 500, 749).

стрельцов мятежных», «в полях, в морях герой»75. Залогом бессмертия Ло-моносова Муравьев считает оды и поэму «Петр Великий», пусть и незавер-шенную, которую Муравьев по собственной инициативе перевел стихамина латинский язык.

Кстати, муравьевские «Разговоры в царстве мертвых» получили крити-ческие оценки В. Г. Белинского, не усмотревшего в них каких-либо художе-ственных или историко-философских открытий. Талантливый критик увиделочевидную жанровую условность: Муравьев «пренаивно сводит Ромулас Кием, Карла Великого с Владимиром, Горация с Кантемиром и заставляетих спорить, а к концу спора согласиться, что Россия не уступает в силе ипросвещении ни одному народу в мире...»76. Нелестный отзыв Белинскогоможно будет оспорить, сейчас же отметим, что у этого «пренаивного сведе-ния» исторических личностей различных времен и народов есть своя логикаи свои историко-культурные обстоятельства.

Хотя Муравьев и не сделал Ломоносова непосредственным участникомдиалога, но о нем говорит Кантемир, беседующий с Горацием о судьбах ли-тературы («Гораций и князь Антиох Дмитриевич Кантемир»)77. Это про-изведение лишь условно подпадает под жанровое определение диалога, насамом деле это развернутые реплики двух поэтов — римского и россий-ского — о состоянии литературы. Почему Муравьев не сделал Ломоносовасобеседником Горация? Возможно, потому, что сдвигает точку отсчета в ис-тории российской поэзии, выдвигая Кантемира на роль «первого стихо-творца» России. Гораций рассуждает об истинном счастии поэтов, которыене прельщаются тленными земными утехами, а ищут истинного блаженства,служат высокому предназначению — прививать своим соотечественникамвкус к прекрасному и любовь к мудрости. Поднимая вопрос о значении по -эзии и тему памяти, Муравьев вкладывает в уста Горация следующую харак-теристику Кантемира: «Последуя стопам моим, ты забавлял Россиян, и ска-зывал истину смеясь. Ты открыл им поприще письмен, и останешься болееизвестен тем, что ты был первый стихотворец своего народа, нежели тем,что ты представлял его величество в Англии и Франции»78. Как видим, Му-равьев переделывает державинские формулы самоопределения из перело-

75 Ср. со стихами о Петре Великом из одноименной поэмы Ломоносова: «Познают,что Монарх и что отец прямой, / Строитель, плаватель, в полях, в морях Герой» (Ломо-носов М.В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 699).

76 Белинский В.Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья третья. Полное собраниесочинений. В 9-и т. М.: Художественная литература, 1981. Т. 6. С. 201—202.

77 Муравьев М.Н. Сочинения. В 2-х т. Санктпетербург, В типографии ИмператорскойАкадемии Наук. Издание А. Смирдина. Т. 1. С. 296.

78 Муравьев М.Н. Сочинения. Т. 1. С. 297.

жения горациева «Exegi monumentum» («Забавным русским слогом», «И ис-тину царям с улыбкой говорить»), присваивает эту характеристику Кантемиру,озвучивая ее устами Горация. Кроме того, еще одна идея звучит в этой по-хвале российскому автору — идея о том, что поэтические заслуги Кантемираперевешивают его дипломатические успехи в качестве посла России за ру-бежом: поэзия важнее политики.

Ответная реплика Кантемира состоит из двух частей. Первая часть —комплиментарная, суть ее сводится к тому, что Гораций является «законода-телем вкуса» и останется «вождем стихотворцев всех веков и народов».Вторая часть представляет для нас больший интерес, потому что в ней данвзгляд на русскую литературу, точнее сказать, создается мифология русскойлитературы. Муравьевский Кантемир отказывается от высокой оценки своегодарования и называет прародителями русской литературы Ломоносоваи Сумарокова: «При мне стихосложение не имело правил своих; языку недоставало избранности и благородства. В недрах прекраснаго языка лежалисокровища его не открыты. Уроженец крайняго Севера (кто бы подумал?),сын земледельца — видишь сию величественную тень, беседующую с Ци-цероном и Галилеем — Ломоносов даровал согласие и величество Словуроссийскому. Сия другая тень, последующая издали Расину, Сумароков ис-пытал язык трагедии и сотворил множество приятностей, заимствованныхиз общества. Их слава возбудила удачных соревнователей»79. Имена «удач-ных соревнователей» отсутствуют, да и понятно почему. Муравьев создаетмифологию, а не историю литературы, в ней важны первотворцы: Гораций —прародитель поэтов всех времен и народов, Ломоносов и Сумароков — пер-воучители российских поэтов. В заключение Муравьев приходит к следующемувыводу: «Россиянин умеет побеждать и воспевать свои победы. Письменавоспитывают чувствительное юношество и обещают народу просвещение,добродетели и счастие»80. Чувство национальной гордости включает теперьне только победы военные, но и победы в искусствах, умение воспеть храб-рость воинов на языке богов.

Развернет муравьевские тезисы о судьбе русской литературы и об исто-рическом пути России ученик и родственник Муравьева — К. Н. Батюшков81.

79 Там же. С. 298.80 Там же.81 Об идеологическом содержании родственных отношений Батюшкова и Муравьевых

см. подробнее: Кошелев В. А. К. Н. Батюшков и Муравьевы: К проблеме формирования«декабристского сознания» // Новые безделки: Сб. статей к 60-летию В. Э. Вацуро. М.,1995—1996. С. 119—122; Об отношении Батюшкова к Муравьеву-поэту см.: Серман И. З.К. Н. Батюшков и М. Н. Муравьев (история одной загадки) // Батюшков. Исследованияи материалы. Череповец, 2002. С. 5—20.

Близким муравьевскому «Разговору» в тематическом и жанровом отношениипроизведением является «Вечер у Кантемира» (1816). По жанру это исто-рико-культурный очерк, по форме это всё тот же «разговор», в котором ба-тюшковский Кантемир защищает способность «детей Севера» чувствоватьпрекрасное:

«К а н т е м и рМы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие

сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает не-изъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы.

А б б а т В. Чудесно! по чести, невероятно!К а н т е м и р...Скажите, если грубые дети Севера умеют чувствовать и изъясняться

столь живо и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей образованных? А б б а т В.Но... почтенный защитник Севера... вы знаете, что народные песни...

лепетание младенцев! К а н т е м и рМладенцев, которые со временем возмужают. Как знать? Может быть, на

диких берегах Камы или величественной Волги — возникнут великие умы,редкие таланты. Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что прильдах Северного моря, между полудиких родился великий гений? Что он про-шел исполинскими шагами все поле наук; как философ, как оратор и поэтпреобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это однопредположение, но дело возможное. Что скажете, если...

А б б а т В. Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что русские взяли приступом

Париж и уничтожили все крепости, Вобаном построенные!!! <…>»1.

В этом очерке и в воображаемом разговоре многое имеет историческуюоснову. И то, что Кантемир «беседует с своею музою», сочиняя «послание ккнязю Никите Трубецкому» (эта сатира была написана в 1739 году в периоддипломатической службы в Париже в качестве русского посла при двореЛюдовика XV). И неожиданные гости — Монтескье, аббат В. (аббат Венути2),

82 Батюшков К. Н. Сочинения. В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 59—60.83 В статье «Мотескье и Кантемир» М. П. Алексеев оспорил точку зрения Л. Н. Майкова,

предположившего, что под именем «аббата В.» Батюшков изобразил аббата Вуазенона,и доказал, что под этим именем выведен приятель Монтескье — аббат Венути, высокоценивший дипломатический талант Кантемира, ставший его первым биографом и пере-

и появившийся в конце разговора аббат Гуаско, — лично знакомые с Канте-миром, действительно могли заглянуть к нему на вечернюю беседу у камина.Однако Батюшков заставляет своего героя пророчествовать о том, что ужесбылось, — о рождении в северных краях российского Гения Ломоносова.Случайно или нет, время «Вечера» отнесено к 1739 году (и это наше предпо-ложение также относится более к мифологии литературы) — году славнойпобеды русских над турками под Хотином и времени создания первой и однойиз лучших од Ломоносова, прославляющей этот военный успех. В «Вечере»Батюшкова Ломоносов предстает «философом», «оратором» и «поэтом», изего достижений особо отмечено преобразование языка, а остальные свернутыдо абстрактной формулы «вечных памятников».

Итак, в понимании феномена ломоносовского гения создатели «разгово-ров в царстве мертвых» продвинулись еще менее, нежели авторы мемори-альных и эпитафийных текстов. По справедливости, они и не ставили такойзадачи. Для них фигура Ломоносова превратилась в некий культурный фантом,используемый для решения насущных (критических, литературных, лингви-стических, культурных) вопросов. В этих текстах имя Ломоносова и припи-сываемые ему речи выполняют роль почти сакральную, соотносимую с упо-минанием имен царствующих персон или цитат из Святого Писания. Авторитети величие россиянина используются авторами в качестве самого сильногоаргумента в пользу своей позиции.

Создаваемый авторами вечный Ломоносов имеет косвенное отношениек исторической личности в основном через черты биографического порядка(Север, хижина рыбака), поэтические произведения и филологическиетруды (оды, поэма «Петр Великий», реформа языка). Узнаваемости образаЛомоносова способствует прием стилизации высокого стиля, для чего соз-даются центоны из точных и неточных ломоносовских стихов. Но и это неглавное!

Тень Ломоносова, обладающая знанием о всем происходящем в миреземном, модернизируется. Живущий на небесах Ломоносов становится пол-ноправным участником литературной жизни конца XVIII — начала XIX веков.Его масштабная и разносторонняя деятельность позволяет потомкам при-сваивать его Тени порой противоположные точки зрения, высказываемыеих в той манере, которая угодна писателям. В «разговорах» мало познания

водчиком кантемировских сатир на французский язык. См.: Алексеев М. П. Монтескьеи Кантемир // Вестник Ленинградского университета. 1955. N 6. С. 68—69, 71—72.

феномена Ломоносова, они не пытаются объяснить суть его таланта, такиепоиски здесь почти ровны нулю. Однако есть попытки смоделировать пове-дение Ломоносова в современном мире, предугадать, как бы реагировал Ло-моносов на критику в свой адрес. И еще: Ломоносов не разгадывается, а при-знается великим — это аксиома. Правда, понимание сущности его творчествавсе же развивается: прослеживается путь от великого лирика к великому ре-форматору российского слова, что еще более упрочивает миф о великом рос-сиянине в русской культуре.

Раздел третийЛомоносов в публицистике и критике последнейтрети XVIII — начала XIX века

В «Предисловии» к первому номеру «Санктпетербургских ученых ведо-мостей», первого книжного дайджеста в России, Н. И. Новиков формулируетзадачи и «кодекс чести» литературного критика: «<…> критическое раз-смотрение издаваемых книг, и прочаго, есть одно из главнейших намеренийпри издании сего рода листов, и по истине может почитаться душею сеготела, то и испрашиваем мы у просвещенныя нашея Публики, да позволитсянам вольность благодарныя Критики. Не желание охуждать деяния другихнас к сему побуждает, но польза общественная; по чему и не уповаем мы,сею поступкою нашею, огорчить благоразумных Писателей, Издателей, и Пе-реводчиков; тем паче, что во критике нашей будет наблюдаема крайняяумеренность, и что она с великою строгостию будет хранима во пределахблагопристойности и благонравия. Ни что сатирическое, относящееся налице, не будет иметь места в Ведомостях наших; но единственно будем мыговорить о книгах, не касаясь ни мало до Писателей оных»1. Как осмыслять,а не осуждать? Как критиковать, не переходя на личности? Каковы пределы«вольностей» критика, особенно по отношению к творчеству того, кто ужепризнан великим российским Пиндаром?

Ломоносов в публицистике и критике [77]

1 Санктпетербургские Ученые Ведомости. 1777. № 1. Цитуруется по: Санктпетер-бургские Ученые Ведомости. 1777. Издание второе А. Н. Неустроева. Санктпетербург,1783.

От похвалы — к осмыслению, или Именная парадигмаломоносовского мифа в творчестве М.Н. Муравьева

В начале мифа о Ломоносове было имя, точнее, четыре имени. В «Эпи-столе о стихотворстве» (1747) еще дружески настроенный к ЛомоносовуСумароков вписал имя будущего соперника в ряд образцовых поэтов, при-своив ему имена двух великих лириков Древней Греции и Франции Новоговремени: «Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен». Имя Пиндара, влирическом восторге отданное Ломоносову, на несколько десятилетий станетсамым частотным метафорическим замещением Ломоносова-одописца в ли-тературе и публицистике, хотя и не единственным.

В этом же 1747 году сам Ломоносов задал иную — научную — соревнова-тельную парадигму имён, провозгласив, что «может собственных Платонов /И быстрых разумом Невтонов / Российская земля рождать». Два удачно риф-мующихся имени обозначили «крайние» (на тот момент) точки в историимысли — от древнегреческой философии до европейской науки XVIII века(прием, типологически близкий одическому пространственному топосу«от… до» — «От Белых вод до Черных»). Научная деятельность Ломоносовапозволяла соотнести его самого с названными им великими учеными, что ипроизошло в дальнейшем.

Парадигма, в рамках которой складывается и развивается миф о Ломо-носове, обретает два модуса — литературный и научный. Каждый из нихпредставлен вершинными именами, маркирующими временной отрезок отантичности до современности и отражающими ту или иную сторону дарова-ния Ломоносова.

Если в 1747 году Ломоносова согревала мысль о возможности научныхоткрытий, сделанных российскими учеными, то уже через десять лет, перейдяa potentia ad actum, он откажется от титулования чужими, пусть и прослав-ленными именами. В «127 заметках к теории света и электричества» (1756)Ломоносов прервет список научных гипотез на латинском языке императив-ным и ультимативным обращением к современникам на родном языке: «Самисвой разум употребляйте. Меня за Аристотеля, Картезия, Невтона не почи-тайте. Если же вы мне их имя дадите, то знайте, что вы холопи; а моя славападет и с вашею»2. Заметим, что первое имя вновь репрезентирует античнуюнауку в лице Аристотеля (V в. до н. э.), современная наука всё так же пред-ставлена англичанином И. Ньютоном. Однако патриотичное в своей основетребование Ломоносова в культурной практике XVIII века воплощено небыло, поскольку практически не имело шансов на реализацию в риторическойкультуре того времени.

Раздел третий [78]

2 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. III. С. 259.

Ломоносов, владеющий теорией и практикой риторики, выступает про-тив одного из самых востребованных её приемов — метафорического пе-реноса имени, высокая частотность которого связана в свою очередь с ос-новной особенностью человеческого мышления — стремлением сравниватьи сопоставлять. Именная парадигма мифа о Ломоносове представляласобой пограничные маркеры, выделенные графически (заглавной буквойимен собственных) и заряженные историко-культурными значениями, ши-роко известными и отстоявшимися во времени. Природа такой именнойструктуры, с одной стороны, мифологична, потому что актуальное явление(фигура Ломоносова) проецируется на экран прошлого, вписывается в не-кую устоявшуюся картину представлений, с другой стороны, риторична,так как называет предмет/явление чужим именем, перенося на него свой-ства этого «чужого» и объясняя менее понятное и менее известное черезболее понятное и более известное. Имя собственное, использованное в пе-реносном значении, — это максимально свернутое сравнение, средство,не только экономное лексически и риторически, но и максимально заря-женное смыслами и эмоциями, это свернутый до предела, до одного словакомплекс значений. Имена используются как средство осмысления явленияи отображают одну из важнейших черт человеческого мышления — преце-дентность. Такая парадигма включает славные имена прошлого, она ретро-спективна и, как правило, подчинена хронологии — от древности к совре-менности. Круг этих имен ограничен. Отчасти он определен самимЛомоносовым, отчасти его современниками. Парадигма имен, в которуюпомещается имя Ломоносова, одновременно характеризует и самого Ломо-носова, и специфику историко-культурной ситуации, которой эта парадигмапринадлежит.

Художественная практика «переименования» Ломоносова, подбор по-ходящего имени, отражающего ту или иную сторону его творчества, сохра-няет свою актуальность на протяжении всего века Просвещения. ТворчествоМуравьева в данном ракурсе не просто любопытный эпизод в истории раз-вития ломоносовского мифа, но один из поворотных моментов в мифоисто-рическом осмыслении творчества Ломоносова. Муравьеву, считавшему себяучеником Ломоносова и искренне им восхищавшемуся, принадлежит одноиз первых похвальных слов Ломоносову («Похвальное слово Михайле Ва-сильевичу Ломоносову», 1774) и статья «Заслуги Ломоносова в учености»,в которых предпринята попытка определить феномен великого россиянинаи выражены благодарность и восхищение. В этом стремлении постичь сутьтворчества Ломоносова Муравьев активно пользуется «чужими» именами,либо наделяя ими непосредственно Ломоносова, либо помещая последнегов определенный историко-культурный ряд.

Художественный ономастикон М. Н. Муравьева (применительно к Ломо-носову) включает имена мифологические и исторические. Мифологическихимен Ломоносова у Муравьева всего два — Феникс и Амфион: «Каков в Ли-вийских степях Феникс единствен токмо во всей природе пребывает, неинак, <…>, и Ломоносов, один, немного в свете их»; «<…> и се новый Ам-фион поет и в струны ударяет: пленяются древеса от гласа его, прельщаютсядубравные скоты, восхищаются птицы парящие, воспламеняются струнывлажные, и течение свое реки пресекают, и самые камни приемлют чувствиеи повинуются велению»3.

Если в поэзии Ломоносова образ Феникса, мифологической птицы, обла-дающей способностью к самоуничтожению и возрождению, замещает собойидею обновления, воскрешения Петра I в его внуке великом князе ПетреФеодоровиче (см. оду 1742 года), то в муравьевском похвальном словесравнение Феникса с Ломоносовым актуализирует другие значения, а именноисключительность и единичность. Хотя и делает Муравьев уступку в пользуобъективности («немного в свете их»), однако его эмоциональный порывабсолютизировать талант и личность Ломоносова все же удается.

Именуя Ломоносова «новым Амфионом»4 (в греческой мифологии царьФив, прославленный поэт и музыкант), Муравьев приписывает ему живо-творящий дар другого мифологического персонажа, Орфея, буквально пе-ресказывая одические строки Ломоносова:

И, как Орфей, с собой ведиВ торжествен лик древа, и воды,И всех зверей пустынных роды;5

Не сам ли в арфу ударяетОрфей, и камни оживляет,И следом водит хор древес?6

Совместив в одном имени черты двух мифологических персонажей, Му-равьев наделяет поэзию Ломоносова божественными свойствами, преобра-зующей силой воздействия на мир.

Отметим, что тенденция мифоименования к началу XIX века почти сойдётна нет в историко-культурной идентификации Ломоносова. Приведем лишь

3 Муравьев М. Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову // М. В. Ло-моносов в воспоминаниях и характеристиках современников. Сост. Г. Е. Павлова. М.,Л., Изд-во АН СССР, 1962. С. 36—37, 39.

4 Муравьев М. Н. Похвальное слово… С. 39.5 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 83.6 Там же. С. 133.

один любопытный пример такого мифологического его «переименования»:в «Словаре достопамятных людей русской земли» (1836) Дм. Бантыш-Ка-менский назовет Ломоносова Пигмалионом русского языка, который даровал«образцовой своей статуе, силою любви своей патриотической, душу, жизньи движение»7. Мифонимы, обладая художественной выразительностью, усту-пают по силе познавательных возможностей именам реальных историческихличностей, превосходящим первые и по количеству, и по частотности упо-требления.

Приоритетными среди исторических имен, которыми наделяет Ломоно-сова Муравьев, остаются имена образцовых поэтов Греции и Рима — Гомер,Пиндар, Вергилий:

«я мнил <…> представить в нем российского Гомера»; «я мнил <…>представить в нем <…> российского Пиндара»; «<…> переставая быть Пин-даром, становился он <Ломоносов> Виргилием»8. Имена признанных антич-ных авторов служат художественными дефинициями творческого талантаЛомоносова, сохраняют соревновательный заряд и строгую жанровую при-вязку: за Гомером и Вергилием — жанр эпической поэмы, за Пиндаром —жанр оды. Три античных имени указывают не просто на поэтические успехиЛомоносова, но на достижения в определенных, самых уважаемых жанрахклассицизма, соответствуя парадигме образцовых авторов в манифестахфранцузского и русского классицизма. Эти же имена в качестве знаков по -этического таланта называет и Ломоносов в торжественных одах: Гомер9,Пиндар10.

Муравьевская метафорическая номинация находится в рамках тради-ционного жанрового подхода и взгляда на Ломоносова-литератора как наавтора од и эпической поэмы. К этим двум сторонам литературной деятель-ности Ломоносова Муравьев добавляет искусство красноречия, также полу-чившее античные прецеденты в именах Демосфена и Цицерона: «Вития <Ло-моносов> не в разности достоинства его, но может быть в разности времянЦицерону и Демосфену уступающий, ибо скажем сие для славы российскогокрасноречия, в замыслах витиеватых речей, в громкости слога его предпоч-тительнее он обеим сим Витиям»11; «На берега Двины и Волги Ломоносовприносит красноречие Цицерона и наблюдательный дух Плиния»12.

7 Бантыш-Каменский Дм. Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 3. К—М.М. В типографии Н. Степанова, 1836. С. 202.

8 Муравьев М. Н. Похвальное слово… С. 38, 39.9 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 41, 83.

10 Там же. С. 29, 82, 696, 795.11 Муравьев М. Н. Похвальное слово… С. 39.12 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. I—II. СПб., 1847. Т. I. С. 358.

Муравьев был одним из первых, кто оценил вклад Ломоносова в наукуи вписал Ломоносова в ряд знаковых имен ученых-естествоиспытателейНового времени — В. Франклина, И. Ньютона (Невтона), Г. В. Лейбница:«<…> как славный американец Венеамин Франклин, <…> множеством лю-бопытных наблюдений пролагал себе дорогу к остроумному решению задачи<…> Ломоносов силою собственного размышления доходил до тех ж за-ключений и разделял с ним славу изобретения. Таким образом, в начале ны-нешнего века Невтон и Лейбниц изобрели порознь и в то же время исчисле-ние бесконечно малых. Подобно Лейбницу, Ломоносов был чувствителен кутверждению за собой сей части откровения и доказывал в особливомсобственном сочинении, что он не обязан мыслями своими Франклину»13.

В эссе «Разсеянные черты из землеописания Российскаго» Муравьев уста-новит непосредственную связь между французским ученым, российским ца-рем и рождением Ломоносова: «Наблюдая Европу и приводя ее в движение,Он <Петр I> имел еще время разговаривать с Лейбницом и полагать с ним на-чертание Академии Наук. <…> Науки озарили светом своим неизмеримыйкрай, и родился Ломоносов, которому суждено было прославить их на лиреи сделать им столько чести своими собственными трудами»14. Таким образом,выстраивается новая линия в мифе о Ломоносове: Лейбниц помог Петру Ве-ликому «породить» Академию Наук, а свет наук «породил» Ломоносова.

Искреннее чувство восхищения Ломоносовым заставляет Муравьева го-ворить о памяти и благодарности русскому гению, об увековечивании егославы. Обращаясь к «исторической кладовой» прецедентов, он выбираетпару из античной истории.

Первый — о Деметрие Фалерском, афинском философе и государствен-ном деятеле, управлявшем Афинами в 317—307 годах до н. э. В честь негов Афинах было установлено 360 медных статуй. После изгнания Деметрияиз Афин (307 год до н. э.) все статуи, кроме одной, были либо утопленыв море, либо переплавлены на ночные горшки. «Димитрию в Афинах постав-лено было триста и шестьдесят столпов, и в един день низринуты и опровер-жены были они; едиными столпами идут бесславие и честь, <…>. Но, <…>,колико несравненно более должны мы воздвигнуть столпов г. Ломоносову,которые б ненарушимы пребыли даже по поздых потомков и возвестили быим благодарность и признание века того, в котором жил он <…>»15.

Второй — об Александре Македонском, которому было предложено уве-ковечить славу его изображением, высеченным в Афонской горе: «Художник

13 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. II. С. 64.14 Там же. Т. II. С. 133—134.15 Муравьев М. Н. Похвальное слово... С. 37.

некто Стазикрат предлагал бывшему тогда великому Александру изтесатьизображение его из Афонской высокия горы, которое бы рукою одною дер-жало многочисленный град, другою быструю ниспускала бы реку. Но намнет нужды прибегать к вещам, толь отдаленным для прославления Ломоно-сова; нам будет гроб его Афонскою горою, <…>»16. Если в поминальнойречи Леклерка (1765) Александру Македонскому соответствовал Петр Вели-кий, а художнику Апеллесу — Ломоносов, то у Муравьева прославленныйцарь Македонии соотнесен с Ломоносовым, а в роли художника выступаютсовременники и потомки российского поэта и ученого.

Ломоносов в творчестве Муравьева един во множестве лиц (имён) вели-ких исторических деятелей разных эпох и народов и различных дарований(литература, философия, естествознание, история). Состав этой именной па-радигмы обусловлен и объективными особенностями культуры эпохи, и ху-дожественными пристрастиями Муравьева, его субъективным взглядом наломоносовское творчество.

В эссе «Понятие риторики» Муравьев вновь выстраивает ряд великих ав-торов античности и Европы Нового времени, называя их «гениями» и вписы-вая в него Ломоносова: «Ломоносов заслуживает быть украшен именованиемгения. Гомер, Софокл, Демосфен у Греков; Цицерон, Виргилий у Римлян —сияющия имена в истории человеческаго разума. <…> В Корнеле удивляютсясиянию гения, в Расине находят сей самый гений, украшенный чистотоювкуса»17. Актуализированная в последней четверти XVIII века в творчествепреромантиков идея гения почти не изменила состав имен в парадигме об-разцовых авторов классицизма, но повлияла на ее осмысление, превративее в парадигму гениев, боговдохновенных личностей. «Гений» становитсяродовым понятием для сверхлюдей, определивших развитие той или инойсоциокультурной области.

В рамках по-новому истолкованной парадигмы гениев поиск «компаньоновпо бессмертию» (Е. Лебедев) для Ломоносова продолжится и в XIX веке. Так,Белинский предваряет рецензию на роман К. Полевого о Ломоносове под-робным размышлением о гениях в истории человечества, выделяя два типа«избранных» и причисляя к ним Ломоносова: «Александры, Цезари, Карлы,Лютеры, Наполеоны действуют прямо на всё человечество, дают другое на-правление делам всего мира; Генрихи, Кольберты, Петры действуют на че-ловечество и его будущую судьбу не прямо, а через свой народ, подготовляяв нем нового действователя на сцене мира. <…> Наш Ломоносов принадле-жит к числу этих скромных, но тем не менее великих гениев последнего

16 Там же. С. 37—38.17 Муравьев М.Н. Сочинения. Т. II. С. 239—240.

рода»18. Отказавшись от множества имен, от имен античных и европейскихпоэтов и ученых, Белинский определит гений Ломоносова как гений рефор-матора языка, стиха, словесности и подберет для него наиболее подходящееимя из российской истории — «Петра Великого русской литературы» (ис-торическая парадигма). Достоевский вложит схожее с Белинским значениев слово «гений», и спустя чуть более ста лет после смерти Ломоносова егоимя будет открывать парадигму великих российских писателей (историко-литературная парадигма): «Бесспорных гениев, с бесспорным “новым сло-вом” во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкини частию Гоголь»19.

В XX веке парадигма великих в ее временных, национальных границах и вименном составе изменится (будут исключены античные имена), поменяетсяи название самих парадигм («герои труда», «великие самородки»). Тенденцияк максимальному сворачиванию именной парадигмы приводит к выбору но-вого имени для Ломоносова — «русский Леонардо да Винчи». На первыйплан имя средневекового полигистора выдвигает не реформаторские заслугиЛомоносова, а разносторонность его деятельности.

Каково будет метафорическое имя Ломоносова в XXI веке? Или исполнитсяволя великого помора выступать под собственным именем? Посмотрим…

О словарном измерении «ломоносовского текста»

«Опыт исторического словаря о российских писателях» (1772) НиколаяИвановича Новикова и «Пантеон российских авторов» (1802) Николая Ми-хайловича Карамзина — первые попытки представить литературную Россиюв лицах. В разделенных тридцатью годами, имеющих различные принципыотбора персоналий и концепции литературной истории20 компендиумах Ло-моносов сохраняет за собой позиции центрального персонажа российскойсловесности. Но опять же по-разному.

Среди 317 персоналий новиковского «Опыта», расположенных в алфа-витном порядке, нивелирующем идею исторической преемственности, Ло-моносову уделено наибольшее внимание. В первой части статьи изложеныосновные факты жизненного, творческого и карьерного пути с минималь-ными авторскими комментариями, вырастающими, однако, в мифосюжет.

18 Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9-и т. М.: Художественная литература,1976. Т. I. С. 495.

19 Достоевский Ф. М. Об искусстве. М., 1973. С. 319.20 См. подробнее: Петров А. В. Становление художественного историзма в русской

литературе XVIII века. Магнитогорск, 2006. С. 83—99.

«Ломоносов Михайло Васильевич [1711—1765] — статский советник, им-ператорской Санктпетербургской Академии наук профессор, Стокгольмскойи Бононской член. Родился в Колмогорах в 1711 году от промышленникарыбных ловлей. Юные лета препроводил с отцом своим, ездя на рыбныепромыслы; но, будучи обучен российской грамоте и писать, прилежал онболее всегда по врожденной склонности к чтению книг. И как по случаю по-палася ему псалтир, преложенная в стихи Симеоном Полоцким, то, читавоную многократно, так пристрастился к стихам, что получил желание об-учаться стихотворству. Почему стал он наведываться, где можно обучитьсясему искусству; услышав же, что в Москве есть такое училище, где препо-даются правила сей науки, взял непременное намерение уйти от своегоотца. К сему его побуждало и упорное желание его родителя, дабы женитьего по неволе. Вскоре потом исполнил он свое намерение: оставил дом ро-дительский, пришел в Москву и вступил в Заиконоспасское училище, в кото-ром с великим прилежанием обучался латинскому и греческому языкам, ри-торике и стихотворству»21. В этой первой части биографии Новиков наделяетЛомоносова врожденной склонностью к чтению и особым пристрастиемк стихам, якобы и побудившими юного помора сменить рыболовное ремеслона стихотворное искусство. Обратим внимание на то, что именно в описанииначального этапа жизни, в толковании причин ухода Ломоносова из домуНовиков выстраивает миф становления: «из рыбака — в поэты, ученые».

Когда Новиков переходит ко второй части ломоносовской биографии,то изложение фактов становится суше и строже и сводится к хронологическификсированной лестнице званий, чинов и должностей Ломоносова:

«<…>В 1751 году г. Ломоносов пожалован был коллежским советником. В 1752

году по данной ему привилегии учредил он бисерную фабрику и начал упраж-няться в мозаике; и как в России первый был он изобретатель мозаическогоискусства, то и поручено ему было трудиться в составлении большой мозаи-ческой картины, представляющей знаменитейшие дела Петра Великого. <…>

В 1751 году февраля 13 дня определен он был членом в академическуюКанцелярию22; а в 1760 году февраля 14 дня поручены в полное его смотрениеакадемическая гимназия и университет.

1764 года в декабре месяце г. Ломоносов пожалован был статским со-ветником, в котором чину и пробыл он до кончины своей, воспоследовавшей

21 Здесь и далее цитируется по изданию без указания страниц: Новиков Н. И. Опытисторического словаря российских писателей. СПб., 1772. С. 119—130.

22 Согласно распоряжению президента Академии наук Ломоносов получил это на-значение 13 февраля 1757 года.

1765 года апреля в 4 день, к великому сожалению всех любителей словесныхнаук. Тело его с богатою церемониею погребено в Александроневском мо-настыре императорским иждивением, а на гробе его поставлен мраморныйстолп иждивением покойного канцлера графа Михаила Ларионовича Во-ронцова со следующими российскою и латинскою надписями <…>». В на-чале статьи Новиков выстраивает путь Ломоносова как путь поэта и закан-чивает словами сожаления о Ломоносове-поэте («всех любителей словесныхнаук»). В новиковской статье приведены оба варианта надгробной надписи,ставшей опорным текстом в «словах» о Ломоносове.

Биографическую справку продолжает характеристика научного и сло-весного творчества, а также нрава Ломоносова в жанре литературного порт-рета: «Сей муж был великого разума, высокого духа и глубокого учения.Сколь отменна была его охота к наукам и ко всем человечеству полезнымзнаниям, столь мужественно и вступил он в путь к достижению желаемогоим предмета. Стремление преодолевать все случавшиеся ему в том препят-ствия награждено было благополучным успехом. Бодрость и твердость егодуха оказывались во всех его предприятиях; начав учиться иностраннымязыкам в таких уже летах, в коих многие за невозможность почитают в нихупражняться, достиг он до великого совершенства». Особой похвалы удо-стоено знание Ломоносовым иноземных языков, служившее средством пре-одоления национальной замкнутости и отражавшее ориентацию русскойкультуры на Европу. Заключают статью о Ломоносове также указания на пе-реводы ломоносовских трудов за рубежом, что позволяет составителю сло-варя подчеркнуть европейский масштаб личности ученого.

Новиковская биография Ломоносова — первая и единственная на русскомязыке до 1784 года. Она была перепечатана в «Собрании разных сочиненийЛомоносова» (М., 1778), подготовленном ректором московской Славяно-греко-латинской академии Дамаскином (в миру Дмитрий Семенов-Руднев), а такжев «Словаре историческом» (1792).

Как меняется «ломоносовский текст» в карамзинском «Пантеоне» три-дцать лет спустя?

Карамзину неинтересны биографические подробности: официальныезвания и даты жизни героя указаны в двух начальных предложениях словар-ной статьи: «Ломоносов Михайло Васильевич. Статский советник, Санкт-Пе-тербургской императорской Академии наук профессор, Стокгольмской и Бо-лонской член. Родился в 1711, умер в 1765 году»23. Карамзин создаеторигинальный портрет Ломоносова-поэта, строящийся на антитезах преро-

23 Карамзин Н. М. Избранные сочинения. В 2-х т. М.–Л.: Художественная литература,1964. Т. 2. С. 168.

мантического характера, и указывает на «предметы первотворения» Ломо-носова: «Рожденный под хладным небом Северной России, с пламеннымвоображением, сын бедного рыбака, сделался отцом российского красноре-чия и вдохновенного стихотворства.

Ломоносов был первым образователем нашего языка; первый открылв нем изящность, силу и гармонию. Гений его советовался только сам с собою,угадывал, иногда ошибался, но во всех своих творениях оставил неизгладимуюпечать великих дарований»24. Мотив «первого» (начального) действия, от-крытия, творения станет не только неотъемлемой частью «ломоносовскоготекста», но и структурообразующим элементом в повествовании о том, как«первый он дерзнул» что-либо сделать.

Не обходится Карамзин и без именного ряда бессмертных, куда вписаноимя русского поэта, однако бесспорное признание получает лишь «лириче-ское стихотворство» российского гения. К остальным родам и жанрам Ка-рамзин подходит с современными ему литературными мерками, но при этомего критические замечания всегда уравновешены похвалой найденных тогоили иного рода достоинств ломоносовских сочинений: «Трагедии писаныим единственно по воле монархини; но оды его будут всегда драгоценностиюроссийской музы. В них есть, конечно, слабые места, излишности, падения;но все недостатки заменяются разнообразными красотами и пиитическимсовершенством многих строф. Никто из последователей Ломоносова в семроде стихотворства не мог превзойти его, ниже сравняться с ним.

Проза Ломоносова вообще не может служить для нас образцом; длинныепериоды его утомительны, расположение слов не всегда сообразно с тече-нием мыслей, не всегда приятно для слуха; но талант великого оратора бли-стает в двух похвальных речах его, которые и теперь должно назвать однимиз лучших произведений российского, собственно так называемого, крас-норечия»25.

Автор «Пантеона» ни словом не обмолвился о естественнонаучной дея-тельности Ломоносова: получилось, что вся ломоносовская деятельностьсведена к литературно-филологической. Однако «ломоносовский текст»в «Пантеоне» Карамзина шире статьи, непосредственно посвященной вели-ком мужу: Ломоносов оказывается центральной фигурой российского лите-ратурного пространства XVIII века, относительно которой так или иначеконструирует литературный «пантеон» бессмертных Карамзин.

Пишет ли Карамзин статью о Феофане Прокоповиче — и возникает Ло-моносов: «В Феофане сияет уже заря российского красноречия; но, будучи

24 Там же. С. 168—169.25 Там же. С. 169.

предшественником Ломоносова, он не похитил у него славы быть нашимлучезарным Фебом»26.

Характеризует ли автор словаря творчество князя Антиоха ДмитриевичаКантемира, — и вспоминает Ломоносова: «Наш Ювенал. Сатиры его былипервым опытом русского остроумия и слога. Он писал довольно чистым язы-ком и мог по справедливости служить образцом для современников, такчто, разделяя слог наш на эпохи, первую должно начать с Кантемира, вто-рую — с Ломоносова, третию — с переводов славяно-русских господинаЕлагина и его многочисленных подражателей, а четвертую — с нашеговремени, в которое образуется приятность слога»27.

Отмечает ли составитель «Пантеона» особое дарование скандальногоИвана Баркова — и приводит анекдот, к которому сводится основное со-держание статьи и одним из героев которого является Ломоносов: «ПеревелГорациевы сатиры и Федровы басни, но более прославился собственнымизамысловатыми и шуточными стихотворениями, которые хотя и никогда небыли напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть русский Скаррон и любилодни карикатуры. Рассказывают, что на вопрос Сумарокова: “Кто лучшийпоэт в России?” студент Барков имел смелость отвечать ему: “Первый —Ломоносов, а второй — я!” У всякого свой талант: Барков родился, конечно,с дарованием; но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к тойславе, которая бывает целию и наградою истинного поэта»28.

Отдает ли Карамзин дань уважения таланту Сумарокова — и имя Ломо-носова оказывается частью сравнения: «Имя Сумарокова было в свое времятак же велико, как имя Ломоносова. Один славил Елисавету на лире и на ка-федре академической; другой пленял ее чувствительность драматическимикартинами на сцене.

Оба талантами своими украсили и прославили время ее царствования.Имя того и другого напоминает счастливое рождение нашего нового стихо-творства.

Сумароков еще сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав длясебя сферу обширнейшую»29.

Рассматривает ли Карамзин сочинения Николая Поповского — и ссыла-ется на ломоносовскую оценку: «Он всего более известен переводом слав-ного “Опыта о человеке” — “Essay on man”. Ломоносов называл Поповскогонадеждою российского Парнаса и весьма усердно хвалил его»30.

26 Карамзин Н. М. Избранные сочинения. Т. 2. С. 161.27 Там же. С. 162.28 Там же. С. 167.29 Там же. С. 169—170.30 Там же. С. 172.

Таким образом, в карамзинском «Пантеоне» Ломоносов фигурирует в раз-личных контекстах и ролях: и как наследник феофановской риторическойтрадиции, и как литератор второго этапа в истории «русского слога», и какпервый преобразователь русского языка, и как первый поэт в иерархии рус-ских сочинителей, и как авторитет, чье мнение ценно даже спустя полсотнилет. Многочисленные круги отражения ломоносовской личности и деятель-ности и образуют замысловатые сюжеты «ломоносовского текста», в томчисле и в строгом словарном жанре.

В заключение разговора о «словарном измерении» «ломоносовскоготекста» нельзя обойти вниманием одно из главных достижений российскогоПросвещения, а именно первый Академический словарь, содержащий 43 257слов, составленный в рекордно короткие сроки (11 лет) по сравнению сосвоим прототипом и аналогом — Словарем Французской Академии (60 лет).«Ломоносовский текст» в «Словаре Академии Российской» (1789—1794 гг.) —тема отдельного филологического исследования, которое позволило бы рас-ширить наше представление и о рецепциях ломоносовских сочинений, и овлиянии ломоносовских цитат на формирование семиозиса русской лексики.Приведем лишь несколько наблюдений, сделанных нами в этом ракурсе наматериале первого тома академического словаря.

Основным иллюстративным материалом Словаря Академии Российскойявляются два источника — Библия и Ломоносов. Изредка встречаются цитатыиз летописей и судебников, из авторов XVIII века всего две цитаты: одна изСумарокова31 и одна из Николая Поповского32. Ломоносовские произведенияздесь вне конкуренции — около 170 цитат на один том словаря. Иногда подве-три цитаты из Ломоносова на одно слово, скажем, к слову «высокий»дано пять примеров из Ломоносова33, а всего к словам данного корня —13 ломоносовских цитат.

Цитаты из Священного Писания и яркие ломоносовские стихи образуютв словарных статьях два уровня — религиозный и светский. Вот примерытакого «двухуровневого» цитирования:

«Багряный, ная, ное, прил. Червленный, пурпуровый. И в ризу багрянуоблекоша. Иоанн. XIX I.

Когда заря багряным окомРумянец умножает роз.

М. Лом.»34;

31 Словарь Академии Российской. В 6 т. СПб., 1789—1794. Т. 1. С. 912.32 Там же. С. 354.33 Там же. С. 948—951.34 Там же. С. 78.

«Бурный, ная, ное. Прил. Сл. 1) С бурею совокупленный. Яко носиму ды-ханию бурну. Деян. II. 2. 2) *Сильный, скорый.

Там кони бурными ногамиВзвивают к небу прах густой.

М. Лом.»35

Спорные уже для современников Ломоносова эпитеты и метафоры утвер-ждаются в словаре в качестве иллюстраций для толкования значений, причемв первом случае библейский и ломоносовский примеры дополняют другдруга, а во втором — ломоносовский эпитет создает дополнительное пере-носное значение, расширяя тем самым семантику слова.

Другим любопытным взаимодействием Священных и ломоносовских ци-тат является, к примеру, следующая словарная статья:

«Бегемут, та, с. м. Hyppopotamus amphybius. Название Еврейское; вСв. Писании означающее, как многие утверждают, огромнаго двустихийнагоживотнаго, обитающаго в Африке в реке Нигре, в Египте в реке Ниле, в Асиив реке Инде <…>.

Воззри в лесах на Бегемота,Что мною сотворен с тобой,Колючей терн его охотаБезвредно попирать ногой.

М. Лом.»36

В этой статье ее автор лишь указывает на Святое Писание, но предпочитаетпроцитировать ломоносовское переложение библейского текста — стихииз «Оды, выбранной из Иовы». «Парное» цитирование Библии и Ломоносовасоздает своеобразное поле взаимодействия разных историко-культурныхсмыслов. Например:

«Блаженство, ва, с. ср. Благополучие, щастие, благосостояние, совер-шенное удовольствие. Яко же и Давид глаголет блаженство человека, емужевменяет Бог в правду, без дел закона. Рим: IV. 6.

Безсмертия достойный муж,Блаженства нашего причина,Завистливым отторжен роком…

Мих. Лом.»37.

35 Словарь Академии Российской. Т. 1. С. 390.36 Там же. С. 118—119.37 Там же. С. 214.

В послании к римлянам Святого Апостола Павла говорится о том, чтоГосподь оправдывает и «без дел» того, кто в Него уверовал. В известной ло-моносовской цитате причиной блаженства объявлен Петр I, достойный бес-смертия. Таким образом, толкуемое слово «блаженство» получает земноеизмерение, причем уже достигнутое россиянами, а великий реформаторвновь обретает сакральные черты. Более того, бездеятельное «блаженство»из апостольского послания сталкивается с одическим «блаженством», до-бытым сверхдеятельным российским правителем.

Любопытный пример представляет толкование слова «ветия»: «Ветия,и Вития, тии, с. общ. Сл. Ритор, красноречивый, искусный в красноречии, силь-ный в слове. Ветия многовещанныя. Акаф. Богород. <…> Димосфен и Цицеронсуть красноречивейшие из древних витий. Московский здесь Парнасс изо -бразил витию»38. Последняя цитата — первая строка из надписи к портретуЛомоносова, сочиненной И.И. Шуваловым. «Витиеватый, тая, тое, Витиеват,та, то. прил. Замысловатый, красноречивый, хитрословесный. Не витиеватымсложением замыслов, ил пестрым преложением речений украшено, нижеРиторским парением возвышено будет сие мое слово. М. Ломон.»39. Ломо-носов в этих примерах к словам одного и того же корня выступает одновре-менно и как автор, поясняющий значение слова, и как образец, историческийпример «витии».

Как видим, для составителей словарей ломоносовское творчество пред-ставляет собой единый текст, яркий и авторитетный. Единство это созданотем, что словарные статьи содержат указание на авторство Ломоносова(«М. Лом.», «М. Ломон.», «М. Л.»), но без жанровых определений, заглавийпроизведений и другой атрибутивной информации. И, таким образом, цитатыиз переложений псалмов оказываются в одном ряду с цитатами из «Словао пользе химии», а стихи о царской порфире — со стихами о конях «с бур-ными ногами». Кроме того, такой высокий рейтинг цитирования должен былсформировать в культурном сознании того времени идею образцовости ло-моносовского языка, а также внедрить в языковое сознание значения и кон-нотации слов, найденные Ломоносовым. Насколько верна эта гипотеза, по-кажут будущие исследования.

В первой половине XIX века появляется ряд сочинений о Ломоносове,в жанровом отношении очень разных. Одни имеют эссеистический характер:их авторы, не претендуя на всеохватность и целостность взгляда, избирательно

38 Там же. С. 1032.39 Там же.

останавливают свое внимание то на удачной, то на неудачной ломоносовскойрифме, или пересказывают обросший подробностями анекдот из ломоносов-ской жизни, или составляют подробный реестр научных открытий Ломоносова(фрагменты «Записные книжки» П. А. Вяземского, «О характере Ломоносова»К. Н. Батюшкова, «Ломоносов» в «Путешествии из Москвы в Петербург»А. С. Пушкина). Другие, наоборот, представляют собой научные исследования,к примеру, о Ломоносове-литераторе и филологе, чтобы спустя почти сто летоценить сделанное Ломоносовым для русского языка и литературы (диссер-тация «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» К. С. Ак-сакова). Третьи пишут художественную биографию Ломоносова (К. Полевой),которую четвертые рецензируют и анонсируют широкой публике (В. Г. Бе-линский), а также выстраивают историко-литературную перспективу, отдаваядолжное великому первопроходцу в области наук и искусств. Эти подходы ктворчеству великого россиянина демонстрируют несколько тенденций в раз-витии «ломоносовского текста» русской культуры: Ломоносова и славят, икритикуют, и анализируют, и не устают восхищаться им.

Раздел четвертыйРемейки ломоносовских произведений, или О явных и неявных влияниях Ломоносова на современников и потомков

Для филолога вопросы о том, как быстро ветшают смыслы и рифмы иликак поэтическое или прозаическое слово отзовется в годах и веках, — непраздные. Размышление над ними, пусть и не ответы на них, приоткрываюторганику литературной жизни. Ломоносовские поэзия и похвальные слована какое-то время становятся «архетипами» русской литературы, источникамисюжетов и смыслов, топосов и формул. После периода их активной рецепцииломоносовское творчество уходит «внутрь» словесного искусства, в «генотип»русской литературы, невидимый без специального инструментария. Но длявторой половины XVIII века и начала следующего этот процесс взаимодей-ствия очевиден.

В каких жанрах Ломоносов довлеет над поэтами? Какие формы его поэзиии прозы востребованы и почему? Каковы механизмы наследования и оттал-кивания от ломоносовского дискурса в российской словесности?

«Ода на взятие Хотина» (1739) Михайлы Ломоносова и батальные одические восторги тридцать и сорок лет спустя

Рожденная восторгом от военных успехов русских «Ода на победу надтурками и татарами и на взятие Хотина 1739 года» Ломоносова стала визитнойкарточкой его поэзии и точкой отсчета в истории поэзии Нового времени.

Ремейки ломоносовских произведений [93]

Ломоносов узнал о победе русских войск под Ставучанами и последовавшейчерез день сдаче турецкой крепости Хотин в августе 1739 года из реляцийи хроники военных событий (29 сентября 1739 года: «Hallische wœchentlicheRelation der merkwuerdigsten Sachen» [«Галльское еженедельное сообщениео наиболее достопримечательных вещах»], 1739, № XLI от 10 октября, с. 162—164), перепечатанных саксонскими газетами на немецком языке. В Дрезденеизвестие о победе было получено 2 сентября 1739 года. Из Дрездена это из-вестие могло быть скоро передано во Фрейберг и дойти до Ломоносова.

Двадцативосьмилетний Ломоносов написал оду, «превеликия оныя радостиплод, которую <…> преславная над неприятелем победа в верном и рев-ностном <…> сердце возбудила»1. Конечно, ее можно рассматривать с точкизрения выстраивания социальной стратегии как попытку сделать карьерупридворного поэта, однако в искренности чувств, побудивших Ломоносовак ее написанию, вряд ли можно сомневаться: русский студент на чужбиневосторженно «пленяется» победой своих войск.

Мир с Турцией фактически был заключен 7 сентября 1739 года, однакоратифицирован лишь 17 декабря 1739 года, официальные же известия после-довали после опубликования 29 февраля 1740 года описания церемонии ра-тификации. В начале декабря в саксонских газетах появляются сообщенияо заключении мира между Россией и Турцией2. Сопоставление этих дат поз-воляет сделать досадный вывод: когда Ломоносов писал оду на взятие Хо-тина, по мирному договору крепость вновь была передана туркам.

Как известно, ода была отправлена в Российское собрание вместес «Письмом о правилах российского стихотворства»: теория новой — сил-лабо-тонической — системы стихотворства и ода как ее практическое при-менение скреплены воедино. Усилиями завистников (В. Е. Адодурова,Я. Я. Штелина, В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, И.-Д. Шумахераи И. И. Тауберта) ода не увидела свет в 1739 году: отдельными строфами онабыла включена Ломоносовым в печатный вариант «Риторики» (1747) и в пер-вое собрание ломоносовских сочинений 1751 года, правда, в переработанномвиде. Несмотря на двадцатилетнее небытие, хотинская ода получила заслу-женное признание и особое место в истории поэзии Нового времени: этоначальный «опыт сочинения новообразными стихами», как «первородноечадо стремящегося воображения по непроложенному пути», «необыкновен-ность слога, сила выражения, изображения, едва не дышащие, изумили чи-тающих сие новое произведение»3. Сумароков относил большую часть строф

Раздел четвертый [94]

1 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VII. С. 9.2 Там же. Т. VIII. С. 873—874.3 Радищев А. Н. Полное собрание сочинений. М.–Л., 1938. Т. 1. С. 385.

этой оды к числу «весьма хороших», «прекрасных» и «прекраснейших»4.Державин многократно цитировал ее в своем «Рассуждении о лирическойпоэзии» как образцовую5. Из современного литературоведения выделимоценку, данную Л. В. Пумпянским: «<…> в этой оде произошло рождениестиля». Более того, Ломоносов создал форму (точнее, формулу) батальнойоды, использовать которую будут все младшие его современники. Пути ис-пользования этих форм и формул мы проанализируем на наиболее яркихпримерах, а именно на одах, которые вызывают эффект déjà vu, а точнее,déjà lu — «Оды на взятие Хотина» 1769 года.

9 сентября 1769 года русская армия под предводительством князя Голи-цына взяла турецкую крепость Хотин, с разницей в тридцать лет и несколькодней русские повторили свой военный успех, а поэты, как и Ломоносов три-дцатью годами ранее, воспели эту победу, и не без помощи ломоносовскогоопыта. Оды на взятие Хотина 1769 года были сочинены А. П. Сумароковым,С. Г. Домашневым, В. П. Петровым, М. М. Херасковым, В. Г. Рубаном и др.

Эффект «уже читанного» в первую очередь создают заглавия од:• «Ода Ея Императорскому Величеству Государыне Екатерине Алексе-

евне Императрице и Самодержице всероссийской на взятие Хотина и поко-рение Молдавии. В Санктпетербурге, 1769 года» А. П. Сумарокова;

• «Ода Всепресветлейшей, Державнейшей Великой Государыне Импе-ратрице Екатерине Алексеевне, Самодержице Всероссийской на преславныянад турками победы и на взятие Хотина 1769 года, Сентября дня, которуювсеподданнейше приносит Михайла Херасков. Печатана при ИмператорскомМосковском Университете, 1769 года, Сентября дня»;

• «Ода в честь геройских дел, победоносной Ея Императорскаго Вели-чества армии главнаго предводителя, высокоповелительнаго господина ге-нерала фельдмаршала, действительнаго камергера и разных орденов кава-лера, его сиятельства князя Александра Михайловича Голицына, оказанныхмногократным одержанием побед над турками и татарами, и на взятьеХотина 1769 года. В Санктпетербурге, при Императорской Академии Наук»В. Г. Рубана;

• «Ода Всепресветлейшей, Державнейшей Великой Государыне Импе-ратрице Екатерине Второй, Самодержице Всероссийской на победу над тур-ками, в осьмое лето благополучнаго Ея Величества государствования Россий-скими войсками одержанную и на взятие Хотина приносит всеподданнейшийраб Василей Петров. В Санктпетербурге, при Императорской Академии Наук,1769 года»;

4 Сумароков А. П. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе. М., 1787. Т. 10.С. 91—92.

5 Сочинения Державина. СПб., 1872. Т. 7. С. 539—540.

• «Ода Победоносной Екатерине Второй Императрице и СамодержицеВсероссийской на одержанныя славным Ея оружием многократныя над Туркамипобеды и взятие Хотина под предводительством Генерала князя Голицына.Приносит всеподданнейший раб Сергей Домашнев Сентября дня 1769 года».

Комплиментарные аранжировки заглавий «хотинских» од 1769 года ос-нованы на двух наиболее информативных определениях из заглавия ломо-носовской оды: «на победу над турками и татарами» и «на взятие Хотина».Младшие современники Ломоносова ориентируются и на военный преце-дент — взятие Хотина в августе 1739 года, и на поэтический — воспеваниеего в стихах. Ломоносовские топосы и формулы входят в плоть батальных одо Хотине. Приведем несколько примеров.

1) Ломоносов:То род отверженной рабы <…>Целуйте ногу ту в слезах, Что вас, Агаряне, попрала <…>6

Домашнев:Неверной род и развращенный <…>7

Всемощной Ты Своей рукоюСравняла с прахом Агарян, <…>8

Сумароков:Тогда Византия взыграет,Что грек оковы попираетИ изгнана Агарь из врат <…>9

2) Ломоносов:За холмы, где паляща хлябьДым, пепел, пламень, смерть рыгает,За Тигр, Стамбул, своих заграбь <…>10

Петров:Поставя в строй палящи хляби

6 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 19, 25.7 Домашнев С. Ода Победоносной Екатерине Второй Императрице и Самодержице

Всероссийской на одержанныя славным Ея оружием многократныя над Турками победыи взятие Хотина под предводительством Генерала князя Голицына. СПб., 1769. С. 8.

8 Там же. С. 10.9 Сумароков А. П. Ода… на взятие Хотина и покорение Молдавии. СПб., 1769. С. 3.

10 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 19.

Ты брань громчае вознови;Нумидских львов в свой стан заграби,И море в помощь призови <…>11

Ломоносовская ода оказалась актуальна и спустя три десятка лет: повторхотинской победы воззвал к жизни и поэтический восторг от нее. Но делов том, что история повторилась и со сдачей Хотина.

4 сентября 1788 года Хотин был взят в третий раз, однако радость победырусские должны были разделить со своими союзниками — австрийцами,которые весной того же года начали осаду турецкой крепости, но не достиглисвоей цели без помощи русских войск. В июле Румянцев перешел с войскамичерез Днестр и послал в помощь принцу Кобургскому корпус генерала Сал-тыкова. Австрийско-русская победа под Хотином не стала предметом пар-насских восторго, в отличие от другой победы этой же военной кампании —взятия Очакова под предводительством фельдмаршала Григория Потемкина.Не менее долгая (пять месяцев), чем осада Хотина, и не менее изнурительнаядля русских, чем для турок, осада Очакова закончилась штурмом 6 декабря1788 года, когда в двадцатитрехградусный мороз ударный русский отрядатаковал очаковские укрепления и после ожесточенных боев захватил город.В честь этой победы для офицеров-участников битвы был выпущен золотойкрест «За службу и храбрость», а для нижних чинов — серебряная медаль снадписью «За храбрость, оказанную при взятии Очакова». И высшие, и низ-шие чины были воспеты русскими поэтами в одах на взятие Очакова, не из-бежавших ломоносовского влияния и сорок лет спустя12:

Какий восторг мой дух объемлет!Какий лиется в мысли свет!Какие громы слух мой внемлет?Что музу к подвигу влечет?Стихии людем сликовствуют,Бореи с ужасом не дуют,

11 Петров В. Ода Всепресветлейшей, Державнейшей Великой Государыне Императ-рице Екатерине Второй, Самодержице Всероссийской на победу над турками, в осьмоелето благополучнаго Ея Величества государствования Российскими войсками одер-жанную и на взятие Хотина. СПб., 1769. С. 7.

12 Ср: Петров В. П. Ея Императорскому Величеству Екатерине Второй СамодержицеВсероссийской на взятье Очакова декабря 6 дня 1788 года. СПб., 1789; Бухарский А. И.Ода <...> Екатерине Второй императрице и самодержице всероссийской…: На взятьеОчакова, / От всеподданнейшаго Андрея Бухарскаго. [СПб., 1789]. А. И. Бухарскомутакже принадлежит «Письмо к жене от мужа, идущего на приступ к городу Очаковув декабре месяце 1788 года» (1790), представляющее собой обработку реального письмаК. И. Меллера, погибшего при штурме Очакова.

Несут Зефиры свету весть,Российский славой меч сияет,Очаков пал и юг страдает,Потрясть не могши Норда честь13.

Приведенная цитата из оды Андрея Ивановича Бухарского, молодого(чуть старше двадцати лет) майора в отставке, которую он пишет буквально«под началом» Ломоносова: здесь и «стыд Магомета», и попранные «агаряне»,и перуны российских воинов, и «все пределы света», и помощник Бог, и из-бранный народ, и бугры и стремнины, и «сопостаты».

В «Новых ежемесячных сочинениях» несколько номеров подряд (с январяпо апрель) печатают оды на очаковскую победу, все они в той или иной сте-пени ориентированы на ломоносовский текст: «Ода храброму российскомувоинству, сочиненная 1788 года Сентября 25 дня Иваном Виноградовым»;«Стихи на взятье Очакова» Александра Шишкова14; «Ода Ея ИмператорскомуВеличеству… на взятие города Очакова победоносным Ея оружием. Всепод-даннейше приносит Павел Голенищев Кутузов»15.

В длинной оде Голенищева-Кутузова, как и в хотинской оде 1739 года,небеса разверзаются и появляется Петр Великий, довольный победой россови правлением Екатерины Великой. Но интересен не только повтор ломоно-совского одического топоса «небесного патронажа», а указание на поэти-ческий талант Ломоносова:

Пленясь толь мудрыми делами,Хотел бы с Пиндаром греметь,Иль Ломоносова устамиТебя монархиня воспеть!Но с ними можно ли сравняться!Им только должно удивлятьсяИ петь по мере слабых сил.Прости ты мне великодушно:Перо руке моей преслушно:Я чувства сердца возгласил16.

Еще более интересны случаи, когда авторы пытаются изжить высокостьломоносовского стиля при описании батальных сцен. К примеру, «Ода рос-

13 Бухарский А. И. Ода… С. [6].14 Новые ежемесячные сочинения, 1789, ч. 31, январь. С. 80—89.15 Там же. Ч. 33, март. С. 76—90.16 Голенищев-Кутузов П. Ода… // Новые ежемесячные сочинения, 1789, ч. 31, январь.

С. 89.

сийским солдатам на взятие крепости Очакова 1788 года декабря 6 дня, со-чинена в Москве отставным служивым Моисеем Слепцовым» Николая Петро-вича Николева. В первых строфах автор объявляет о своем нежелании под-чиняться чужим правилам сочинения од, отказываясь подражать Гомеру, даи Ломоносову, но при этом не забывает принести дань уважения последнемукак истинному певцу русской славы и русского воинства17:

Буде ж песня у народаРусс<к>а Пиндара свежа,Так моя, как в нови мода,Хоть на время госпожа:А к тому ж и та примета,Что не звук приманка света:Смысл, порядок и дела;Если б пел и ЛомоносовНе дела великих россов,Но полканов ради зла, —

Чтоб об нем сказали в мире,Слыша гром пустых похвал?Что своей гремящей лиреОн бесславия снискал.А из этого выходит,Что лишь с истиной находитПохвалу себе певец.Пой, трещи хоть в балалайку,Лишь не суйся в подлу шайку,Лишь не будь, пиита, льстец!18

Эти примеры свидетельствуют не только о следовании Ломоносову илиоб отрицании его поэтической манеры, но еще и о том, что Ломоносов, как

17 Николев был искренним почитателем Ломоносова: «Муж великий! Зодчий словароссийского! ты есть и будешь жив в потомстве. Чем совершеннее рода твоего даро-вания предуспевают, чем выше гении-поэты на Пинде российском возвышаются, темболее, более имя мое, дар и творения твои славимы» (Николев Н. П. Творении. М.,1796. Ч. 3. С. 177). Сравнивая Ломоносова с Пиндаром, Николев писал в примечанияхк «Лиро-дидактическому посланию»: «Российский Пиндар (каковым именем мы на-зываем г. Ломоносова) может судим быть нами справедливее, нежели Пиндар грече-ский... Времена наши столь близки к его временам, что едва слабая тень света успеламелькнуть на российском Парнасе с тех пор, как светило сие от нас скрылося» (НиколевН. П. Творении. М., 1796. Ч. 3. С. 161—162).

18 Новые ежемесячные сочинения, ч. 34, апрель, 1789. С. 51.

создатель хотинской оды, сам превращается в топос батальных описаний:его можно помянуть добрым словом, заимствовать цитату, одолжить рифму,строфу или противопоставить себя ему, поменяв лиру и военную трубу нагудок, как это делает Николев, или свирель, как это делает анонимный автордругого очаковского «восторга» — «Оды, сочиненной с очаковских полейпастушкою на взятие Очакова»19. Вроде бы заглавие оды намеренно не оди-ческое и сочинила ее якобы героиня пасторального жанра (пастушка), котораявещает о военном сражении, но при этом ода не избежала ломоносовскоговлияния, хотя и в несколько пародийном виде. Знающая о батальных одах«пастушка» отдает дань монаршей мудрости, а затем, как ломоносовский духв 1739 году, отправляется на возвышенность («Бегу, спешу на холме сесть /Дабы узреть геройски споры»), чтобы наблюдать сражение и воспевать егопастушеской свирелью. Однако «пастушка» отлично владеет и ломоносов-скими трубою и лирою:

О! коль приятно слышу весть,К Очакову возведчи взоры!Вотще повсюду смерть претитГероям там отвагу следа:Уже в стенах Твой меч блестит,Твердится Росская победа20.

Сниженный образ певца — пастушки — никоим образом не затронулизображение и воспевание российского военного успеха, топосы батальнойоды остаются прежними, снижение коснулось лишь образа поэта, пастушки(она называет себя «остаток древних греков»). Батальная поэтика, востре-бованная историческим моментом, включает, сознательно или бессозна-тельно, «ломоносовский текст». И скажем еще об одном, безусловно, созна-тельном воспевании очаковской победы в ломоносовском духе… нафранцузском языке.

Непосредственный свидетель осады Очакова принц Ш.–Ж. де Линь,командированный Екатериной Второй под начало князя Потемкина, правдауехавший в армию Румянцева до штурма, разуверившись в успехе, такжерешил сочинить в честь этой победы «Оду на взятие Очакова» — «Ode surla prise d’Oczakow». Однако ода принца де Линя создается не тем путем, ко-торый намечен в ломоносовских одах, когда дух поэта возносится на Парнас,с заоблачной высоты обозревает огромные пространства и поет увиденное,и не тем путем, которым воспользовались его русские современники, насле-

19 Новые ежемесячные сочинения, ч. 32, февраль, 1789. С. 52—54.20 Там же. С. 53.

дуя Ломоносову или трансформируя его формулы и идеи. Принц де Линьизбирает свой путь. Признавая исключительный талант Ломоносова, пре-восходящий, по его мнению, и Пиндара, и Ж.-Б. Руссо («Lomonossow, cepoète russe, et le seul qu’ils aient dans ce pays-là, était plus fort que Pindare,et plus riche que Rousseau»), французский дипломат, не мудрствуя поэтически,переводит ломоносовскую «Оду на взятие Хотина» на французский язык, за-меняя имя императрицы Анны Иоанновны на имя царствующей Екатерины II,Хотин — на Очаков, и получает батальную оду21, которую напечатал позже,в 1797 году22. Кто помогал Линю с русским подстрочником? Отправлял лиЛинь эту оду Екатерине или Потемкину? Неизвестно.

Но это не единственный случай подобной «перелицовки» ломоносовскихсочинений, о чем и пойдет речь далее.

Об одном странном соавторстве Ломоносова

К одному из торжественных дней восшествия на престол Екатерины Ве-ликой отдельной брошюрой вышло одно из словесных изъявлений радостипо этому поводу — «Похвальное слово Всемилостивейшей, Всепресветлей-шей Государыне, Императрице Великой, Екатерине Алексеевне самодержицеВсероссийской, на торжественный день возшествия Ея Величества, на все-российский престол. Июня 28». В этом факте, казалось бы, нет ничего при-мечательного: такого рода «продукция» поставлялась к такого рода случаюко двору на протяжении всего XVIII века. Однако на титуле этого изданиявсё же есть несколько строк, вызывающих у читателя (хоть тех времен, хотьнынешних) недоумение. Во-первых, это имена авторов «Слова»:

«верноподданнейший со благоговением приноситИз сочинителей М и х а й л а Л о м о н о с о в,И с оным вкупе И в а н М а й к о в».

Общеизвестно, что Ломоносов посвятил Екатерине II две торжественныходы: одну — на день восшествия на престол 1762 года, другую — на новый

21 Текст «Оды на взятие Очакова» («Ode sur la prise d’Oczakow») принца де Линя иего письмо к князю Потемкину, содержащее комментарии по поводу этого перевода,см.: Prince Charles-Joseph de Ligne, Correspondances russes, éd. Alexandre Stroev, JeroomVercruysse, Paris, H. Champion (à paraître 2012).

22 Prince Charles Joseph de Ligne, Mélanges militaires, littéraires et sentimentaires,A mon Refuge près de Vienne et se vend à Dresde chez les Frères Walther, 1796, t. XIII,p. 386—396.

1764 год. Да и зачем именитому стихотворцу безвестный соавтор? И ктотакой этот Иван Майков?

Во-вторых, дата издания брошюры — «В Санктпетербурге, 1792 года».Вот это хронологическое указание сбивает с толку еще больше, чем пара ав-торских имен. К 28 июня 1792 года Ломоносова нет в живых уже почти 30 лет.При чём здесь он? Снова голос из царства мертвых?

Начнем с представления настоящего автора данного сочинения, необыч-ная и отчасти напоминающая ломоносовскую судьба которого запечатленав скудных сведениях. Иван Алексеевич Майков (даты жизни его неизвестны)был крепостным дворовым человеком ярославского помещика Ф. М. Брянча-нинова, владевшего имением в селе Гарнцы Романовского уезда. В 1790 годуон был «отпущен от помещика, по желанию своему, для обозрения россий-ских городов и для сочинения стихотворства» с данным ему из Романовскогоказначейства годовым плакатным паспортом, с которым он пришёл в ЦарскоеСело. И крестьянское происхождение, и уход из провинции в столицу, и же-лание сочинять стихи — все это можно назвать попыткой повторения ло-моносовского пути Иваном Майковым. «Ломоносовский текст», в данномслучае жизненный путь Ломоносова, становится моделью поведения, пустьи немногих23.

В Петербурге Иван Майков начал писать оды и подносил «их разнымгосподам, чем и кормился». В 1790—1792 годы он издает несколько сочине-

23 Еще покровителю Ломоносова Ивану Ивановичу Шувалову встретился «другой Ло-моносов» — талантливый крестьянин из Тверской губернии: «<…> в 1784 году открылон [Шувалов. — Т. А.] крестьянина-самоучку [Ивана Евстратовича. — Т. А.] Свешникова,который изумлял потом петербургское общество отличным знанием многих языкови необыкновенно светлым умом своим. <…> кн. Дашкова экзаменовала его во фран-цузском языке: оказалось, что он коротко был знаком с творениями Руссо и составил оних самостоятельное суждение. Шувалову очень хотелось, чтоб Свешников попыталсяписать стихи; два месяца продолжался опыт, и окончился неудачно: он не имел вовсестихотворческаго таланта. За то нашлась в нем еще новая способность: он составлялцелыя картины из соломы и цветных мхов. <…> Позднее Потемкин переманил к себеСвешникова обещанием обезпечить существование его семейства, и увез с собою в Но-вороссийский край, где он скоро умер в Херсоне» // Биография И. И. Шувалова. М.,1857. С. 72—74. (См. также: Глинка Ф. Н. Письма русского офицера. М., 1815. Ч. 3. С. 88—111; Пушкин А. С. Разговоры Н. К. Загряжской / Пушкин А. С. Полное собрание сочине-ний. В 10 т. Т. 8. М.: Наука, 1964. С. 115—117). С точки зрения «ломоносовского тескта»русской культуры здесь интересен не только талантливый к учению крестьянин Свеш-ников, жадно стремящийся к знаниям и на рынке торгующий себе «латинских класси-ков, Ливия, Курция, Тацита, в подлинниках» (осуществленная почти некрасовскаямечта), но и поведение Шувалова, ожидающего от него поэтического таланта. Способ-ности в науках и стихотворческий дар по заданному Ломоносову образцу восприни-маются как взаимодополняющие друг друга качества.

ний отдельными брошюрами, чем вызывает неудовольствие его однофа-мильца — Аполлона Александровича Майкова, гвардейского офицера и посовместительству тоже стихотворца. Дворянин Майков запретил крестьянинуМайкову таковою фамилиею называться, «тогда он [Иван Майков. — Т. А.]стал подписываться: Розов»24. В дальнейшем его сочинения выходили ужепод именем Ивана Розова. Его плодовитость заслуживает внимания: за тригода в профессии стихотворца им написано 29 од, стихотворений и посланий.Все его сочинения обращены к членам царствующей фамилии и высокопо-ставленным лицам (И. И. Шувалову, П. А. Зубову, императрице Екатерине II,великому князю Павлу Петровичу, Александру и Константину Павловичам,великой княгине Марии Фёдоровне)25, что служит свидетельством вполнеопределенного расчета. Профессиональный панегирист — даже в концевека эта должность все еще кажется заманчивой.

Очень скоро Майкову-Розову пришлось осознать, что «парнасский» путьможет быть не только трудным, но и опасным для жизни. В очередном ком-плиментарном сочинении «Живой источник, стихи на день рождения Им-ператрицы Екатерины II»26, выпущенном в количестве 50 экземпляров ти-пографией Академии наук в 1792 году, были усмотрены «выражения»,относящиеся к Святому Писанию, но «силе оного несоответствующие». Да-лее все шло, как обычно: Майков был разыскан и допрошен. В Санкт-Пе-тербургском губернском правлении признали стихи Майкова-Розова не-годными, но и не вредными для обращения в публике. Автора же их должныбыли отослать к его помещику в Ярославскую губернию, однако заступни-чество все того же однофамильца Аполлона Майкова, видимо, помешалоэтому. Что случилось дальше с Майковым-Розовым, неизвестно, но его поэ-

24 Геннади Г. Н. Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIIIи XIX столетиях и Список русских книг с 1725 по 1825 г. Cоставил Григорий Геннадии.Т. II. Ж—М. С дополнениями Николая Собко. Берлин, 1880. С. 276.

25 См., например, такие сочинения Ивана Майкова-Розова: Благоденствующая Россия,песнь Императрице Екатерине II. 1791; Ода И. И. Шувалову. 1791; Ода Великой КнягинеМарии Федоровне. 1791; Ода на тезоименитство Великого Князя Константина Павло-вича. 1791; Императрице Екатерине II на случай победы, полученной над неприятелемчрез совершенное разбитие князем Н. В. Репниным Великаго Визиря. 1791; Ода Ека-терине II на новый 1792 год; Ода на день вступления на престол Екатерины II. 1792;Беседа на день рождения Великой княгине Елены Павловны. Стихи. 1792; Песнь Им-ператрице Екатерине II на заключение с Оттоманскою Портою мира 1792. 1792; и др.Приведенные в этом выборочном списке сочинения доказывают его знание «поводов»для панегириков, внутрижанрового репертуара случаев для воспевания высоких особ(новый год, рождение, победы, заключение мира и т.п.).

26 Вероятно, второе издание его же сочинения «Живой источник, из которого не-оцененное сокровище Всевышнего десницею в щастливое столетие почерпнули; стихина день рождения Императрицы Екатерины», 1791 г.

тический путь оказался недолгим: в печати его стихи после 1793 года непоявлялись27.

Мы же возвращаемся к «Похвальному слову» императрице Екатерине IIИвана Майкова, решившего разделить свое авторство с Ломоносовым. И не-случайно. Похвальное слово Майкова буквально вторит похвальным словамЛомоносова, в первую очередь «Слову Похвальному Ея Величеству ГосударынеИмператрице Елисавете Петровне, Самодержице Всероссийской, говоренноеноября 26 дня 1749 года».

Приведем три примера.1. Ломоносов: «Естьли бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в ко-

торой под благословенною державою всемилостивейшия Государыни нашеяпокоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся, возможнобыло нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с кото-рой мы могли бы обозреть обширность пространнаго Ея Владычества и слы-шать от восходящаго до заходящаго солнца беспрерывно простирающиясявосклицания и воздух наполняющия именованием Елисаветы, коль красное,коль великолепное, коль радостное позорище нам открылось!»28.

И. Майков: «Сей пресветлый праздник слушатели! <…> Всемилости-вейшая Государыня! Тобой покоящиеся многочисленные народы тобой тор-жествуют и веселятся, Тобой гремящих звуков плески, о преславном Твоемна Всероссийский Престол Возшествии. В сей день с радостью восхищеннойвознеслись до высоты толикой, умозрительно ощутили, гремящую, достой-ную, высокую славу, словом сказать во всем изяществе обозрели обширностьЕя Владычества, достигнули умом и мыслию, и самой истинной душей вели-кия преславныя дела! от восходящаго до заходящаго солнца безпрерывнопростирающиеся восклицания; и воздух наполняющийся именованием ВЕ-ЛИКИЯ ЕКАТЕРИНЫ.

Коль красное, коль великолепное, коль радостное торжество <…>»29.Ломоносовское «Слово» Елизавете использовано отнюдь не в качестве

модели панегирического текста — оно взято Майковым как уже готовыйтекст и подвергнуто минимальной правке. Майков почти дословно заимствуетломоносовские описания всеобъемлющего счастья, просто заменив имя

27 Геннади Г. Н. Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIIIи XIX столетиях и Список русских книг с 1725 по 1825 г. составил Григорий Геннадии.Т. II. Ж—М. С дополнениями Николая Собко. Берлин, 1880. С. 276; Пекарский П. Заметкао русском стихотворце из крепостных в XVIII в. // Библиографические Записки, 1861 г.№ 3. С. 66—68; Астафьев А. В., Астафьева Н. А. И. А. Майков (Розов) // Писатели Яро-славского края. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1974. С. 53—56.

28 Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 235—236.29 Майков И. Похвальное слово… С. 2—3.

бывшей императрицы именем правящей. Он также меняет сослагательноенаклонение (если бы) на прошедшее время глаголов, что является у негоосновной техникой в переделывании ломоносовской похвалы ЕлизаветеПетровне на ломоносовскую похвалу Екатерине Алексеевне.

2. Ломоносов: «<…> Августейшая Императрица <…> матерски повеле-вает: “Обучайтесь прилежно. Я видеть Российскую Академию, из сынов Рос-сийских состоящую, желаю; поспешайте достигнуть совершенства в науках:сего польза и слава отечества, сего намерение Моих Родителей, сего Моепроизволение требует. Не описаны еще дела Моих предков и не воспета подостоинству Петрова великая слава. Простирайтесь в обогащении разумаи в украшении Российскаго слова. В пространной Моей державе неоцененныясокровища, которыя натура обильно произносит (в рукописи «приносит»30),лежат потаенны и только искусных рук ожидают. Прилагайте крайнеестарание к естественных вещей познанию и ревностно старайтесь за-служить Мою милость”. Сие щедрое Ея Величества повеление слыша, дер-зайте, бодрствуйте, успевайте в течении вашем. И вы, которым вход кнаукам свободно отворен, употребляйте сию щедроту в пользу сынов ва-ших и намерения Петрова, попечения Екатеринина и Елисаветина великоду-шия тщетно не оставляйте»31.

И. Майков: «Божественно рекла: “Благословенны дети еще простирай-тесь в обогащении разума, и в украшении Российскаго слова. В пространноймоей державе неоцененные сокровища, которые природа обильно произно-сит, лежат потаенные (*) и только искусных рук ожидают: прилагайтекрайнее старание к естественных вещей познанию, и в ревности старай-тесь плоды прирастить в законных учреждениях, пекитесь в честь Всевыш-нему Богу, тако заслужить мою к Вам милость”.

Сие щедрое Ея Величества повеление слыша, дерзайте, бодрствуйте,успевайте прирастить в государственных законоположениях, прилагайтесердца в течение вашем, за что обрящете спасение и покой, и вы, которымвход к наукам свободно отворен, употребляйте сию щедроту в пользусынов ваших. Великой Екатерины, великодушия, и к нам попечения, пре-щедрых милости тщетно не оставляйте»32.

В этом примере нам важно не столько указать на совпадения ломоно-совского и майковского текстов, сколько на их отличия друг от друга: какиеломоносовские идеи и мотивы исключил и какие собственные идеи добавилИ. Майков, прославляя Екатерину II? Отказывается он, во-первых, от темы

30 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 254.31 Там же. С. 254—255.32 Майков И. Похвальное слово… С. 5—6.

борьбы за русские научные кадры против «немцев академиков», ставшейнеактуальной к концу века и, вероятно, не волновавшей выходца из крестьян;во-вторых, от мотива исторической преемственности, от имён Петра Великогои его Дщери, которые оттянули бы на себя внимание читателей от имении славы Екатерины. Идейный вклад И. Майкова в похвалу Екатерины сво-дится к усилению духовно-религиозного начала, к прославлению имениБожьего вкупе с именем императрицы. Происходит это по большей частитакже механически, как и остальное перекраивание ломоносовского текста:после имени царствующей императрицы И. Майков добавляет имя Божье,обещая за ревностное занятие науками не только монаршие милости, нои Божьи щедроты — «спасение и покой». И еще один смысловой сдвиг: Май-ков, в точности переписав ломоносовское предложение о сокровищах при-роды, ожидающих искусных рук, уточняет его смысл в сноске: «лежат потаен-ные*» — «*мысли и намерения». Там, где Ломоносов выступает за разработкуновых месторождений природных ископаемых, И. Майков имеет в виду со-кровища идеальные, богатство мыслей.

3. Ломоносов: «Но все сии чрез особливое щедролюбивыя Государынинашея благодеяние в России умножатся, процветут и принесут обильныеплоды в свое время. Произрастет здесь насажденное Петром, огражденноемилостию и напоенное щедротою достойныя толикаго Родителя Дщерипрекрасное премудрости древо, возрастет и ветьви свои распростерт повсей вселенной. Отверста богатою Ея Величества рукою широкая дверьнаукам в пространную Россию, в которой оне, во всяком довольствии и вполной безопасности распростираясь, новое приращение, новое украшение,новое просвещение и новую славу приобрящут и в новом великолепии нанечаянной высоте, на самом верьху своего совершенства поставленныхвсему свету покажут и полным своим сиянием оставшуюся ночь варварстваиз самых отдаленных и ныне еще едва известных мест рассыплют»33.

И. Майков: «Но все сие чрез особливое щедролюбивыя Государыни Нашеяблагодеяние, в России умножились обильные плоды, и озарением ЕЯ про-цвели, и принесли мы молебные гласы Всевышнему Богу, что огражденныемилостию, и напоенное щедротою достойныя Владычицы, как прекрасноепремудрости древо возрастет и ветви свои распростирает по всей все-ленной. Сие уподобление во всех красах совершишася. Отверста богатоюЕя Величества рукою широкая дверь, прославила, преобразила, наукамипросветила пространную Россию. В которой, во всяком мы довольствиии в полной безопасности простираемся. Новое приращение, новое украше-ние, новое просвещение, и новую славу приобрели, и в новом великолепии

33 Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 253.

на самой высоте, и на самом верьху своего совершенства, от источникапрекрасного, светозарныя премудрости оказала всему свету»34.

В этом примере техника подгонки ломоносовского текста под случай таже самая, что и в двух предыдущих. Во-первых, именная: И. Майков не изме-няет собственные имена, а исключает Петра, зачинателя этого «сада», и егоДщерь, продолжательницу его дела. Во-вторых, временная: ломоносовскаяметафора России как плодоносного сада, развернутая в будущее, представ-лена И. Майковым делом уже завершенным (с помощью механического пе-ревода будущего времени глаголов в прошедшее).

Кроме того, в приведенных фрагментах майковских похвал ЕкатеринеАлексеевне есть два «включения», любопытные с точки зрения отношенияавтора к творимому им слову: «умозрительно ощутили» и «Сие уподоблениево всех красах совершишася». Если Ломоносов творит миф о счастливойРоссии в правление Елизаветы, веря в то, что его речи могут повлиять на ре-альное состояние дел и все его метафоры устремлены в будущее, то И. Май-ков, используя ломоносовское слово, осознает его литературность, осознает«уподобление» и снова возвращается в художественную условность, но нев миф, потому что процесс творения окончен.

Сопоставляя «Слово похвальное» Елизавете Петровне (1749) и «Похваль-ное слово» Екатерине Алексеевне, вряд ли возможно говорить о подражанииЛомоносову Ивана Майкова. Наиболее точно отражает факт тотального за-имствования слово «плагиат», однако негативная коннотация этого опреде-ления делает его несправедливым по отношению к И. Майкову, ведь егоимя стоит вторым — после имени настоящего автора, после имени МихайлыЛомоносова.

Прочитала ли Екатерина II этот панегирический палимпсест И. Майкова?И если «да», то проступил ли яркий ломоносовский текст через тускло на-несенную правку И. Майкова? Кто знает…

Мы же переходим к образам, без которых немыслима поэзия и ее созда-тели, к вечным спутницам поэтов — к музам.

О том, как изменилась муза Ломоносова в доме Державина

Образ музы, во-первых, бесспорно, является знаковым в творчестве ука-занных поэтов; во-вторых, «муза» каждого из них представляет собой опре-деленный этап в понимании русскими поэтами XVIII—XIX веков природыи задач поэтического творчества; в-третьих, образ музы, один из самых

34 Майков И. Похвальное слово… С. 5.

«модных» и широко эксплуатируемых античных образов в культуре эпохиПросвещения, не становился, насколько нам известно, предметом отдельногоисследования. Метаморфозы ломоносовского образа Музы у Державинаи станут предметом данного фрагмента работы.

Муза (музы) как персонаж греческого мифологического пантеона входитв русскую культуру XVIII века в процессе общей рецепции античной культуры.Исследователи единодушны в определении основных свойств русской рецеп-ции античного наследия: 1) античный материал воспринят русской культурой«не сам по себе, не в том реально-историческом виде, в каком он существовалв жизни древних Греции и Рима, а в амальгаме с западноевропейской культу-рой Нового времени»35; 2) античная мифология стала «языком культуры»,«способом культурного мышления», «признаком культурного просвещения»36;3) мифологические образы осмысляются как принадлежность высокого стиляклассицизма; 4) ориентация на античные образцы объясняется, в частности,бытовавшей в русской культуре XVIII века концепцией «странствия Муз», со-гласно которой Россия объявлялась «новым приютом странниц»37.

Устоявшееся в русской культуре эпохи Просвещения эмблематическоеизображение каждой музы и общее представление о музах зафиксированыв переиздававшемся несколько раз в течение XVIII века словаре «Эмблемыи символы» Н. Максимовича-Амбодика: это «младые, прекрасные и целомуд-ренные девы, в хорошей, но в простой одежде; с Аполлоном, яко начальникомсвоим, в лавровом венце и с лирою. Иногда они представляются в венцах,сплетенных из перьев. Пальма, лавр, источники Гиппокренский и Кастальскийи река Пермесс им посвящены»38. Скорее всего, словарь и его европейские«прототипы» были общим источником представлений того времени об ан-тичной мифологии, в частности о музах.

Одним из первых поэтических обращений к образу муз является в русскойлитературе Cатира I «На хулящих учения. К уму своему» (1729) А. Д. Кантемира.Пути науки, проложенные «босыми» девятью сестрами, объявляются поэтомсамыми трудными и «неприятными». Авторские примечания к образу богиньсодержат не только объяснения его смысла («Всего труднее славы добитьсячерез науки»), но и указывают на используемый художественный прием («Обы-чайно имя муз стихотворцы за самые науки употребляют. Босы, сиречь убогие,

35 Кнабе Г. С. Русская атичность. М., 2000. С. 102.36 Живов В. М., Успенский Б. А. Метаморфозы античного язычества в истории рус-

ской культуры XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII—XIX вв.). М.:Школа «Языки русской культуры», 1996. С. 449.

37 Гуковский Г. А. Русская литературно-критическая мысль в 1730—1750-е годы //XVIII век. Вып. 5. М.–Л.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 106.

38 Эмблемы и символы. Издание подготовил А. Е. Махов. М.: Интрада, 2000. С. 40.

для того, что редко ученые люди богаты») — метонимическое замещение име-нем музы ее функции. Этот прием использовался и в древней поэзии: мифоло-гические героини таким образом становились аллегорическими персонажами.В сатире Кантемира слова «музы» и «науки» выступают в роли контекстуальныхсинонимов и вполне взаимозаменяемы, как и в одах Ломоносова.

В одическом мире Ломоносова муза/музы является одним из самых «по-пулярных» (24 словоупотребления) античных персонажей (ср.: Марс —10 употреблений, Диана и Минерва — 4, Урания, Флора — 3, Беллона, Нептун,Орфей, Фаэтон и Борей — 2, все остальные боги — Феб, Аврора, Антей, Ахилл,Марс, Венера, Геркулес (Алцид, Алкид), Атлас, Ермий (Гермес), Плутон, Афина,Атлант, Цереса (Церера) — называются по одному разу). Обращение поэтак музам с просьбой воспеть славу императору/императрице или России ста-новится в оде XVIII века «общим местом». Рассмотрим наиболее репрезен-тативные черты созданного Ломоносовым образа, имеющие значение дляего эволюции в русской литературе последующего времени.

В двадцати ломоносовских одах представлен в основном собирательныйобраз муз («нимфы», «сестры», «муз собор», «музы»/«муза»), лишь в одах1746, 1751, 1763 годов присутствует имя одной из покровительниц наук и ис-кусств — Урания, обозначающее науку астрономию. Греческие богини неимеют собственных имен и «бесплотны»: как и многие одические персонажи,они лишены портретных характеристик, «внешности», за исключением тра-диционного абстрактного поэтизма «сестры прекрасны» (Ода 1764 года).Другие определения связаны с отношением поэта к покровительницам ис-кусств: «возлюбленные музы», «дражайши музы» (Ода 1748 г.), — а такжес их функциями и качествами: «чистые сестры» (Ода 1739 г.), «усердныямузы» (Ода 1764 года), «поющие музы» (Оды 1742, 1750, 1764 годов). Последнеекачество, пожалуй, единственное, которое постоянно присутствует в поэти-ческом образе музы у Ломоносова (ср.: «сладкий голос», «торжественныйглас», «музыка», «речь поющая», «вопль» муз). Это основополагающее свой-ство образа находится в непосредственной связи с его главной функциейв одическом пространстве Ломоносова.

Если олимпийские музы, воспевающие все поколения богов, связывалитаким образом прошлое и настоящее, то ломоносовские музы славят рос-сийских царствующих особ и вдохновляют поэта:

Чтоб стройность праздничного тонаИ муз поющих ныне речьЕдина громко разносиласьИ нашей радости сравнилась <…>39

39 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 84.

Из традиционных атрибутов греческих муз: лиры (Эрато), флейты (Эв-терпа), свитка и палочки для письма (Каллиопа, Клио), маски и венка изплюща (Мельпомена), лиры и плектра (Терпсихора), комической маски (Та-лия), циркуля (Урания) — «своей» музе Ломоносов оставляет лишь«лиру»/«арфу» («гремящие арфы»), добавляя к ней «трубу» («Спеши, спеши,о муза, вслед / И лиру, согласив с трубою, / Греми, что вышнего рукою / Об-радован российский свет!»40, чтобы «усилить» звучание одической песни.Музы не только выражают радость по поводу торжественных событий, но«громко» скорбят, например, по случаю кончины Петра I и Анны Петровны(«И музы воплем провождали / В небесну дверь пресветлый дух»; «Здесьнимфы с воплем провожали / Богиню родом, красотой…»)41. Однако актив-ность муз в одическом пространстве не сводится только к звуковой/речевойдеятельности, выражающей «восторг» или «скорбь»: музы также «парят»,«взирают», «выше облак возвышаются», «взлетают превыше молний». Размахих действий грандиозен: музы «внушают свои вселенной речи».

Более того, в последней оде Ломоносова (1764) музы выступают в роли«пророчиц», «вещающих» о благоденствии современной России и о счаст-ливом будущем императрицы и страны. Поэт опять-таки апеллирует к антич-ному образу, используя свойство (обладание знанием прошлого, настоящегои будущего), присущее богиням Парнаса.

Священная гора — частое, но не единственное место обитания муз в оди-ческом пространстве Ломоносова. Мифологическая топография, маркирую-щая связь ломоносовских муз с их греческим прообразом, включает Парнас;Кастальский ключ у подножия Парнаса — родник поэтического вдохновения(«кастальски сестры»); Пермесс — реку в Беотии, на берегах которой оби-тали музы («пермесский жар»). Однако Ломоносов, создавая «авторскую»мифологию, помещает муз в российское пространство, вследствие чего ан-тичные богини обретают новую топонимическую характеристику: «нимфыНевской Иппокрены», «невски музы»42. Обретение музами «российской» то-понимической характеристики становится одним из приемов «приспособ-ления» античного персонажа к русской действительности (ср., например:«Московски музы, лиру стройте» в «Оде ее императорскому величеству Ели-завете Петровне, 1756 года» Н. Н. Поповского). Отнесенность ломоносовскихмуз именно к реке (Неве) указывает на сохранение такой существеннойчерты мифологического прототипа, как его связь с речной (водной) стихией(«музы» и «нимфы» в одическом пространстве иногда синонимичны). В дан-ном случае можно говорить о процессе взаимовлияния мифологического

40 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 149.41 Там же. С. 124, 157.42 Там же. С. 144, 187.

персонажа и реального исторического локуса: музы «осовремениваются» —Нева мифологизируется:

И вам, возлюбленные музы,За горьки слезы и за страх,За грозно время и плачевно,Да будет радость повседневно,При Невских обновясь струях43.

В одах Ломоносов изображает Неву в одном из ее обликов — в качествемифологического источника (мифологемы воды вообще), дарующего музамобновление. Таким образом, реальное место действия и мифологическийгерой оказываются на одном уровне художественной условности. Обретениеодическими персонажами единого художественного статуса становится едвали не «законом» мира, созданного Ломоносовым в одах.

В «окружение» муз входят как персонажи античной мифологии (Орфей),так и исторические лица — знаменитые поэты древности Пиндар, Назон, Го-мер (например, в «Оде на прибытие ее величества великия государыни им-ператрицы Елизаветы Петровны 1742 года»). Это поэтическое «сообщество»помещено в некое условно-мифологическое пространство, находящееся«выше облак», «над тучами» и включающее «парнасский ландшафт» с «дре-вами», ручьями, реками и т. п. Прославленные поэты античности выступаютв качестве образцов для подражания, так что сами музы могут поучитьсяу них мастерству.

Взаимоотношения же Ломоносова-поэта и покровительниц искусствпредставлены в двух основных вариантах.

1) музы, обладая священным знанием и возможностями богинь, одариваютпоэта сверхчеловеческими способностями. Так, в «Оде на взятие Хотина1739 года» происходит процесс превращения нарратора44 в поэта, которому дано«узреть», понять то, что недоступно простым смертным, и поведать об этом:

Врачебной дали мне воды: Испей и все забудь труды;Умой росой Кастальской очи,

43 Там же. С. 129.44 Нарратор — повествователь, рассказчик — одна из основных категорий наррато-

логии. Использование нами данного термина обусловлено необходимостью подчерк-нуть нетождественность автора его образу в оде. Привычный термин — «лирическийгерой» — традиционно применяют к лирике позднейших эпох — романтической ипостромантической.

Чрез степь и горы взор простриИ дух свой к тем странам впери <…>45.

Музы наделяют поэта «умными очами», «небесным даром», «восхищен-ным духом». Разработку этого сюжета можно увидеть в знаменитом «Про-роке» А. С. Пушкина, также содержащем мотив превращения: мучительныйпроцесс перерождения человека в пророка происходит по воле Бога.

2) В паре «Поэт — Муза» античная богиня может занимать и подчиненноеположение. Поэт-«государственник» распоряжается музами, как «служа-щими», поэтому в обращениях к «музе» (именно в таких случаях Ломоносовупотребляет это слово в единственном числе, тогда как в описательных обо-ротах чаще использует множественное) так часты формы повелительногонаклонения глаголов («взлети», «пари», «превысь», «веди», «дерзай сту-пить», «простирайся», «шуми», «ищи», «внушай», «представь», «спеши»и др.). «Счастье» музы, по Ломоносову, состоит в том, что она воспеваетроссийскую императрицу — Елизавету Петровну, «всея земли красы и дива»46.В диалоге поэта и муз («Ода торжественная ее императорскому величествуЕкатерине Алексеевне 1762 года», 11-я строфа) право задавать вопросытакже принадлежит поэту. Прямое обращение поэта к музе — «О муза» —не имеет еще личностного характера: оно находится в ряду многочисленныходических обращений, связанных с риторической культурой («О вы, рос-сийские герои», «О небо, предвари судьбину», «О ты, которого судьбина»,«О боже», «О горды пирамиды», «О божеской залог» и пр.). Не обретает«муза» в одах Ломоносова определения «моя», подчеркивающего теснуюсвязь поэта и богини вдохновения.

Сочетание «моя муза», имеющее, правда, косвенное отношение к Ломо-носову, присутствует в его «Кратком руководстве к красноречию», содержа-щем в качестве примера «неполного силлогизма или энтимемы» переложе-ние 30-й оды Горация: «Я поставил знак бессмертный своей славы затем,что первый сочинял в Италии оды, какие писал Алцей Еольский, стихотворец,того ради должна моя <т. е. Горация. — Т. А.> муза себя лавровым венкомувенчать»47. Ломоносов приводит и поэтическое переложение «Exegi mon-umentum», первое в русской лирике, допустив сознательные отклонения оттекста. По мнению М. П. Алексеева, автора фундаментальной монографии опушкинском «Памятнике», «Муза», «заместившая «Мельпомену» Горация,представлена уже не полубогиней, увенчивающей главу поэта за заслуги

45 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 63.46 Там же. С. 89.47 Там же. С. 314.

перед ней, но служит просто символом поэтического творчества»48. Однакоданная точка зрения нуждается в уточнении. В ломоносовском переводеантичной оды Муза являет собой обобщенный образ покровительницы ис-кусств (хотя и сохраняющий основные черты своего античного «прототипа»),за которым именно с подачи поэта-просветителя закрепляется значениепоэтического вдохновения.

Для прояснения природы этого образа в поэзии Ломоносова обратимсяк его оригинальной оде — «Оде на прибытие ее величества великия госу-дарыни императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург1742 года по коронации». Примечательна она тем, что последняя ее строфапредставляет собой вольное переложение «Exegi monumentum» Горация.Сопоставление двух ломоносовских «вариантов» «Exegi monumentum» —вольного переложения «по мотивам» в оде 1742 года и непосредственноперевода 1747 года — приводит к любопытным выводам. Перевод 1747 года,как отмечают все комментаторы, достаточно точен: Ломоносов сохраняетмифологические, исторические и географические имена и названия (за ис-ключением Мельпомены), а также основной идейный смысл первоисточника.Думается, что точность перевода обусловлена задачей Ломоносова предло-жить русскому читателю образец высокой римской поэзии, риторическогоискусства, а не собственное размышление на тему поэта и поэзии. В оде же1742 года автор «применяет» горацианские мотивы к современности —к российской истории и своему творчеству. Главной своей поэтической за-слугой Ломоносов считает «усерднейшую ревность» в прославленье «гром-ких» (государственных) свершений императрицы Елизаветы Петровны; бес-смертие поэзии, по Ломоносову, заключено в величии предмета воспевания(ср. державинские строки «…в забавном русском слоге / О добродетеляхФелицы возгласить» — здесь императрица частное, а не государственноелицо; слог «забавный» вместо «громкого» слога Ломоносова). Ломоносоввидит главную задачу поэта и поэзии в служении государству, даже поэти-ческое вдохновение подчиняется в одическом мире идее государственности.Это позволяет определить музу Ломоносова как музу «государственную»,или «находящуюся на службе у государства».

Неотъемлемый атрибут музы Горация — «дельфийский лавр» («Delphicalauro») — утрачивает в оде свое предметное значение и получает метафо-рический смысл — «лавр похвал» (с условным «цветовым» поэтизмом «зе-леный»). Заимствованный образ теряет топонимический признак, марки-рующий его привязанность к античному времени и пространству, и обретает

48 Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…» (Проблемыего изучения). Л.: Наука, 1967. С. 90.

переносный смысл. Кроме того, эта одическая строфа проясняет, что именнопонимает Ломоносов под образом музы. Построенные синтаксически схожестроки «Красуйся, дух мой восхищенный» (1742) и «Взгордися праведнойзаслугой, муза» (1747) оказываются синонимичными и в смысловом отно-шении. Перед нами редкий пример синонимизации, когда суть одного образапроясняется с помощью другого образа из иного произведения. Муза пре-вращается в абстрактное понятие — поэтическое вдохновение («дух восхи-щенный»), дух поэта, который обладает определенной независимостью отсочинителя. Ломоносов призывает свой «дух» (т. е. музу!) не завидоватьуспешным творцам и довольствоваться собственными заслугами. Без сомне-ния, мы можем говорить о самоопределении Ломоносова-поэта, предвещаю-щем пушкинскую концепцию свободы поэта и творчества в «Памятнике»49.

Подводя промежуточный итог, выделим две тенденции в разработке Ло-моносовым образа Музы: 1) ломоносовская муза еще сохраняет достаточнопрочные связи с античным (Гораций) прообразом: соотнесенность с мифо-логической топонимикой, мифологическими и историческими героями ан-тичности; сохранение сущностных черт и функций богинь античного пан-теона; 2) в то же время в ломоносовском образе появляются новые,самобытные черты: российские топонимические характеристики; качества,обусловленные мировоззренческими и художественными установками поэта,а также «склонением на наши нравы» («русификацией» образа) как общейтенденции русской литературы второй половины XVIII века.

Вполне закономерно, что созданный Ломоносовым образ музы — музывысокого гражданского служения — стал тем «русским» первообразом, на-следуя который и «отталкиваясь» от которого Державин создает свою, такне похожую на «предшественницу» Музу. «Доказательствами» поэтическойактуальности ломоносовского образа Музы для лирики Державина являются:

1) Почти точная цитация предшественника в стихотворении «На счастие»(1789) (ср. Ломоносов: «науки <...> простирали руки» — Державин: «наукии Музы, простирая руки»);

2) Парафраз строфы оды 1747 года М. В. Ломоносова — речь Музы в сти-хотворении «Любителю художеств» (1791) Г. Р. Державина:

49 В подтверждение данной литературной преемственности приведем наблюдениеД. Д. Благого: «…в стихах о памятнике одну из самых своих заветных мыслей, и ранеезвучавших в его поэзии, — о свободе и независимости своего творчества, о его высокомбескорыстии — поэт (А. С. Пушкин. — Т. А.) выражает строками, являющимися почтибуквальным повторением слов Ломоносова из его поэмы «Петр Великий». Автор поэмыподчеркивает, что он (М. В. Ломоносов. — Т. А.) осуществляет свой труд, не рассчитываяна похвалы и не боясь осуждений: «Ни злости не страшусь, не требую добра…» (ср.пушкинское: «Обиды не страшась, не требуя венца…») (Благой Д. Д. Диалектика лите-ратурной преемственности // Вопросы литературы. 1962. № 2. С. 112).

Науки юношей питают, Науки смертных просвещают,Отраду старым подают, Питают, облегчают труд;В счастливой жизни украшают, Художества их украшаютВ несчастной случай берегут50. И к вечной славе их ведут51.

Ломоносов Державин

Если для Ломоносова «науки» включают в себя искусства, то Державинразделяет их («науки и Музы», «науки и художества»), приписывает им раз-ные функции (науки просвещают, художества украшают).

3) Наследование примет ломоносовского образа Музы: а) одической«активности» Музы — она часто «поет», «славит», «восхищается» (ср.: «По-всюду Музы, в восхищенье» («Изображение Фелицы»), «И Музы воспоюттебя» («На смерть графини Румянцовой»), «Моя днесь Муза прославляет»(«Вельможа»), «Тут на Парнасе Музы пели» («Развалины») и др.); б) лирыкак одного из непременных атрибутов музы (ср.: «Тогда ко мне приидутмузы, / И лирой возгласишься ты» («Благодарность Фелице»), «С их каждойлирой то же, то же» («На счастие») и др.); в) обобщенности образа, частогоупотребления во множественном числе (ср.: «Муз скромных больше нестраши» («Цыганская пляска»), «Хор Муз не пой» («Лебедь»), «Цвесть Музпод венцом» («Лето»).

Однако в поэзии Державина образ Музы приобретает новые, оригиналь-ные черты, непосредственно связанные с личностью поэта и спецификойего творчества. «Государственная» муза Ломоносова обретает в творчествеДержавина статус «частного лица». Ярким примером может служить отрывокиз державинского стихотворения «На счастие», являющийся своеобразнойпеределкой строфы из ломоносовской оды 1747 года:

Тогда божественны науки Бывало, милые наукиЧрез горы, реки и моря И Музы, простирая рукиВ Россию простирали руки…52 Позавтракать ко мне придут

И все мое усядут ложе…53

Ломоносов Державин

Ломоносовское «тогда» в контексте оды означает петровскую эпоху,«эпоху творения» нового российского государства, значимый период временив истории России. Державинское «бывало» носит, на наш взгляд, характер

50 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 127.51 Державин Г. Р. Избранные произведения. М.–Л.: Сов. писатель, 1957. С. 169.52 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 123.53 Державин Г. Р. Избранные произведения. С. 128.

случайного события в пределах частной жизни поэта (ср. в стихотворенииПушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» слова поэта: «Где я на пир во-ображенья, / Бывало, музу призывал»). Подобное переосмысление образанаблюдаем и в следующей паре: у Ломоносова эпитет «божественны» под-черкивает значимость наук и искусств, державинское «милые» выражаетличную симпатию автора к предмету мысли. «Государственный» масштабодического топографического образа Ломоносова («Чрез горы, реки и моря»«в Россию») сужается в стихотворении Державина до жилища поэта («комне», на «мое ложе»). Преодоление европейских пространств науками (му-зами) в оде поэта-классициста превращается в поэзии Державина-преро-мантика в бытовую эротическую сценку.

Женственной (имя музы лирической поэзии Эрато получает у Державинарусское окончание женского рода — «Эрата») и, как кажется, эротичнойстановится и Муза: в стихотворении Державина «Любителю художеств»(1791) она обретает внешность, портрет: «Ее бело-румяны персты / По звуч-ным бегают струнам; / Взор черно-огненный, отверстый, / Как молния воследгромам, / Блистает, жжет и поражает»; «в одежде белой, серебристой, /Украшенна венцом и поясом из злата»54. Венец музы теряет в данном случаесвое символическое значение и становится лишь деталью наряда — укра-шением богини. Наиболее частотным определением музы является слово«нежная»: поэт сравнивает ее с «легкой серной», «с белым голубком», од-нако одно из самых любопытных сравнений — это сравнение с Зефиром(«Муза нежна, как Зефир»). Державин определяет одного мифологическогогероя через сравнение с другим, также мифологическим персонажем. Такоесравнение демонстрирует различие природы двух мифологических героевв поэтической системе Державина: статичность образа Зефира, имеющегострого закрепленное значение («легкий ветер») и превратившегося в по -этический штамп, и динамичность образа Музы, требующего пояснений.«Веселая», «страстная», «любезная» богиня «резвится», «ласкается», «смот-рит» на поэта и т.п. Очевидно, что отношения Музы и поэта приобретаютхарактер «интимных»:

Музам, женщинам любезен <…>Утром три раза в неделюС милой Музой порезвлюсь;Там опять пойду в постелюИ с женою обоймусь <…>55

54 Державин Г. Р. Избранные произведения. С. 166, 167.55 Там же. С. 273.

Божественная природа Музы как мифологического образа исчезает: в по -эзии Державина муза часто выступает в роли подруги поэта, его возлюблен-ной, оказываясь в одном ряду с другим (реальным) персонажем — женойпоэта. «Снижение» образа музы в поэзии Державина иногда доходит до ко-мического (почти карикатурного) эффекта, невозможного в высокой одеЛомоносова (ср.: «Науки, музы, боги — пьяны, / Все скачут, пляшут и поют»(«На счастие»); Муза взлохмаченная — «склоча волоса» — глядит «сквозьокошечка хрустальна» («Зима»)).

Теряет муза/музы и свою античную топонимическую определенность.Так, вместо употребления имени собственного Парнас (откуда спускаетсямуза в стихотворении «Любителю художеств») Державин создает зритель-ный, вполне узнаваемый перифрастический образ: «гора зеленая, двухолми-стая». Таким же образом «пермесский жар» в одах Ломоносова сменяется«небесным жаром» в поэзии Державина. Новое качество художественнойобразности подчеркнуто Державиным грамматически: в основном Муза —это имя собственное (употребляемое как в форме единственного, так и мно-жественного числа). Это самостоятельный персонаж, обретший, пусть соби-рательное, но имя («науки» же, как и в одах Ломоносова, сохраняют своеаллегорическое качество).

В контексте всего творчества Державина исключением представляетсяобраз музы в стихотворении «Памятник» (1796), в котором божественнаяприрода образа выходит на первый план. Муза обретает величавость богини:она горда, «непринужденна», «нетороплива» и, что очень важно, свободнаи своенравна — «И презрит кто тебя, сама тех презирай». Процитированнаястрока Державина (или обозначаемая ею мысль), отсутствующая и в «Exegimonumentum» Горация, и в его ломоносовском переводе, и в оде Ломоносова1742 года, является, по мнению Л. В. Пумпянского, «отражением характера,ссор Державина, вечной войны с врагами, жалоб, опал…»56. Пренебрежи-тельное отношение к «недоброжелателям», безразличие и даже мститель-ность вполне вписываются в образ античной богини. Противоречие, возни-кающее на первый взгляд между «сниженным» образом музы в основномкорпусе текстов Державина и ее величественным воплощением в «Памятнике»,легко объяснимо. В 4-й строфе поэт говорит о своих заслугах — о новойстилистической манере, поэтической искренности, гражданской смелости.Однако, несмотря на всю важность этих заслуг, поэт не забывает отметить,что истину царям он говорил «с улыбкой», что слог его «забавный», что бе-седовал о боге «в сердечной простоте». Смелое и необычное сочетание

56 Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русскойлитературы. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 205.

«высокого» и «низкого» находит частное выражение в созданном Держави-ным образе «милой», «любезной», «веселой» музы.

Поэзия Державина, представляющая новый этап в развитии русской по -эзии, порождает и новый образ Музы, что обусловлено, во-первых, разру-шением в творчестве Державина классицизма как художественного метода;во-вторых, новой стилистической манерой поэта (цветопись, звукопись —«говорящая живопись»); в-третьих, мировоззренческими установками ав-тора; и, наконец, сменой творческих установок, поэтических задач.

Итак, муза/музы — это чуть ли не единственный персонаж античного пан-теона, сохранявший свою актуальность в русской поэзии в течение XVIII ипоследующих веков. Литература века Просвещения, пытаясь осмыслить при-роду художественного творчества, дарования, отношений поэта с непознанным,создает новый, отличный от своего античного «прототипа» образ музы. «Пе-реселенные» в русское пространство богини постепенно утрачивают отличи-тельные черты, присущие им в античных мифах (имена, функции, приметывнешности, «биографии»); дифференциация муз по искусствам также теряетсвое значение, вследствие чего складывается обобщенный образ Муз — по-кровительниц наук и искусств. В творчестве Ломоносова происходит сложныйпроцесс заимствования и одновременно «размывания» античного представ-ления о богинях вдохновения. В одах поэта-классициста музы действуютсреди множества других античных богов и героев в условном мифологическомпространстве. В этой «стилизации» античной мифологии муза хотя и самыйчастый, но не единственный персонаж, она часть большого античного мифо-логического комплекса, иерархически устроенного, что позволяет говоритьо «еще-невыделенности» музы из мира «мнимого язычества» (О. Э. Мандель-штам). Образ богини вдохновения в одическом творчестве Ломоносова под-чиняется актуальной для эпохи идее государственности. Классицистическийпринцип изображения «должного, а не сущего» распространяется и на Музу,которая должна служить государству (Муза «государственная»).

В поэзии Державина количество мифологических персонажей и частотаих употребления сокращается, практически полностью исчезают топографи-ческие античные координаты. Державинская муза, потерявшая, в основном,связь с миром олимпийцев, оказывается в непосредственной связи с лич-ностью поэта, его домом и бытом. Поэт-преромантик высвобождает музу израмок «должного» служения государству путем «обытовления» и «эротиза-ции» ее образа (Муза «любезная»).

Однако влияние Ломоносова на современников и потомков не всегдатак очевидно: рецепция ломоносовских открытий — научных и поэтиче-ских — могла быть более потаенной и заключаться не столько в следованиилитературной традиции, сколько во взгляде на мир в целом.

О «методах философствования»: Ломоносов и Муравьев

В знаменитых «276 записках по физике и корпускулярной философии»Ломоносов писал: «У многих глубоко укоренилось убеждение, что методфилософствования, опирающийся на атомы, либо не может объяснить про-исхождение вещей, либо, поскольку может, отвергает Бога-творца. И в том,и в другом они, конечно, глубоко ошибаются, ибо нет никаких природныхначал, которые могли бы яснее и полнее объяснить сущность материи и все-общего движения, и никаких, которые с большей настоятельностью требо-вали бы существования всемогущего двигателя»57.

В этом полемическом, отвергающем одновременно две точки зрения за-явлении Ломоносов пытается примирить материалистический и идеалисти-ческий взгляды на мир, породив тем самым «академическую религиозность»(Л. В. Пумпянский). Он разрабатывает способ философствования, которыйна некоторое время станет главным «методом» в русской науке и культуреXVIII века. Традиционно этот метод миропостижения именуют научно-рели-гиозным: научные открытия не противоречат идее божественного творениямира, более того, они предоставляют доказательства существования Бога,тем самым прославляя гениальность «архитектора мира».

Неразделенность науки и искусства и научно-религиозное миропонима-ние инициируют появление литературного воплощения научно-религиозногофилософствования — особого вида лирики. На «языке богов» Ломоносовформулирует свои представления о мироустройстве в «Утреннем размыш-лении о Божием величестве», «Вечернем размышлении о Божием величе-стве», «Письме о пользе Стекла», стихотворениях, помещенных в научныетрактаты. Это стихотворное философствование имеет три главные состав-ляющие: созерцание и описание природного явления; попытку его научногообъяснения и прославление Творца, мудро устроившего этот мир.

Безусловно, научно-философская поэзия Ломоносова — самый масштаб-ный и яркий образец синтеза научной мысли и художественного слова, ноотнюдь не единственный в XVIII веке. Стихотворное натурфилософствованиекак способ миропостижения востребовано и современниками Ломоносова,и его последователями. Назовем некоторые труды: «Феоптия» В. К. Тредиа-ковского, «Плоды наук» М. М. Хераскова, «Обузданный Юпитер, или Громовыйотвод» С. С. Боброва, «Время», «Солнце неподвижно между планетами»И. П. Пнина, «Стихи на разрыв эолипилы — физического инструмента, кото-рым доказывается упругость паров» Ф. И. Ленкевича58. Вопросы мироздания

57 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. I. С. 119.58 О других российских и европейских физико-теологических работах см. подробнее:

Левитт М. «Вечернее размышление о Божием величестве» и «Утреннее размышление

оказываются в центре этих произведений: с научно-теологической точкизрения авторы наблюдают за природой, истолковывают ее и возносят хвалуВсевышнему. Вечная природа, сотворенная бессмертным Творцом, существуетпо своим законам, приблизиться к познанию которых и есть одна из основныхзадач философии.

Научно-религиозное натурфилософствование в одной из своих форм —поэтической — имело и ограниченный срок жизни, и ограниченную худо-жественную (не мировоззренченскую) значимость для дальнейшего разви-тия литературы. Г. А. Гуковский пишет: «<…> молодые ученики классикови дворянских либералов, начиная с середины 1770-х годов, отказываютсяот традиций своих учителей, ищут новых путей в отходе от политики, отклассицизма, от объективного мировоззрения. Теоретиком этого идейногосдвига явился Михаил Никитич Муравьев (1757—1807), писавший лирическиестихотворения неопределенных жанров и часто столь же лирические статьии очерки»59. Однако, по нашему мнению, речь должна идти не об «отказе»и не об «отходе», а о качественном изменении мировоззренческой и поэти-ческой картины мира, в том числе «метода» натурфилософии.

Муравьев — фигура по-настоящему интересная для данного ракурса ис-следования по нескольким причинам. Он был искренне увлечен Ломоносовым,считал его редким человеком, сумевшим совместить в себе качества и «фило-софа», и «стихотворца», и «природы испытателя», и «мудреца и мира граж-данина», «сына отечества»60. Муравьев был одним из первых, кто обратилвнимание на заслуги Ломоносова в области естественных наук и «филосо-фического знания». Интересно проследить, как литератор другого поколенияи другого направления, восхищающийся личностью Ломоносова и считаю-щий подражание ему необходимостью61, выстраивает свой собственный путьмыслителя и художника.

Муравьев определяет способ философствования Ломоносова так: «Граж-данин мира размышлением, он наслаждался рассматриванием великолепного

о Божием величестве» Ломоносова: опыт определения теологического контекста //XVIII век. Сборник 24. Санкт-Петербург: «Наука», 2006. С. 57—70.

59 Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М.: Аспект Пресс, 2003. С. 264.60 Похвальное слово Михайле Васильевичу Ломоносову писал лейб-гвардии Измай-

ловского полку каптенармус Михайло Муравьев // М. В. Ломоносов в воспоминанияхи характеристиках современников. Сост. Г. Е. Павлова. М.; Л.: Изд-во Академии НаукСССР, 1962. С. 36—40.

61 Ср.: 1) «А вы, живые, завидующие славе мертвого, не будьте соперники Ломоносова,будьте подражатели его» (Муравьев М. Н. Похвальное слово Михайле Васильевичу Ло-моносову… С. 39); 2) «Я, блеском обольщен прославившихся россов, / На лире про-буждать хвалебный глас учусь / И за кормой твоей, отважный Ломоносов, / Как малаяладья, в свирепый понт несусь» (Муравьев М. Н. Избрание стихотворца / Муравьев М. Н.Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1967. (БП. Второе издание.) С. 143).

его строения и посреди всех способов, которые доставило себе проницаниечеловеческого разума, вопрошал природу о причине чудесных ее явленийс сим страстным восхищением, которое существует только для любителя муд-рости»62. Муравьевский комплимент содержит самые яркие, знаковые чертыломоносовских изысканий и мировоззрения.

Когда в своих похвалах Ломоносову Муравьев решает сосредоточитьсяна той стороне его деятельности, которой «наиболее восхищается душа» его,то он выбирает «божественное стихотворство»: «Мне мнится, восхищаюсь ядаже до выспренных небес, <…> от востока до запада солнца вижу я про-стирающиеся огненные бразды и прелетающие в единое мгновение простран-ство воздухов <…> Я слышу бессмертного Ломоносова, гласящего в старостисвоей: внемлите все пределы света и ведайте, что может бог» (разрядкатекста М. Н. Муравьева. — Т. А.)63. Муравьев строит свою похвалу с опоройна особенности ломоносовской поэзии и миросозерцания: подняться до не-бес, познать природу и тем самым прославить Бога. Описание же солнца(«огненные бразды») — аллюзия на «Утреннее размышление».

Однако в поэтических опытах Муравьева нет места научно-религиозномудискурсу в том глубоко научном и восторженном виде, в котором он присут-ствует в творчестве Ломоносова. Муравьев «вошел в русскую литературу, ко-гда впервые обозначилось «новое» чувствование природы»64, связанное снаслаждением ею, в частности восходом или закатом солнца:

Прекрасной всход зариВсегда поутру зри,Чтоб утром наслаждаться, Как сходит мрачна теньИ возвещает день Природе пробуждаться65.

Кажется, и рифма (тень/день), и поэтические формулы («мрачна тень»,«прекрасной всход зари») принадлежат ломоносовскому натурфилософ-ствованию, но Муравьев и в прямом, и в переносном смыслах приземляет

62 Заслуги Ломоносова в учености // Муравьев М. Н. Сочинения. Т. II. С. 300—306.63 Муравьев М. Н. Похвальное слово… С. 38.64 Топоров В. Н. Из истории русской литературы. Т. II: Русская литература второй

половины XVIII века: Исследования, материалы, публикации. М. Н. Муравьев: Введениев творческое наследие. Кн. II. М.: Языки славянской культуры, 2003. (Язык. Семиотика.Культура.) С. 437.

65 Муравьев М. Н. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1967. (БП. Большая серия.Второе издание.) С. 142.

этот способ рефлексии. Его цель не познание, а наслаждение, его интерессосредоточен не на причинах явления, а на самом процессе. Но натурфило-софские научные открытия Ломоносова оказываются востребованными и вэстетствующей рефлексии Муравьева, правда в новом качестве. Обратимсяк муравьевскому стихотворению «Зрение» (1776, 1785, ?).

Его первые строки являют собой одновременно и развитие и разработкуломоносовского способа философствования, а также спор с ним. Если Ло-моносов рисует в «Утреннем» и «Вечернем» «размышлениях» желаемую кар-тину — близость к природным явлениям и разгадку их тайны, используя приэтом сослагательное наклонение («когда бы»), то Муравьев воспринимаетэти открытия Ломоносова как данность и утверждает их как реально суще-ствующие. Ср.:

...Чудяся ясным толь лучам, Представь, каков зиждитель сам!

Когда бы смертным толь высокоВозможно было возлететь,Чтоб к солнцу наше бренно окоМогло, приблизившись воззреть, <…>Звездам числа нет, бездне дна <…>Несчетны солнца там горят <…>66

О превосходное души орудье, Око,Благословенно будь! Ты взносишься высокоНад тучи, коими одеты небеса,Испытывать творца несчетны чудеса67.

Фонтенелева идея множественности миров, уже устоявшаяся в фило-софском и обработанная в поэтическом дискурсах, идея бесконечности все-ленной и соответственно бесконечности ее научного познания в последнейтрети XVIII века утратили свою новизну, превратившись в общепринятыечерты картины мира.

Следующие строки муравьевского стихотворения отсылают нас к ломоно-совскому «Письму о пользе Стекла». Если Ломоносов в «Письме» (1752) воз-величивает приборы (микроскоп и телескоп), помогающие преодолеть ограни-ченные возможности человеческого зрения, то Муравьев приписывает этуспособность «зреть» малое и великое самому человеку. Ср.:

66 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 117, 120, 121.67 Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 160.

Во зрительных трубах Стекло являет нам,Колико дал Творец пространство небесам. <…>Хоть острым взором нас природа одарила,Но близок оного конец имеет сила. <…>Но в нынешних веках нам Микроскоп открыл,Что Бог в невидимых животных сотворил! <…>Нас малый червь частей сложением дивит.Велик создатель наш в огромности небесной!Велик в строении червей, скудели тесной!68

Не кроется Сатурн в небесной синеве,И слабый червячок, ползущий по траве,Ты зришь в огромности, ты зришь природу в малом,Равно сияющу премудрости началом69.

Отметим, что эти совпадения интересуют нас не как муравьевское пере-ложение ломоносовских стихов и не с точки зрения изменения поэтики об-разов. Важно то, что, прежде чем рассказать об идеальном понимании зрения,о том, что все «души сокрытые движенья / Особые в очах находят выраженья»,Муравьев создает натурфилософскую картину в ломоносовском духе.

Уже в первой строке стихотворения Муравьев заявляет, что «око»/«очи» — «орудие души» (а не инструмент познания, как у Ломоносова). Од-нако ломоносовское рассуждение в «Письме» об ослабленном зрении в ста-рости и о преодолении этой природной закономерности с помощью стекла(очков) звучит и в муравьевском размышлении:

По долговременном теченьи наших днейТупеет зрение ослабленных очей.Померкшее того не представляет чувство,Что кажет в тонкостях натура и искусство.Велика сердцу скорбь лишиться чтенья книг;Скучнее вечной тьмы, тяжелее вериг!Тогда противен день, веселие досада!Одно лишь нам Стекло в сей бедности отрада.Оно способствием искусныя рукиПодать нам зрение умеет чрез очки!Не дар ли мы в Стекле божественный имеем, <…>70

68 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 515, 518, 519.69 Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 160.70 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 515.

Коль многих радостей лишиться сужденыТе, кои в вечну ночь, живя погружены!Которых тяжка скорбь зеницы погасила.Не зрят они лучей всходящего светила,Ни зелени лугов, ни розы багреца,Ни, смертный, твоего величия лица. <…>Но если зрения толь тягостно лишенье,Какой небесный дар внезапное прозренье!Надежная рука искусного врача,Орудием плену со глаза совлача,Рожденному слепцу природы вид дарует71.

Сопоставление этих двух отрывков приводит к следующим выводам. Му-равьев разворачивает ломоносовские строки «Померкшее того не представляетчувство, / Что кажет в тонкостях натура и искусство»: он перечисляет и рас-цвечивает те «тонкости натуры», о которых писал Ломоносов, — «зелень лу-гов», «розы багрец». Если Ломоносов пишет о закономерном процессе ста-рения и о преодолении его с помощью природного материала и науки, тоМуравьева среди этих закономерностей натуры интересует исключительноеявление природы («рожденный слепец») и исключительное спасение («вне-запное прозренье»), совершенное «искусным врачом»72. И Ломоносов, и Му-равьев восхищаются научным прогрессом и признают его полезность в мирелюдей, но выводы, к которым приходят поэты, разнятся. Первый восприни-мает зрение как инструмент познания (исследование природы, чтенье книг),второй осознает прозрение как возвращение к природе («рожденному слепцуприроды вид дарует»), как инструмент наслаждения природой. Однако и этамысль не является главной в стихах.

В «Зрении» акцентируется духовная, идеальная область, ибо забота не-весты исцеляет героя от вернувшейся тьмы. Финальная строка стихотворе-ния — «Благодаря любви он видит совершенно» — не отменяет успехинауки, но включает в научно-материалистическую картину мира человече-ские чувства как важный ее элемент. Ломоносовская натурфилософия с еекосмическим масштабом и восторженным пафосом не отменяется, а функ-

71 Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 161—162.72 В 1785 году в Лондоне врачом Грантом была проведена операция, в результате ко-

торой было возвращено зрение слепцу. При проведении операции присутствовали род-ные слепца и его невеста (См.: Топоров В. Н. Из истории русской литературы. Т. II: Рус-ская литература второй половины XVIII века: Исследования, материалы, публикации.М. Н. Муравьев: Введение в творческое наследие. Кн. II. С. 543).

ционирует в качестве рамы, в которой происходит дальнейшее постижениемира и человека следующим поколением. Эта философическая рама, вомногом созданная научными открытиями и поэтическим талантом Ломоно-сова, имеет свои маркеры и функционирует благодаря знаковым словам-образам. Приведем несколько примеров.

В стихотворении «Видение» герой видит «сны легкие» о прекраснойстране поэтов, которые спорят о «древних и новых», об идее Гения, и картинаэта вписывается Муравьевым в космический масштаб: «сны легкие» геройвидит, когда «солнечны лучи вселенну освещали»73.

У Муравьева, сосредоточенного на жизни сердца и души, научный и чув-ственный дискурсы иногда совпадают в моменте переживания. И тогда псал-модическая формула «Блажен, кто…» соединяется с «поэтикой сладости»(Г. Гуковский) и ломоносовским пафосом научного постижения вселенной,как, например, в послании «К Хемницеру»:

Блажен, кто лишь зарей поутру пробуждаем<…> Входяще солнце зрит! <…> Примите Вы меня тогда, сладчайши Музы!И дайте существа проникнуть мне союзы:Природы вечну связь: Какою склонностью миры одушевленныК горящим солнцам их согласно устремленны, Колеблются, катясь74.

Здесь следует отметить, что темы и мотивы поэзии Муравьева во многомсовпадают с его прозаическими опытами.

Черты научно-религиозного миросозерцания встречаем в прозе Муравьева,в частности, в форме пересказывания эпизодов из стихотворений Ломоносова.Ломоносовское натурфилософствование, потерявшее свою гносеологическуюактуальность, превратилось в «постнауку» и стало функционировать в другихдискурсах в ином качестве — не как способ философствования, проникнове-ния в тайны природы, а как прием изложения. В «Тетради для сочинений»в «Опытах, касающихся военной истории» Муравьев пересказывает ломоно-совский вариант мифа о Прометее. В «Письме о пользе Стекла», кратко изло-жив основные эпизоды греческого мифа и представив его как попытку объ-яснения природного явления древними людьми, Ломоносов предлагаетсобственную версию событий баснословных времен. Согласно последней Про-

73 Муравьев М. Н. Стихотворения. С. 189.74 Там же. С. 154.

метей — первый ученый, который с помощью природного стекла свел небес-ный огонь на землю и «смертным отдал в руки».

Муравьев заимствует ломоносовское рассуждение о мифе и о Прометее,начиная свое эссе следующим образом: «В баснословии, которое частоскрывает общия и постоянныя истины под покровом вымышленных при-ключений, Прометей за то наказывается богами, что он даровал смертнымогонь, похищенный им с неба, — огонь, прообразование и средство ис-кусств»75. Муравьев вторит Ломоносову и заявляет, что «эта остроумная по-хвала искусствам делает честь греческим разумам, которые в младенчествеискусств умели предвидеть полное сияние совершенства их»76.

Далее Муравьев обозначает перспективу развития науки: «Глубокое раз-мышление, счастливый случай и божественная искра, которая вылетает вне-запу из персей преимущественных гениев, распространяет до безконечностипределы искусств и увеличивает силы человеческаго рода. Последованиевремени прибавляет беспрестанно к изобретению, и то, что было прежде иг-рою любопытства, становится важным и неодолимым способом»77. На нашвзгляд, идея бесконечности в ее пространственном (вселенная, множествомиров, звездная бездна и бесконечность в малом), временном (вечность),количественном (несчетны солнца, несчетны чудеса Бога), гносеологическом(бесконечность познания), и других воплощениях, принятая и устоявшаяся,во-первых, проецируется Муравьевым на человека и, во-вторых, порождаетк жизни свою диалектическую половину — идею конечности. Каким образомидея бесконечности могла быть осознана в связи с человеком? Единственновозможный ответ — бессмертие души. Именно душа человеческая можетбыть вписана в эту картину бесконечного мира. Идея конечности инициируетвнимание к частностям, к деталям, к мгновению.

В «Обитателе предместья» в записи «№ 3. Пятница. 23 августа 1790»муравьевский герой вспоминает один из разговоров со своим наставником.«Кроткий» Иланов размышляет о вселенной и о «солнцах, которые светятдругим мирам»: «Не взирай никогда хладнокровно на благодеяния Божии.Все, что окружает тебя, ты сам, твоя безсмертная душа, — все носит насебе священное напечатления Его могущества и благости. Сия былинка, те-перь толь свежая и которая завянет завтра, и сие подъемлющееся светилонощи — сребровидный месяц, единым словом Его получили бытие свое.Пройди взором необъятныя пустыни неба: оне усеяны солнцами, которыядругим мирам светят. Другия земли привлекаются и тяготеют к ним; и шарсей, на котором мыслящие существа проводят краткую жизнь, становится

75 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. 1. С. 202.76 Там же. С. 202—203.77 Там же. С. 203—205.

точкою в чине природы»78. Ср. со строками из ломоносовского «Письма опользе Стекла»:

Круг солнца нашего среди других планет,Земля с ходящею круг ней луной течет, Которую хотя весьма пространну знаем,Но к свету применив, как точку представляем79.

Иланов излагает гелиоцентрическое учение и сообщает о ломоносовскомнаблюдении Венеры: «Испытатель естества вознесся на крылах наблюденияи написал чертеж системы мира. <…> Видишь сие блистающее светило? ЭтоВенера. Она странствует так же, как Земля, блистая заемным светом»80. Учи-тель проповедует и испытание естества, и наблюдение природы, однако «чер-теж системы мира» уже создан, а бесконечность познать невозможно: «Окоастронома не постигнет всех миров; но сердце благодарное и незлобивоеполагает пределы любопытству благоговением, и восхищается премудростиюБожию в самое то время, когда признает свое неведение и слабость»81.

Научно-религиозное натурфилософствование теряет у Муравьева гно-сеологическую направленность и обретает этическую и эстетическую функ-ции. Кроме того, философское созерцание природы у Муравьева включаетеще одну черту — литературность. В «Эмилиевых письмах» герой наслаж-дается «рассматриванием» природы, размышлением и чтением: «Я сравни-ваю зрелище природы с теми восхитительными списками оной, которыеоставили нам древние. Гомер, Виргилий, Гораций препровождают меня навозвышенный холм или в приятную долину, где сверкает студеный источ-ник»82. Муравьев в эссе и его герои в повестях-очерках наблюдают природув разных ее проявлениях, в ее изменениях: муравьевское натурфилософ-ствование включает литературное «сопровождение», которое подсказываетспособ восприятия, а также попытки запечатлеть эти наблюдения в слове,причем запечатлеть то, что находится рядом, не используя «крылья наблю-дения», запечатлеть в слове прозаическом.

И это тоже один из вопросов формы миросозерцания: созерцать под ак-компанемент уже готового слова или же искать собственные слова для вы-ражения? В одном из писем герой описывает свое восхищение от прочтения«Илиады» Гомера: «Я радуюсь <…>, что чувствую всю прелесть письмен.

78 Там же. С. 81.79 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 518.80 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. 1. С. 82.81 Там же. С. 82.82 Там же. С. 121.

Я вижу в них приготовление к мудрости. Оне доставляют в самом уединениибеседу, в забаве наставление. Но ты скажешь мне, зачем не выразить этогона языке богов: «Науки юношей питают, и проч.»83. В другом «Письме от17 июня» три страницы посвящены описанию грозы и молнии, дождя и со-стояния природы после дождя. Герой хочет прочувствовать страх и восхи-щение Божьим величием, для чего читает стихи Гомера. Кроме того, он пы-тается зафиксировать малейшие перемены в природе и свои чувства, с нимисвязанные84.

Еще один пример. У Муравьева есть эссе «Восхождение солнца» (1770-егоды?), которое любопытно сопоставить с научно-философской одой «Ут-реннее размышление о Божием величестве» (1743) Ломоносова. Разумеется,соположение этих произведений может показаться неоправданным и рис-кованным в силу жанровой разнородности — высокой оды и маргинальногодля литературы XVIII века жанра эссе. Однако основания для такого сравне-ния, на наш взгляд, достаточные.

Оба произведения посвящены одной теме — восходу солнца, его описа-нию и размышлениям, с ним связанным: эти два солярных текста, разделен-ные временем, представляют различные культурные способы натурфило-софствования.

В центре обоих произведений находится восход солнца, однако различийв его описании, как нам кажется, больше, нежели общих черт:

1) Смысловые акценты заглавия ломоносовской оды — это «размышле-ние» и «Божие величество». Заглавие эссе Муравьева — «Восхождениесолнца» — проще и прозрачнее, оно фиксирует непосредственно созерцае-мое явление. «Восхождение», кроме того, подчеркивает процесс, действие,динамику. Обе номинации претендуют на равноправность.

2) Смертным с их «бренным оком» противопоставлены у Ломоносоваоко солнца и «очи» Бога. Ломоносовское внимание к восходящему солнцу —повод для восхищения тем, что существует «вечно»: «Горящий вечно Океан»,«там вихри пламенны крутятся, // Борющись множество веков», «бессмерт-ный царь». Все размышления Ломоносова соотнесены с вечностью природыи Бога (философия вечности).

Время в муравьевском эссе — это мгновения. Муравьев пытается еслине остановить мгновение, которое прекрасно, то хотя бы прочувствоватьего и описать: «Каждое мгновение изменяет зрелище»; «Краски час отчасустановятся живее»; «Мгновение покоилось оно (солнце. — Т. А.) на влаж-ной поверхности <…>» (философия мгновения). Заметим, что желание

83 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. 2. С. 128.84 Там же. С. 129—131.

Муравьева не пропустить малейшего изменения в природе приводит ктому, что он предвосхищает эти изменения: «Я предупредил разсвет»;звезды «скоро исчезнут»; солнце «скоро появится» (философия предвкуше-ния мгновения).

3) Взгляд Ломоносова-ученого прикован к процессам, происходящимна Солнце, — «Там». Дух Ломоносова в торжественных одах возносился наПарнас, чтобы воспеть славу России и ее правителей, в «Письме о пользеСтекла» спускался к центру земли, чтобы описать вулканические процессы,в «Утреннем размышлении» он «возлетает» к Солнцу. Приблизившись, «дух»поэта зрит недра «горящего Океана»: «огненны валы», «вихри пламенны»,«горящи дожди».

По сравнению с картиной взрывов на солнце земная картина в ломоно-совском «размышлении» выглядит скупой и скромной. Поэт использует двеосновные краски — свет и блеск: «Уже прекрасное светило / Простерлоблеск свой по земли»; «От мрачной ночи свободились / Поля, бугры, моряи лес»; «Светило дневное блистает / Лишь только на поверхность тел».Из сорока двух строк «Размышления» только эти шесть представляют собойЗемлю в солнечном сиянии и солнце с точки зрения наблюдателя с Земли.

Муравьева занимают не процессы на солнце, а та картина природы, не-посредственным свидетелем которой он является. Его интересует не вечноесолнце, а солнце, которое восходит в море на его глазах, «зрелище», котороепроисходит «здесь и сейчас».

4) Ломоносов акцентирует внимание на полезности солнца: это лампада,которая «возжжена для наших повседневных дел»; солнце открывает «божиядела». Муравьев же любуется красотой «восхождения солнца».

Несмотря на различия, ломоносовская натурфилософия обрамляет это«новое чувствование» природы. Эссе Муравьева открывается постановкойзадачи: «Я предупредил разсвет, чтоб разсматривать восхождение солнцаво всем его величии. <…> Постараюсь изобразить его, ежели не со всем ве-ликолепием, котораго оно требует, то по крайней мере со всею возможноюистиною»85. Лексический повтор («величие», «великолепие») подчеркиваетспецифику муравьевского взгляда. Муравьев начинает по-ломоносовски,говоря о «величестве» солнца, затем переключается на свой «режим» со-зерцания, неслучайно рядом употребляя слово «великолепие» с его семами«красота», «роскошь».

Далее Муравьев живописует изменения, происходящие в момент восходасолнца: «воздух спокоен», «свежесть прелестная», «восток озаряется по-степенно», «предметы все более освещаются», «краски час от часу стано-

85 Там же. С. 317.

вятся живее»86. Такая «замедленная съемка» («раскадровка») процесса от-сутствовала в научно-религиозном восторженном дискурсе Ломоносова.Как только Солнце взошло, муравьевское повествование вновь включаети восторженные ломоносовские интонации, и найденные Ломоносовым фор-мулы, и прославление Бога: «Какие огненные реки устремляются из недраего! <…> Как величественно возвышается оно по верхам вод <…> И вот он,сей лучезарный светильник, наполняющий вселенную светом! <…> Благо-словенна будь, прекраснейшая звезда творения! Слава руке, начертавшейв небесах путь твой!»87. Таким образом, внутри величественной вселенскойструктуры, созданной в стихах Ломоносова, происходит дальнейшее познаниемира в эссе Муравьева.

Натурфилософские открытия Ломоносова и рассказы о них на «языкебогов» явились тем основанием, на котором, эмансипируясь друг от друга,продолжили свое развитие собственно естественнонаучные изыскания и ли-тературное философствование. Поэтическое натурфилософствование по-стломоносовского периода не отказывается от его научной составляющей:космология составляет матрицу поэтического и философского сознания,внутри которой и развивается познание мира. Гносеологическая функция,актуальная для Ломоносова-ученого, сменяется этической и эстетическойфункциями в поэзии и прозе Муравьева. Представление о бесконечностимироздания и соответственно идея бесконечности научного поиска не от-вергается, а, наоборот, принимается, и, как следствие этого, происходит пе-реключение внимания на конечное и близкое. Научное восхищенное рас-сматривание природы сменяется эстетствующим ее созерцанием у Муравьева,происходящим, однако, в «границах» бесконечной вселенной, обозначенныхнатурфилософией Ломоносова.

Бесспорно, что словесное творчество Ломоносова вошло в плоть и кровьлитературны XVIII века. Одни авторы подражали ему, сочиняя по его «следам»,другие ругали, противопоставляя собственные открытия ломоносовским,третьи ругали, но все равно продолжали сочинять по его «следам», четвер-тые — использовали ломоносовские сочинения как готовый текст, в которомпросто нужно поменять неактуальные имена. Как бы литераторы ломоно-совского и последующего поколений ни относились к нему, но его творчествостало и литературной кладовой образов, мотивов и сюжетов, и той системой

86 Муравьев М. Н. Сочинения. Т. 2. С. 317—318.87 Там же. С. 318.

координат литературного процесса, относительно которой авторы определяютсебя и свое творчество. Но это век, современный Ломоносову!

Приведем пример из литературы следующего столетия — из творчестваН. В. Гоголя. Гоголевское отношение к Ломоносову-поэту во многом тради-ционно для критико-литературоведческого дискурса первой половины XIXвека. Писатель признает историческую значимость ломоносовского творче-ства как истока русской литературы. Размышляя о самобытном характерерусской поэзии в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и вчем ее особенность» (1846), Гоголь называет Ломоносова «отцом стихотвор-ной речи», «начинателем» и одновременно «господином и законодателемязыка», но более видит в нем ученого-натуралиста, вдруг ставшего поэтом.Как и большинство коллег по литературному цеху XIX века, лишь в некоторыхстихах Ломоносова Гоголь чувствует настоящий поэтический талант, сравни-вая его поэзию со «вспыхивающей зарницей», которая «освещает не все,но только некоторые строфы». «…Что такое Ломоносов, если рассмотретьего строго? Восторженный юноша, которого манит свет наук на поприще,ожидающее впереди. Случаем попал он в поэты: восторг от нашей новойпобеды заставил его набросать первую оду. Впопыхах занял он у соседейнемцев размер и форму, какие у них на ту пору случились, не рассмотрев,приличны ли они русской речи. Нет и следов творчества в его риторическисоставленных одах, но восторг уже слышен в них повсюду, где ни прикос-нется он к чему-нибудь, близкому науколюбивой его душе. Коснулся он се-верного сияния, бывшего предметом его ученых исследований, — и плодомэтого прикосновения была ода «Вечернее размышление о Божием величе-стве», вся величественная от начала до конца, которой никому не написать,кроме Ломоносова. Те же причины породили известное послание к Шувалову“О пользе стекла”»88.

Некоторые из этих очень гоголевских, хлестких характеристик можнооспорить, но у нас другая задача. Мы хотим привести один любопытный об-разчик историко-культурного проникновения «известного послания к Шу-валову» в еще более известные «Мертвые души». Для этого процитируемхрестоматийный пассаж о двух типах писателей в зачине седьмой главы го-голевской поэмы: «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных,противных, поражающих печальною своею действительностью, приближа-ется к характерам, являющим высокое достоинство человека, который извеликого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногиеисключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры,

88 Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. В 14 т. М.–Л.: Издательство АН СССР,1937—1952. Т. VIII. С. 370—371.

не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и,не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и воз-величенные образы. Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди их,как в родной семье; а между тем далеко и громко разносится его слава. Онокурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрывпечальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща, не-сется за ним и мчится вслед за торжественной его колесницей. Великимвсемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениямимира, как парит орел над другими высоко летающими. При одном имениего уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы емублещут во всех очах... Нет равного ему в силе — он бог! Но не таков удел,и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутнопред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающуютину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных,повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькаяи скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выста-вить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных ру-коплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторгавзволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняядевушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не поза-быться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, на-конец, от современного суда, лицемерно бесчувственного современногосуда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, от-ведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество,придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце,и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признает современный суд,что равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незаме-ченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глу-бины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и воз-вести ее в перл созданья; ибо не признает современный суд, что высокийвосторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньеми что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха!»89.

Приведенный отрывок — замечательный образец поэтического пафоса.И возвышенный строй лиры, и восторг, и объемлющий сердца трепет, и тор-жественная колесница, и парение над землей, и громко разносящаясяслава — все эти мотивы и топосы торжественной поэзии XVIII века впервыесозданы в одах Ломоносова, которым Гоголь отказал в творческом начале.

89 Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. В 14 т. М.–Л.: Издательство АН СССР,1937—1952. Т.VI. С. 133—134.

Но это тема других размышлений… Здесь же для нас важны строки о «чудныхстеклах», которые озирают «солнцы». Заметим, что слово «солнцы» упо-треблено Гоголем в «правильном» для предыдущего просвещенного векамножественном числе, отсылающем читателя к идее множественности мирови к ломоносовским строкам о том, что «Стекло являет нам» «много солнцев».Соответственно «незамеченные насекомые», о которых пишет Гоголь, за-ставляют вспомнить известные уже строки «Письма» о микроскопе.

Объявленное Ломоносовым равенство «огромности небесной» и «скуделитесной» в научном подходе к явлениям природы спроецировано Гоголем нахудожественное познание и отображение явлений общественной жизни и че-ловеческой природы, в процессе которых функцию микроскопа и телескопавыполняют писательское зрение и писательский слог. Закон масштаба какодин из определяющих законов художественного мира Гоголя отмечают боль-шинство исследователей его творчества. Мы приведем слова Андрея Белого,который, не ссылаясь на «Письмо о пользе Стекла», верно подметил, чтов «Мертвых душах» «кричит особенность зрения Гоголя: один глаз — даль-нозорок; другой — близорук; один — отдаляет; другой — приближает;один — телескоп; другой — микроскоп. Нормальны лишь усилия интерфе-рировать ненормальность: телескоп заставлял дам одевать платья звездногоблеска; микроскоп — видеть зловонными ямами поры кожи; есть мирыблеска; и поры кожи — пропасти в микромире…»90.

«Чудны стекла» в гоголевской поэме — это не столько формула интер-текста или метафора творчества, сколько перенесенный из научной дея-тельности и поэтического искусства Ломоносова подход к познанию и ото-бражению мира, художественно осмысленный Гоголем и позволивший«озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный мирусмех и незримые, неведомые ему слезы!».

Неисповедимы пути «ломоносовского текста» в русской литературе!

90 Белый А. Мастерство Гоголя: Исследование / Предисл. Л. Каменева. М.–Л., ГИХЛ,1934. С. 267.

Раздел пятыйПоэтические портреты Ломоносова

Ломоносов в поэзии — тема почти необъятная. Сложно назвать автора,который не пожелал бы найти свое определение этой гигантской личности.Поэтические портреты интересны по разным причинам. И как особый способпознания гения. И как сгусток большого знания, облаченный в малую, но яр-кую форму. Используя гоголевскую метафору стекол, приближающих и отда-ляющих предмет, можно сказать, что поэты приближают или отдаляют те илииные стороны личности Ломоносова, как бы осматривая его с разных ракур-сов и пытаясь разгадать, каким блеском отливает гений Ломоносова, как онсветится из-под дырявого кафтана академика-поэта. Если в прозе (публи-цистике, научных трудах и пр.) содержится попытка рационального анализаличности и творчества, то поэтические портреты — это попытка познать та-кие идеальные субстанции, как дух Ломоносова, тайна его гения. Собственно,это попытка интуитивно постичь и отобразить то, что не объясняется и сот-нями томов написанных о Ломоносове книг.

У этой — поэтической — истории Ломоносова есть свои траектории, покоторым она движется. Каждый певец дает свой взгляд, ищет свой эпитет исвою метафору для определения Ломоносова, слово живет через слово. Нодаже самое точное и художественно изысканное имя затирается от долгогоупотребления и повторения, и его заменяют новым. У ломоносовского по -этического портрета также есть свои общие места и свои оригинальныечерты, о которых и пойдет далее речь.

Раздел пятый [134]

О надписях к портрету Ломоносова

В начале марта 1777 года вышел первый номер «Санктпетербургских Уче-ных Ведомостей», в предисловии к которому были обстоятельно изложенынамерения издателей, указаны назначение этих «периодических листов»,предполагаемое содержание, периодичность выхода, детали распростране-ния журнала и т. п. Не вдаваясь в подробности, скажем, что основной цельюиздателей было анонсирование выходящих в России книг с возможнымикритическими комментариями, затрагивающими содержание книг, но не лич-ности авторов. Н. И. Новиков, один из инициаторов этого первого в Россиикнижного дайджеста (в основном гуманитарного профиля) и автор преди-словия1, обратился в предваряющем номер слове к поэтам с литературнымпочином: «Сверх сего мы будем иногда вносить в наши Ведомости мелкиястихотворения, которыя более согласны будут с нашим намерением. Даи пригласили бы мы господ российских стихотворцев к сочинению Надписейк личным изображениям российских ученых мужей и писателей, если бы неопасались мы их тем отвлечь от важнейших трудов. Но ежели бы захотелосьим оказать нам учтивость исполнением нашея просьбы, то предложили быследующее упражнение: сочинить надписи Феофану Прокоповичу, К. АнтиохуКантемиру, Николаю Никитичу Поповскому, в науках прославившимся мужам;Антону Павловичу Лосенкову и Евграфу Петровичу Чемесову, в художествахотличным мужам. Сего на первый случай было бы довольно»2. Приглашениек литературному сотрудничеству было услышано, и уже в одиннадцатом но-мере были помещены три надписи Федора Козельского («В пятницу марта,17 дня, 1777 года», с. 87—88), в двенадцатом номере издатели их проком-ментировали. В пятнадцатом номере («В пятницу, Марта 31 дня, 1777 года»)опубликованы еще пять надписей анонимного сочинителя из Твери и надписьКантемиру, сочиненная Иваном Дмитриевым. Миниатюрность жанра надписивполне соответствовала характеру издания: поэтические надписи, как и крат-кие описания книг, «анонсировали» великих людей недавнего российскогопрошлого для своеобразного храма российской славы. Недоумение в этомблагородном почине вызывает отсутствие в списке имен одного из главныхпретендентов на вечную память — Ломоносова. Заметим, что список этотвключает имена на тот момент ушедших из этого мира великих мужей. При-жизненное причисление к бессмертным, видимо, Новиковым не допускалось,

Поэтические портреты Ломоносова [135]

1 Предисловие подписано буквой «Н.». В предисловии также обосновано желаниеавторов и издателей остаться анонимными.

2 Санктпетербургские Ученыя Ведомости Н. И. Новикова на 1777 год. Издание второеА. Н. Неустроева. СПб., 1873. №1. [С. 2—3].

собственно, поэтому в списке нет Сумарокова: в марте 1777 года он ещебыл жив.

Трудно было бы догадаться о мотивах Новикова, согласуясь с которымион обошел вниманием Ломоносова, если бы в июньский номер, как оказалосьв последний номер издания, не были присланы надписи В. И. Майкова, при-чем не пять, как было заказано, а шесть. «Сверх нормы» присланная надписьи посвящалась Ломоносову («К изображению Михайла Васильевича Ломо-носова»), которого Майков считал своим учителем в поэтическом мастерстве:

Сей муж в себе явил российскому народу,Как можно съединять с наукою природу.Когда торжественно на лире он гремел,Он гром соединять с приятностью умел;Натуры ль открывал нам храм приятным словом,Казался важным быть и в сем убранстве новом,Великого ль Петра число великих делВо героической своей поэме пел,И тамо показал себя он честью россов, —Таков-то был велик почтенный Ломоносов.С наукой в нем блистал его природный дар;Он был наш Цицерон, Вергилий и Пиндар3.

Отметим, что надпись Майкова для своего времени наиболее полно отра-жает личность и творчество Ломоносова. Создавая поэтический портрет уче-ного-поэта, Майков начинает именно с его вклада в науку («съединять с нау-кою природу»), а затем традиционно восхваляет его лирический талант; какодну из главных заслуг выделяет эпическую, пусть и неоконченную, поэму вчесть Великого Петра; использует рифму, которая для поэзии XVIII векастанет постоянной для введения фамилии Ломоносова («россов/ Ломоно-сов»); и завершает традиционным присваиванием имен античных поэтов ириторов Ломоносову.

Новиков поблагодарил скромного автора, не подписавшего свои сти-хотворные опыты, предложил ему сотрудничество в журнале и объяснилотсутствие Ломоносова в списке славных мужей следующим образом:«<…> чтоб удостоверить г. Сочинителя сих надписей в чистосердечии нашем,о коем упоминает он в писме своем, то скажем в ответ, что сочинение над-писи к личному изображению Михайла Васильевича Ломоносова, не пред-

3 Санктпетербургские Ученые Ведомости. В пятницу, Июня 2 дня, 1777 года. № 22.СПб., 1873. С. 172.

ложили мы не от забвения, но для того, что она уже была сочинена НиколаемНикитичем Поповским. Мы надеемся, что искренность г. Сочинителя согла-ситься с нами отдать справедливость покойному Профессору Поповскому.Для тех же, кои не имели случая видеть его надписи, помещаем оную здесь:

НадписьК личному изображению Михайла Ва-сильевича Ломоносова, сочиненная

Николаем НикитичемПоповским.

Московский здесь Парнас изобразил Витию,Что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию.Что в Риме Цицерон и что Виргилий был,То он один в своем понятии вместил.Открыл натуры храм богатым словом Россов;Пример их остроты в науках Ломоносов4.

Эта надпись под тем же авторством (Н. Н. Поповского) была такжевключена Новиковым в статью о Ломоносове в «Опыт исторического словаряо российских писателях» (СПб., 1772). Позже Новиков узнал, что она принад-лежит не Поповскому, а Ивану Ивановичу Шувалову, о чем сообщил публикев составленной им биографии Шувалова: «Стихи к портрету г. Ломоносовахотя изданы мною под именем г. Поповского, но по отпечатании того листаполучил я от некоторой особы достоверное известие, что они сочинены гра-фом Шуваловым»5. Обе надписи Ломоносову, напечатанные в новиковскомжурнале, не экфрастичны: ни одной деталью они не связаны с реальным ло-моносовским портретом, за исключением слова «Сей» в майковской надписии «изобразил» в шуваловской. Однако надпись от «Московского Парнаса»была использована по своему прямому назначению, послужив поэтическим«основанием» портрета Ломоносова, украсившего ломоносовское собраниесочинений (1778) Дамаскина.

И хотя «Санктпетербургские Ученые Ведомости» прекратили свое суще-ствование фактически через три месяца после своего зарождения, авторыпродолжали сочинять стихотворные надписи, печатая их в других журналах.Так, в 1779 году в «Санктпетербургском Вестнике» (СПб., 1779. ч. III. С. 113)Державин опубликовал шесть надписей к «личным изображениям» славных

4 Там же. С. 173—174.5 М. В. Ломоносов в воспоминаниях и характеристиках современников. С. 33.

мужей. Как и в случае с Майковым, пять из них соответствовали журнальномузаказу Новикова и были написаны в том же 1777 году («На изображениеФеофана», «На Кантемира», «На Поповскаго», «На Лосенкова», «На Чеме-сова»), шестая надпись (1779), сочиненная сверх прошеного, по личномупочину, также посвящена Ломоносову. То ли Державин последовал примеруМайкова, посчитавшего галерею славных мужей неполной без имени Ломо-носова, то ли он поддался искреннему восторгу перед великим российскимпоэтом, то ли упомянутое выше издание сочинений Ломоносова с его порт-ретом, а возможно, все эти обстоятельства вместе породили державинскоечетверостишие «К портрету Ломоносова»:

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий — слава россов,Неподражаемый, бессмертный Ломоносов.В восторгах он своих где лишь черкнул пером,От пламенных картин поныне слышен гром6.

Державинская надпись во многом вторична по отношению к опытам пред-шественников. В первых двух строках даны имена трех античных героев,каждый из которых замещает жанр или область словесности: древнегрече-ский певец олимпийских победителей — жанр оды, древнеримский поли-тик-оратор — риторику, древнеримский поэт — эпическую поэму. И еслифернейский старец посмеивался над талантом Пиндара, употребившего егово славу резвых коней на скачках, то для русских литераторов эта «класси-ческая троица» — Пиндар, Цицерон, Вергилий — сохраняла свой авторитетна протяжении всего XVIII века. Ломоносов, единый в трех лицах, занялв созданной Державиным иерархии высшее положение — положение «не-подражаемого» (само это определение разрушало один из основополагающихпринципов классицизма — подражание образцам).

В 3—4-й строках Державин, как и поэты до и после него, стилизует своистихи под Ломоносова: он рисует ожившую картину поэтического творчествароссийского Пиндара, построенную на смысловой антитезе мгновенноститворения («лишь черкнул») и продолжительности жизни его стихов («понынеслышен гром»). Однако у Державина есть одно слово, связывающее поэти-ческое обрамление с реальным изображением Ломоносова, — «перо». Набольшинстве портретов Ломоносов изображен с пером в руках, на мгновениезастывшим как будто для того, чтобы додумать мысль и тут же записать,«черкнуть» на бумаге.

6 Державин Г. Р. Сочинения. С объяснительными примечаниями Я. К. Грота. В 9 т.СПб., 1868—1884. Т. 3. С. 259.

В целом же державинская надпись отражает две основные стратегиипоэтического портретирования Ломоносова — именной принцип, основан-ный на жанровом подходе, и стилизация ломоносовских стихов. Держа-винская надпись, как и сумароковские строки о нашем Мальгербе и Пиндаре,объединены общим подходом — стремлением ответить на вопрос «Кто это?»и общей стратегией ответа — номинацией, историко-культурным переиме-нованием, включающим в себя подбор наиболее подходящего — слав-ного! — имени из прошлого.

Ровно через двадцать лет после новиковского начинания свой вариантнапишет Карамзин — «К портрету Ломоносова» (1797)7:

«В отечестве Зимы, среди ее снегов, — Сказал парнасский бог, — к бессмертной славе россовРодись вновь Пиндар, царь певцов!»Родился... Ломоносов8.

Неизвестно, к какому именно ломоносовскому портрету было сочиненоэто четверостишие. На первый взгляд карамзинская надпись содержит тра-диционные для «ломоносовского текста» XVIII века топосы и формулы (Пин-дар, бессмертие, слава россов, высшее положение среди поэтов, рифма«россов / Ломоносов»). Однако в ней появляется нечто новое, и не столькоо Ломоносове, сколько в способе его изображения: не столько «Кто это?»,сколько «Как он появился?». Карамзин смещает фокус поэтического порт-ретирования и создает миф начала — миф о рождении Ломоносова-поэта(не упоминая о Ломоносове-ученом), явившегося по воле Аполлона. Про-читать этот миф можно двояко: и в прямом смысле (факт физического рож-дения), и в метафорическом, который здесь наиболее важен, как факт наде-ления Ломоносова талантом, превращение его в росского Пиндара, в «царяпевцов». Сюжет и топика карамзинской надписи во многом аналогичны сти-хотворениям Державина «На рождение в Севере порфирородного отрока»(миф о рождении великого князя Александра») и «Венчание Леля», в кото-ром Державин именует императора «царь сердец». В карамзинской надписиприсутствуют все основные мотивы мифа о рождении Ломоносова: Северкак место рождения, избранность Ломоносова, божья воля (у Карамзинаэто парнасский бог). Такой подход к изображению Ломоносова на какое-товремя станет популярным у стихотворцев.

7 Впервые напечатано: «Аониды», 1797, кн. 2. С. 234. В собрание сочинений невключалось. Текст цитируется по следующему изданию: Карамзин Н. М. Полное со-брание стихотворений. (БП. Второе издание.) Л.: Сов. писатель, 1966. С. 234.

8 «Аониды», 1797, кн. 2. С. 234. В собрание сочинений стихотворение не включалось.

О батюшковском и пушкинском видениях Ломоносова-отрока

Фигура Ломоносова — многоплановая и величественная — попадает вразличные поэтические дискурсы, сохраняя при этом основные контурыпредшествующего «ломоносовского текста». Батюшков в «ПосланииИ. М. Муравьеву-Апостолу» (1814—1815) размышляет о зависимости твор-ческого дара поэта от «первых, свежих чувств». Просветительская идеявлияния климата на национальный характер проецируется Батюшковым наобласть литературную. Защищая Север, Батюшков, с одной стороны, говорито гениальности и Виргилия, и Ломоносова, но с другой, — противополагаетВиргилию, взращенному в роскошной природе, Ломоносова, гений которогорожден суровой природой русского Севера:

Но там ли, где всегда роскошная природаИ раскаленный Феб с безоблачного сводаОбилием поля счастливые дарит,Таланта колыбель и область Пиерид?Нет! Нет! И в Севере любимец их не дремлетНо гласу громкому самой природы внемлетСвершая славный путь, предписанный судьбойПрироды ужасы, стихий враждебных бой.Ревущие со скал угрюмых водопады.Пустыни снежные, льдов вечные громадыИль моря шумного необозримый вид —Всё, всё возносит ум, всё сердцу говоритКрасноречивыми, но тайными словамиИ огнь Поэзии питает между нами9.

Развернутый романтический пейзаж с «угрюмыми скалами», «ревущимиводопадами», «громадами льдов» напрямую связан, по мысли Батюшкова,с огнем поэзии. И еще один важный момент: любимец Севера внемлет гласусамой природы и следует по пути, предписанному судьбой. Угрюмая природаи Провидение — вот то, что Батюшков выдвигает как два важнейших условиярождения ломоносовского гения и потому так подробно выписывает ро-мантическую картину северной природы. То, что в карамзинской надписизаняло один стих, то в батюшковском послании получило проработку и кон-кретизацию: под Севером понимается уже не вся Россия, а непосредственнородина Ломоносова:

9 Батюшков К. Н. Т. 1. С. 223—224.

Близь Колы пасмурной, средь диких рыбарейВ трудах воспитанный, уже от юных днейНаш Пиндар чувствовал сей пламень потаенныйСей огнь зиждительный, дар бога драгоценныйОт юности в душе небесного залог,Которым Фебов жрец исполнен, как пророк.

Батюшков создает свой «миф начала» о Ломоносове, приписывая ему«от юности» особое поэтическое чувство, пророческий дар жреца. Заметим,что в академических речах в честь Ломоносова и в некоторых поэтическихтекстах великий русский наделяется почти врожденной страстью к учебе,к знаниям. Батюшков романтизирует «рыбацкую юность» Ломоносова, а за-тем, используя ломоносовский одический прием мысленно, «духом зреть»минувшее время, Батюшков переносится на берег северного моря и видит«отрока вдохновенного»:

Он сладко трепетал, когда сквозь мрак туманаСтремился по зыбям холодным ОкеанаК необитаемым, бесплодным островам И мрежи расстилал по новым берегам.Я вижу мысленно, как отрок вдохновеннойСтоит в безмолвии над бездной разъяреннойСреди мечтания и первых сладких дум.Прислушивая волн однообразный шум...Лицо горит его, грудь тягостно вздыхает.И сладкая слеза ланиту орошает,Слеза, известная таланту одному!

Батюшковское видение станет основой пушкинского «Отрока», близкогопо объему к жанру надписи, по сюжету — к мифу о начале славного ломо-носовского пути:

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря; Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака! Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: Будешь умы уловлять, будешь помощник царям10.

В пушкинском стихотворении как будто эхом в ответ батюшковским стро-кам звучат и рыбацкая тема, и отдельные слова («мрежи», «расстилал», «от-

10 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. В 10 т. М.: Изд-во АН СССР, 1963. Т. 3.С. 181.

рок»). Однако стихотворение 1830 года может свидетельствовать о новомэтапе в поэтическом познании ломоносовской личности. Пушкин не исполь-зует ни одного имени собственного — личного или географического. Исто-рико-культурный статус Ломоносова уже столь высок, что узнавание героястихотворения для читателя незатруднительно. Пушкин отказывается ещеи от античных имен, как мифологических, скажем, парнасского бога, так и ис-торических, к примеру, Пиндара или Вергилия. Он выстраивает новую пара-дигму ломоносовского «мифа начала» — с библейскими интонациями и мо-тивами; торжественность ему придает также величественный гомеровскийгекзаметр. Голос, который призывает юного Ломоносова изменить свой путь, —это голос Бога, Христа, призывающего апостолов. Провиденциальность —одна из черт «ломоносовского текста» русской культуры: Ломоносов былпредназначен для великих свершений в новой России. Кроме того, Пушкинув его поэтическом определении Ломоносова удалось уйти не только от имен-ных определений жанрового характера, но и от точного определения его про-фессий. Конечно, «помощник царям» — это определение настолько же аб-страктно, насколько и мифологично: не был он никаким царским помощником.А вот представить Ломоносова как «ловца умов», связав в этой метафоре егоизначальное положение рыбака и заслуженный статус академика, — этосмело и удачно. В. М. Живов видит в этом сюжете и отголоски петровскогомифа: «В петровском мифе апостолом новой России был Петр, это «апостоль-ство» Петра распространяется теперь и на Ломоносова, который должен стать«помощник царям»11. Пушкин сочиняет свой вариант «призвания» Ломоносоваровно через сто лет после того, как Ломоносов пришел в Москву (1730—1830).Еще раз обратим внимание на то, что Пушкин дает свое понимание Ломоносова,представляя его жизнь и деятельность как божий проект.

При очень разных пониманиях Ломоносова Батюшковым и Пушкинымих объединил фокус зрения — они увидели его мальчиком, отроком, пред-ставили условия, подтолкнувшие Ломоносова к избранию нового пути.

Две «правды» о богатыре русского стихосложенияв поэме «Добрыня» Н. А. Львова

Среди литературных портретов Ломоносова есть особый, если не исклю-чительный портрет, исполненный Н. А. Львовым в его неоконченной поэме«Добрыня» (1796). За полвека, прошедшие с первого историко-литературного

11 Живов В. М. Первые русские литературные биографии / Живов В. М. Разысканияв области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры,2002. (Язык. Семиотика. Культура). С. 586.

переименования Ломоносова в «Эпистоле о стихотворстве» (1747) А. П. Сума-рокова, сложились и определенная концепция личности Ломоносова в ис-тории русской культуры, и достаточно стабильная поэтика её художественно-публицистического воплощения. Каковы бы ни были субъективные взглядыавторов на Ломоносова, признававших в нем более ученого, нежели поэта,или наоборот, все они сходились в одном, а именно: Ломоносов — великийученый и поэт, создатель русской науки, преобразователь русского языка истиха. Соответственно такому осмыслению фигуры великого помора еголибо вписывали в ряды античных и современных ученых (Платон, Ньютон идр.) и поэтов (Пиндар, Гораций, Малерб и др.), либо называли мифологиче-скими именами (Орфей, Амфион и др.). В истории постижения ломоносов-ского феномена львовский Ломоносов образует своеобразный противо-вес — и концептуальный, и поэтологический, — причины появления иособенности которого мы и рассмотрим.

В предисловии к журнальной публикации поэмы («Друг Просвещения»,1804) говорится о замысле автора: «Лет за десять перед сим он <Львов>,в некотором кругу друзей своих рассуждая вообще о преимуществе тониче-ского стихотворения пред силлабическим, утверждал, что и русская поэзиябольше могла бы иметь гармонии, разнообразия и выразительных движенийв тоническом вольном роде стихов, нежели в порабощении только одним хо-реям и ямбам; и что можно написать целую русскую эпопею в совершеннорусском вкусе»12. Львов планировал описать «брак великого князя Владими -ра I и при оном потехи русских витязей, а преимущественно витязя ДобрыниНикитича. Вступление оканчивается тем, что пиит, будто приближаясь к Киеву,находит там торжество. Во второй песне долженствовала начаться сама эпо-пея»13 (Друг Просвещения, 1804, с. 195). Фольклорная поэтика «Добрыни»требовала адекватной трактовки фигуры Ломоносова, в результате чего тотпредстает не под именем древнегреческого поэта или бога, а былинным ге-роем — богатырем стихосложения.

Повествованию о нём предшествует декларативное по своему характерузаявление Львова о современном состоянии русской поэзии и русской речив целом, включающее одновременно хвалу и хулу. Как и задумывалось Льво-вым, в поэме звучит апология русского народного языка, сплошь состоящаяиз эпитетов («обильнейший», «звучный, сильный, плавный, значущий»), под-черкивающих качества «глагола славян»14. Критика же направлена против

12 Друг Просвещения. М., 1804. № 9. С. 194—195.13 Там же. С. 195.14 Достоинства русского языка станут основанием веры в нацию и народ И. С. Турге-

нева и так же, как и у Львова, будут явлены с помощью ряда эпитетов: «Во дни сомне-ний, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и

«заморских рамок» стихотворных новшеств (хорея, гекзаметра, анапеста,спондея, дактиля), которые лишают русский язык «красот, жару, вольности»,истинного его, «исполинского пути» со славою, калечат русскую речь. Вотв этой связи Львов и рассказывает свою «правду» о Ломоносове:

Правда, был у нас сын усилия,Он и трудности пересиливалДарованием сверхъестественным;Легким делывал невозможноеВластью русского славословия15.

Эта — первая — «правда», несмотря на ее фольклорную (точнее сказать,квазифольклорную) форму, как кажется, находится в рамках традиционнойточки зрения на Ломоносова как на исключительную личность в историирусской словесности, наделенную недюжинным талантом. Однако именова-ние «сын усилия» для преромантической эпохи характеристика неодобри-тельная: от писателей ждали проявления geniе, а не усилий и труда.

Далее Львов выстраивает историю ломоносовского богатырства. ПодвигиЛомоносова — поэтические, они описаны с помощью переделанных стиховиз его торжественных од, причем в ссылках автором поэмы приведены точ-ные цитаты из них. В самом тексте поэмы Львов не называет Ломоносовапо имени, но в примечаниях дает непосредственную отсылку, исключая раз-ночтения. Приведем примеры.

Поэма ЛьвоваОн ногами бил землю бурными;Под его пятой богатырскоюИ Ливан кремнист, как тростник, трещал;

опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя —как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить,чтобы такой язык не был дан великому народу!» (1882).

Вспомним, что схожие качества русского языка («великолепие», «живость», «кре-пость», «нежность», «богатство», «сильную в изображениях краткость») выделяет иЛомоносов в середине 1750-х годов в известной миниатюре «Карл Пятый, римскийимператор, говаривал…» (Ломоносов 1952: С. 391), находящейся внутри посвященияцесаревичу Павлу Петровичу (1755) и подчиненной пропаганде идеи равноправиярусского языка с другими европейскими языками или даже его превосходства надними [Живов 1996: 270—273; Жолковский 2010: 160—169]. Живов В. М. Язык и куль-тура в России XVIII века. М.: Языки русской культуры, 1996. Жолковский А. К. Еслибы // Жолковский А. К. Осторожно, треножник! М.: Время, 2010. С. 160—169.

15 Львов Н. А. Избранные сочинения. Бёлау-Ферлаг, Кёльн, Веймар, Вена, Санкт-Пе-тербург, 1994. С. 197.

Упоял росой гром и молнию,Кораблем дерзал без глагола в путь;

Развивал он мрак и пески крутил;16

Примечания Львова «И топчет бурными ногами». Ломонос<ова> ода 10.«Затрещал Ливан кремнист». Ломонос<ова> ода 2.«Сокровищ полны корабли.Дерзают в море за тобою». Ломонос<ова> ода 817.

Оды ЛомоносоваТам кони бурными ногамиВзвивают к небу прах густой <…>

И топчет бурными ногами,Прекрасной Всадницей гордясь! <…>

Целуйтесь, громы, с тишиною,Упейся, молния, росою,Стань, ряд планет, в счастливый знак. <…>

Бежит в свой путь с весельем многимПо хо2лмам грозный Исполин,Ступает по вершинам строгим,Презрев глубоко дно долин,Вьет воздух вихрем за собою;Под сильною его пятоюКремнистые бугры трещат,И следом дерева2 лежат,Что множество веков стоялиИ бурей ярость презирали18.

Для богатырского портрета Львов отобрал самые барочные из ломоно-совских тропов, сделав субъектом действия в них самого поэта. Так, импера-тив «упейся, молния, росою» превращен в поэме в богатырский подвиг Ло-

16 Там же.17 Там же.18 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. VIII. С. 89, 398, 108, 91—92.

моносова, который «упоял росой гром и молнию». Использованные Львовымметафоры и сравнения являются не только наиболее репрезентативными,но и наиболее спорными для XVIII века19, вызывавшими нарекания со сто-роны Сумарокова (в статье «Критика на оду» и в пародийных «Вздорныходах»). Сумароков пишет:

«Сказано в той же строфе к тишине:Сокровищ полны кораблиДерзают в море за тобою;

Что корабли дерзают в море за тишиною и что тишина им предшествует,об етом мне весьма сумнительно, можно ли так сказать; тишина остается наберегах, а море никогда не спрашивает, война или мир в государстве, и вол-нует тогда когда хочет, как ни случится, в мирное ли, или в военное время»20.Ср. также с сумароковскими пародиями: «Уста горящих тамо молний / Не упи-ваются росою», «Под тяжкою его пятою / Свирепы волны раздаются», «Лесаи горы затрещали» («Ода вздорная I»), «Крылатый конь перед богами / Своимибурными ногами / В сей час ударит в вечный лед» («Ода вздорная III»), «Стре-мись, Пегас, под небеса, <…> И бурными попри ногами / Моря, и горы, и леса!»(«Дифирамв Пегасу»)21. Пародийная природа и сумароковских, и львовскихстихов налицо. Из двух литературных авторитетов Львов отдавал предпоч-тение Сумарокову, под сильным влиянием песен которого написаны многиельвовские лирические произведения 1770-х годов22.

Метафорическая образность Ломоносова теряет в львовской поэме свойодический смысл: к примеру, «упейся, молния, росою» не означает радостьприроды по поводу дня тезоименитства великого князя Петра Феодоровича.Цитатная мозаика из од репрезентирует Ломоносова и его творчество и од-новременно пародирует их. Этот прием — использование наиболее извест-ных фрагментов ломоносовских од для создания образа Ломоносова —один из распространенных, однако львовский подбор образов и сравненийи их переделка делают поэтическое богатырство сомнительным, что под-тверждается другой «правдой»:

19 См. подробнее об этом: Гаспаров М. Л. Стиль Ломоносова и стиль Сумарокова —некоторые коррективы» // НЛО, 2003, № 59.

20 Сумароков А. П. Критика на оду // Критика XVIII века / Авт.-сост. А. М. Ранчин,В. Л. Коровин. М., 2002. С. 276—277.

21 Сумароков А. П. Стихотворения. (БП, малая серия, 3-е изд.). Л., 1953. С. 269, 270,274, 278.

22 Лаппо-Данилевский К. Ю. О литературном наследии Н. А. Львова // Львов Н. А.Избранные сочинения. С. 13—14.

Но не так-то, чтоб (правду вымолвить)Дело кончилось без увечия И кроителю и кроеному.То зачем же нам надседаться так,Биться палицей с ахинеею?23

Вторая «правда» — «последствия» поэтического богатырства Ломоносова,навредившего, по Львову, и русскому языку, и русскому стиху. Львов поясняетсвою мысль о нанесенных языку «увечьях» в ссылке к слову «кроеный»:«Кроеному. Для произведения созвучности сильная Россия заставила Азиюназываться Азúя, греческий ветерок зе́фир нарекся зефúр, вместо рбя явилосьслово прекраснее рая»24. Ирония Львова над насильственным переносом уда-рения в угоду рифме созвучна сумароковской критике ломоносовскогоприема25. Однако Львов на этом не останавливается: «Все сии увечности та-лантами и любовию к отечественному языку, исполненному богатырю русскойсловесности, были, конечно, болезненны, но нечего было делать. Надобнобыло ему ломать и ломаться, а без того вышла бы вместо од одна, по милостикоторой о других бы мы еще и не жалели»26. В этом фрагменте степень критич-ности львовского примечания возрастает, а интонация становится циничной:Львов не только не признает главного литературного достижения Ломоно-сова — од, но и укоряет его за «ломку» русского склада, совершенного якобыиз любви к отечественному языку. Данному критическому заявлению противЛомоносова есть, на наш взгляд, веские причины, о которых скажем ниже.

Львов выступает за национальную тонику, за русский дух в поэзии:

Дело русское — грудью город взять,Силой разума царства целые;А стихи писать — дело праздности.Надрываяся из добра ума,Никому в труде не понравишься!27

В этих стихах речь идет не об отказе от стихотворства вообще, но о не-избежных в силлаботоническом стихосложении стеснений и ограничений.

23 Львов Н. А. Избранные сочинения. С. 197.24 Там же.25 Ср. с критикой Сумарокова. Одна из важнейших претензий Сумарокова к Ломоно-

сову — это перенос ударения в угоду рифме. Ср. со вздорными одами Сумарокова:«Из ада вижу Италию, / Кастильски воды, Остиндию» («Ода вздорная III») (Сумаро-ков А. П. Указ. соч. С. 276).

26 Львов Н. А. Избранные сочинения. С. 197.27 Там же.

Подчинять слова силлаботонике, по Львову, значит «горы каменны / Для за-бав плечом опрокидывать». В таком «богатырстве» Львов смысла не видит.Его апология народного духа и народного стиха звучит в следующих стихах:

Когда можно нам по лицу тех гор,По муравому дерну мягкому,Нараспашку дух, на босу ногу,И гуляючи и валяяся,Делом в праздности потешаяся,Рвать свои цветы, нам природные,Разноцветные и душистые,Сердцу русскому толь приятные28.

Русофильство перенесено Львовым и на поэзию, которая должна статьистинно русской, вольной по духу и свободной от рифм. Если в фольклореобразы природы часто выступают как психологическая параллель к сюжетами состояниям героев, то в львовской поэме за ними стоят стиховедческиепонятия: «опрокидывание гор» — строгая силлаботоника; «прогулка по му-раве», мягкой, с разноцветными и душистыми цветами, нескованная рифмамитоника народного стиха. Заключает Львов это размышление о преимуществахнародной поэзии патриотическим воззванием-вопросом ко всем русским:

Так и впрямь нельзя ль придержаться намПоля отческа, толь пространнаго,Где трудом веков насажденныеЕще новые красоты цветут?Оглашенных перст не коснулся им29.

Согласно точке зрения Львова, такое трудноуловимое и труднообъясни-мое понятие, как русский дух, сохранено только в фольклоре. Достижениянародной поэзии девственно чисты от иноземных влияний, эти «красоты»и нужно осваивать русским поэтам.

Любопытно, что в этом достаточно большом фрагменте поэмы и в при-мечаниях Львов пользуется только литературными именами Ломоносова,такими как «сын усилия», «кроитель» (русского языка. — Т. А.), «богатырьрусской словесности». Думаем, что реальное имя сбило бы эпический складпоэмы Львова, а изменить ломоносовское имя на народный манер все же

28 Львов Н. А. Избранные сочинения. С. 198.29 Там же.

не позволил пиетет по отношению к гению. Но именно это Львов сделалс другим образцовым поэтом.

Выступая против «иноземской» системы стихосложения и против главнойфигуры, воплотившей ее на практике, Львов приводит исторический про-образ ситуации, обвиняя Горация в заимствовании греческого поэтическогостроя и его переделке на римский лад:

Сват Квинтинович, метры греческиПерестроивши на латинский лад,Как Кистрин будто, взял бессмертие30.

Львов на русский манер именует Квинта Горация Флакка, превращая егов «Сват Квинтиновича», и дает отсылку к стихам из горациева «Exegi monu-mentum», звучащим в ломоносовском переводе 1747 года так: «Чтоб внестьв Италию стихи эольски» («первый свел эолийскую песнь на италийскиелады»). Сравнение с крепостью Кюстрин (Кистрин) в Пруссии, выдержавшейдлительную безуспешную осаду (1758) русских войск под командованиемВ. В. Фермора во время Семилетней войны (1756—1763), обесценивает поэ-зию Горация и сам прецедент заимствования чужой системы стиха, попыткуее адаптации другой культурой. И римлянин Гораций, позаимствовавшийгреческий строй стиха, и россиянин Ломоносов, перенявший немецкие ямбы,получают негативную оценку Львова.

Причины такой оценки вроде бы понятны: рост национального самосо-знания в России последней трети XVIII века и им же обусловленный интереск фольклору, открытие культуры Древней Руси и осознание ее ценности какистока современной культуры. Однако низвержение Ломоносова с высшейпозиции в историко-литературной иерархии имеет и другие причины. Поэма«Добрыня» задумывалась и сочинялась Львовым как апология русского строяи русской народной речи, поэтому вполне закономерно отрицание знаковойличности, воплотившей в своем творчестве «чужую» систему стиха. Львовскоевыступление против величественной фигуры литературы XVIII века сродни«Пощечине общественному вкусу» кубофутуристов: их заявления объединеныэпатажной формой, отрицанием привычных эстетических принципов и на-целенностью на разрыв с предшествующей традицией.

Квазифольклорный бурлескный образ Ломоносова является частьюльвовского поэтического протеста против канонизированных стихотворныхразмеров, не «природных», не истинно русских. Известная характеристика,данная Ю. М. Лотманом последней трети века Просвещения как времени

30 Там же.

«спаивания культуры» в единое целое, справедлива лишь для магистральногопроцесса, внутри которого, однако, наблюдаются и разрушительные тенден-ции, необходимые для дальнейшего развития. Декларативная поэма Львованацелена не на то, чтобы «спаять» или как-то примирить свободную тоникуфольклорного стиха со светской поэзией с её ямбо-хореическими ритмами,но на то, чтобы отказаться от последней и обратиться к истинно националь-ной поэзии. Следует признать, что смелая и талантливо исполненная попыткаЛьвова сместить Ломоносова с пьедестала «отца русской поэзии», а такжеизгнать заморские «стопные» размеры с русской земли всё же не удалась:эксперименты с ритмом и рифмой, своими и чужими, продолжились, а Ло-моносов остался в истории родоначальником русской словесности.

О водевильном Ломоносове А. А. Шаховского

Декабря 30 дня 1814 года на сцене Санкт-Петербургского Придворноготеатра была поставлена опера-водевиль — «Ломоносов или Рекрут стихо-творец» — в трех действиях, сочиненная князем Александром Александро-вичем Шаховским31. Музыка, сопровождавшая театральное действо, быласобрана «из разнонародных песен, маршей и вальсов, аранжированная дляоркестра г. Антонолини». Незамысловатый сюжет пьесы основан на реаль-ном, хорошо известном случае из немецкой жизни русского студента — вер-бовке Ломоносова в Прусскую армию (лето 1740 года). Именно Ломоносовзаявлен в афише первым и главным героем: «Ломоносов, идущий в Россиюиз Марбурга»32.

Основные события пьесы, происходящие «во владениях Пруссии Короля,между Эльбы и Рейна», и набор персонажей классически водевильные: естьвлюбленные Михель и Роза, счастью которых препятствует отчим-трактирщик,отставной прусский капрал Ганц, который имеет на героиню виды и потомудержит ее взаперти. В поисках справедливости Михель отправляется в Бер-лин, где доходит до самого Губернатора, излагает ему свою проблему и по-лучает некую «охранную грамоту», которая должна вразумить старого, из-увеченного капрала и способствовать женитьбе молодых. По дороге домойобрадованного жениха ограбили, и он остался без денег, вот тут-то ему ивстречается «молодой русский стихотворец», учившийся в Марбурге, который

31 Шаховской А. А. Ломоносов, или Рекрут-стихотворец. Санктпетербург. В Типогра-фии Императорскаго Театра, 1816.

32 Роль Ломоносова играл молодой актер Яков Григорьевич Брянской (до поступле-ния в театр Григорьев), обладавший сценическим талантом, а также звучным вырази-тельным голосом.

выручает тирольца деньгами. Ломоносов, остановившийся в гостинице, ока-зывается завербованным в прусскую армию вахмистром Трумфом. Но влюб-ленные устраивают русскому побег, для чего Михель переодевается в женскоеплатье. Заканчивается пьеса счастливым воссоединением влюбленных, ми-ром с отчимом, не у дел остается только Трумф. Последние слова — этослава Ломоносову:

МихельБог сам сделал то конечно,Добрых и добро любя.Ломоносов! Слава вечнаЖдет в отечестве тебя.

ХорЛомоносов! Слава вечнаЖдет в отечестве тебя.

На фоне всех этих перипетий и действует главный герой пьесы Ломоно-сов: он прославляет Россию и читает стихи, которые сочинялись реальнымЛомоносовым в течение десятилетий и никак не могли быть написанык 1740 году. Но это водевиль! И эти хронологические и фактические неувязкивсего лишь условность.

В истории «ломоносовского текста» пьеса Шаховского занимает особоеположение: это не хула, не похвала Ломоносову, но забава зрителю. «Он<Шаховской. — Т. А.> написал водевиль “Ломоносов”: представил отца рус-ской поэзии в кабаке, и заставил его немцам говорить русские свои стихи,и растянул на три действия две или три занимательные сцены», — так дру-жески покритиковал Шаховского Пушкин. В этой оценке как раз и раскры-вается необычный для «ломоносовского текста» фокус изображения, при-шедшийся не по вкусу Пушкину: легендарная личность явлена в сниженномракурсе. Однако он же признает и «занимательность» пьесы, пусть лишь ча-стично. Шаховской дерзнул забавно рассказать об одном эпизоде из жизнивеликого русского, не стесняя себя историческими реалиями.

Так, из речи Михаеля о знакомстве с Ломоносовым выясняется, что, отдавпоследние деньги своему немецкому попутчику, русский студент собиралсязаложить или продать золотую медаль, полученную «за науки» в Германии,и перстень, присланный ему из Санктпетербурга за стихи. И медаль, и пер-стень — выдумка Шаховского, но практика подобной «благодарности» по-этам, укоренившаяся в России во второй половине века, не была известнав 1739 году, когда Ломоносов отправлял в Академию свою хотинскую оду.

Шаховской присваивает ломоносовскому времени то, что свойственно еговремени.

Михель рассказывает своей возлюбленной о Ломоносове-поэте, вдох-новленном Россией:

МихельАх, естьлиб ты слышала ети стихи. Правда я их не совсем понимаю; но

люблю смотреть, как он на ночлеге начнет сочинять: глаза его засверкают,лице оживится, брови задвигаются…

РозаДа разве он влюблен, что делает стихи?

МихельОн влюблен в свое отечество, и об нем только и пишет. Етот Русской

стоит Тирольца, ему родина всего милее33.

Ганц-трактирщик, решивший отправить Ломоносова на прусскую службу,сражен могучей внешностью русского студента:

ГанцЖду я не даром:Здесь через часС славным гусаромПоздравить вас.Мера не низка,Виден собой;Грудь кирасирска,Гусарский строй;Брови дугами,Волос как смоль;Силен плечами,Взглядом король34.

Внешность Ломоносова действительно могла привлечь внимание вер-бовщиков Фридриха Вильгельма I, желавшего видеть в своей армии велика-нов и сумевшего составить целый полк из солдат, рост которых превышалсемь футов.

33 Шаховской А. А. Ломоносов, или Рекрут-стихотворец. С. 11.34 Там же. С. 19.

Патриотическая пьеса Шаховского прославляет мужество русских солдат,признаваемое даже немцами. Ломоносова удается споить, предложив тост:«За целый храбрый род Славянский». Первое действие заканчивается тем,что на кафтан Ломоносова нашивают красный воротник, подкладываютденьги в его карман и выставляют караул на дверях.

Остановимся на речах и действиях Ломоносова — именно они и состав-ляют основное содержание пьесы. Уже при первом появлении на сцене Ло-моносов декламирует одические стихи:

ЛомоносовНауки юношей питают,Отраду старцам подают;В счастливой жизни украшают,В несчастной случай берегут.В домашних трудностях утеха, И в дальних странствах не помеха.Науки пользуют везде:Среди народов и в пустыне,В градском шуму и наедине;В покое сладки и в труде.

Садится на скамейку.

Так, науки услаждают жизнь, возвышают чувство, душу. О сколь я благодарюПровидению, выведшему меня из рыбачей хижины, на поприще, где хоть малоя могу участвовать в славе моего отечества. Скоро, скоро я тебя увижу: Россиямать героев! О! как величественно ты представляешься моему воображению.

В полях исполненных плодами,Где Волга, Днепр, Нева и ДонСвоими чистыми струямиШумя, стадам наводят сон,Сидит и ноги простираетНа степь, где Хину отделяетПространная стена от нас.Веселый взор свой обращает,И вкруг довольства изчисляет,Возлегши локтем на Кавказ.Так, я сам доволен етой строфой; я ее запишу.Вынимает карандаш и пишет35.

35 Там же. С. 22—23.

Ломоносов, садясь у стола<…> Мой спутник счастливее меня; он теперь верно с своей Розой; а я

еще далеко от России, и оставил в Марбурге моего единственнаго друга. Вотпортрет ее; как мне удалось сходно его сделать. Не мудрено, сердце водилорукой <…>

ЛомоносовКогда я с тобой увижусь, когда буду в состоянии открыть всем нашу

тайну… Ах! я думаю о будущем, а между тем не знаю, как дойти до Амстердама,что бы сесть там на корабль; кошелек мой почти пуст…

Ломоносов, переправляет свой узел, роняет книгу.А! ето Сенека, котораго я получил из философическаго класса.

Развертывает и читает»36.

Ремарки Шаховского определяют сценическое положение Ломоносоваоднотипно: он сидит за столом или на скамье, читает книгу или сочиняетоду. На наш взгляд, эти сценические позы являются культурным стереотипом,сформированным портретами Ломоносова, на которых он изображен сидя-щим за столом, с пером в руках. В XVIII веке его портретных изображенийбыло немного: 6 гравюр, 3 портрета маслом и две скульптуры37. Первый порт-рет Ломоносова был выполнен французским художником Этьеном Фессаромв 1757 году по заказу Ивана Ивановича Шувалова, занятого в то время орга-низацией Академии художеств и выписывавшего для нее профессоров из-за границы. Портрет Ломоносова работы Фессара предназначался для фрон-тисписа первого тома «Собрания сочинений», который печатался с февраля1757 года по сентябрь 1758 года. Об интересе самого Ломоносова к тому,как именно он будет изображен на портрете, свидетельствует его письмок И. И. Шувалову от 10 октября 1757 года: «В ожидании обещанного портрета,хотя и в нетерпеливости, однако, как всегда, с глубоким высокопочитаниемпребываю»38.

Оттиски гравюры на меди размером 14,5 на 18,5 см были показаны Ломо-носову 23 ноября 1757 года и отвергнуты «изображенным объектом». Чемже не угодил Фессар Ломоносову? Французский художник «условно связалобраз Ломоносова с его поэтической деятельностью. Ломоносов изображен

36 Шаховской А. А. Ломоносов, или Рекрут-стихотворец. С. 24—25.37 На выставке 1911 года в честь 200-летия Ломоносова было представлено 54 изоб-

ражения. См.: Бабкин Д. С. Образ Ломоносова в портретах XVIII века // Ломоносов.Сборник статей и материалов. Т. I. М.; Л. Изд-во АН СССР, 1940. С. 302—317.

38 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. X. С. 527.

сидящим за столом и сочиняющимоду “ея императорскому величе-ству”. Другие стороны его много-образной деятельности представ-лены в портрете лишь механическирасположенными и расставлен-ными на столе чернильницей с пе-сочницей, угольником, циркулем,транспортиром, глобусом, ящикомс мозаичной смальтой и расстав-ленными на полке химическимиколбами и фолиантами книг. Всевнимание художника фиксируетсяна образе поэта вообще, а не наизображение лица»39. Поэтическоетворчество как основная деятель-ность Ломоносова определило икомпозицию портрета, распадаю-щейся на две части: «справа фи-гура Ломоносова, слева — морес двумя кораблями и густыми черными тучами, прорезанными огненнымистрелами молний»40. Ломоносову не могла понравиться «его поза», почтиколенопреклоненная: портрет был «исправлен» Христианом-Альбертом Ворт-маном, заменившим морской пейзаж на заднем плане видом части Усть-Руд-ницкой фабрики и изменившим положение ноги Ломоносова на естествен-ное, вертикальное. Под портретом выгравировано шестистишие «Московскийздесь Парнас изобразил витию», приписывавшееся Н. Поповскому, затемавторство было отдано И. И. Шувалову.

«Мастер Вортман, уповаю, что скоро исправит в нем известные погреш-ности. Ваше превосходительство (И. И. Шувалов. — Т. А.) изволили говорить,чтоб под помянутый портрет подписать какие-нибудь стихи. Но того, мило-стивый государь, отнюдь не желаю и стыжусь, что я нагрыдорован» (письмок И. И. Шувалову от 23 ноября 1757 года)41.

Несколько изображений Ломоносова были сделаны его земляком Федо-том Ивановичем Шубиным, сыном Ивана Афанасьевича Шубного, обучавшегограмоте будущего ученого: портрет на кости, портрет маслом и два бюста

39 Бабкин. Д. С. Образ Ломоносова в портретах XVIII века. С. 306—307.40 Там же. С. 307.41 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. X. С. 530.

(мраморный и бронзовый42). Портрет на кости (1759—1761) исполнен по гра-вюре Фессара-Вортмана: «Ломоносов изображен в академическом мундиресидящим у стола и также пишущим оду императрице. Его фигура, стол, перо,глобус, шкаф с колбами и книгами, пейзаж в окне резаны отдельно и на-клеены»43. На портрете маслом (1761—1764) работы Шубина, одном из при-жизненных изображений Ломоносова, великий ученый-поэт также изображенпишущим какое-то сочинение. Лицо Ломоносова отображает глубокое раз-думье, левой рукой он прикрывает свое сочинение от посторонних взглядов.Портрет Ломоносова, гравированный А. Андреевым и Г. Переливкиным, сталфронтисписом к собранию сочинений Ломоносова, изданному в 1778 годуДамаскиным. Он явился упрощенной репликой фессаровской гравюры.

На наш взгляд, восприятие Ломоносова как поэта закрепляется в сознаниисовременников и потомков благодаря портретам. Остановленное художни-ками мгновенье — Ломоносов за столом с пером, чернильницей и книгами —консервирует память о Ломоносове в этой статичной позе, исполненной приэтом внутреннего движения. Этот образ и является центральным в пьесе Ша-ховского.

К примеру следующая ремарка: «Ломоносов, положа книгу»44. Или вотподробное описание «Ломоносова за столом» в диалоге Розы и Ганца:

Ганц Что он <Ломоносов> делает?

РозаПишет у стола.

РозаКак я вошла к нему тихонько,Писал он что-то у стола;И я на цыпочках легонькоК его кровати подошла;Повесить тут кафтан хотела,Да стул упал к моей беде.

Ганц, в сторонуОна испортила все дело;От женщин жди хлопот везде.

42 Мраморный бюст находится в Президиуме Академии Наук СССР в Москве. Брон-зовый бюст — в Камероновой галерее в городе Пушкине.

43 Бабкин. Д. С. Образ Ломоносова в портретах XVIII века. Т. I. С. 309. 44 Шаховской А. А. Ломоносов, или Рекрут-стихотворец. С. 33.

РозаОднако он не оглянулсяИ скоро, скоро так писал.

ГанцОт женщины он не очнулся,Так стало оду сочинял.<…>

ГанцТак покойник Брант и прав; он говорил, как стихотворцы ударются в пись -

мо, то и белаго света не взвидят45.

Ломоносовская роль в пьесе состоит в том, чтобы читать книги и сочинятьоды. В состоянии поэтического восторга он не замечает ни красного ворот-ника на своем кафтане (знака принадлежности Прусской армии), ни Розы,которая пытается привлечь его внимание и сообщить ему об этом. Он лишьпередвигается по гостинице от стола к столу с чернильницей и бумагой вруках, записывая стихотворные строки:

ЛомоносовВ верху становится сыро и темно, так я кончу мою строфу… <…>

Ломоносов, вставая со стула и идя впередКонечно. И кажется я изрядно изобразил радость столицы, при возвра-

щении потомка Петра Великаго. <…>Так, вот чувство Русских; ети стихи, как сердца наши, одушевлены любовию

к Царям… Не должно терять счастливых внушений.. (Идет к столу и встре-чается с Розой, которая в то время, как он читал свою строфу, присевшик столу, глядела на него с восторгом).

ЛомоносовЧто значит ее торопливость, смущение?.. Михель мне все разтолкует…

А между тем кончу мою оду. Садится к столу46.

Ломоносов читает немцам оды о смелых русских, и те признают в немнастоящего мастера, на что Ломоносов отвечает стихами из своего перевода

45 Там же. С. 40—42.46 Там же. С. 49.

горациева «Памятника». Ганц и Трумф затевает ссору, Ломоносов выступаетв роли примирителя, причем делает это с помощью стихов о знаменитой«возлюбленной тишине».

ЛомоносовВот бумага и чернила, надобно торопиться.Садится за стол и начинает писать47.

Ломоносов в пьесе Шаховского «бездействует»: он, как и на своих порт-ретах, сидит за столом, сочиняет оды, а затем декламирует их. В 1825 годуПушкин высказал любопытное предположение о продолжительности литера-турной славы и читательского интереса к автору прошлого столетия: «<…>странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать,чтобы человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцемпублики»48. Мы можем добавить к этому наблюдению, что через полстолетияпосле смерти великого русского ученого-поэта стало возможным водевиль-ное осмысление его биографии, а его одические тексты поместили в коме-дийный контекст. И водевиль Шаховского имел успех, как и другая пьеса ожизни и творчестве Ломоносова.

2 февраля 1843 года в Петербурге была представлена пьеса «Ломоносов,или Жизнь и поэзия» Николая Полевого (опубликована в «Библиотеке длячтения», 1843, Т. 56, с. 60—312), переложившего «в разговоры» роман своегобрата Ксенофонта Полевого «Михаил Васильевич Ломоносов» (М., 1836, ч. 1—2). Необычайный успех спектакля удивил самого автора, о чем он делится вписьме к брату Ксенофонту Полевому (от 19 февраля 1843 года): «Как о на-смешке судьбы я должен известить тебя об успехе новой драмы моей — “Ло-моносов”. Ты, верно, читал ее в “Библиотеке для чтения”. Она была написанав н е д е л ю, поставлена в д в е н е д е л и. Судить об ее достоинстве не могу,но успех ее был какой-то нелепый. В первое представление меня вызывалит р и раза, во второе — ч е т ы р е. Потом я уж не был, но вызовы продолжа-лись еще, три или четыре спектакля, и в 15-е представление недоставало би-летов. Люди всех званий бывали по два, по три раза и уверяли, что ничеголучше не видывали. Если в этом странном успехе принадлежит что-нибудьмне, то столько же принадлежит и тебе — я переложил в разговоры “твоегоЛомоносова” и в этом воровстве каюсь перед тобою! Но скажи мне, радибога, мой друг и брат, что же это: в самом деле хорошо или что же это такоезначит? Отдавая «Ломоносова» на сцену, я просто ждал падения, ибо писал

47 Шаховской А. А. Ломоносов, или Рекрут-стихотворец. С. 71.48 Пушкин А. С. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова // Мос-

ковский телеграф, 1825, ч. V, № 17.

окончание его, посылая начало в типографию. Так чего же надобно? Неужелидолжно с ума сойти, чтобы угодить людям? В третьем действии плачут, когдау Ломоносова нет гроша на обед и Фриц приносит ему талер — а не знают,что это за несколько дней с самим мною было и что сцена не выдумана...»49.В этих строчках содержится не только история двух текстов о Ломоносове —романа и пьесы, но и любопытное соотнесение автором собственной жизнии рассказанного им в пьесе о Ломоносове. Проживание «ломоносовскоготекста» происходит не только в условной сфере искусства, литературы илитеатра, но и непосредственно в исторической реальности.

Избранные для анализа «портреты» Ломоносова демонстрируют лишьнекоторые тенденции его изображения. Поэтическое портретирование за-рождается в непосредственной связи с живописным портретом: жанр над-писи мыслится сочинителями как словесный комментарий или словесноедополнение к тому, что изображено на картине. Затем экфрасис эмансипи-руется от визуального образа, обретая самостоятельность и претендуя на туже функцию увековечивания личности, что и портреты живописные. Несмотряна свою миниатюрность, надписи отражают концептуальное и эстетическоеразвитие «ломоносовского текста». Они не нацелены на отображение внеш-них черт великого россиянина, но призваны создать социокультурный образ«модели», что является характерной чертой большинства текстов о Ломоно-сове. Во второй половине XVIII века поэтические «портреты»-панегирикиЛомоносову строятся на приемах высокой поэзии с использованием стилиза-ции ломоносовских стихов. Как и свойственно парадным изображениям, Ло-моносов в надписях явлен величественным и непревзойденным поэтом и уче-ным. Реальные «черты» Ломоносова, пусть не внешности, но биографии,появятся лишь к концу XVIII — началу XIX века. Увеличение временной дис-танции между «художником»-поэтом и «объектом» дает первым большую сво-боду в выборе «манеры» изображения. Ломоносов-«слава россов», Ломоно-сов-богатырь, Ломоносов-отрок, Ломоносов-рекрут — вот неполный списокломоносовских портретов.

49 Полевой Н. Избранные произведения и письма. Составление, подготовка текста,вступительная статья, примечания А. Карпова. Л.: Художественная литература, 1986.С. 76.

Раздел шестойЛомоносовские юбилеи: торжественные слова в честь ученого-поэта как феномен культуры

Важность и необходимость юбилейных празднеств в жизни обществатрудно переоценить. Ритуалы позволяют сохранять память о событиях и лич-ностях, необходимую для исторической самоидентификации социума. Онитакже выполняют важную психологическую функцию, способствуя эмоцио-нальному подъему и создавая чувство единения коллектива, будь то неболь-шая группа ученых или нация. В описании ломоносовского юбилея этамысль звучит так: «Такие праздники возвышают в нас народное чувство,укрепляют веру в самих себя. Чествование памяти Ломоносова, положившегоначало самостоятельной русской науки, было делом истинно народным»1.Личность Ломоносова и в этом ракурсе оказывается уникальной: он един-ственный долгожитель среди «культурных героев» России, празднованияего памятных дат превратились в масштабные национальные праздники сосвоей историей, точкой отсчета которой является 1865 год.

Дело в том, что столетний юбилей Ломоносова прошел незаметно, даи понятно — в ноябре 1811 года было не до величаний ученого, Россиястояла перед лицом военных испытаний. Первым широко отмечаемым празд-неством стала столетняя годовщина со дня смерти Ломоносова, включавшаяцелый ряд мероприятий в разных областях России, и в первую очередь на

Раздел шестой [160]

1 Мельников П. Описание празднества, бывшего в С.-Петербурге 6—9 апреля 1865 г.по случаю столетнего юбилея Ломоносова. СПб., 1865. Кстати, на титуле этой книгиотмечалось, что продается она «в пользу ломоносовского капитала на учреждениестипендий и др.».

родине великого холмогорца. Архангельский статистический комитет объ-явил о сборе пожертвований для учреждения Ломоносовской школы «в па-мять знаменитого русского писателя» в деревне Мишанинской. Школа былаоткрыта в четырехкомнатном доме крестьянки Ирины Егоровны Лопаткиной,правнучки сестры Ломоносова Марии Васильевны Головиной, 3 октября1868 года. Кроме того, была учреждена Ломоносовская стипендия для об-учения одного из крестьян в Архангельской гимназии. Собственно праздне-ство прошло в апреле 1865 года в Холмогорах в деревне Денисовке, на немвыступил Холмогорский соборный протоиерей Иаков Ключарев с речьюо жизни Ломоносова и о его вкладе в русскую науку. «По окончании литургиисостоялся крестный ход в д. Денисовку, на место бывшего дома родителейученого. Ломоносову, как “отцу русского слова и науки”, была провозглашенавечная память, и отмечалось, что он был первым учителем и наставникомтех, “коими потом гордилась и еще будет гордиться наша матушка Россия”.Ученикам в ходе праздника раздали 30 экземпляров жизнеописания Ломо-носова, а присутствующим взрослым — 100 брошюр воспоминаний о Ломо-носове, изданных Губернским статистическим комитетом. Кроме того, школь-ников накормили сбитнем с белым хлебом, пряниками, пасхальными яйцами,а духовенству предложены завтрак и чай. Народ же был угощен водкой и пи-вом. Вечером зажглись бочки, осветившие изображение памятника Ломо-носова»2. И крестный ход, и ритуальная еда, и ритуальные подарки — всеэто свидетельствует о социальной потребности в «светских святых».

В Архангельске также была организована праздничная процессия к па-мятнику Ломоносова. «Для участников праздника был дан обед, а с 8 часоввечера началось общегородское гулянье. Памятник Ломоносову был вели-колепно иллюминирован. Оркестр военной музыки играл народные пьесы.Большое число людей до глубокой ночи находилось около памятника. Ни-когда Архангельск не видел столь блестящего торжества, как говорили ста-рожилы. Весь город был на площади. Очень много приехало крестьян изокрестных деревень. Как отмечали архангелогородцы, праздник этот надолгосохранится у всех в памяти»3.

Широко была отмечена ломоносовская столетняя годовщина и в двухстоличных городах России. Была объявлена подписка в течение года дляЛомоносовской стипендии, учреждена памятная медаль и премии за изданиелучшего сочинения о Ломоносове, организовано Ломоносовское обществолюбителей российской словесности в Санкт-Петербурге. Благодаря этимюбилейным инициативам появились обширные и глубокие труды о Ломоно-

Ломоносовские юбилеи: торжественные слова [161]

2 Буторина Т. С. «Обо мне дети Отечества пожалеют…» // К пользе и славе Отечества.Архангельск, 2003. С. 210—226.

3 Буторина Т. С. «Обо мне дети Отечества пожалеют…». Там же.

сове и его времени П. С. Билярского, В. И. Ламанского, П. П. Пекарского, по-лучившие высокую оценку современников и сохранившие свою историческуюценность до сегодняшнего дня. Праздничные мероприятия, продолжавшиесяв Санкт-Петербурге три дня, с 7 по 9 апреля 1865 года, стали торжествомв честь великого ученого и русской науки. На торжественный вечер в залеДворянского собрания собралось 550 человек. В честь Ломоносова былаисполнена кантата на музыку М. И. Глинки:

Славься, славься великий муж!Ты насадитель наук на Руси!Доброе семя посеял ты в ней!Жатва все зреет — что год, то пышней!Мы уж дети его — Пожинаем плоды;Лет немного пройдет,И вся Русь их пожнет;Весь народ возгласит:Память вовек Ломоносову!

Юбилейные мероприятия 1865 года сложились в ритуальную модель«ломоносовского текста»: учреждение стипендий, открытие учебных заве-дений, организация научных обществ, объявление исследовательских и поэ-тических конкурсов и, конечно, юбилейные слова в честь великого ученогои поэта. Последние, разумеется, интересны филологу в большей степени:в них выработаны особые — праздничные — формулы «ломоносовскоготекста». На торжественных речах в честь столетней годовщины и двухсот-летнего юбилея Ломоносова, прозвучавших в стенах Московского универ-ситета, одним из «прародителей» которого был юбиляр, мы и остановимнаше внимание.

Столетняя годовщина Ломоносова в ИмператорскомМосковском Университете: вековые итоги осмысления. Год 1865

Если в веке XVIII и первой половине века XIX о Ломоносове говорилилибо как о поэте, либо как об ученом, либо сразу обо всех областях его дея-тельности, то в столетнюю годовщину была разработана новая модель «ло-моносовского текста». Она предполагала произнесение нескольких речейв честь Ломоносова, в каждой из которых охарактеризована одна из наук

или областей знания, в которых он добился наибольших успехов. Речи этидолжны были быть произнесены учеными соответствующих областей знаний,дабы оценить научный вклад Ломоносова в исторической перспективеи с точки зрения актуальности его для современности. Ломоносовская дея-тельность распадалась на несколько частей, и целостное впечатление должнобыло сложиться из всех произнесенных речей: «Речь на поминовениеМ. В. Ломоносова, произнесенная в церкви Московскаго Университета, на-стоятелем оной, профессором богословия, священником Н. А. Сергиевским,11-го сего апреля»; «Очерк состояния России в эпоху деятельности Ломоно-сова» С. М. Соловьева; «Ломоносов, как минералог и геолог» профессораГ. Е. Щуровского; «Ломоносов, как химик» профессора Н. Лясковского; «Ло-моносов, как Грамматик» О. И. Буслаева; «О литературной деятельности Ло-моносова» профессора Н. С. Тихонравова; «Ломоносов, как профессор-ака-демик» О. М. Бодянского. Структура этого семичастного «текста» исходит излогики, которой будут подчиняться и последующие организаторы празднеств:1) поминовение Ломоносова-христианина; 2) об исторических условиях ло-моносовской деятельности; 3) о ломоносовских открытиях и свершенияхв различных науках (минералогии, химии, лингвистике); 4) о ломоносовскомтворчестве в изящной словесности, в искусстве в целом; 5) о профессорскойдеятельности Ломоносова. Начнем с «пролога» этого текста.

Отношения Ломоносова с духовенством были непростыми, однако по про-шествии ста лет церковь не вспомнила обид, присоединив свой голос к общемухору поминальных похвал: «Ныне мы поминаем — и прежде всего молит-вою — память великаго нашего соотечественника, скончавшегася сто летназад, одного из первых двигателей нашего наукообразнаго просвещения ипервого виновника учреждения сего перваго в России высшаго училищазнаний. Да будет память сего мужа с праведною похвалой, как память самагоранняго и неутомимаго сеятеля семени знания среди своего народа!»4 (с. 1).Эти слова открывали «Речь на поминовение М. В. Ломоносова…» (с. 1—4).В этом зачине своего «благодарнаго воспоминания» профессор Сергиевскийобозначил две основных роли Ломоносова — двигателя просвещения и ос-нователя Московского Университета, объединенных в образе «сеятеля се-мени знания среди своего народа». Метафорическое осмысление деятель-ности Ломоносова подчиняет себе дальнейшую речь. Однако, несмотря насветскую идею, заявленную в начале речи (сеятель знания), далее священ-нослужитель выстраивает на основе этой метафоры образ Ломоносова как

4 Тексты речей цитируются по следующему изданию с указанием страниц в скобках:Празднование столетней годовщины Ломоносова 4-го апреля 1765—1865 г. Импе-раторским Московским Университетом в торжественном собрании Апреля 11-го дня.М.: В Университетской типографии, 1865. С. 1.

мученика за науку, принесшего многочисленные жертвы и испытавшего стра-дания: «Не легка работа посева, — и другие с другой кафедры помянутныне же о той борьбе, о тех страданиях, вещественных и духовных, какиеиспытал в свою многознаменательную жизнь сей необыкновенный делательдуховного делания. Ходящи хождаху и плакахуся, метающее семена своя —поразительно верно говорит боговдохновенный певец Израильский» (с. 2).Заканчивается речь обращением к Ломоносову и Богу: «Великий для насбрат наш Михаил! Да возрадуется душа твоя в небе в сей час нашей молитвыо тебе, молитвы Веры, Надежды и Любви.

Покой Господи душу усопшаго раба твоего, Михаила!Аминь» (с. 4). Основная часть речи проф. Сергиевского содержит религиозную дидактику,

обращенную к современникам и трудно соотносимую с Ломоносовым и его«наукообразным просвещением». Освящая текст и подтверждая свои тезисыцитатами из псалмов Давида, профессор-богослов ратует за борьбу с неверием,за чистоту веры, видя в этом главный путь «каждого духовного сеятеля». Чтож, в этой речи священника мало Ломоносова и много вероучения. Вписанныйв такой контекст Ломоносов предстает борцом за веру и духовным деятелем.В этом заключается одна из особенностей «ломоносовского текста» русскойкультуры: разносторонность и масштаб личности эксплуатируются в разныхдискурсах (идеологическом, духовном, научном, культурном, политическом)и получают подчас противоположные толкования.

Закономерно, что историк Сергей Михайлович Соловьев в своем «Очеркесостояния России в эпоху деятельности Ломоносова» подходит к личностиЛомоносова с позиций историзма, отталкиваясь от следующего тезиса:«Мм. гг.! Всякий великий деятель есть сын своего века и своего общества:собравшись почтить память одного из великих деятелей в истории русскагообразования, собравшись припомнить то, что было им сделано на благо Рус-ской земли, мы прежде всего должны припомнить состояние Русской землив эпоху деятельности, и тогда только она станет нам ясна» (с. 5). Мысльо том, что Ломоносов — сын своего времени, найдет отражение и в позд-нейших торжественных словах о нем. «Великий деятель в истории русскогообразования» — такое обобщенное имя без дифференциации научных обла-стей дает Соловьев Ломоносову.

Историк начинает свою характеристику России со второй четвертиXVIII века — времени реакционных настроений после смерти Преобразо-вателя, разрушая сложившийся к тому времени стереотип, что послепетров-ское и доелизаветинское время было временем «печальным, безурядным»,«в которое не было сделано ничего замечательнаго». Соловьев утверждает,что после революционной эпохи петровских преобразований русским людям

необходимо было «спокойно и внимательно осмотреться в своем новом по-ложении» (с. 6). Главная же задача преобразованной России, по мнениюисторика, состояла в «определении отношений своего к чужому». «Сущностьпереворота заключалась в том, что Русские люди сознали необходимостьучиться у иностранцев, толпами оправлялись они для этого за границу; новремя не терпело, и толпы иностранцев вызывались в Россию помогать в но-вом деле, котораго было так много» (с. 6–7). Но возникает опасность осо-знания своей слабости и зависимости, нравственной и политической. В речиСоловьева дается обзор исторического движения от правления Петра Вели-кого до царствования Екатерины Великой. «Проследив это движение, этупостоянную работу возбужденной мысли, легко можно объяснить себе по-явление человека, котораго великую деятельность мы собрались помянуть.Россия второй половины XVII века, сознавшая невозможность оставатьсяв прежнем состоянии <…> ждала, звала человека — и явился Петр. Россияпервой половины XVIII века <…> с возбужденною потребностию знания,ждала, звала человека — и явился Ломоносов» (с. 15). Феномен ломоно-совского гения Соловьев объясняет заказом времени, требованием истории.По его мнению, исключительность Ломоносова обусловлена временем и на-родом. В его видении Ломоносову был уготован путь самим историческимдвижением, и поэтому он возвращается к своему первому определению Ло-моносова как «сына своего века и своего народа».

«Из самой отдаленной местности России, из самого низшаго слоя наро-донаселения, явился знаменитый деятель науки; трудно было его поприще,постоянная борьба была его уделом; с изумлением и гордостию, как русскиелюди, вспоминаем мы о подвигах богатаго нравственными силами русскагочеловека; но не забудем, что путь был уготован, что Россия ждала человека:для холмогорскаго крестьянина была открыта школа, холмогорскому кресть-янину была возможность ехать учиться за границу и стать академиком. Чтосделала новая, преобразованная Россия для крестьянства? спрашиваютнаши грозные литературные судии великих людей и великих дел: она сделалато, что крестьянин мог стать академиком, отвечает история» (с. 15—16). НеЛомоносов главный предмет воспевания, не ему посвящена соловьевскаяречь, а той новой исторической парадигме России, внутри которой сталовозможным появление крестьянина-академика. Еще раз подчеркнем, чтоСоловьев вообще не говорит о достижениях, открытиях или сочинениях Ло-моносова, не отмечает и близкий к его области вклад Ломоносова в истори-ческую науку. Основная идея его очерка — идея предуготовленности ломо-носовского пути, обусловленного новыми историческими особенностями.

Соловьев заключает свою речь размышлением об историческом ритмежизни каждого человека и целых народов, заключающемся в смене будней

праздниками и наоборот. Рождение великих людей и есть такой же праздникдля народа, как и воспоминание о них. По мнению Соловьева, Ломоносовчерпал свое вдохновение у Петра Великого: «Так и тот (Ломоносов. — Т. А.),в чью память мы собрались теперь, постоянно вдохновлялся воспоминаниемо другом близком к нему человеке; вследствие чего воспоминание о Ломо-носове неразрывно для нас с воспоминанием о Петре. Великие люди дер-жатся друг за друга, и этим держат родную землю: крепкое державство!»(с. 17). Историко-культурный топос «Петр Великий и Великий Ломоносов»для середины XIX века все еще актуален, но он характерен в основном дляисторического ракурса «ломоносовского текста».

Ломоносову-минералогу и Ломоносову-геологу посвятил свое торже-ственное слово Григорий Ефимович Щуровский. Геолог, популяризатор науки,первый профессор геологии и минералогии Московского университета5 на-чинает речь словами: «До самаго последняго времени мы знали Ломоносова,как поэта и оратора, и весьма мало обращали внимания на его ученыязаслуги по части физики, Химии и прочих естественных наук. Но заслугиЛомоносова в этих науках так велики, что ставят его на ряду с Гумбольдтоми другими известными учеными» (с. 19). Профессор ссылается на мнениематематика и физика Эйлера и почтенного академика Перевощикова, за-ключая вступительное слово позаимствованной им фразой о том, что ломо-носовские открытия «не были оценены прошедшим веком, потому что онеотносились к нашему веку» (с. 20).

Он переходит к основной части своего выступления и делает необходи-мое замечание, ставшее топосом «ломоносовского текста» XIX и последую-щих веков (в веке XVIII, ориентированном на энциклопедичность, судилиобо всех областях деятельности Ломоносова), заявляя, что он рассмотритдеятельность Ломоносова-геолога и минералога и что он не берет «на себясмелости разбирать ученыя заслуги Ломоносова по всем естественным нау-кам: для такого предприятия надо быть самим Ломоносовым» (с. 20). Этот

5 Сам ученый-естественник имел степень доктора медицины, занимался зоологиейи сравнительной анатомией, участвовал в экспедициях на Урал и на Алтай для изучениярудных и нерудных месторождений, тектонических плат, драгоценных и не драгоценныхкамней; основатель и первый президент Императорского Общества любителей есте-ствознания, антропологии и этнографии (1863—1864).

См. подробнее о Г. Е. Щуровском: Богданов А. П. Воспоминание о Григории Ефи-мовиче Щуровском. Русский Вестник, 1884, т. 171, № 5. С. 150–203; Райков Б. Е. ГригорийЕфимович Щуровский. Ученый, натуралист, просветитель (1803–1884), М.–Л., 1965.Г. Е. Щуровский имеет косвенное отношение и к русской классической литературе,вернее, к одному из ее авторов: в течение 7 лет — с 1827 по 1834 гг. — будущий геологбыл учителем-наставником Ивана Сергеевича Тургенева (и его брата Николая) и привилему любовь к философии.

дифференцированный, узко специальный подход становится характернымспособом рассказа о Ломоносове и порождает топос избирания определен-ной области и «извинительную формулу» о том, что нужно быть «вторымЛомоносовым» для того, чтобы рассказать о всех его научных открытиях.

Далее кратко излагается путь Ломоносова-студента от Заиконоспасскогоучилища в Петербургскую Академию Наук до Марбурга и Фрейберга. Опреде-ляющей силой на этом пути являются необыкновенные способности Ломоно-сова к учености: «<…> в короткое время он оказал такие успехи, что Академиярешила для бульшаго усовершенствования послать его в Германию. В ин-струкции было сказано, что Академия, отличая необыкновенныя способностии прилежание студента Ломоносова, отправляет его, для дальнейшаго усо-вершенствования в математических науках, в физике, химии, металлургии,к знаменитому в то время философу и математику Вольфу, на первый разв Марбург, местопребывание помянутаго ученаго, а потом и в другия местаГермании, по указанию Вольфа. Это было в конце 1736 года» (с. 21).

Так выглядит «история отправки» Ломоносова за границу в юбилейной(похвальной) речи. Однако документы 1736 года свидетельствуют в пользуиной версии (именно версии!) той же истории. Представим ее. В начале1736 года императрица Анна Иоанновна осознала необходимость для Россииученого человека, разбирающегося в химическом деле и в геологии полезных,и приказала барону Иоанну Альбрехту Корфу, являвшемуся на тот момент«главным при Академии командиром» (т. е. президентом), отыскать в не-мецких землях «искуснаго и в горном деле сведущаго химика». Возможно,эта мысль была донесена до монархини тем же бароном Корфом, имевшимвлияние на императрицу, с одной стороны, и радевшим о пользе АкадемииНаук и России, — с другой. Как бы то ни было, президент Академии обратилсяк профессору Иоанну Фридриху Генкелю с просьбой о содействии в поискенужного специалиста. Ученый муж в письме от 1 февраля 1736 года по сутиответил вежливым отказом, подробно объяснив: мол, смешивать два ре-месла — химию и минералогию — у них таких искусников нет, и если ученыйсилен в первой науке, то уж точно профан во второй, и наоборот. Правда,Генкель предложил свои «добросовестные услуги», решавшие проблему не-достачи универсального ученого — прислать студентов, которых он и егоколлеги обучат и той, и другой науке. Для этого предприятия и были отобранытрое студентов, в том числе Михайло Ломоносов. Согласно этой версии со-бытий не столько восхищение ломоносовскими способностями, сколько го-сударственные потребности и исторические обстоятельства подвигли на-чальство Академии спонсировать зарубежное обучение российскихстудентов, поначалу слишком щедро, затем чрезмерно скупо. В упомянутойже Г. Е. Щуровским Инструкции, данной каждому из трех студентов при их

отъезде в Марбург 18 августа 1736 года, также ничего не говорится о вы-дающихся талантах будущего гения русской науки:

«Понеже по всемилостивейшему указу ея императорскаго величествамарта от 7 дня 1736 года определено при Академии наук отправить трех сту-дентов, Густава Ульриха Рейзера, Дмитрия Виноградова, Михайла Ломоносова,в Марбург и в гессенские горные места, дабы они там химии и горным деламучились и государство бы со временем от них некоторую пользу получитьмогло, то дается им на то следующая инструкция <…>»6. Академическийинструктаж состоял из семи пунктов, предписывавших студентам пристойноеповедение, прилежание к наукам, иностранным языкам и рисованию, а такжевключал форму отчетности: «Присылать всегда по прошествии полугода вАкадемию наук известия, каким наукам и языкам он обучается, также инечто из своих трудов в свидетельство прилежания и притом счет с распис-ками о своих расходах»7.

Сравнением двух версий одного события из ломоносовской биографиимы ни в коей мере не желали умалить дарования Ломоносова или уличитьискренне восхищающегося ими Г. Е. Щуровского в искажении фактов. Данныйпример демонстрирует основной способ интерпретации информации в по-хвальном дискурсе вообще и в похвальном варианте «ломоносовскоготекста» в частности. Факты остаются неизменными (учебные успехи Ломо-носова, отправка в Германию для продолжения учебы), однако подчиняютсяэти события особой логике похвалы, которая определяется главным образомфокусировкой повествования вокруг воспеваемой личности. Все происхо-дящие события непосредственно связаны с её исключительными качествамии ими определяются. Причинно-следственные связи подчиняются главномугерою — Ломоносову: его таланты — причина отправки за границу, ониже — причина его успехов.

Особая логика интерпретации событий основана на избирательном под-ходе к их отбору. Конечно, похвальная речь исключает факты, снижающиевысокий образ юбиляра, поэтому о Ломоносове-буяне Щуровский вспоминатьне будет, а скажет, что «<…> большую часть времени он проводил в химиче-ской лаборатории и в физическом кабинете, работая там вместе с своиминаставниками, и удивляя их своею необыкновенною сметливостью» (с. 21)8.

6 Куник А. Сборник материалов для истории Императорской Академии наук в XVIIIвеке. Ч. II. СПб., 1865. С. 246.

7 Там же. С. 247.8 Подтверждение тому находим в письмах Х. Вольфа к барону Корфу от 4 сентября

1737 года, от 3 августа 1738 года, от 2 января 1739 года, от 21 июля 1739 года, а также всвидетельствах, выданных Ломоносову марбургским профессором Юстином ГергардомДуйзингом и профессором Христианом Вольфом, «знаменитым Вольфом», как именовал

Далее в своей речи Щуровский излагает структуру, предмет и положенияломоносовских трудов, относящихся к геологии и минералогии: «Основанияметаллургии» (1763), «О рождении металлов от трясения земли» (1757) и«О слоях земли» (1763). И, естественно, с самой положительной оценкой:«Этот предмет (речь идет о «рудоносных жилах» внутри земли. — Т. А.) опи-сан Ломоносовым с такою подробностию и так верно, что даже в настоящеевремя может быть помещен в любое сочинение по горной части» (Щуровский,с. 25). Эта похвала содержит еще одну важную черту «ломоносовскоготекста» — указание на сохраняющуюся актуальность ломоносовских трудовдля современности, в данном случае для середины XIX века. Критическиеже суждения о ломоносовских работах обязательно уравновешивается вре-менным измерением, соответствием ломоносовских трудов научному уровнюэпохи: «По крайней мере он шел в уровень с своим временем, или в уровеньс тем состоянием, в каком находилось тогда горное искусство во всей Герма-нии, и особенно в Саксонии» (с. 26).

В речи представлен и Ломоносов-теоретик, разумом проникающий в под-земные недра. Гипотеза Ломоносова о происхождении каменного угля из тор-фяников «при участии подземного огня», по мнению Щуровского, превзошласвое время: «Замечания Ломоносова относительно излагаемаго предмета во-обще принадлежат к числу самых драгоценных. Перечитывая их, с трудом ве-ришь, что обо всем этом говорилось за сто лет до нашего времени» (с. 38).

Ломоносовские открытия помещаются в систему координат, содержащуювектор времени и вектор научной истинности. Щуровский приводит ломо-носовские гипотезы о происхождении нефти, горной смолы как продуктовразложения каменного угля и о происхождении янтаря как смолы, истекав-шей некогда из растений: «Мнение Ломоносова относительно янтаря такобщеизвестно и так естественно, что никому не приходит на мысль, чтобыможно было думать об этом иначе, нежели как думал Ломоносов. Но в товремя, когда жил Ломоносов, на многия вещи смотрели совсем другими гла-зами. Бо2льшая часть тогдашних ученых принимали янтарь за минерал, либоприписывали ему другое какое либо происхождение, а не растительное»(с. 39). Противопоставление наше время vs. то время обычно организуетречь в юбилейных речах.

Профессор Щуровский, рассказывая об ученых открытиях Ломоносова,не может не упомянуть о поэтичности его научных описаний: «Разрушитель-ные действия внешних причин описаны Ломоносовым не только верно, нои с такою увлекательностию, с тем одушевлением, с каким он умел описывать

его Ломоносов, «мировым мудрецом», каким Вольф слыл в европейском ученом со-обществе (См.: Куник А. Сборник материалов для истории Императорской Академиинаук в XVIII веке. Ч. II. СПб., 1865. С. 258—259, 279—280, 301, 305).

природу. Читая эти красноречивые страницы, вы чувствуете, что Ломоносовбыл не просто ученый, но с этим вместе и поэт» (с. 41). Последнее предло-жение демонстрирует одну из тенденций восприятия Ломоносова: поэтыXIX века отказывают ему в поэтическом вдохновении и признают за нимученые заслуги, ученые этого века признают в нем великого ученого и нахо-дят поэзию в его естественнонаучных трудах.

Щуровский говорит о том, чего Ломоносов не успел открыть и до какихгипотез не додумался. Он обозначает линию научных открытий от Ломоно-сова до 1865 года: «Теории Ломоносова, по сравнению с нынешнею, недо-ставало только одного предположения об огневом происхождении нашейпланеты, о том, что земля наша сначала была огненножидкою массой,и только в течение времени остыла на своей поверхности и покрылась твер-дою корой; этой теории недоставало только предположения о том, чтовнутри земли, вместо воспламеняющейся серы, до сих пор находятся огнен-ножидкия и упругия вещества, которые стремятся наружу, и составляют при-чину поднятия и разрушения земной коры» (с. 52). Заметим, что ни одна изсовременных гипотез о происхождении земли не имеет достаточных дока-зательств, чтобы стать ведущей и общепризнанной.

Заключает свою речь Щуровский словами сожаления: «Как жаль, что надолю Ломоносова не выпало такой же завидной участи, как Палласу! Еслибы он, как этот известный путешественник, имел возможность обозреть всювосточную Россию, с ея Уральскими, Алтайскими и Нерчинскими горами,и если бы, подобно ему, видел Кавказ и великолепные горы Тавриды, то, мо-жет быть, начало нынешней теории земли было бы положено гораздо прежде,чем объяснили ее Гумбольдт, Бух и Эли де Бомон» (с. 56).

В юбилейных речах, пусть и на день памяти, нет сожаления о смерти Ло-моносова, оно присутствует как топос, как сожаление о том, что Ломоносовмог бы открыть, но не успел. Эта мысль прозвучит и в следующем похвальномслове.

Речь профессора Николая Эрастовича Лясковского «Ломоносов, как хи-мик» начинается с топоса ущербности узкоспециальной характеристики мно-госторонней личности: «Оценка, в границах какой-либо отдельной науки, та-кого человека, как Ломоносов, всегда должна нести на себе отпечатокнеудовлетворительности» (с. 57). После этого профессор дает общую харак-теристику Ломоносова как исключительной личности: «Первый наставниксвоих соотечественников почти по всем разветвлениям человеческих сведе-ний, полигистор в самом возвышенном смысле этого слова и из ряда выхо-дящий гений, не мог созидать одностороннее. В его всеобъемлющем знании,в его творческой силе сопоставления различных данных, заключался такойисточник полнаго миросозерцания, какой вмещается в уме только немногих

избранников, — и черты, из которых слагается великий нравственный образнашего знаменитаго мужа науки, — все равно, будем ли мы разсматриватьего как законодателя языка, как поэта, историка, или натуралиста, разсеяныпо сочинениям разнородных заглавий» (с. 57).

Ученый аптекарь и ординарный профессор химии в Московском уни-верситете Николай Эрастович Лясковский понимает цель такого рода свет-ских ритуалов следующим образом: «Мы же собрались в настоящую минутув особенности для того, чтобы выразить наше уважение к славному учителюрусскаго народа» (с. 58). Далее ломоносовский «коллега по химии» пере-ходит к своей науке и сужает цель своего доклада, ставя две задачи: рас-сказать о том, «как относился наш великий соотечественник к главнейшимположениям тогдашней химии, в чем он полагал условия ея дальнейшагоразвития, и чем был бы он в истории этой науки, если бы он не был избрансудьбою в проповедники и распространители на русской земле почти всехзнаний человеческих, а развил бы свои редкия силы и могучия дарованияболее исключительно в области химических изысканий» (с. 58). Вторая за-дача, сформулированная профессором Лясковским, представляет собойи любопытный топос юбилейных речей («если бы Ломоносов был толькоученым одной науки, то…»), и тенденцию в осмыслении значения Ломоно-сова для российской науки как гения, показавшего перспективы дальнейшегоразвития химии, которые сам он в силу своей разносторонней просвети-тельской деятельности осуществить не мог.

Профессор Лясковский рассмотрел основные положения Ломоносова-химика, опровергшего флогистическую теорию, а затем привел ряд цитат из«Слова о рождении металлов от трясения земли». Ломоносова он считаетне только изобретательным экспериментатором, но и «необыкновенно про-ницательным толкователем химических явлений» (с. 61), ссылаясь при этомна ломоносовские «Размышление о причине теплоты и холода» и «Рассуж-дение о химически-растворяющих жидкостях вообще». Профессор подметилв Ломоносове «базаровское» начало — ничего не принимать на веру и непоклоняться никаким авторитетам: «Вообще, знаменитый русский ученыйпринадлежал к числу тех, относительно немногих, химиков своего времени,которые, не поддаваясь безусловно влиянию господствовавших тогда умо-зрений и авторитетов, прозревали верное истолкование процесса горенияи, таким образом, могут почитаться предтечами эпохи, с которой началасьантифлогистическая, новейшая химия» (с. 62). Лясковский формулируетглавное призвание Ломоносова — быть «реформатором», называет его «од-ним из тех, лучезарных гениев, которые чувствуют за собою право пред-упреждать историю, начертывать план науки в будущем и быть учителямиотдаленного потомства» (с. 62). На две страницы следует цитата из ломоно-

совского «Слова о пользе химии», перебиваясь лишь замечанием о том, что«слишком сто тридцать лет прошло с тех пор, как Ломоносов произнес этивдохновенные слова, и современная химия с каждым днем все более и болееубеждается в том, что в выполнении программы, выражаемой этими словами,заключается вся ея будущность, и что она еще только приступила к этомувыполнению» (с. 62—63). И заканчивает свою речь Лясковский цитатойв страницу опять же из «Слова о пользе химии». Цитирование ломоносовскихпроизведений — и научных, и поэтических — становится неотъемлемойчастью «ломоносовского текста».

Великого русского грамматика XVIII века предсталял великий русскийграмматик века XIX — Федор Иванович Буслаев. Во вступительной частиего речи подчеркнута исключительность содеянного Ломоносовым в областиграмматики даже по сравнению с другими науками: «Из ученых трудов Ломо-носова на мою долю предоставлено произнести слово о таком его произведе-нии, в котором этот гениальный деятель мог раскрыться свободнее и само-стоятельнее, нежели в других областях науки, потому что он был первыммастером того дела, о котором, по требованиям преобразуемой тогда русскойлитературы, он должен был из материалов домашних, своеземных, создатьнауку новую, не бывалую дотоле, но всеми русскими тогда желанную, имев-шую своей целью не только поучать и руководить на практике, но и вооду-шевлять национальное чувство.

Это произведение — Р о с с и й с к а я Гр а м м а т и к а» (с. 67).Выдающийся автор «Исторической грамматики русского языка»9, еще

на четвертом курсе славянского отделения Московского университета со-ставивший «систематический свод грамматик: Смотрицкого, Ломоносова,академической, больших, или полных, грамматик Греча и Востокова и цер-ковнославянской Добровского»10, славит в юбилейной речи не только Ло-моносова-филолога, но и саму филологию. По свидетельству Ф. И. Буслаева,в средневековье Грамматика считалась первой среди семи свободных худо-жеств, после которой полагали Диалектику, Риторику, Мусику, Арифметику,Геометрию, Астрономию и Философию: «Следуя этому средневековому пред-ставлению о Грамматике, отверзающей вход к прочим художествам, нектоИван Иконник, составивший Грамматику при Петре Великом, украсил своюрукопись миниатюрою, на которой это первое из художеств изобразилв виде царственной девы, сидящей на престоле, с ключем в руке, который

9 Первоначальное заглавие труда Ф. И. Буслаева — «Опыт исторической грамматикирусского языка» (1858), со второго издания 1863 года — «Историческая грамматикарусского языка».

10 См. подробнее: Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. М.: Издание В. Г. Фон-Бооля,1897.

подает она юноше» (с. 68). Несмотря на наивность формы и ограниченностьприложения только к предметам веры, церковно-славянская Грамматикапризнается Ф. И. Буслаевым одним из важных оснований гуманитарногознания. После такого вступления о значимости Грамматики в частности ифилологии в целом Буслаев дает общую характеристику ломоносовскойГрамматики с точки зрения ее новизны и актуальности для 40—50-х годовXVIII века. Главные свершения Ломоносова-грамматика заключаются в том,что он положил «конец схоластическому обаянию грамматическаго художе-ства» и вывел «это художество из заповеднаго круга религии в область са-мостоятельнаго знания, независимаго от его односторонности в исключи-тельном приложении к церковному делу» (с. 70).

Буслаев именует своего великого предшественника «творцом небывалойдотоле русской Грамматики», гениальность которого состоит в одновремен-ном сочетании новаторских решений с традициями церковнославянскойписьменности при реформировании системы языка. Он цитирует ломоно-совскую миниатюру о величии русского языка («Карл Пятый, Римский Им-ператор, говаривал, <…>»), в которой, по мнению Буслаева, явлено глубокоесамосознание художника и патриота11.

Как и другие ученые-ораторы, Буслаев вспоминает о том, что «намере-вался» сделать Ломоносов в этой области науки — посвятить отдельное ис-следование областным наречиям русского языка. Далее говорит, что находитнеуместным рассмотрение подробностей Российской Грамматики Ломоно-сова, и в заключение задается вопросом: «Нужно ли, <…>, говорить о недо-статках этого замечательнаго труда нашего перваго ученаго?» Ответ на этотвопрос заложен и в самом юбилейном дискурсе, и в сохранивших актуаль-ность трудах Ломоносова. Буслаев отклоняет возможность критических вы-сказываний в адрес Ломоносова-филолога, сосредоточивая свое вниманиена гениальности автора, сумевшего «предупредить грозившую ему в будущемученую критику, удержавшись от теоретических ошибок своего времении ограничившись скромною задачею — точно и метко объяснять для прак-тики только свою родную речь» (с. 73).

Осовные идеи Буслаева о Ломоносове-филологе получают свое развитиев торжественном слове «О литературной деятельности Ломоносова» про-фессора Николая Саввича Тихонравова. Начинает он свою речь с устоявше-гося ломоносовского титула — «отца нашей новой литературы,

Что2 чистый слог стихов и прозы ввел в Россию» (с. 75).

11 Отметим, что если бы ломоносовские труды проходили бы сейчас современноетестирование на «индекс цитирования», то это ломоносовское риторическое построе-ние о превосходстве русского языка до сих пор давало бы хорошие количественныепоказатели в «измерении» популярности и авторитетности Ломоносова.

Великая историческая задача, исполненная Ломоносовым, — созданиерусского литературного языка. Но прежде чем поведать о ломоносовскихсвершениях, Тихонравов дает характеристику состояния русской литературыдо Ломоносова, за первые сорок лет XVIII века, говоря о его эклектизме,«смеси средневековых начал с новыми», господстве чуждого «для русскагоуха» силлабического стихосложения. Также Тихонравов отметил общее началов реформаторской деятельности Петра Великого и Ломоносова: «<…> новоенаправление в русской словесности получило единство, крепость и ввелоРоссию в ближайшия сознательныя отношения к просвещению и жизни Ев-ропы, благодаря деятельности Ломоносова; он дал нашей литературе ту цент-рализацию, которую государство получило от Петра Великаго» (с. 77).

Несмотря на похвальный публичный дискурс, не предполагающий узко-специальных углублений в предмет, Тихонравов затрагивает вопросы ломоно-совской поэтики: вопросы о немецком влиянии на Ломоносова-поэта, особеннотеории красноречия Иоганна Кристофа Готшеда, проповедника «здравогосмысла» и «чистого вкуса» в литературе, и о влиянии поэзии Гюнтера на Ломо-носова. Филолог признает, что «поэзия Ломоносова и в содержании, и в форменосит ученый характер», и заимствует для характеристики научного и поэтиче-ского труда Ломоносова метафору из «Письма о пользе Стекла». Путь этотпредставлен так: Ломоносов-поэт «сходил с Парнасских гор» и на время «при-лагал весь свой труд» к стеклу, а затем «результаты своих химических и физи-ческих опытов он в свою очередь возносил на Парнасския горы, воспеваясвойства стекла или явления электричества» (с. 81). Как мы уже писали выше,это один из приемов создания «ломоносовского текста»: образы и топосы сло-весного творчества Ломоносова используются для репрезентации их автора.

Любопытно также отметить, что профессор XIX века противопоставляетважное ученое стихотворство и патриотичные оды Ломоносова «легким сти-хотворениям, идиллиям, элегиям и эротическим эклогам Сумарокова», отдаваяпредпочтение первому и «заступаясь» за Ломоносова: «Сумароков с своимипоследователями укорял его в высокопарности; но Ломоносов верен были своей литературной теории и своим жизненным идеалам; наука стояладля него выше беллетристики» (с. 82).

Заключительное слово Тихонравова обращено в будущее: «Он призывална поддержание русскаго слова и русскаго университета Высочайшее по-кровительство. Благоговейно вспоминая в настоящий день дело Ломоносова,мы призываем на помощь свободному и широкому развитию русской лите-ратуры и русских университетов и те великия народныя силы, которымисоздан был Ломоносов» (с. 88).

В ряду торжественных слов особое положение занимает заключительнаяречь о «Ломоносове, как профессоре-академике» Осипа Максимовича Бо-

дянского. Один из первых российских славистов12, профессор Московскогоуниверситета, как и многие, начинает свою речь с перечисления всех обла-стей наук, занимавших Ломоносова (топос «Ломоносов-полигистор»), причемэтот реестр его ученых профессий, наверное, самый обширный из всех намизвестных: «Мы знаем, что он был Физиком, Химиком, Минерологом, Геологом,Металлургом, Астрономом, Географом, Статистиком, когда наука эта едва за-рождалась, Гигиенистом, далее: Историком, Грамматиком, Поэтом, Оратором,Педагогом, Профессором-Академиком» (с. 90). Основным тезисом, от кото-рого отталкивается О. М. Бодянский, заключается в следующем: «несовер-шенство — удел человеческий», «И гений — сын человечь» (с. 91). Даннаяречь посвящена рассмотрению интриг в Академии наук, а точнее, противо-действию Ломоносова недругам. Профессор Бодянский признает неужив-чивость и прямоту характера Ломоносова: «Точно, весьма не многие былидовольны Ломоносовым; но к чести его надо заметить, эти не многие при-надлежали к числу лучших сил Академии. Из них гениальный Эйлер прикаждом случае с особенным чувством отзывался о Ломоносове <…>» (с. 92).Основной целью своей речи Бодянский ставит рассмотрение причин «за-клятой вражды к Ломоносову». По его мнению, она не могла происходить«от одной только ученой спеси, высокомерия, или перебранки с собратами,обыкновенной в то время, между учеными целой Европы» (с. 93). Главнойпричиной является ломоносовская борьба с «гонителями наук», мешавшимираспространению знаний среди «Российского рода». Ломоносов предстаетборцом за российскую науку против немцев-академиков: «Возвратясь из-за границы, что же находит Ломоносов в этой Академии? В ней, с самаго еяоснования, свила уже себе тепленькое гнездышко заезжая народность <…>»(с. 95). В первую очередь Бодянский нападает на эльзасского немца Шу-махера, человека «скудного в науках» (с. 96) и ставит ему в вину преследо-вание собственной выгоды, непорядок в Академическом корпусе, тратуказны и пр. Приводимая статистика о выпущенных Академией студентах (за30 лет управления Шумахером Академией не было выпущено ни одного сту-дента!) говорит не в пользу Шумахера. Пафос ломоносовской борьбы былпатриотичным, всю свою жизнь неутомимо продолжал он выступать за об-учение российских людей: «еще за полгода перед смертью входил с пред-ставлением «об отложении выписывания из за моря в Академию иностран-ных Профессоров, а о научении и произведении Российских природных,посылая их в иностранные Университеты» (с. 104).

12 В 1837 году О. М. Бодянский защитил магистерскую диссертацию «О народнойпоэзии славянских племён», став первым в России магистром словесных наук (сла-вянских наречий).

Бодянский оправдывает «недостатки» Ломоносова ревностным служе-нием науке и России, пылкостью нрава и горячностью натуры. Ученый-ораторобъявляет в заключение, что он «с намерением выбрал предметом для себяв этот торжественный день, посвященный празднованию памяти нашего при-снопамятнаго воителя за насаждение науки на Русской земле, для Русскихи посредством Русских, отношение его к тому учреждению, в котором он дей-ствовал <…>. А нас хотят, между тем, уверить, будто вся борьба Ломоносоваза науку с недоброхотами ея, как он обыкновенно выражался, происходилаединственно от случайных столкновений с современными ему Академиками,от несовершенства тогдашняго Академическаго управления, и от его характерагорячаго, пылкаго и настойчиваго, забывая, что сам же он сказал об этом:«Я к сему себя поставил, говорит он, чтобы до гроба моего с неприятеляминаук Российских бороться, как уж борюсь двадцать лет. Стоял за них с молода,на старости не покину» (Письмо к Теплову 1761 г.). Стало быть, одно из двух:или те, кто утверждает это, не совсем вникли в его показания, не сообразилиих с его деятельностью, или же, как называют таких людей Сербы, суть уже су-выше мудры» (с. 113—114).

Вероятно, выбор темы профессором Бодянским был вызван современнымиему университетскими столкновениями, отчасти схожими со столетней дав-ности проблемами. Дело в том, что собственный взгляд на вопросы универси-тетской жизни Бодянский высказывал с ломоносовской прямотой: в 1860-хгодах в журнале, им издаваемом, «Чтениях» Общества Истории и Древности,председателем которого он являлся, он печатным словом реагировал на про-екты об ученых степенях, об Уставе Московского университета 1863 года, обуставе Академии наук и многих других актуальных вопросах13. Критическаяпозиция профессора Бодянского была направлена на защиту коллегиальнойжизни университетов. Закончилось это противостояние опять же «по-ломо-носовски»: в 1868 году Бодянский, ставший «предметом ненависти и пресле-дований», не был избран на должность14 и его профессорская деятельностьна этом прекратилась. Как пишет М. И. Семевский, профессор Бодянский был«забаллотирован профессорами, не сумевшими — из личных расчетов впользу намеченнаго ими другаго кандидата на кафедру Бодянскаго, — подо-рожить для университета этим высокозамечательным ученым»15.

Подведем некоторые итоги. Когда-то в Древней Греции был лишь одинбог, отвечающий за науки и искусства, однако и те и другие процветали,и ему потребовалась помощница — Муза. Но вскоре и она перестала справ-

13 Семевский М. И. О. М. Бодянский // Русская старина. Т. XXV. СПб., 1879. С. 205—218.14 Из письма О. М. Бодянского от 28 ноября 1868 года: «В последних числах октября я

принужден добрыми людьми удалиться из университета». Русская старина. С. 215—216.15 Семевский М. И. О. М. Бодянский // Русская старина. Т. XXV. С. 214.

ляться, и на свет явились девять муз, каждая из которых покровительствовалатолько одной области искусства или науки, но все они находились под нача-лом Аполлона. В этом мифосюжете отражены характерные для науки (и со-временной в том числе) процессы дифференциации и интеграции.

Со времен универсальной деятельности Ломоносова наука решительнодвигалась в направлении специализации отдельных областей. Однако ещев начале XIX века профессор минералогии Василий Севергин, произнося«Слово похвальное Михайлу Васильевичу Ломоносову» в Императорской Рос-сийской Академии «в годовом торжественном Ея собрании 1805 года» (насорокалетнюю годовщину памяти Ломоносова), смело берется изобразить«главнейшия деяния» «великаго мужа»: делает краткое обозрение его жизни,подробно останавливается на ломоносовских одах, обильно цитирует их, от-дает должное филологическим трудам ученого, затем — историческим, оценкеестественных наук уделено внимания менее всего, хотя именно в них академикСевергин был настоящим знатоком, достойным преемником Ломоносова.

Через сто лет после смерти Ломоносова подобное выступление оказалосьневозможным: не девять Муз, но семь профессоров Московского университетаскладывали научный портрет российского «прародителя» ученых. Каждыйиз ученых, славя Ломоносова, по ходу дела решает и актуальные вопросы:будь то взывание к чистоте веры в поминальной речи священника, продви-жение принципа историзма в слове Соловьева, прославление «своей» областизнания в речи Тихонравова, борьба с недоброхотами наук в речи Бодянского.Но и это еще не все: размежевание наук и в силу этого разобщенность ученыхпреодолевается в подобных празднествах с помощью интегрирующего на-чала — воспоминанием о личности и деятельности Ломоносова.

В праздновании двухсотлетней годовщины рождения М. В. ЛомоносоваИмператорским Московским Университетом во многом повторились струк-тура торжества, а также темы, формулы и топосы юбилейных речей.

За полтора года до знаменательной даты Историко-филологический фа-культет предложил создать Комиссию для организации чествования Уни-верситетом памяти М. В. Ломоносова по случаю исполняющегося 8 ноября1911 года двухсотлетнего юбилея. В Комиссию вошли восемь человек, подва от каждого факультета, выработавшие и представившие на рассмотрениеСовета Университета несколько предложений касательно праздничных ме-роприятий. Во-первых, решено было перенести чествование памяти Ломоно-сова с 8 нояб ря 1911 года на 12 января 1912 года, дабы не совпасть с тем жепразднованием в Императорской Академии Наук в Санкт-Петербурге и при-

урочить чествование памяти Ломоносова к ближайшей годовщине Универси-тета. Во-вторых, был разработан план мероприятий: 1) совместное торже-ственное публичное заседание Совета Университета и состоящих при нем че-тырех старейших ученых Обществ (Императорского Общества Историии Древностей Российских, Общества Любителей Российской Словесности, Им-ператорского Общества Испытателей Природы и Императорского ОбществаЛюбителей Естествознания, Антропологии и Этнографии); 2) издание сборника,в первую часть которого должны войти речи, произнесенные на январскомторжественном заседании16, а во вторую — собрание материалов, касающихсяистории Московского Университета за XVIII столетие; 3) организация выставкив одном из залов университетской библиотеки об истории Московского уни-верситета.

Несмотря на перенос празднества с ноября на январь, Московский уни-верситет принял участие в чествовании памяти Ломоносова: 8 ноября1911 года в университетской церкви была отслужена заупокойная литургияи панихида по Ломоносову; профессор богословия Николай Иванович Бо-голюбский сказал слово памяти «великого самородка»; затем состоялосьвозложение венка к памятнику Ломоносова перед зданием Университета;учебные занятия в этот день были отменены.

Юбилейные речи в честь Ломоносова прозвучали 12 января в актовомзале Университета в 2 часа на соединенном заседании Совета Университетаи ученых обществ по утвержденной программе. После вступительного словаректора университета Матвея Кузьмича Любавского были произнесены семьречей о различных областях деятельности Ломоносова (как и в столетнююгодовщину): «XVIII век и Ломоносов» М. К. Любавского; «Московский Уни-верситет XVIII столетия и Ломоносов» М. Н. Сперанского, «Ломоносов, как фи-зико-химик» И. А. Каблукова, «Ломоносов, как геолог» А. П. Павлова, «Геогра-фия XVIII века и Ломоносов», «Личность М. В. Ломоносова» П. Н. Саккулина,«Ломоносов, как филолог и поэт» Р. Ф. Брандта. Эти речи, во многом созвучныеи по тональности, и по содержанию тем, которые были сделаны сорока семьюгодами ранее, имеют и отличия от них. Новизна этих торжественных слов опре-деляется сообщением новых сведений из жизни и деятельности Ломоносова.

В главном же эти речи неизменны: Ломоносов — «величайший генийрусской науки», «великий самородок, исшедший из самых корней простогонарода», «двигатель духовнаго Просвещения», «гений Божиею милостию»,«талант-самородок»!

16 Празднование двухсотлетней годовщины рождения М. В. Ломоносова Император-ским Московским Университетом. М.: Типография Императорскаго Московскаго Уни-верситета, 1912.

Вместо заключения, или О незавершенности «ломоносовского текста»

История «ломоносовского текста» русской культуры еще не написана.В нашей книге мы рассмотрели лишь некоторые ракурсы этого «текста» иотдельные этапы его развития, сосредоточив внимание на наиболее близкомдля меня как для исследователя, но далеком от современности материале —в основном на произведениях и событиях XVIII и отчасти XIX веков.

Траурные мероприятия и поминальные произведения по случаю смертиМихайлы Васильевича Ломоносова задают ритуальный «ломоносовский текст»,периодически повторяющийся и имеющий точную хронологию. 4 апреля1765 года становится точкой отсчета в его вечной жизни. В 1865 году перваяритуальная дата потеряет печальные смыслы и обретет статус юбилейногоповода. Столетняя годовщина смерти вызовет к жизни и другую дату —дату рождения Ломоносова, впервые широко отмеченную в ноябре 1911 года.У социокультурного измерения «текста» есть еще одна примечательноечисло 12 января 1755 года — учреждение Московского университета. Этитри даты составляют календарь «ломоносовского текста», который востре-бован с разной временной периодичностью: иногда с разрывом в столетие,иногда в пятилетие, иногда ежегодно. Думаем, что этот праздничный «меся-цеслов» «ломоносовского текста», складывавшийся около двухсот пятиде-сяти лет, останется неизменным, пока жив будет хоть один ученый или хотьодин пиит.

Словесное бытование «ломоносовского текста», начавшееся с плачейпо академику и поэту, с подражания его стилю и с преодоления этого под-ражания, продолжилось в художественном, публицистическом и научном

Вместо заключения [179]

дискурсах и не потеряло своей актуальности до сегодняшнего дня. Собраниясочинений Ломоносова переиздают, стихотворения ему посвящают, биогра-фию воссоздают и переписывают1, сборники статей в его честь и монографиио его творчестве пишут и печатают, украшая их портретами великого рос-сиянина. И эти традиционные пути развития «ломоносовского текста» болееили менее понятны.

На наш взгляд, интересно было бы обратиться к новым сферам бытованияи по сей день актуального «текста», выработать способы его выявления и ис-следования. Приведу несколько примеров из этого современного измерения«ломоносовского текста»: имя «Ломоносов» носит суперкомпьютер, один изсамых мощных вычислительных комплексов современности; поисковая си-стема «Google» по запросу «Ломоносов» выдает более трех миллионов ссылок(для сравнения: «Менделеев» — около миллиона) на небольшие словарныестатьи и огромные по объему Интернет-сайты о нем.

В 2008 году Институт российской истории РАН, фонд «Общественноемнение» и Телеканал «Россия» организовали проект «Имя Россия», цельюкоторого, кроме всего прочего, было выявить историческое лицо, значимоев истории и актуальное для современности: Ломоносов оказался в числепятидесяти кандидатов. И хотя он не стал первым, за него отдали голоса бо-лее восьмисот тысяч россиян. Интересно то, что в социальных сетях егоимя вызвало оживленную дискуссию: пользователи высказывали мнения«за» и «против» Ломоносова, при этом некоторые демонстрировали недю-жинные знания о его жизни и творчестве, некоторые выражали искреннеечувство восхищения, основанное не столько на знании о нем, сколько намифе о великом русском. Еще интереснее то, что и развернутые рассуждения,и небольшие реплики строятся на тех же приемах, что и классика «ломоно-совского текста». Вписать современный дискурс в устоявшуюся парадигму«ломоносовского текста» — дело будущего.

Вместо заключения [180]

1 Одна из последних биографий вышла в серии «Жизнь замечательных людей»:Шубинский В. И. Ломоносов: Всероссийский человек. М.: Молодая гвардия, 2010. 471 с.

Ломоносову — с любовью!

Л. СичкаревНадгробная песнь в Бозе вечно почившему ученомуроссийскому мужу Михайле Васильевичу Ломоносову 1

Прости уж в вечности живущая ты тень,Что на печальный я взошел театр в сей день.Что поздо столь тебе последний долг плачуИ слогом сим тебя оплакать я хочу.Прости и на меня за то не осердись,Что из моих к тебе стихи уст понеслись.Естьли когда их слух достигнет к тем местам,Где ходит тень твоя по ясным облакам.Где бросил тленной свой лавровой ты венецИ новых имнов уж в Сионе стал творец.Прости что я тебя нестройно похвалю,И в слоге твоему не равный слог явлю.Не на витийственны слова я здесь взирал,Но как тоска моя велела мне, писал.Не знаю кто бы стал в том сына обвинять,Что не учился он, как по отце рыдать.

Л. Сичкарев. Надгробная песнь в Бозе вечно почившему [181]

1 Печатается по следующему изданию: Надгробная песнь в Бозе вечно почившемуученому российскому мужу Михайле Васильевичу Ломоносову. От усерднейшаго имениего почитателя Луки Сичкарева. 1765 году Апреля 15 дня. В Санктпетербурге. Курсивв тексте Л. Сичкарева.

Ты мне премудрая душа был не отец.Меня отдаленной родил земли конец;Однако внутренно тебя я почитал.И в само время как еще тебя не знал.Увидевши, сколь уж себя щастливым мнил,Что промысл мне в твоем смотреньи быть судил.Сколь часто ты давал полезный мне совет:Каким путем ити в ученой должно свет.Незрелых лавров ты моих не презиралИ как спешить в муз храм, ты верно мне сказал.Но ах! К нещастию российских ты сыновОставил свет ты сей, и в свет пошел уж нов.Когда здесь о твоей раздался смерти глас,Внезапно горестью, покрылся весь Парнасс.Священны рощи там вид приняли смущен,Прекрасный по холмам лавр увядал зелен,Журчащих чистых струй остановился ток,Воздушных там жильцов приятный шум умолк,Вдруг с девятью туды Феб девами предсталИ мертваго тебя уж на одре узнал.Воспой печальные стихи моя свирель,Как он шел пред его там смертную постель,Пресветлым облаком сей бог вкруг осиянЗабыл тогда весь свой величественный сан,Поверг златой свой лук, с ним стрелы разметалИ смертных слабости уж против воли взял,Печальным мраком он всего себя покрылИ свой возвышенный вид в кроткой преминил.Предстал как слабостям подвержен человекИ томныя глаза взводя на небо рек:Чем раздражил тебя державной я Зевес?Что друга мне сего из света ты унес.Я чаял чрез его мою здесь славу зреть,Но се плачевная его постигла смерть.И так когда идет во гроб мой Соломон,Пущай и я во век не буду Аполлон,Прекрасных имнов я не буду петь отсель,Вот Лавры пред тобой, вот и моя свирель,Свидетелем сих слов будь ты о Невской брег!Что никаких иметь не буду я утех.

Ломоносову — с любовью! [182]

А ты красящийся нетленным лавром духПозволь мне, что б я был твой и по смерти друг.Се к Елисейским я спешу теперь полям,Стократно лобызать твою тень буду там.Воспой печальные стихи моя свирель.Там уж едва держа прекрасную сопельСвой Полигимния простерла взор на одр,Рекла: уж вечно ты уснул Гомер мой бодр,Се в горести зрю твой души прекрасный храм;Но ах! Нечувственным подобен он телам.Высокой мыслию, парящий в верьх ПиндарКак смертный жалостно сразил тебя удар!Высокаго ума возвышенная бровь!Тыль так, как и други, скрывается во гроб?О! громогласные витийственны уста!В какия ныне вы скрываетесь места:Кто будет уж со мной дела Героев петь?Я чаяла тобой слог Россов в славе зреть,Но естьли смертной уж, тебя постигнул часУмолкнет и моей на век свирели глас.Воспой печальные стихи моя свирель,Клиона бывшия дела других земельТам изнемогшею едва держа рукойРекла: как ты увял! Марон любезной мой,Я Россов действия зреть чаяла тобой;Но ты от всех уж дел дал в век себе покойКто славные дела их памяти предаст?Нещастлива сынов Российских в свете часть:Я клала было уж на сердце так своем,Что в слоге все красы мои узрю твоем.Но се на смертном уж тебя я зрю одре,Ах горестный удар: сколь ты несносен мне.Воспой печальные стихи моя свирель.Паллада зря с высот на Ипокренску мельУвидела что там прекрасных дев соборНе чистою струей; но плачем моют взор,Предстала облаком к парнасской вдруг гореИ мертваго тебя, увидев на одре.Повергла на земли свою Егиду там,

Л. Сичкарев [183]

Развился по ея черн облак раменам,Блестящий на главе покрылся мраком шлем,Оливна пала ветвь с рук томных с копием.Стоя там в горести уж не могла вещатьКак: Ах! Куды герой мой хочешь ты ступать?Взводила свои взор к пресветлым в верьх кругамИ к правящу на них рекла Зевесу там:Сеголь я от тебя родивший мя ждала?Чтоб столь мне горестна пронзила грудь стрела Се неизбежною твоею всем судьбойПовержен здесь лежит любезной мой герой.Я чаяла мою им славу показатьИ в свет чрез его Россиян оправдатьСколь превосходные сияют в них умы,Когда Кастальские омоют их струиВ честь введшаго меня в Россию здесь ПетраЯ дивно здание, им взнесть предприялаНо се здесь самому ему ты зиждешь дом,В котором скроется с моих глаз вечно он.О! коль несносен мне удар сей и суров.Прости горячности моей отец богов.Я дивных не могу судеб твоих понять,За чем так с смертными изволишь ты играть?Таких бы ты мужей, иль в свет уж не давалИль давши с онаго их никогда небрал.Но естьли вечных книг есть такова печать:Чтоб брения Творцу в совет не приниматьТо больше горестных я невещаю словЛишь даждь мне впредь таких из Россов зреть сыновА ты ходящий уж по ясным дух звездамНа здание небес уже смотрящий там,Прости что я твою столь безпокою тень,И всякой вспоминать тебя я буду день,Ты от меня сие довольно заслужилВ ученых ты полках моих вождь славен был,Я особливых все зрю в храмах мне жрецов;А ты ко всем моим был олтарям готов.Но се уж злобной рок похитил и тебяИ в свете чрез сие лишил утех меня.

Кончай о! муза песнь, мой дух тоски стал цель,Се падает с моих рук томная свирель,Несносная болезнь мою объемлет грудь,Российской Соломон отходит в смертной путь.Внемлите Росские вы музы лире сей,Се полагается во гробе ваш ОрфейНе будет больше петь на Невских он брегах,Прекрасны лавры вам оставил при водах.Внушите Риторы, Российские сей тон,Се покрывается землей ваш Цицерон.Уж громогласная Российская трубаВ гроб заключается подземной на всегда.Внушите ведущи вы естества закон,Се в тьму скрывается великий ваш Невтон,О! тень драгая тень! Я немогу понять,Зачем столь от тебя я немогу отстать?Священный чин тебя земли уж предает,А дух мой с ревностью в гроб за тобой идет,Но тленная его удерживает часть,Ах! сколь мне Вышняго нельзя нарушить власть!Однако я тебя не позабуду в век,Коль часто взор простру к струям Пермесских рекИз смертных многие сей оставляя светОбязанных с собой душь брали в гроб портрет,Я против воли уж оставшись в свете семСкрываю вечно вид твой в сердце весь моем,Народ Ирокской в гроб скрывая мертвецовС прибором сим его в свет отправляет нов:Кладут там крепкой лук и связь с ним острых стрел.Я жалкую мою кладу в твой гроб свирель.Но что уже в глазах весь померкает свет!Стесняет грудь тоска и горесть сердце жмет,В гортани мой уже изнемогает тон!Прости на веки ты Российский Соломон.

Л. Сичкарев [185]

А. П. ШуваловОда на смерть Ломоносова2

OdeSur la mort

De Mr. Lomonosof