ЕВГЕНИЯ КОРДОВА

Х О Ч Е Т С Я Л Ю Б В И И Н Е М Н О Г ОВ Е З Е Н И Я

Сборник рассказов

2013

Published byИрина Бебнева

ЧАСТЬ I . ЛЮБОВЬ

Е В Р Е Й С К И Й В О П Р О С

Когда в прекрасный день Разносчица дароввошла в мой тесный двор, бродя дворами,я мог бы написать, себя переборов,"Прогулки маляров", "Прогулки поваров"...Но по пути мне вышло с фрайерами. Булат Окуджава

Часть 1. Страшная тайна.

Классе во втором я озвучила этот больной вопрос: –Мама, а кто такие евреи?

Эти разговоры витали в воздухе, и уже было понятно,что с ними (евреями) что-то не так.

Моя настойчивая любознательность… В общем, явыяснила всё про Гену Фридлянда из нашего класса.

– Но это никому нельзя говорить,– сказала мама. Исовершила роковую ошибку, добавив: – Это страшная

тайна. Со страшной тайной жить намного интереснее. Она

жжёт и распирает тебя изнутри наискось, вдоль ипоперёк. Она сочится из тебя через нос, уши, глаза и даженогти.

– Представляешь, а Генка Фридлянд – еврей,–сообщила я шёпотом в тот же день своей закадычнойподружке Вальке Судник.

Валька отреагировала очень странно: – Мотя, ты дура!– и заехала мне в ухо.

Ухо покраснело и опухло, и обсуждать страшную тайнустало не с кем. Внезапно обнаружилось, что это опаснодля жизни. Мама оказалась права: никому нельзяговорить. Даже лучшей подруге.

Страшная тайна не давала покоя.Я стала наблюдать за Геной Фридляндом.Гена Фридлянд был тихий темноволосый мальчик с

большими карими глазами в обрамлении длиннющихпушистых ресниц. Почти, как у Вальки.

И тут случилось нам всем классом пойти в кино. И

Гена сел рядом.Все смотрели фильм. И Гена тоже. И только я –

смотрела на Гену, пытаясь разгадать смысл его страшнойтайны.

Все было, как у всех. Две руки, две ноги, нос,вихрастый затылок. И ржал он так же глупо, как и всеостальные мальчишки. Я разочаровалась в Гене

Фридлянде. И совершенно потеряла к нему интерес. Внём не оказалось никакой тайны. Ну, ни капельки. Икино я из-за него не посмотрела.

* * * Классе во втором сын спросил: – Мама, а кто такие

евреи?– Ну, вот, началось,– подумала я. – У них тоже – витает.Ооо, я повела себя намного умнее.И ответила: – Люди. С руками, ногами, головой.

Отличительные особенности: глаза и нос – большие(шнобель у сына был тоже ничего себе и обладал стойкойтенденцией к увеличению), голова – чаще всего, умная.

На вопрос «а чем они другие?»: – Я же тебе только чтосказала. Национальностью. Больше ничем.

– А у нас в классе?..– Почти все (даже и не подозревала, насколько была

права). И вообще,– тут я вспомнила и засмеялась,– нетебе, «вонючему латиноамериканцу» – так ему однаждысказал едва ли не лепший друг – подниматьнациональный вопрос.

Сын обиженно вскинул на меня изумлённые глаза.Такой удар под дых. И от кого? От родной матери.

На этом интернациональное воспитание в нашей семье

закончилось. Успешно. Навсегда.

Часть 2. Тайна исхода.

Факультет бурлил. Изя Шейхман уезжал в Америку. Я

не была знакома с Изей Шейхманом. Он не поступалвместе с нами, был пришлым, откуда-то перевёлся. Мнене было никакого дела до Изи вместе с его Америкой.

– Олег, объясни мне смысл этого собрания. Уже давно

не те времена.– Райком комсомола… партком… – Что?! Кто не успел смыться, сидели, глядя в пол. Стараясь не

замечать выразительно-невыразительных людей вштатском. Обвиняемый – внешне абсолютно спокоен. Ясмотрела на него, статью и тонким лицом напоминавшегомолодого Сергея Юрского, и думала: почему он уезжает,зачем?

Всегда найдутся...– Ты предатель! Ты предаешь свою Родину!– Я не делаю своей Родине ничего дурного. Разве она в

опасности? Ей что-то угрожает? Я просто хочу жить вдругой стране.

– Эта страна воспитала тебя…– Меня воспитали родители.– …дала тебе образование…

– Я ей очень благодарен. Правда. Очень, – и лёгкийпоклон с едва заметной иронией,– но можно я уеду? Ведьэто не преступление.

– Как ты можешь?! – ты не достоин званиякомсомольца!

– Тогда исключите меня.– Ты с такой легкостью об этом говоришь?!Он пожал плечами. Все дружно проголосовали за исключение Изи

Шейхмана из комсомола (а на хрена ему там комсомол?!)и со смешанным чувством вины, гадливости и облегченияразошлись. Не глядя друг на друга.

Я сидела у окна и задумчиво смотрела на улицу. По

Крещатику шел Изя Шейхман с женой, чуть полноватойбелокожей пышноволосой Эсфирь (хотя, конечно, еёзвали иначе). Они шли медленно, с напряженнымифигурами, держась за руки. Уже отверженные. Почтиуехавшие. Одни против всех. Против страны,вскормившей, воспитавшей и обучившей их. Нелюбившей, но требовавшей преданности. Преступники. Явстала. И, пока троллейбус не повернул за угол, гляделаим вслед.

* * * Пару лет спустя другая Эсфирь с русской фамилией

Хмарина спасала мою несчастную двадцатидвухлетнююфизиономию, густо усеянную запоздалыми прыщами.

Пышнотелая с бело-розовой нежной кожей, темнымигустыми вьющимися волосами и изящными пластичнымируками. Эти руки чистили, подсушивали, отшелушивали,выглаживали, подпитывали… – возвращали мне моюутраченную неземную красу. Потом она ушла в декрет.Безвозвратно. Декрет плавно перетёк в Америку.

Более двух десятков лет мои потуги посетить

косметолога заканчивались одинаково: я разглядываларуки мастера, кожу, извинялась и уходила.

* * * – Ну, давай уедем,– говорил он мне,– ну, не хочешь в

Израиль – в Америку, или Германию.– Нет,– отвечала я,– никуда не поеду. Я русская и буду

жить здесь. Мне нечего там делать.– Хорошо,– вздыхал он,– будем жить здесь.И шутил с друзьями: – Ну, нет – я уеду на последней

телеге, отстреливаясь. Он был нежен, красив и умён. Я едва доставала до его

подбородка. И ему нравилось сильно дуть мне в макушку.Прическа разлеталась ко всем чертям, я сердилась. А онсмеялся. Жуткий, патологический раздолбай. И огромнаячёрная роза – при каждой встрече. Где он их брал?

Он уехал один.После того, как я вышла замуж за представителя

далекой Латинской Америки. И покинула страну. Первой.

Судьба. Он провожал меня с моим маленьким сыном в

аэропорту: – Если ты сейчас останешься, я всё пойму. Я пришла к его родителям. Мой брак трещал и

расползался по всем швам.Его мама смотрела на меня с глубоко затаённой

обидой.А папа угощал на кухне салом, которое собирался

передать сыну с оказией и гладил по плечу: – Ну, что жеты, девочка?..

Господи, прости меня. Пусть у них все будет хорошо.

Часть 3. Тайна… семейная.

С отдельным эпиграфом:Мой папа – юрист.В.В. Жириновский

С первого взгляда будущий Муж поразилутончённостью манер, изяществом речи,неправдоподобной зашкаливающей деликатностью –абсолютной нездешностью.

Со второго – острым умом в сочетании с тонкимюмором.

«Не бывает, – решила я,– инопланетянин».С третьего, когда ближе, ну, то есть…– ах, да вы

понимаете – сразил наповал. Проявив нечто, невписывающееся в изысканный аристократический облик.Диссонирующее. Неприятное. Тихий ядовитыйантисемитизм. Тот самый, стихийно-бытовой. Когдаслышал что-то, где-то, когда-то, как-то… В принципе. Ипроникся.

Вот блин! А – поздно!Мне, раскопавшей национальный вопрос в далёком

втором и примерно тогда же его закопавшей – ну, выпомните – показалось это смешным и нелепым.Недоразумением. Не поверила. Сейчас мы ему всёобъясним. С наивным щенячьим пылом… И былаотброшена частоколом высокомерно поднятых бровей.Растерялась. Очевидное, но невероятное. Невероятное. Ноочевидное.

Только очень изощрённому и извилистому уму подсилу придумать и обосновать такую несусветнуюглупость.

Муж не обосновывал. Он подтрунивал, по-иезуитскиковарно и неуловимо.

– И вот он говорит: – Мы, амеггиканцы… (и всё –только это выражение лица!)

– Русский! Конечно. Вот с таким рубильником! (иопять.)

Я кипятилась, доказывала, срывалась в крик и…проигрывала. Он оставался уверенно и прохладноневозмутим.

Эти завуалированные изящно-ехидные намёки-

недоговорённости, полуфразы, приправленные едвазаметным мимическим соусом ужимок и подмигиваний –мол, мы-то с тобой понимаем (я?! – я ничего не понимаю!опять – страшная тайна!) – с почти непроницаемымсаркастически-насмешливым лицом, ускользающиевместе с лицом при малейшей попытке ухватиться за нихи развенчать.

– Слушай, ну тебе-то они что сделали? У тебя даженаучный руководитель – еврей (перед профессоромБельским Муж благоговел, цитировал, дружил с ним«домами», то есть, ходил из нашего аспирантскогообщежития в гости).

– Ну, какой он еврей?– очень аргументировано отвечалмой избранник. – Он еврейчик.

В ход пошла тяжелая артиллерия.– Да ты сам еврей!– Я?! – он впервые утратил самообладание. – У нас нет

евреев!– Евреи есть везде! И всегда! – извергнув эту

непробиваемую фразу, я воодушевилась, нащупав,наконец, его ахиллесову пяту и с единственной цельюуесть: – Такое обилие чисто еврейских качеств, да еще водном человеке, да еще при столь колоритной внешности– кого ты хочешь обмануть?

Муж оскорблялся. Замыкался. Смотрел обиженнымвзглядом искоса из-под длинных – инопланетянских –слегка опущенных к внешним краям век, обрамлённыхмохнатыми ресницами. И какое-то время избегалразговоров на скользкую тему.

Потом – забывался...

Но я уже научилась.– Да-ты-что?! А кто у нас произносит вильки, тарельки,

ребрищки? (Вот вы попробуйте произнести ребрищки сударением на первом «и», нет, нет – поестественней!)

– Ах, руби-и-ильник говоришь? Заба-а-авно. А ты себяв зеркале видел? А в профиль? Пойдём – покажу! Что унас первым в двери появляется? А? – бархатно-вкрадчивым голосом вопрошала я, и сама отвечалаокрепшим меццо-сопрано, – Нос!!! А последним? –сладким голосом, – Ноги! В такой вот приблизительно, тоесть, буквально, последовательности!

Муж обиженно сопел: – Злая ты!– Мы из конкистадоров!– со значением начинал он (ну

да – белая кость, голубая кровь).– Конкистадор – это национальность?– …из басков! – разогнавшийся Муж на автопилоте

заканчивал фразу, но в глазах уже мелькало... подозрение,предчувствование нехорошего.

– Басков? Знаю. А что, он – тоже?– Ты змея! Время капало. Количество евреев в ближайшем

окружении медленно, но неуклонно росло, приближаясь кразмерам маленькой диаспоры. Будто пчёлы на мёд. Дажете, кто оными изначально не числились. (Позже, сын,смеясь, сказал: – Мама, есть такой закон кучкования. Наевреях срабатывает стопроцентно, даже, если они – и неподозревают.) Я наблюдала, тихо веселясь и изредкавонзая шпильки. Муж, между тем, стал аккуратнееотпускать шуточки, а затем и вовсе… А как?! Есливокруг… И все – в друзьях.

Потом… Он вернулся из поездки на родину. Задумчивым.

Молчаливо интригующим. Вечерами пропадал винтернете. Ну, и что? Он и раньше пропадал.Сосредоточенно читал. Иногда я ловила на себе его«невысказанный» взгляд. Без особого внимания или там…беспокойства с моей стороны. За годы замужества такадаптировалась к отсутствию какого-либо егоприсутствия, к его существованию где-то там, впараллели, возможно, в астрале, что уже бывалашокирована и недовольна, когда он внезапно возвращалсяв свою материальную оболочку, обнаруживая вполнеосязаемую земную сущность. Всегда некстати. Привыкла,что он слушает, не слыша, и вводит тебя в заблуждение,чреватое… да чем угодно, интенсивно кивая при этомголовой. А потом, когда уже припёрло, возмущенноизумляется и обвиняет во всех смертных.

Его жизнь, протекающая, преимущественно, где-то вглубине сознания… (или бессознательного?) –непрерывный интенсивный процесс – прорывается вовнередкими убийственными фразами. Он там подумал,поговорил сам с собой, накрутил, усугубил, подобралсоответствующие доказательства, пришел к заключениюи – вывалил всё это на тебя во всей красе и аромате. А тытеперь расхлёбывай. И, вроде как, ничего и непредвещало.

Но на этот раз…Ладино. Древний испанский еврейский язык. Нет, я

знала, что за ним водится… Всякое. Интеллектуал. Нислова по простоте. Что он, как у них там говорят,

полиглота (с ударением на второй слог). Ну, это когда попаре фраз из каждого языка. Ну, хобби такое. Вернее,одно из. Но чтоб еврейский! С какого перепугу? С чеговдруг? А он сыпал словами и выражениями, и тутвыяснялось, что слова-то эти я знаю, слышала: онинередко звучат в его родном городе, да и в целом попровинции. А уж разговорная речь его мамы… А я-тодумала, местный диалект. Ну, и дела! Так конкистадорыговорите? Интере-е-есно. И с каждой минутойинтереснее. Что и требовалось доказать. Ну, ладно.Допустим. Впрочем, что – допустим?

На втором месяце после возвращения в тесныесемейные узы – стойкий оловянный солдатик! – Остапавсё-таки понесло. И я услышала мистически-захватывающую историю появления на свет его мамы,моей любимой свекрови, доньи Карлотты. Конечно,правильнее будет сказать, что это я у нее любимаяневестка, а она у меня – просто единственная. Но яповторюсь: моя любимая свекровь.

А заодно…Вот об этом «заодно».Понимаете, без этого никак.Давно это было. Очень давно. В ХV веке. Ближе к его

концу. Когда евреев изгнали из Испании. Так ужслучилось, что именно туда уходит корнями нашаистория – ну, та, которую я рассказываю.

Откуда их только не изгоняли? – Тоже верно.И дали им на всё про всё три месяца. И было им

запрещено брать с собой какие-либо ценности, тольколичные вещи. И было разрешено остаться, если они

сменят веру и перейдут в католичество.Ходят слухи, что испанские евреи попытались

изменить ход истории. Решением еврейской общины ккоролевской чете якобы был послан дон ИцхакАбраванель, учёный и раввин, умный и влиятельныйчеловек, не хухры-мухры – министр финансов прииспанском дворе. Он сделал королевской четепредложение, от которого та не могла отказаться –королева Изабелла дрогнула и произнесла первые слова,обещавшие... Но тут в зал влетел печально известныйТомазо Торквемада – глава католической инквизиции.Дону Ицхаку всего то и удалось, что отодвинуть срок начетыре месяца.

2 августа 1492 года последние корабли с евреямиотчалили от берегов Испании.

Куда они шли на этот раз?По иронии судьбы на следующий день – три каравеллы

адмирала Христофора Колумба отправились оттуда же напоиски Нового света.

И в дневнике его было записано, что евреям нет, и небудет места в тех странах, что он откроет и присоединитк Испании.

Они ушли.В долгие скитания.Подчинившись гонимой своей судьбе.Почти все.Но были и те немногие, что остались. И среди них

семья Шахор (Shaxor), что в переводе на русский –чёрный. Они крестились, сменили фамилию. Немудрствуя лукаво – инверсивно, и стали – Рохаш (Roxas),

превратившись тем самым из Чёрных в Красные. И обретязыбкий недолгий покой. Недолгий. И очень зыбкий.Несколько лет спустя остатки фамилии Рохаш бежали вПортугалию, а оттуда в Латинскую Америку.

Да. Да-да. Евреи таки добрались до ЛатинскойАмерики.

А есть ли на карте место, куда они не добрались?Самонадеянно-неоправданной оказалась запись в

дневнике Христофора Колумба. Поспешил он.Просчитался. Да и как не просчитаться, если даже средиконкистадоров… Да и с самим Колумбом не всё такоднозначно. Но это другая история. Не наша.

А наша…О! Они были уже учёные. Битые. Огнём палимые. И

потому веру свою не выпячивали. Обряды справлялитайно. Внешне оставаясь выкрестами, маранами, анусим,1подчёркнуто подчиняясь светским порядкам и обрядамофициальной религии.

Но предприимчивость и умение делать деньги,свойственные этому народу… И вот опять они на видныхпостах, влиятельны и отнюдь не бедны. И вновь вызываютзависть и подозрение.

Инквизиция присматривается, принюхивается,прислушивается…

И однажды неопытный наивный юноша: «У нас непринято работать по субботам».

Ох, не в добрый час произнёс ты эти слова, мальчик.И открыли свои ворота темницы, и достали фанаты-

иезуиты пыточный инструмент, любовно поглаживая его

ласковыми руками, и заполнились подземные камерыстонами, и загустел в них воздух, пропитанный потнымлипким страхом, болью, кровью и испражнениями, иналились силой, забугрились мышцами руки палачей, изаиграли на площадях ненасытные языки пламени…

И побежали по глухим селеньям, недоступнымревностным служителям католического Бога, те, ктоуспел спастись, преодолевая сотни и тысячи километров,горные гряды и водные просторы. Они бежали оченьбыстро. Без сна и отдыха. В который раз бросив всё, чтоимели. И в спину им дышала Смерть. Они забились всамые дальние углы латиноамериканских стран. Изатаились на многие годы.

* * *В маленькой деревушке Сан Педро, приютившейся в

крохотной долине между двумя горными грядами инасчитывающей несколько десятков домов, люди жилитихой размеренной жизнью. Каменистая почва,небольшие участки обработанной земли – кукуруза,сахарный тростник, бананы, авокадо и прочиеэкваторианские, для нас диковинные, овощи и фрукты.Три урожая в год. Рай земной. Кабы бы не приходилосьсводить концы с концами. Простые развлечения. Умужчин – воскресные петушиные бои. Жаждущихбытовых подробностей отсылаю к рассказам ГабриэляГарсия Маркеса «Полковнику никто не пишет», «Палаялиства» и пр.

Интересные люди жили в деревушке Сан Педро. Иразговаривали на своём, особом диалекте. Испанский – неиспанский… Как, например, представители влиятельного

рода Rоjаs, или ветвь покойного мужа вдовы Aldean deCоrdova.

Рохас и Кордова. Те и другие – высокие, светлокожие,светловолосые, светлоглазые – вы еще помните, что я проЛатинскую Америку? У представителей семейства Рохаслица почти иконописные – черты тонкие, носы узкие,длинные, с горбинкой. У Кордова черты покрупнее, носыс широкой переносицей и овальными, чуть свисающимикончиками, рты большие, губы слегка вывернуты. Алдеан– посмуглее, темноволосые, с большими карими глазамии чёткими чертами лица.

А тут вдруг – глава многодетного патриархальногосемейства Рохас, видный и уважаемый в деревне человек– завел шашни с недавно овдовевшей Алдеан де Кордова.И благо бы была молода, ан нет – хорошо за тридцать(хотя и он не мальчик), так ещё и трое детей. Что и кактам было, мало кто помнит – свидетелей уж нет (да ибыли ли они, свидетели?), те, кто что-то, всё-таки, знал –помнят через пятое на десятое (да и много ли знали?) – атолько в положенное время родилась у вдовы девочка, иназвали её Карлотта Якоба. (Якоба… – странное имя длялатиноамериканки, редкое, единичное).

Вот этого второго имени своей свекрови я никогда…(дачто я, если родной сын не сподобился!). Она о нём и неупоминала, как вроде и вовсе его не было. Каквыяснилось, не любила. Равно как и семью Рохас.

Гордая девочка отказалась от отцовского признания – аон пытался, пытался, до самой своей смерти – нет,отвергла фамилию, сохранив только мамину – Кордова.Навсегда обрубив связь с этой своей кровной роднёй и

сердито возмущаясь, что они не оставляют её в покое иищут с ней общения. Не простила отцу обиду матери. Имвсем не простила. Не женился он. Трое мальчишек –старших – были у вдовы де Кордова, и все трое – высокие,стройные, светловолосые и светлоглазые. И одна –последыш – девочка, маленькая, с чёрными волосами,крупными чертами лица, большими тёмными глазами ичётко очерченным ртом. В мать.

Фамилия Кордова… Ох, непросто всё с фамилиейКордова. Подозрительно всё с фамилией Кордова.Намекает она. Топонимическая. И где только невстречаются сефардийские2 фамилии, похожие наиспанские географические названия. Например, наБлижнем Востоке, в Салониках, Измире, Стамбуле –Кордоверо, что означает из Кордовы. Было дело – намекалМуж, что фамилия его мамы арабского происхождения.Ошибся. Если они и побывали в странах БлижнегоВостока, эти самые Кордова, то это был промежуточныйпункт их следования.

Ну, а уж с Алдеан и вовсе всё туманно… Да тольколицо – не спрячешь. Хотя – это, как посмотреть.

Когда я, уже посвящённая…, изумлённо обсуждала – ссыном, он хмыкнул: – Да я всегда это знал!

– Что?! – знал?!– Ну, ты бабушку-то видела?! – ответил он вопросом на

вопрос. (– Знаете, что больше всего в вас, интуитах,

раздражает?– Что?– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос.

– А разве это плохо? Соционический анекдот. Соционический ли?) И я в который раз изумилась необыкновенной

прозорливости сына, а заодно и собственной слепоте. Моя свекровь. Донья Карлотта.Едва заметной, размытой тенью промелькнуло

удивление при первой встрече. Да и потом. Настолько онабыла особенная. Среди остальных. Промелькнуло ииспарилось. И раз, и два, и три. Пока не утвердилась вомнении, что тут не обошлось без индейской крови. Хотяиндейцев видывала. В больших количествах. И – ничегообщего. Кроме, разве что масти. Но мало ли какаягремучая смесь может образоваться от соединения двух,столь различных народов.

Донья Карлотта. Домохозяйка, вырастившая пятерыхдетей. Трое мальчишек и две девчонки. Все абсолютноразные. Эдуардо – самый разгильдяистый разгильдяй.Ирэнэ – казак-предводитель, вот кому – коня и шашку.Слово проблема в её словаре вообще не водится. МойМуж – самый умный-разумный, надежда и гордость всейсемьи. Анабелле – романтично-поэтичная, нежная,женственная и… несчастливая. Фелиппе (Фито) –поздний, а потому медленно взрослевший,нерешительный, кропотливо-трудолюбивый.

Каждый день доньи Карлотты начинается с того, чтоона готовит завтрак. Потом готовит обед. Потом – ужин.И так всю жизнь. За редкими исключениями. Ежедневно– свежее. Удавиться! Когда однажды я посочувствовалатакой ее участи, она улыбнулась и сказала: – Cada uno

tiene su profesion. Es mi profesion. En verdad, no es tandificil. ¡Ufff! Ahora estoy descansando. Pero cuando los hijoseran pequenos…(У каждого своя профессия. Это – мояпрофессия. По правде говоря, это не так уж и трудно.Уфф! Сейчас я отдыхаю. А вот когда дети былималенькие…). Мне стало стыдно и очень жарко.

Сеньора Карлотта. Домохозяйка без особогообразования. Непринуждённо-естественная, с тихимдостоинством старающаяся не привлекать к себевнимания. Вам вряд ли удастся её не заметить. Встань онарядом с королевой, ещё неизвестно кто выглядел быкоролевнее.

Я рассказала о своей необыкновенной свекрови подругеи показала фотографию. «Какая красивая женщина»–заметила та. Я удивилась. Никогда не считала своюсвекровь красивой. С ней просто тепло. То комфортноесостояние, когда можешь быть самой собой.

Позже, когда всё так непредвиденно и бесповоротнооткрылось, подруга призналась, что подумала онанемного иначе: «красивая – еврейская –женщина», но неозвучила, тем самым оттянув на годы…

Моя свекровь. У которой я – любимая невестка. За чтоона меня так любит? Мы недолго прожили вместе. Потомуехали. И приезжаем раз в три года. На две – три недели.

Моя свекровь, которую я – люблю.– Eugenitta, – зовет меня моя свекровь. Только она меня

так называет.– Еstoy аqui, mamitta,– отвечаю я. (я здесь, мамитта). –

Aqui estoy siempre. (Я всегда здесь).Моя свекровь. Одарившая серьгами, доставшимися ей

от прабабушки. Старинной ручной работы. Семейнаяреликвия. Вся семья встала на дыбы. Поздно! Муж,потрясённый не менее других, смотрел ошалевшимвзглядом, в котором стоял только один большой знаквопроса, вернее, два: «Почему?!» и «За что?!» Одна я –удивилась, что скрывать – но приняла, как должное.Надела пару раз. Взгляды прожигали уши. Иногда ядостаю их, кладу на ладошку и глажу пальчиками. Неверну. Это подарок свекрови.

Второе потрясение Муж пережил, когда приехалнавестить родителей один. И как бы вскользь похвасталсяуспехами сына. Свекровь отреагировала неожиданнымобразом: – ¿Y acaso podria ser de otro modo? (А развемогло быть иначе?) Муж приосанился в ожидании… иуслышал:– El tiene la mama tan inteligente. Es unica.¿Recuerdas? Aprendio espanol a la perfeccion en solo tresmeses. (У него такая умная мама. Уникальная. Помнишь?Выучившая испанский за три месяца. В совершенстве).Муж так и вернулся с отвисшей челюстью.

Это – почти – правда. Ежевечерне, уложив сына спать ипеределав неотложные дела, я открывала учебник. Иподошла к этому делу основательно. То есть – вседевятнадцать времен! (или двадцать одно?) Долго имучительно разбираясь, как они между собойвзаимодействуют. Зачем?! – В разговорной речииспользуют от силы девять.

Однажды, поджидая Мужа в кафе, разговорилась саборигеном, подсевшим за мой столик. О, у него былидалеко идущие планы! Которым не суждено былосбыться.

К тому времени я уже несколько подустала от горячихлатиноамериканских юношей всех возрастов, так иноровивших забраться под узкую – провокационную –миниюбку. Наивные – туда и соломинку не просунуть.

Мне надоело отрешённо-задумчиво глядеть вдальповерх их голов.

Едва дотягивающая до среднего роста в родной стране,там я казалась себе Гулливером. Когда Муж привёз меняк родителям, первые слова его папы – и вообще, первыеслова, которые я запомнила – были: – ¡Que alta! (Какаявысокая). Я возвышалась над свёкром, как каланча, слегкапокачиваясь на своих десятисантиметровых каблуках.

Стоило выйти на улицу, у местных юношей загоралисьглаза, и они выстраивались за мной в цепочку, почётнымэскортом сопровождая наши незначительные с сыномпередвижения по маленькому городку. Наверное, в ихпредставлении я выглядела моделью. Поначалу этозабавляло. Но вскоре стало утомлять. Сбросила каблуки.Все равно. Радикально перекрасилась. В тёмный цвет.Чуть полегчало.

Абориген поинтересовался моей родословной ивременем пребывания в месте нахождения. Не поверил: –Conozco muchas rusas, que viven por aqui… hace anos. Yninguna de ellas sabe hablar espanol tan bien como usted. (Язнаю многих русских (жён), что живут здесь годы. И ниодна из них не говорит по-испански так хорошо, как Вы).

Я улыбнулась: – Soy aptа para las lenguas. Soy unapersona de gran capacidad. Ademas todo depende de lasganas. (У меня способности к языкам. И, вообще, я оченьспособная. А потом, все зависит от желания.)

Но однажды… свекровь на меня рассердилась.Когда увидела, как я шлёпнула сына по попке.Наши же, если не шлёпнешь...Я слушала молча, мрачнея с каждой секундой, и

чувствовала себя самой разнесчастной из всехразнесчастных на свете людей (мало того, что явынуждена жить в чужой стране, ужасно тоскую, умираюот одиночества, так меня здесь ещё и ругают, ни за что,ни про что!) Я не всё тогда понимала. Но смысл – смысл –усекла. Детей не бьют – им объясняют. У меня одинединственный сын и, если я не могу сладить сединственным ребёнком, какая же я мать.

Обида жгла меня изнутри и накипала слезами.Она остановилась усилием воли, увидев, что…Я повернулась и ушла.Я катила коляску с прыгающим паршивцем, давно

забывшим про шлепок, вообще вряд ли обратившим наэто внимание, по улицам, а по моим щекам скатывалисьслёзы.

Мы вернулись, когда стемнело. Подошла свекровь иизвинилась, и сказала, что больше – никогда… Онасдержала слово. Но и я – никогда при ней.

Пару лет спустя донья Карлотта постучалась в комнату:– ¿Eugenitta? Ayudeme, por favor. No puedo con El. Estenino es traviesisimo. Venga conmigo. (Эуженитта? Помогимне, пожалуйста. Не могу дать ему ладу. Этотбандитёнок. Пошли со мной).

Оказалось... Стоит ей зажечь конфорку, как онповорачивает рукоятку и огонь гаснет. И они уже

примерно полчаса вот так развлекаются. То есть,развлекается он, а она не знает, что делать – убеждения итрадиции не позволяют применить к маленькому ребенкусиловое воздействие. Или грубо прикрикнуть на него.

– ¡No! ¡No! ¡No se puede! ¡No me molestes! (Нет! Нет!Нельзя! Не мешай мне!) – говорит она, делая слабые махируками и совершая очередную бесплодную попытку. Онсмеётся и гасит огонь.

– Тааак! Что здесь происходит?Хохочет. Но настороженно стреляет в мою сторону

глазами. Знает, что бабушка – его надёжный щит. Беру заруку и увожу, змеиным шёпотом обещая шлёпнуть, еслине пойдёт. И никакая бабушка ему не поможет. Не верит.Но сомневается. А вдруг. И даёт себя увести.

У моей свекрови седые волнистые волосы. Ей очень

идёт.Выйдя из здания аэропорта, с оторопью обнимаю

свекровь, на голове которой колтун грязно-коричневогоцвета.

Мы сидим за столом. Я внимательно смотрю на сестёр:– ¿Quisiera saber a quien se le puso en la cabeza esta idea,tan brillante? (Хотелось бы узнать, кому пришла в головустоль блестящая идея?)

Начинают хихикать. Обе. Ну, конечно – модницаАнабелле и предводительница Ирэнэ. Они решилинесколько омолодить маму к нашему приезду.

Результат превзошёл все ожидания. Волосы получилисьбаклажанно-фиолетового цвета с рыже-красными ижёлто-лиловыми разводами. Будто её окунули головой в

химические сточные воды и основательно тампополоскали.

– Mi mama se puso brava, – говорит Ирэнэ, – bravisima.(Мама рассердилась. Очень сильно).

– Bravisisima,– добавляет Анабелле. (Пришла вбешенство).

Времени до нашего приезда оставалось… Неоставалось. Перепуганные сёстры помчались в магазин.

Представив свою свекровь – само воплощение добротыи терпения – que se puso bravisisima, mirandose al espejo yviendo su belleza increible (которая впала в ярость, увидевв зеркале свою неправдоподобную красоту), я начинаюсмеяться вслед за сёстрами. Мы хлопаем друг друга поладошкам и плечам, бьём себя по голым ляжкам ибезудержно хохочем.

– ¡Ya no puedo mas! – стонет Ирэнэ и скрывается внаправлении туалета. (Всё, больше не могу!)

Мы с Анабелле, взвизгивая и приседая на каждом шагу,подтягиваемся следом.

Донья Карлотта очень разговорчива.Собственно, она говорит всё то время, когда не спит.Тихо, но непрестанно.Обнаружив во мне благодарного слушателя.Я с заинтересованным лицом терплю весь тот поток

ассоциативных мыслей, что растекаются по древу. Иникогда не перебиваю. Только поддакиваю. Время отвремени вставляя: «¡No puede ser! ¿En verdad? ¡Queinteresante! ¡Increible! Quien sabe…» (Не может быть!Правда? Как интересно. Невероятно! Кто знает…) Стойко

несу свою вахту, пока не появится кто-нибудь третий,который случайно цепанётся. Тут надо быстро передатьбразды и рвать когти. Под любым благовиднымпредлогом.

Однажды мы спросили, как варится варенье из бабако.Я много чего узнала из этого рассказа. Где растут бабако,какими бывают, в какое время года снимают урожай. Какони собирали бабако в детстве. Как они вообще –собирали плоды. Что они вообще – собирали в детстве.Что и как выращивали. И еще всякого разного – про еёдетство. Но вот про варенье…

Она вспомнила о нём утром: – ¡Diоs mio! ¡Que bruto,me he olvidado! ¡Absolutamente! U’d me estuvo preguntandodel dulce de babaco. ¡Mi pobre cabeza! Ahora mismo.(Господи Боже! Совсем забыла. Вы же спрашивали оваренье из бабако. Моя бедная голова! Сейчас.) Но и в тотдень нам не суждено было узнать рецепт.

«Да что я, в самом деле, не знаю, как варенье варится?!– плюнула я. – Варенье оно и в Африке варенье! Как-нибудь разберемся».

Я знаю, как готовится варенье.И даже однажды сделала это здесь.В доме на выселках.Куда упросила мужа переехать, почувствовав: еще

чуть-чуть, и я за себя не ручаюсь. Ему-то что – он почтивсё время в джунглях.

Муж долго разговаривал с родителями.Дом на выселках, как я его называю – все остальные: la

casa de Tebaida (дом на Тебайда), по месту нахождения –

без особых удобств и с аскетическим убранством. Дверивсех комнат – две маленькие спальни, крохотная гостинаяи кухня – выходят на улицу, на дорожку, вымощеннуюплиткой. Без навеса. Во время ливней, которые идут спериодичностью раз в сутки, местонахождение здесьприобретает дополнительную остроту. Особенно, еслинадо в туалет. И уже невмочь. (Со всем остальным можнокак-то перетерпеть – через час ливень закончится, черездва – земля просохнет). Туалет – вместе с душем –находятся в противоположном конце анфилады комнат.Передвижение носит прерывисто-синусоидальныйхарактер – из двери в дверь, с взвизгиваниями – когда наулицу под ледяной водопад и облегчённым «уф!» спередёргиваниями всем телом – в комнату. Иодновременной психологической подготовкой кследующему рывку. Главное, не грохнуться – на мокройплитке очень скользко. Нет, никакие зонтики вас неспасут. И плащи тоже. Разве что наряд для дайвинга.Который сильно затруднит ваши действия в туалете.После похода лучше переодеться. То есть, вы самипоймёте. Ну, если вы не рыба.

Случаются и затяжные дожди – недели на две, а то имесяц.

Душ работает, как ему Бог на душу положит – посвоему расписанию. И наши с ним желания, совпадая впространстве, категорически не совпадают во времени.

Но я счастлива. Я здесь одна. Наконец-то.Нет, я люблю свою безразмерную резиновую (никогда

не знаешь, сколько их сегодня нарисуется) шумнуюлатиноамериканскую родню. У них постоянно что-

нибудь происходит. Страсти кипят и бушуют. С утра допозднего вечера… Вулканы – это красиво и экзотично. Ножить в жерле вулкана…

У сына – огромный открытый двор, поросший травой,на котором гребутся три чёрно-оранжевые курицы. Послетого, каменного, наглухо запечатанного, сумрачного ихолодного – этот мне колониальный стиль! – сказка. А всараюшке – кролики. Раздолье.

Сын носится по двору, как угорелый, вверх-вниз (двор суклоном), полагает, что пасёт кур и уверен, что кормиткроликов, валяется на траве и визжит от восторга. И здесья не боюсь, что он расшибётся.

Стоя к нему спиной, в майке и коротких шортах,умиротворённо стираю в этой традиционнойпостирочной штуковине – назовём её условно корытом.Солнце поджигает плечи, и кончики хвоста, выгоревшиепочти до соломенного цвета, щекочут лопатки.

Даже не знаю, как описать эту постирочнуюконструкцию – этот шедевр инженерной мысли: этакоепрямоугольное каменное сооружение чуть выше моихбёдер с квадратным, слегка наклонным, ложем – в самомнизком его углу находится слив – окаймленным со всехсторон бортиком с дырочками – из них подается вода.Холодная.

Бельё намыливается полосатым, бело-синим мылом итрётся прямо об эту шершавую каменную поверхность.

Ну, да – экзотика пополам с экстримом.Отстирывается потрясающе.Перчатки обязательны. А то и руки отстираются. До

неузнаваемости, до полной непохожести на руки. С

последующим длительным лечением.И много, очень много света. Яростное солнце.

Непременный головной убор. И одежду – лучше сдлинными рукавами и штанами. Иначе можно покрытьсяволдырями. Даже не заметишь как.

В сухие дни бельё высыхает за 15 минут.Во дворе два дерева.В противоположных углах.Dos arboles – de higo y de nispero. (два дерева – инжир и

нисперо).Нисперо (ударение на первый слог) – это мушмула. Но

я буду называть нисперо. Мне так больше нравится. Яркооранжевые ягоды с коричневой блестящей круглойкосточкой внутри. Косточка может состоять из максимумтрёх, плотно пригнанных друг к другу.

Так вот, из этого самого нисперо я и приготовилаваренье.

По всем правилам.Засыпала сахаром, подождала, пока ягоды дадут сок и

несколько раз довела сироп до кипения, предварительновыбирая ягоды и закладывая их обратно в снятый с огня,булькающий котелок.

Целый тазик варенья.Я предполагала, что его хватит надолго. Ну, как это

бывает у нас.У них – всё иначе.Набежала первая волна родственников. Пробовали,

громко причмокивая и закатывая кверху глаза.Слухи распространились со скоростью… слухов.К вечеру от тазика осталось… – сам тазик.

С тех пор все уверовали в мою неземную страсть книсперо. И волшебное умение готовить из него… на вкусвосхитительное, внятному описанию не поддающееся.

Мы прилетаем ранним утром. Этот маленький аэропорт в горной долине принимает и

выпускает воздушные судна только по утрам. Чтобыяркое дневное солнце не ослепляло пилотов. Наскалистом склоне горы навсегда остался росчеркразбившегося самолета. Припозднившегося.

На этот раз мы летели на маленьком Боинге, всего надвенадцать посадочных мест. Боинг мужественно боролсяс воздушными течениями, а я – не менее мужественно – сприступами тошноты.

Нас встречают эскортом из трёх машин. Все, ктосегодня свободен. Мы улыбаемся и машем друг другуруками. Долго и бурно обнимаемся, восклицаем ирядимся, кто и где разместится. Потом едем по горной,петляющей серпантином, спускающейся и взлетающейвверх – так, что машины начинают реветь – дороге, ясмотрю на горы, напоминающие ландшафт моего детства,и думаю, что покинув холодную неласковую Колыму, ятак никуда и не уехала.

Обедаем в Сан-Педро – да, да, том самом – в маленькомдомашнем ресторанчике на пять столиков, которыйдержат дальние родственники свекрови.

Здесь готовят лучший в Сан-Педро la sopa de arvejitascon guineo (гороховый суп с бананами). Это местныйрецепт, мало распространённый в Латинской Америке.Основные ингредиенты: свежий горох, зеленые бананы и

особый вид сыра (quesillo), отдалённо напоминающийбрынзу, его готовят в здешних краях специально длядобавления в горячие блюда. Я с подозрениемосматриваю чашки, тарелки и приборы, на всякий случайтщательно протирая всё, что можно, салфетками. Потомукак любой полудохлый микроб... Самообман.

Cегодня у доньи Карлотты редкий выходной. –Eugenitta, – радостно говорит мне свекровь, –le

dejamos a U’d unos nisperos. Que pena, el tiempo casi se haacabado. Falta para un dulce. Pero le hemos guardadoalgunos. Para U’d personalmente. Les he dicho a los demas:Eugenitta quiere tanto a los nisperos. ¡No los cojan! Dejen losnisperos para a ella. Tanto les hemos esperado a ustedes.(Эудженитта, мы оставили тебе немного нисперо. Какжаль, его время почти закончилось. Его не хватит дляваренья. Но мы сохранили немного. Специально для тебя.Я всем сказала: Эудженитта так сильно любит нисперо.Не собирайте! Оставьте нисперо для неё. Мы вас такждали.)

Я лезу на крышу. Черепица подо мной трепещет иволнуется. Я тоже нервничаю и подрагиваю. Сверзнутьсяс крыши не входит в мои планы.

И не то чтобы мне так сильно нравится нисперо. Номоя свекровь берегла ягоды – для меня.

Мы не попадаем больше в сезон нисперо. Я не готовлюваренье.

Мы сидим со свекровью на террасе, расположенной в

самом центре дома.

Сюда стекаются окна и двери всех комнат.Это как раз тот самый старый колониальный стиль, где

дома плотно примыкают друг к другу боковыми гранями,образуя одну сплошную стену, тянущуюся вдоль всейулицы: мой дом – моя крепость. С тыльной стороны онизащищены склоном горы. На улицу «смотрит» глухаядверь и маленький портик с колонами.

Этот стиль, наверное, хорош там, где жарко. Но навысоте в 2300 м, с резко континентальным климатом …Вот этот колодец террасы… Бррр!

Перед нами огромный таз с перемолотой кукурузой.Кукурузу время от времени подносит Фито. Онперемалывает свежие кукурузные зёрна в верхней,взгромоздившейся на склон горы, комнате в специальнойдедовской мельнице, состоящей из двух плотнопригнанных друг к другу жерновов. Женщине с такойработой не справиться. На столе – таз поменьше с сыром(который quesillo) и мелконарезанным луком. И листья отпочатков, для обёртывания.

Мы готовим humitas .Иногда к нам ненадолго присоединяется беспокойная

Ирэнэ.Целая гора humitas варится в огромной кастрюле.

Потом ими забивается весь холодильник сверху донизу.На несколько дней хватит.

Одно из самых любимых мною здешних блюд.Свекровь знает.

Не tamales, не quimbolitos – только humitas3.Это так вкусно – поджарить их наутро и позавтракать,

запивая чёрным ароматным кофе.

Я готовлю…Однажды мы поехали в университетский парк. А

оттуда незаметно перешли прямиком в лес. Чтоподнимается круто в гору. По склонам небрежноразгуливали коровы. Скалолазки. В лесу неожиданнооказались грибы. Почему-то только моховики. Других,сколько ни старалась – не обнаружила.

У них не принято собирать грибы.Но когда я приготовила жареную картошку с

грибами…С тех пор… Стоит нам приехать… Через пару дней

Фито настойчиво предлагает прогуляться в лес.Он ходит за мной по лесу шаг в шаг и страшно

радуется, когда я ему говорю: – Mira, Fito, esta aqui. No,no, un poco adelante. Mas adelante. ¡Eso! ¡Recojelo!(Смотри, Фито, здесь. Нет, нет, немного впереди. Чутьдальше. Точно! Срезай!) И радуется, как ребёнок. Так ине сумев запомнить единственный съедобный в здешнихкраях вид грибов, он, тем не менее, заделался страшнымфанатом грибных походов и жаренной картошки сгрибами.

Самое интересное начинается, когда их надо чистить.Никто этим делом заниматься не хочет. Однажды Ирэнэвызвалась помочь, но через пять минут бросила нож исказала: – ¡Vacalas! (какая гадость!).

Зато толпа жаждущих нарезает петли вокруг иинтересуется: а когда собственно?..

Три часа моего «удовольствия» и десять минутвсеобщего блаженства!

Но и грибы бывают не всегда. Всегда…С первого дня нашего появления все ждут… Наконец,

Ирэнэ, как самая боевая: – ¿Genja, cuando vamos a prepararestas galletitas? (Женья, когда мы будем готовить этипеченюшки?)

Я хорошо понимаю, о чём речь. Слишком хорошо. Ипожимаю плечами: – No se. (Не знаю).

– Entonces, hagamos manana (Тогда – завтра), – решаетона.

– Primeramente, hay que comprar todo lo necesario. No estan facil. (Надо вначале всё купить. А это не так просто.)

Я знаю что говорю. Мука, масло, сметана, орехи, яйца.Вроде бы ерунда. Вот только со сметаной у них напряг. Ясную из магазинчика в магазинчик: – ¿Como esta, senior?(Как поживаете, сеньор? – испанская форма приветствия).

– ¿Que tal, senora? ¿Que esta buscando U’d? (Как дела,сеньора? – то же самое. Что Вы ищете?)

– Una cosa. Muy necesaria. Crema de leche. O, no. Mejordicho, crema agria. ¿Si tiene U’d? (Одну вещь. Крайненеобходимую. Сливки. Ой, нет. Вернее, сметану. У Васесть?)

– No, seniora, me da mucha pena, pero no tengo. (Нет,сеньора, мне очень жаль, но нет.)

– ¡Que lastima! Hagame un favor. ¿Tal vez U’d sabe dondepuedo encontrarla? (Какая жалость! Окажите мнелюбезность. Может, Вы знаете, где ее можно найти?)

– No. No se, seniora. Pero… ¿Sabe U’d esa tienda?.. Dondeesta el monumento… En la esquina. Ellos venden productos

de leche. (Нет. Не знаю, сеньора. Хотя... Вы знаете этотмагазинчик? Возле памятника... На углу. Они торгуютмолочными продуктами.)

– Le agradezco muchisimo, senior. Hasta luego. (Я Вамбезмерно благодарна, сеньор. До встречи)

– ¡Que tenga buen suerte, seniora! (Удачи Вам, сеньора!)Но для Ирэнэ нет преград: – No hay ningun problema.

Manana de manana compraremos. (Не вижу проблемы.Завтра утром все и купим.)

Pero manana de manana (но назавтра утром) я вочередной раз собираюсь помереть.

Что происходит здесь со мной примерно раз в неделю.С завидным постоянством.Все знают.Но надеются (и я в их числе), что, может быть, на этот

раз…Узнав утром, что я – опять…, в комнату стучится

свекровь. Она выглядит несчастной и, обеспокоено глядяна меня коричневыми глазами, с тёмными кругамивокруг, сложив руки на животе, шёпотом причитает: –¡Eudgenitta! ¡Dios mio! ¿Que le ha pasado? ¿Que comio U’dayer? (Эудженитта! Боже мой! Что случилось? Что тывчера ела?)

Я ела то же самое, что и все остальные. Какая связь?Свекровь тащит термос с ромашкой: – Ojala, manana ya este mejor. (Даст Бог, завтра будет

лучше.)Все знают, что это на два дня.Тем не менее, каждые полчаса ко мне наведывается

кто-нибудь из родни, считающий своим долгом

отметиться и убедиться, что я таки жизнеутверждающе-салатовенького цвета. Меня трогает, смешит и сердит ихзаботливость. Всё, чего мне хочется – закрыть глаза ипогрузиться в густое забытьё. Вместо этого я глупоулыбаюсь всем и каждому и говорю, что мне значительнолучше. Ни хрена мне не лучше!

Наконец, меня ненадолго оставляют в покое. И явспоминаю, как однажды такая же оказия приключилась сИрэнэ. – ¡Genia, ahora si le entiendo a U’d! (Женья, как ятебя теперь понимаю!)– говорила она, ненадолговыползая из туалета.– Parece, que yo me envenene de igualmanera (похоже, я тоже отравилась).

Потом оказалось... Я впервые видела Ирэнэрастерянной и перепуганной. Ей было тридцать пять, итрое её мальчишек – двоё из них близняшки – ужеподростки.

– Irene, U’d tiene que pensarlo muy bien . Porque va atener una hija (Ирэнэ, тебе придется очень хорошоподумать. Потому что у тебя будет девочка).

Ирэнэ, Анабелле и свекровь уединились. Надолго. Всеясно. Семейный совет.

Андреитта – та самая девочка – уже закончила школу.Я выползаю на третий день.– ¿Como se siente, Genia? ¿Parece, que ya esta mejorando?

(Как вы себя чувствуете, Женя? Похоже, вам лучше?) –спрашивает Марта – жена Фелиппе. Впрочем, снекоторой прохладцей. Она – единственная, кто ни разуни зашёл. Она ревнует. И подозревает меня в симуляции.(Ещё бы – три раза подряд, с устойчивой периодичностьюв неделю и едва только соберёмся готовить печенье!)

А ещё… Свекровь любит меня и почему-то не любитеё.

Я не знаю почему.Марта мне нравится. Она веселая и трудолюбивая.

Работает с детьми с отклонениями в развитии. И Фито сней, вроде, счастлив. У них чудная дочь. А вот – нелюбит.

А ещё… меня любит Фито. Нет, не в том смысле.Просто любит. Чем-то я ему приглянулась. Ещё тогда. Всамом начале. И он мечтал приехать в Россию и женитьсяна русской. Он так и не доехал до России. И женился наМарте.

Я не виновата, Марта. И я, правда, не нарочно. Простолюбовь такая штука…

До отъезда остаётся пару дней.Отступать некуда.Мы с Ирэнэ идем покупать продукты.Я тонко раскатываю тесто и нарезаю квадратики

размером примерно пять на пять сантиметров. В центркаждого кладу кусочек поджаренного ореха и капелькувзбитых белков. Аккуратно скрепляю все четыре уголка.Несколько сотен таких «хустинок». 4 Много лет назад вКиеве меня научила этому сотрудница родом изЗакарпатья. Она готовила «хустинки» волшебно. Когдапоследний противень вынимается из духовки, я, разминаязатёкшую спину, раскладываю печенье на огромномблюде и, слегка остудив его, посыпаю сахарной пудрой.

Все давно знают этот рецепт. Но без меня не готовят.Свекровь принимается за кофе.

Я не любительница кофе.Кроме того, что готовит моя свекровь.С собственной фазенды.Старым дедовским методом.Когда в холщевый конус, широкий край которого

натянут на неровный проволочный круг с закрученнойпроволочной же ручкой – я купила себе такой же,кустарной работы, в старом городе, в маленькоминдейском магазинчике – накладывают кофе и сквозьнего проливают кипяток. Трижды. Один и тот же. Потомкастрюлю ставят на огонь и добавляют сахар.

Этот кофе мы пьём все.И только такой – я изредка готовлю дома. Из кофейных

зёрен, привезённых из-за далёкой заграницы. Пять часов утра.У дверей ждёт такси.Мы не разрешаем провожать нас в аэропорт.Долгие проводы…Со всеми попрощались ещё вчера вечером.Кроме родителей.Муж обнимает отца. У свёкра дрожит голос. – Mi

hijito,– говорит он с горечью,– muchos anos atras, cuandome pediste permiso a ir a estudiar en Russia, yo te di mipermiso, para no perderte. Te deje ir, y te perdi para siempre.(Мой мальчик, много лет назад, когда ты попросил меняотпустить тебя учиться в Россию, я разрешил тебе уехать,потому что боялся тебя потерять. Я разрешил, и потерялтебя навсегда).

Он не смотрит на меня, но обвинение висит в воздухе.

Мне жаль свёкра. Я ничем не могу ему помочь. Ондумает, это я забрала его сына в чужую страну. Это вернотолько отчасти. И эта часть не так велика. Но я ничего нескажу. Он не поверит.

Наверное, ему трудно примириться со мной. Мойсвёкор – глубоко верующий человек, он каждый деньходит на мессу. А тут я – некрещёная. Воровка. Нет, явовсе не атеистка. Просто, если Бог един… Поэтому ямолча обнимаю его и целую в старческую небритующёку.

Мой муж прижимает отца к груди и говорит что-тоутешающе-ободряющее, и, кажется, что-то обещает…

Я не слушаю.Я занята. У меня на груди плачет свекровь:– ¡Eugenitta! ¿Porque

tan pronto? ¡Quedense aqui un poco mas! El tiempo pasa tanraudo. ¡Dios mio, mi Corazon! (Эудженитта! Почему такбыстро? Побыли бы ещё немного! Время такбыстротечно. Боже мой, Сердце моё!). Я прижимаю её ксебе и глажу по вздрагивающей спине. И говорю…,говорю неловкие, ничего не значащие слова. Что явернусь. Мы вернёмся. Скоро. Надолго. Это неправда. Яприеду через три года. На две недели.

* * *Дослушав рассказ мужа, я засмеялась и, напевая:

«евреи, евреи, кругом одни евреи», направила стопы накухню.

На кухне над плитой, изогнувшись в позе зю, стоялсын. И торопливо пожирал жаренную с грибами

картошку. Прямо со сковородки. Прямо руками.– Мой интеллигентный еврейский мальчик,– сказала я,

обнимая его за талию.Застигнутый на месте преступления, буквально

пойманный на горячем, сын дёрнулся и посмотрел наменя диким взором. Потом с облегчением, старательноотвлекая от содеянного, возмущённо прошамкал сполным ртом: – На шкрипку отдавать надо было!

– Ну что, бабушку будем посвящать? – спрашиваю я у

сына. Речь идёт о моей маме. Еще одна доморощеннаяантисемитка.

– Нет! Не будем травмировать старушку!Муж проболтался сам.В очередной наш визит мама на кухне сообщила мне…

И трагическим шёпотом: – Он ведь так не любил евреев!– Бог шельму метит! – засмеялась я.Кажется, она не поняла. Ну, и ладно.– Приехал! Мой тюлечка-лапотюлечка! – восклицает

мама, целуя внука, теперь уже и вовсе непонятно какойнациональности. Все перепуталось в нашем доме. Всепереплелось.

А ещё до…– А девочка-то еврейка,– говорит мама,

познакомившись с избранницей сына и глядя на насостренькими глазками.

– Да!– дружно, хором, с вызовом, произносим мы, всетрое. – И?!

Не получив поддержки, мама поджимает губки изамолкает.

А Муж шутит: – Это же надо – уйти от Чёрных иприйти к Самочерных!

А я думаю: «Это же надо! Великая и безжалостнаяистория еврейского народа. Которая, казалось бы,никакого отношения не имеет и в принципе не можетиметь ко мне – «если кто и был когда, так и тот татарин» 5

. А вот, поди ж ты – догнала через века и континенты,опутала своими тонкими сетями, вплела в своенемыслимое кружево. И уже – никуда не деться».

* * *У меня есть свекровь.Она живет очень далеко. В Латинской Америке. Всегда там жила.И нигде больше не бывала.И все её предки – из Латинской Америки.То есть, не все.Но уже несколько веков.Как выяснилось недавно. Eврейка. Правда, она об этом

и не подозревает. Даже и не подумаю ее просвещать! Вамэто нужно? Вот и мне – тоже.

А, значит, и мой муж…Да, и сын. (Вы помните про шнобель? – Все нормально.

Вырос!)Многочисленные внуки, скопом и врозь, почти все уже

со своими семьями – мал, мала, меньше –сопровождаемые родителями (цыганский табор и птичийбазар в одном флаконе) забегают каждый день к ней накофе, лучше con empanadas y queso (с булочкой,пирожком, сыром), а ещё лучше – на плотный обед или

ужин.Все внуки называют её mami Calo.Мы размещаемся за огромным столом, вокруг которого

бегают, ползают, сидят на коленях и висят на руках дети,и в два захода кофейничаем.

Я зову её: mamita.Мы встретимся в этом году. Скорее всего, в августе. К

тому моменту исполнится четыре года, как мы не...Но что годы и расстояния – для любви.

Часть 4. Тайна тайн.

А что вы хотите здесь прочитать?Нет, ну, правда.В чём она заключается?Самая главная тайна?А как вы думаете?_______________________

1. мараны (анусим – принужденные) - евреи,вынужденные принять другое вероисповеданиеи оставшиеся втайне верными своей религии2.сефарды – испанские евреи (по некоторымданным, общее название для европейскихевреев)

3 . umi tas , tamales, quimbolitos – блюда измолотой кукурузы, umitas – с начинкой сырно-луковой, tamales– с начинкой из куриного филе,свежего гороха и лука, quimbolitos– сладкаякукуруза, десертное блюдо4. «хустинки» - платочки, укр.5. cлова В. Высоцкого

С Е А Н С А Р Т Т Е РА П И И . П О П Ы Т К АРА З Г О В О РА

Нашим детям… Машеньке,маленькой, обманчиво-хрупкойс огромной теннисной ракеткой,рыжему огоньку и неугомонному чертёнку,прямой и своевольной,влюбившейся незадолго до…ее любовь вопреки словам известной песниоказалась сильнее и дольше жизни,потому что спасла… уже после…мужественно и отчаянно боровшейся допоследней минуты...покинувшей нас в 18 лет… Максу,которому многое было нельзя…нельзя было играть в футбол, а он любил…,нельзя было забывать дома ингалятор, а онзабыл…нельзя…

задохнувшемуся от приступа астмы в школьномклассе…в двух минутах от детской поликлиники… Коле,длинному, тощему и вечно голодному...в загашнике всегда лежали огромные, на целый батон,бутерброды, и он жевал их без остановки...неутомимому лазутчику и шкоднику...любившему фотографию и музыку...сгоревшему от оголённого провода,забытого монтёрами... при подключении музыкальной аппаратуры… Нашим детям… Всем, чья земная юдоль оказалась необъяснимокороткой.Почему?А испытания и приговор не по-детски суровы.За что?Нет ответа. Их растерянным, осиротевшим и обезумевшимот горяродителям, многие из которых не пережили…а те, что остались живы…и те, что нашли в себе силы жить дальше…Как?

Нашим детям,неприкаянно и виновато топтавшимся у свежихмогил,трясущимся от запредельного холода и нервногонапряжения,не умевшим подобрать слова – какие?!не смевшим поднять взгляд и посмотреть в глазародителям ВСЕМ. НАШИМ. ДЕТЯМ. Давайте любить их.Сейчас.Всегда.Любыми.

Как-то в разговоре, когда мы ещё общались, вернее,

«общались» Вы, а я, преимущественно выслушивала, какнеправильно живу и не то и не так пишу, в одной из моихредких, прорвавшихся сквозь Ваш непроницаемыйсловесный занавес, фраз мелькнуло слово «арттерапия»,на котором Вы вдруг на секунду «зависли» и дажеспросили что-то вроде «а есть и такое?», но уже черезмгновение, не заметив моих робких попыток ответить,умчались дальше в своих напористых объяснениях, ;какаяя есть на самом деле (понятное дело, совсем не такая,какой себя вижу!) и как многого добьюсь, если

переступлю через страх обнажиться в своём «творчестве»(вот беда – это как?), ну, и так далее... Это слово – «арттерапия» – только чуть царапнуло Вас, не оставив иследа, зато во мне засело крепко, как заноза, и с этойзанозой надо было что-то делать.

* * * – Так вот,– сказала тренер, – сегодня мы продолжим

знакомство с детским рисунком. И каждый получит своезадание. А потом будем обсуждать,– она усмехнулась, –на живых примерах, – и пошла от стола к столу.

– Самое первое воспоминание, связанное со словом

«расставание». Гуашь. Рисунок пальцами,– произнесла,добравшись до меня и на секунду подняв глаза вверх.

О, нет! Только не это! Чёрт! Как раз вчера я сделала маникюр. Вот вы знаете, что

такое маникюр? Нет, не тот, когда на скорую рукукрасишь ногти и трясешь кистями или суешь их подхолодную воду, чтобы лак быстрее высох. А другой –настоящий. Нет, вы не знаете. Да и откуда Вам знатьтакие, сугубо женские, вещи? И зачем?

Который делается не спеша, с чувством, в салоне, куда

ты записываешься заранее, к определённому мастеру, итебе нежно и тщательно обрабатывают каждый ноготок,смазывая их диковинными маслами, затем накладывают

основу и лишь после этого покрывают сказочной красотылаком. Поверх этого лака на нескольких ноготках –максимум трёх – наносят узор. Мне нравятся странныеузоры, нечто среднее между японскими иероглифами иабстрактными геометрическими формами.

И ты не идешь – паришь над землей и тайком

любуешься собственными, ставшими вдруг утончёнными,руками.

Такой маникюр, когда хочется надеть кольца и

браслеты, а поутру так и эдак мудришь с причёской,тщательно красишься (спокойно, только непереборщить!), а ещё придирчиво подбираешь гардероб,чтобы соответствовал.

Такой маникюр… который я делаю примерно раз в год. И он был – вчера. И вот вам здрасссьте! И ведь ясно же, как божий день, что здесь, в

институтском туалете рук не отмыть, а когда к вечерудоедешь домой эта «детская» краска насмерть въестся внежную, только вчера обработанную кожу, с которой всёлишнее уже снято.

Дивной красоты лак на замызганных руках. Жалкое

зрелище.

Нет, рисовать категорически не хотелось. Организм

сопротивлялся, буйствовал и негодовал.И наотрезотказывался понимать: а что, собственно, рисовать-то, очём? Ничего такого в моей жизни не было.

Я украдкой посмотрела на остальных. Все работали с

погружёнными в себя лицами. Некоторые лица были даже… одухотворёнными что ли, и на них хотелось задержатьвзгляд.

Ну, понятно: одна я дура дурой. Как всегда. Но ведь не встанешь же в самом деле и не уйдёшь.

Потому как «за все уплочено». Причем, мною же. Сделав умное, очень соответствующее ситуации, лицо,

со значением – ха! совершенно бесцельно – сталапередвигать баночки с красками и, наконец, придвинула ксебе две.

Набрав воздуха и, мысленно попрощавшись с

маникюром, опустила пальцы в краску. На девственно белой бумаге появились два пятна:

красное и синее. Пятна стали увеличиваться: я быстровошла во вкус и в отместку за испорченный маникюр и зато, что всё это мне ужасно – просто жутко! – ненравилось, со смесью лютого остервенения исадомазохистского наслаждения – от души – накладывала

краски на бумагу. Оба пятна стали густого насыщенного –очень чистого – цвета. Это было красиво, и язасмотрелась.

И стала медленно обводить пальцем вначале один, а

затем и второй контур. И уже знала, что – рисую. На листе проявились два лица, вернее, два профиля,

направленных друг на друга. Я глядела на них: глубокий синий и ярко-алый,

повернутые друг к другу и разделённые белымнетронутым – безразличным – пространством бумаги.И… дышать стало трудно. И на глаза наворачивалисьслёзы… «Господи, как глупо. Не хватало ещё иразреветься тут!».

…Повернув рисунок к присутствующим... И слышала свой глухой, совершенно бесцветный –

скучный – голос, и понимала, что это никому – ну,никому же! – не может быть интересно. Слёзы катилисьпо лицу непрерывным потоком, размывая так старательноналоженный утром макияж. А, всё равно – ни остановить,ни вытереть. Временами голос рвался и… пропадал. ;Итогда… стояла тугая… напряжённая тишина.

– Лет в пять или шесть… примерно за год до школы…у

меня был друг. Вечно сопливый… такой … хулиганистыймальчишка. Да я и сама была… такой же. Наши дома

стояли рядом… ну, мы и… познакомились.Иподружились. Его мать… работала поварихой в столовой.Столовая на прииске была одна… она же и кафе… иресторан. А потом… мы пошли в школу. Школа у настоже была одна… но попали мы… в разные классы. А ещёмы… ну, наша семья… переехали… в другой дом. Иобщаться стали меньше. Он учился плохо… хулиганил. Апотом… заболел. И его увезли в район… в больницу. Онговорил, что скоро вернется. Но … не вернулся. Никогда.Он умер. У него был рак крови.

В полной тишине к моему безжизненному голосу

присоединился мокрый хлюпающий звук, и я посмотрела.И отстраненно удивилась. Это была заметная девушка:высокая, яркая, зеленоглазая, она так эмоционально иоткрыто вела себя на предыдущих занятиях –запомнилась. Меня всегда восхищали такие женщины, яим завидовала, и чувствовала себя рядом с ними…неполноценной что ли. А сейчас она, нет, даже неплакала – выла, по бабьи, с уродливо перекошеннымлицом, обхватив колени руками, и раскачиваясь всемтелом вместе со стулом. Тренер погрозила ей пальцем, ита зажала рот обеими руками.

И тут обнаружилось, что плачут многие. «Надо же…» Я попыталась проглотить комок в горле, рвано

вздохнула и продолжила:– Мои родители разговаривалина кухне …

Он просил: «Мама, я буду хорошо себя вести… я буду

хорошо учиться… только забери меня отсюда».Они думали, я не слышу. Потом меня увезли с Севера… и я училась… –

сморщилась и махнула рукой,– в другом месте. А вдевятом классе вернулась. И оканчивала школу, с кемначинала… – только класс был уже один. Его мать…стала заведующей столовой и… очень толстой… В этойстоловой… был наш выпускной вечер. Она помогала…готовила… и накрывала.

Когда я смолкла, тишина стала такой плотной и густой,

что, казалось, её можно взять пальцами... И все как будточего-то ждали. А тренер – молчала. Потом развеларуками: «Ну, что тут скажешь…». И… перешла к другим.

И, правда – что? Остальные тоже говорили и показывали рисунки, за

которыми, скрывалось что-то очень важное для них и,наверное, так и было, но всё происходящее казалось мненереальным и зыбким, как в вязком утреннем тумане, издругой – не моей – жизни.

Я вспоминала. Вспоминала то, чего, казалось бы,

никогда со мной не бывало. В той, моей жизни, Колька появился зимой. Мы только переехали на новый прииск.

Мое детство прошло в тех краях, где царствует вечная

мерзлота. И где трубы прокладывали только поверху. Ихобматывали каким-то материалом, обшивали с двухсторон досками, и эти импровизированные коробазаполняли трухой, опилками, стекловатой и еще чем-тотаким… Весь поселок был опутан этими деревяннымилабиринтами, с переброшенными через них –деревянными же – мостками , для удобства прохода.

Но мы, дети, никогда по мосткам не ходили – бегали

напрямую, перескакивая через обе стенки коробов. Вот за такой заборчик я и зацепилась ногой. И упала

лицом прямо на рукоятку задвижки. На всю жизнь от края левой ноздри к губе протянулась

полоска шрама, с годами она стала короче и превратиласьв тоненькую ниточку, но в юности я очень стеснялась.Мне казалось, все это видят и думают... – впрочем, неважно.

Я сидела на снегу, размазывая кровь по лицу, и ревела,

потерявшись от боли, обиды – непонятно на кого – и…вот этого одиночества, когда в горе ты один. И тут кто-топотянул меня за рукав и сказал чуть гнусавым басом: –На, приложи.

Это был мальчишка примерно моего возраста, в руке он

держал белоснежный комок снега (такой невероятной

белизны и искристости снег я видела только там, наСевере, и только тогда – в детстве). Я приложила.Глупость, конечно. Наверное, он думал, что у меня разбитнос – нос, впрочем, был разбит тоже.

И уставилась на него. А смотреть, скажу я Вам, было на что. Во-первых, всё

на нём было надето сикось-накось, будто он собиралсявпопыхах (знаете, из серии «муж неожиданно вернулсядомой»), коленки рваные, варежки дырявые…. А во-вторых, и это самое главное (да нет, всё – главное) надгубой висела… такая длинная зелёная сопля. Он шмыгнулносом, и сопля исчезла, но через несколько секунднастойчиво поползла вниз. Когда она доползла до губы,он опять шмыгнул носом. Я сквозь слёзы со смесьюнездорового интереса и брезгливости наблюдала за этимиманипуляциями и думала что-то вроде: вообще-то можнои высморкаться. Позже узнала, что время от времени ончестно сморкается, вот только эффект это даёт...кратковременный.

– Ты где живёшь?– спросил он. – Пошли, – и потащил

меня за руку вверх. И вёл себя при этом как-то так… по-взрослому, словно был намного старше меня. Я послушновстала и пошла.

Вот у меня и появился «рыцарь». Оборванный,

сопливый, «кухаркин сын» и, всё-таки – рыцарь.

И не было места на прииске и в его окрестностях,которое бы мы – «в каждую бочку затычки» – необследовали.

Зимой удирали за прииск, на сопки, где строили

многометровые изогнутые ходы под снегом, безмятежнообъявляясь тогда, когда не только родители, но и всезнакомые родителей бросались в розыск.

Весной катались на льдинах, а когда они таяли,

строили самодельные плоты, или – просто на бревнах. Летом сматывались на озёра, под кодовым названием

«за рыбой». Возвращались, естественно, без… Кто еёловил? И когда? У нас и без рыбы дел – во!

Осенью… Да, мало ли что мы делали. Домой я являлась мокрая, грязная, ободранная, в

синяках и царапинах, со сбитыми коленками и локтями, сподпаленными волосами и ресницами.

– Господи, что за ребенок! Кошка драная! И ни одна

одёжка на ней не держится, все горит, как на огне! – вотчаянии жаловалась мама подругам.

Родители неумело проводили со мной воспитательные

беседы, срывались – драли ремнём и лозинкой, ставили в

угол… А потом мы встречалась с Колькой, и… Но если со мной приключалось что-то действительно

серьёзное, он становился… взрослым. До тех пор, пока не появлялись они – настоящие

взрослые. В первый класс я пошла из отдельной –

двухкомнатной! – квартиры, которую незадолго до этогомы получили в новом, только что отстроенном, доме.

В памяти из моего детства остались бабушкин

деревенский дом с земляным полом на Кубани, бараки иещё раз бараки, а последнее – коммуналка. Нет, не такая,где «на 38 комнаток всего одна уборная» (это Вам все-таки не столичный город), а всего на две семьи, но и этогооказалось достаточно, чтобы за год от взаимной симпатиимежду семьями не осталось и следа.

Мы стали встречаться реже. Не знаю, может, это был

«ход конём», дабы избавить меня от пагубноговлияния?Ну, по крайней мере, разные классы. Напрасныйтруд. Этот простой мальчишка чутко уловил во мнеродственную душу и ту самую страсть к приключениям,которой страдал сам. Да и могло ли быть иначе –родители мечтали о мальчике, а родилась опять девочка.

Когда он исчез из моей жизни, я забыла его… оченьбыстро и… напрочь, будто его и не было вовсе.

И почти сразу же (после нашего позднего возвращения

из отпуска) появилась Валька. Мы подрались с ней в первый же день знакомства,

каждая страшно недовольная тем, что после уроков (а мыоказались в одном классе) «она – вторая, то есть –тащится за мной как приклеенная».

Это потом уже выяснилось, что мы живем не только в

одном доме, но ещё и – дверь в дверь.И всё повторилось. Стоило нам сойтись вместе, а вместе мы были просто

всегда, как начиналось вот это самое... «Тарпунька и Штепсель» звали нас на прииске по

фактурному признаку – Валька длинная, тощая иголенастая, я мелкая, с круглым лицом и пухлымищеками (эти круглые красные щёки были предметоммоей особой лютой ненависти, а лет в 35 неожиданно ибезвозвратно исчезли, подчеркнув резкую выпуклостьскул и томные круги под глазами – мечта долгих детскихи юношеских лет, воплотившись в реальность, сильноразочаровала).

Мы почти по пояс провалились в подтаявшую весной

помойку, за что были выдраны нещадно («вот, зачем вы

туда полезли?!») по причине новых Валькиных сапог,хотя у меня таких сапог и не было.

В порыве домашних заготовок дёрнули на дальние

шахты на рабочей развозке по ягоды. Вернулись споследней сменой часа в три ночи без ягод и даже безпосуды. Увидев нас, родители дружно прекратили питьвалерьянку и схватились за ремни.

Ну, и, в общем…, всё… в том же духе. Там, где мы появлялись – жди беды. Вдвоём мы

разворотили единственную в посёлке копну сена,заботливо собранную и упакованную хозяевамиединственной же коровы. Хозяин коровы с километргнался за нами с дрыном, выкорчеванным из бывшегозабора вокруг бывшей копны.

И всё у нас происходило синхронно, без

предварительных договоров, на одном толькотелепатическом взаимопонимании. И биты мы были досамого десятого класса одновременно (иногдасовершенно по разным поводам) – такая вотсинхронизация.

Программа сбилась, стоило нам разъехаться. И жизнь у

каждой стала выстраиваться своим порядком. Мы живёмв разных странах. Ну и что? Дружим. Иногда встречаемся.И тогда обязательно происходит что-нибудь из ряда вон –в нашей, особой, манере. Но о Вальке я расскажу как-

нибудь в другой раз. А наша последняя – кто ж об этом тогда знал? – встреча

с Колькой стоила мне кончика языка и «четверки» полюбимому предмету.

Я наткнулась на него, едва вышла на тёмную улицу. И

ведь шла по делу – в библиотеку. Уроки, предположительно, были сделаны (почти все

школьные годы – почти – мне странным образомудавалось производить на учителей ложное впечатлениеприлежной ученицы, не прилагая к этому ровным счётомникаких усилий). Читать нечего, скучно. Дома книг неводилось. (Телевизор? Да Вы что?! У нас?! Тогда?!)

Знаете, Север – это такое особое место, где люди могли

провести десять, двадцать и даже тридцать лет, и всё –временно, с надеждой, что вот потом, когда они, наконец,уедут, у них и начнется настоящая жизнь. (Может быть,вот это ожидание настоящей жизни, которая будет потом,у меня оттуда?) Поэтому имуществом не обрастали.Родителей моих нельзя было назвать оченьобразованными или даже просто читающими людьми.Самой читающей в семье – оказалась я. Да и то – что ужтам, признаемся честно – странно читающей. Едванаучившись этому процессу, начала с того, что попалосьпод руку – ну а как же, с романов. Некоторые помню досих пор и… вздрагиваю. Зато Чуковского, Маршака,Барто, Носова и иже с ними открывала уже хорошо после

тридцати, вместе с сыном, и восхищалась и хохотала поего тонкому и прозорливому заключению «как в первыйраз».

А вы помните, что читать, писать и считать нас учили в

первом классе? И тщательно следили за тем, как мыберём ручки и держим спины. Это я к тому, что мой сындержит ручку каким-то немыслимым образом, пишет так,что и сам не всегда может прочесть – никогда! – а сидит,завязавшись в несколько узлов всем своим длиннымузким телом. Ну, конечно, сколиоз. И если бы только унего одного. Почти у всех.

А ещё… Вот вы когда-нибудь пробовали поднять эти

рюкзаки, с которыми дети ходят в первых классах? Я – да.И не могу избавиться от страшного подозрения, что этотонко спланированное масштабное преступление,целеустремлённо направленное на то, чтобы они вырослибольными. А как ещё можно объяснить тот факт, чтошкольные учебники издаются на толстой глянцевойбумаге с глянцевыми же обложками – каждый такойучебник в полкило весом.

К старшим классам дети умнеют, и носить учебники –

перестают. Как-то раз, глядя из окна на сына,стремительно удалявшегося в сторону школы, на плечах которого болтался совершенно пустой рюкзак (зачем?!),мой муж вывел закон, что вес ученика с рюкзаком втечение всех школьных лет есть величина постоянная.

Первая попытка отдать сына в школу… Оказалось, чтонадо пройти такой … миниэкзамен. Состоявший, нимного, ни мало, из двух туров. В первом – ребёнокдолжен был бегло прочитать и пересказать текст ипроизводить операции с числами до двадцати. Во втором– почему-то петь и что-то там ещё, надеюсь, не танцевать–мы туда не дошли.

Наш мальчик – светлейшая голова – читавший на тот

момент только по слогам и не выговаривавший при этомпримерно половину звуков (ну, да – все шипящие исвистящие) – а мы нахально отдавали его в языковуюшколу – числа знавший только до 10, ну… понятно.

Мы не стали настаивать. Ознакомившись с требованиями для зачисления в

первый класс, вывешенными на стенде, мой муж,получивший среднее образование в далекойлатиноамериканской стране, спросил: – Я не понял, мысына отдаем в школу или сразу… куда? Видимо, их тамтоже – учили.

Нет, я не оговорилась. В старших классах, когда проблемы со школой встали

уже совсем серьёзно, одна из преподавательниц, в целоммне симпатичная, сказала: – Мы учим только тех, ктохочет учиться. А воспитывает детей – семья. ("Вотинтересно, подумала я,– а что они тогда делают, если не

учат и не воспитывают?"). – А всех остальных? –спросила с нажимом, намекая на всеобщее среднееобразование, возведённое вроде бы в ранг закона.

Потрясенная, посетила директора, тоже не самого

плохого, дабы получить ответ на два вопроса: должна лисовременная школа учить всех детей, без исключения иобязана ли она помимо образования – ну, да! –заниматься еще и воспитанием. Если вы помните, в нашевремя занималась. Вразумительного ответа так и неполучила.

Поэтому, при слове «школа» ещё несколько лет

«после» чувствовала, как внутри поднимается желчь ислюна становится ядовитой. И это, несмотря на то, чтокаких бы то ни было непоправимых потрясений,конкретно у нашего сына, не случилось. Ну, двойка вчетверти по испанскому, отнюдь не за знания, а попричине крайней стервозности учительницы инепримиримо-бойцовского характера сына, (знаете,двойки в четвертях – это почти всегда бессилиепреподавателя и его месть за то, что ты «не такой»). Ну,троечный аттестат за девятый класс. Ну, некоторыенеприятности, связанные с плохой учёбой и поведением.И всё. Впрочем, тогда это казалось важным.

Вполне адекватная – другая – школа в последних

классах, по поводу которой я уже только шутила: – У насфизико-математический класс с сильным историческимуклоном (классный руководитель в физматовском классе

оказалась преподавателем истории, со всеми отсюдавытекающими). Вполне приличный аттестат. Но ничтоуже не могло исправить того кисло-горького привкуса,который остался от элитной испанской школы, густоприправленного острой ненавистью сына кодноименному языку – результат, прямо скажем,абсолютно противоположный желаемому.

Умудрённая родительским опытом больше, чем

психологическими знаниями, я говорю родителямдошколят, которые приходят на консультации:– Если вамдорого здоровье вашего ребенка, отдайте его в хорошую,но обычную школу. А еще лучше – ищите не школу, аучителя. Ну, как вы можете знать в его 6-7 лет, чем онзахочет заниматься? Зачем вам английский – с первого,французский – со второго и информатика – с третьегокласса? Всему, что вашему ребенку понадобится, оннаучится, а всё, что ему не нужно – все равно – выброситиз головы и забудет. Пусть он побольше гуляет, играет вснежки, катается на велосипеде, лазает по деревьям,дружит, враждует, выясняет отношения, хулиганит,дерётся, ломает, изобретает… чтобы, когда вдействительности понадобится, у него на это были силы,здоровье и ещё не отбито желание.

Мало кто из них меня слышит. Родители продолжают

соревноваться друг с другом кто круче и доказыватьокружающим, что их ребенок талантливей.

А потом приводят этих несчастных талантливых детей

(и многие из них действительно талантливы) собкусанными губами и ногтями, с опущенными отнепомерного груза плечами, с упавшей в минуссамооценкой, с затравленным и виноватым взглядом – иэто ещё ничего, потому, что бывает хуже: дерматит,псориаз, заикание, нервные тики и еще много чегоразного, весёлого. И просят – а часто и требуют! – сделатьего «нормальным», то есть соответствующим той школе инагрузке, которую они для него выбрали.

Ой, кажется, я опять отвлеклась. Но ведь это обычное

дело в разговоре? Ну, ладно. – Ты куда?– шмыгая носом, без околичностей спросил

Колька, неодобрительно покосившись на книги.– В библиотеку. Пойдешь?– Не-а,– в библиотеку Колька не ходил принципиально. И мы – конечно же! – отправились на стройку. Прыгать

из окон второго, третьего или даже четвёртого этажастроящегося дома (выше у нас и не строили – вечнаямерзлота) летом в кучи песка, зимой – в сугробы былоодним из самых главных наших развлечений.

Сегодня бы сказали: экстрим. Мы таких умных слов не знали.

У нас всё было просто: ты стоишь в оконном проёме, адальше – пустота, и сердце замирает от страха ипредчувствия вот этого шага в никуда, а потом – летишьи, кажется, что оно вообще остановилось где-то в горле, всамой яремной впадинке, и… ни вздохнуть, нивыдохнуть.

Но в тот раз – не задалось. Приземление случилось

неправильным – мимо горки – и жёстким – подбородок слёту ткнулся во что-то очень твёрдое, зубы клацнули,соединившись на языке, и во рту появился солоноватыйпривкус крови (а всё верно – иди куда шла!).

Кратко и отчаянно взвыв, я вскарабкалась наверх и

сплюнула сгусток крови, как обнаружилось впоследствии,вместе с откушенным кусочком языка. Язык мгновеннораспух. С разбухшей челюстью, тихо, но непрерывноскулящую и страшно обозлённую на него, Колька довёлменя до дома, по-собачьи виновато отводя глаза всторону, беззвучно дыша и даже не шмыгая носом –хронический насморк как рукой сняло! И быстренькосмылся.

Дома косноязычно и жалостно наплела про хулиганов-

мальчишек, толкнувших меня, когда я хотела прокатитьсяпо ледяной дорожке. Скажи правду – пожалуй, ещё идобавили бы.

А на завтра по литературе было стихотворение.

Наизусть. И Нина Ивановна несказанно удивилась, не

увидев среди малочисленных поднятых рук моей. И отудивления вызвала.

А ведь советовала, советовала мама подойти и

предупредить учительницу перед уроком. Но отметок уменя хватало, на что и был расчёт, наивный иопрометчивый. Да и что сказать? – язык себе откусила?Ну, уж нет! И уж тем более не могла этого сделать передвсем классом.

Поэтому обречённо вышла к доске и, страдальчески

морщась, с завываниями промычала что-то абсолютноневнятное, но ритмически сообразное, вызвав своимвыступлением всеобщий восторг и безудержное веселье.Еще более изумленная, Нина Ивановна растеряннопоставила в журнал «4» (видимо, за прошлые заслуги), аменя с опущенными долу глазами, полными слёз,отправила на место.

На перемене одноклассники, охотно привлекая всех

желающих поучаствовать из других классов, оживленнообсуждали урок литературы, пытаясь как-то вовлечь вбеседу и меня, страшно заинтригованные, нонеспособные самостоятельно решить, что это было: тонкоразыгранный спектакль или – что?!

Избегая общения, я молча стреляла такими злющими

глазами, что меня предпочли оставить в покое, покрутиву виска пальцем. Связываться особо желающих не было:не взирая на мелкий рост… все знали, при случае могу и

подраться, и еще неизвестно кому повезет. Колька наглаза предусмотрительно не попадался.

Эта первая в жизни четвёрка по обожаемой литературе

казалась тогда катастрофой. Я жаловалась нанесправедливость судьбы и плакала от обиды. А мамасмеялась. И больше ни-ког-да не делилась я со взрослымисвоими обидами. И навсегда «забила» на оценки.

Собственно, и … всё. Наше общение прервалось на том

же, с чего начиналось. Его положили в стылую мёрзлую землю. Однажды, когда Кольки уже не было, я услышала, как

его мама, разговаривая с приятельницей, сказала, кивнувв мою сторону: – Невеста была наша … И стала еёизбегать.

А летом мы уехали в отпуск на Украину, где у нас

строился дом. И где я заболела скарлатиной. Болеладолго, тяжело, и по свидетельству мамы, чуть не умерла.Не стану утверждать, что это каким-то образом былосвязано с Колькой. Но и отрицать не буду. Просто такбыло. Хотя до маминых рассказов не помнила дажесамого факта болезни. Только: как я неприкаянно брожупо пустому неуютному дому, где пахнет сырымцементом, краской, деревом и еще чем-то таким… Наулицу меня не выпускают, и я тоскливо смотрю в окно, закоторым стоит такая же тоскливая и неуютная серая

дождливая осень, с редкими пожухлыми листочками надеревьях.

Мы вернулись поздней осенью, то есть, это если по

календарю – у нас-то была уже глубокая зима. Это было очень давно, в моём далёком детстве.У меня взрослый сын.А я пишу эти строчки и плачу о мальчишке, самого

облика которого не в силах восстановить, да что тамоблика, когда даже в имени его не уверена. Пишу… иплачу.

Если бы не рисунок… Два профиля: густо-синий и

ярко-алый, направленные друг на друга, и разделённыебелесым, безмолвным и непреодолимым пространством.

* * * Ну и что, скажете Вы. Так в чём же фишка? И где здесь

терапия, пусть даже с приставкой «арт»? Хороша терапия,если она доводит человека до такого состояния и бросает.И что ему с этим состоянием делать?

Иногда, как в моем случае – ничего. «Детские рисунки» – специальная техника,

помогающая вскрыть психологическую травму,пережитую человеком в детстве (впрочем, не обязательнов детстве). И необходимость в этих рисунках есть только

тогда (это уже моё личное мнение), когда существуетподозрение, что эту травму человек не преодолел и онасказывается на его последующей жизни (психологиговорят: формирует порочный жизненный сценарий). Втаких случаях иногда полезно вернуться назад и найтиистоки, дать возможность осознать первопричину изаново прожить, перестрадать и преодолеть этот кризис.И выстроить новый сценарий. В арттерапии это делаетсячасто тоже с помощью рисунков (хотя есть и другиеметоды), ведь рисунок всегда можно нарисовать заново, апрежний – ужасный – уничтожить.

Я не буду вдаваться в тонкости и нюансы

арттерапевтических техник – их много, и это особая тема. А мы ведь просто разговариваем… Вернее, пытаемся.

То есть, это я пытаюсь. Почему пальцами? А, это просто. Вы ведь знаете, что

дети очень любят рисовать – размазывать что-нибудь –пальцами. Так вот – прямое соприкосновение сматериалом (в данном случае с красками) помогает снятьсопротивление, внутренние защиты, выстроенныевзрослым человеком, делает его вновь ребёнком,беззащитным, открытым и искренним. Такой вот хитрыйход. Их тоже много.

Почему в моём случае – ничего? Да потому, что

рисунок был о том, что называется экзистенциальнойтравмой, то есть, такой, которая закономерно

переживается в определённом периоде жизни и чегоневозможно избежать вовсе. В возрасте пяти-семи лет мыузнаём, что существует смерть, и что все: и бабушка, идедушка, и мама, и папа, и сами мы – умрём, уйдемокончательно и безвозвратно. И это потрясение. Егоможно перенести только более… или менее болезненно.Иногда это связано со значимостью ушедшего, иногда сособенностями нервной системы. Но, так или иначе,это… неприятное открытие переживают все, ибольшинство – без особого ущерба для психики.

Моя психика защищалась отчаянно и вытеснила это

событие так глубоко в подсознание, что от него почти неосталось следа – я просто-напросто забыла об этоммальчике.

Но психологическая травма и процесс её вытеснения

требуют огромных энергетических затрат организма,поэтому часто сопровождаются соматикой – физическимзаболеванием. В этом смысле мой случай – классическийпример.

А рисунок… Я долго не могла с ним расстаться. Но

тренер настойчиво объясняла, что такие рисунки, какфакт преодоления, должны быть уничтожены. В концеконцов, я порвала его и выбросила. И знаете, что я скажу:никогда не слушайтесь сторонних советов, если всёвнутри вас сопротивляется. Вот я – слушалась всю жизнь,и что хорошего из этого получилось? Никто лучше вас незнает и не чувствует, как вы должны поступить.

Никто не знает лучше вас… Иногда, задумавшись, я вижу его, свой рисунок,

расплывчато, будто сквозь дымку. И не то, чтобы мечталаповесить его на стенку в рамочке. Просто хотелось бызнать, что он лежит где-то и иногда… натыкаться. Ведьсмотрим же мы альбомы со старыми фотографиями. Атам тоже всякое.

Нарисовать заново? Нет, это Вы здорово придумали.

Думаете получится? И опять удастся испытать этонеопределённое и необъяснимое ощущение опасностиприближения к той двери, за которой так страшно, изаново пережить те же чувства, и вот это странное ипугающее перетекание чувств и состояний… А ещё –невероятное открытие… которого… совсем не хотелсовершать. И всё это будет в моем рисунке? А вот это:здесь, над бровью краска легла бугорком, он очень важенэтот бугорок, а вот здесь – царапина, будто морщинка, атут краска немного размазалась, и образовался чутьразмытый ореол, а в этом месте… – а, ладно. Так всё этоможно повторить? Вы, правда, так думаете?

* * * Я помню.Помню его – мальчика из моего детства, рыцаря,

исследователя и хулигана.Помню их всех.

Наверное, это важно, когда о тебе помнят.Даже, если очень больно.Даже, когда… непереносимо больно.И, уж если становится совсем невмоготу, вспоминаю

слова Виржинии Сатир. И повторяю, повторяю, повторяюих про себя. Как заклинание.

Вот эти: «Жизнь не такая, какой она должна быть, она

такая, какая есть.Все дело в том, как вы проживете её».Иногда помогает.Помогает…Иногда.

К О Т

– Мама, а у нас Кот, – с придыханием сообщил сын,едва я опустила его на землю после жарких обниманий,мокрых целований и выполнения главного ритуальногодейства: потереться носами – а как же!

– Кот? – удивилась я, зная о презрительном отношениимоей мамы к любой живности, из которой нельзяприготовить жаркое или, на худой конец, похлёбку. – Ачто, у нас мыши? – и огляделась вокруг.

Кот лежал на крыльце с нахмурено-потусторонним

выражением сфинкса на разрисованной шрамами морде,выпятив упрямую челюсть с неправильным прикусом надуложенными вперед тяжёлыми лапами – очень крупный,благородных персидских кровей кот, до неприличия инеправдоподобия тощий, трёпанный и замызганный, вклубках и катышках свалявшейся грязно-серой шерсти.

Бойцовый Кот. Весь – вызов и позор рода. – Ну, привет,– сказала ему. Он и не шелохнулся, лишь

перевёл на меня равнодушные холодно-оценивающиежёлтые в крапинку круглые плошки глаз.

Никто не знал, откуда он взялся. И почему у моей мамы

дрогнуло сердце. Приблуда присутствовал в её жизни двадня, и ровно столько же она сожалела о своей минутной

слабости в тот момент, когда сын затащил его во двор. – Он совсем дурной и везде гадит,– жаловалась она

после обеда, когда мы сидели за столом расслабившись иобсуждали насущное. – Наверное, поэтому его ивыбросили.

– С чего ты взяла – может, он потерялся? –предположила я, покосившись на "предмет обсуждения",невозмутимо сидящий на крыльце, и тщательно скрываясомнение.

– Его никто не ищет!– Ты что, объявления на столбах читаешь? И везде – это

где?Выяснилось, что за два дня он успел отметиться

поочерёдно в кухонной раковине и ванне. Качественнотак отметиться, основательно. В раковине на посуду, а вванне – на замоченное бельё.

– А ещё он больной.– Чем это? – Невзирая на вызывающе-бомжовый

внешний вид, несвойственный этой традиционно-отмороженной аристократической породе, впечатлениеумирающего Кот не производил. В его глазах переливалсяочень живой огонь, сулящий ... много чего... интересного.

– Он весь в парше.– Это струпья – он с кем-то дрался.– И у него всё время понос.– Так он же скитался, кто знает, где и ел, что ни попадя.

Это очень деликатная порода, требующая тщательногоухода и размеренной жизни.

– Вот ещё! – мама фыркнула, – будет жрать, что дадут.

В дом больше не пущу. Пусть мышей ловит.– Это домашние коты. Декоративные. Они не ловят

мышей.– На улице! – гильотина опустилась. – И на рисе с

крутыми яйцами.– Крутые яйца ему, пожалуй, понравятся. А где ты их

возьмешь? – Это была моя тонкая месть. Я ещё невстречала хищников, которым мог бы понравиться такойрацион. Хотя… вопрос с яйцами я бы оставила открытым.

Кот очень удивился, когда вечером перед его носом

захлопнули дверь, бесцеремонно отодвинув ногой. Носдаваться не собирался. Как только мама удалилась вспальную, он образовался в форточном проёме гостинойи нахально-выжидательно уставился на менясветящимися жёлтыми блюдцами.

– Ну, ты и проныра!Мы с сыном переглянулись и засмеялись.– Мам! – сын умоляюще сложил ладошки.Не дожидаясь дебатов, "проныра" мягко спланировал на

кресло, а оттуда через всю комнату – к нам на диван. Этобыло уже слишком. Спать в обнимку с вонючимобосранным котом – таких высот мой альтруизм ещё недостигал. Желания и чаяния сына в указанныхобстоятельствах в расчёт не принимались.

– Пошёл вон! Брысь, я сказала! Тот и усом не повёл. Я подхватила его под живот –

тяжело и безвольно обвисший, он позволил поставитьсебя на пол. После чего запрыгнул обратно. Решительно

столкнула. Он вернулся. От души двинула пяткой. Оннедовольно мякнул и сделал вид, что смирился. Но стоилолишь прикрыть глаза – навалился сверху. Схватив наглецаза загривок – всё, на выход! А когда вернулась, паршивецсидел в форточке в положении «старт», а с дивана,замотанный в одеяло, с выражением болельщика-фанатана лице на него смотрел сын, отметая все сомнения в том,на чьей он стороне.

– Сидеть!Кот завис в недополёте.– Давай договоримся: ты спишь в комнате – вон там в

углу, на коврике! И не дай тебе Бог! Запечатаю створку. Илучше задохнусь от нехватки воздуха.

Он задумался, балансируя на горбыльке форточки впозе «спина дугой, лапы в кучу, голова вперёд».

– Ну, что?И приглашающий жест рукой. Я проснулась ночью от мягких частых поглаживаний

по щеке – стоя на задних лапах и упершись левойпередней в подушку, правой ночной постоялец отвешивалмне мелкие шлепки. Заглянув в мои едва приоткрывшиесяглаза – с ума свихнешься: чёрт из табакерки! – тут жеспустился вниз и потрусил к порогу. Зевая и проклинаятот час… Он стрелой метнулся к лотку и замер в ужезнакомой позе, подёргивая хвостом, с напряжённым исосредоточенным выражением, плавно перетекающим врасслабленное блаженство, на разодранной бандитскойморде. Сделав пару небрежных гребков и вскользьнюхнув, перевел круглые блестящие зенки на меня и –

Богом клянусь! – ухмыльнулся.– Ах ты, скотина! Лотком, говорят, не умеешь

пользоваться? Через некоторое время номер повторился. После

третьей побудки дверь в комнату по ночам незакрывалась.

Ранним утром, еще затемно, он вновь разбудил меня

«пощёчинами» и хриплым приглушенным мявканьем. Ипотребовал еды. Пока я, как сомнамбула, шарахалась покухне, натыкаясь на предметы, он ходил следом ипокусывал за икры, чувствительно прихватываявыпирающими нижними зубами – быстрее давай! Он знал– когда поднимется старшая хозяйка, лафа закончится.

Днём, сердитая и не выспавшаяся, я сидела на крыльце,

подрёмывая и греясь на солнышке. Кот расположилсярядом, наводя сомнительный марафет. От негопопахивало.

– Значит так, – произнесла, не открывая глаз, – в домтебя в таком виде больше не пущу. Сейчас передохну ибудем купаться.

Он тут же шарахнулся в сторону и сел подальше, сподозрением отслеживая каждое моё движение.

Время шло, ничего не происходило, Кота разморило, и

он растёкся по ступенькам. Когда корыто с водой было готово, я сгребла его за

шкирку. Захваченный врасплох, он выкатил пузыриглазных яблок и утробно завыл, будто с него живьёмсдирают шкуру, прижав уши и запустив в крыльцополуторасантиметровые когти. Давая понять, что без бояне сдастся. И орал, как автомобильная сирена. Из-зазаборов стали выглядывать соседи. Отодрать его отбетонного крыльца оказалось задачей почти невыполнимой. Но и в случае успеха, перспективы нерадовали. Я разжала руку. Кот с резвостью кометы,победно развевая хвостом, как флагом независимости,скрылся за углом дома. Через полчаса оттуда высунулисьусы.

– Ты не понял, – обратилась я к усам, вынимая

шпилькой косточки из вишен и перебрасывая их –обескосточные – в другой тазик. – В дом ты в актуальномсостоянии больше не войдешь. Предлагаю компромисс, –рядом со мной лежали ножницы, металлическая щетка,бритва и расчёска с крупными зубьями.

Недоверчивая кошачья морда высунулась из-за угла идотошно ревизировала мои «окровавленные» руки иинструментарий.

Через пару часов взаимных мучений Кот приобрел

экстравагантный психоделический зачесон восходящейзвезды шоу-бизнеса. До места, откуда растут задние лапы,его шерсть, так и не поддавшаяся расчёске, феерическиторчала в разные стороны буйными разновеликимипучками и обскубанными прядями, перемежаясь слишаями проплешин, а дальше – и вовсе исчезала,

обнажив нежный розовый чехол с красноватымиштрихами порезов и синеватой паутинкой вен.

«Звезда», сложившись пополам, зализывала следы

вынужденного креатива в тщетных попыткахвосстановить некоторое подобие кошачьего облика.Всякий раз, проведя по тонкой замшевой поверхностиязыком, он поднимал голову и страдальчески-укоризненно смотрел на меня: – Вот что это за фигнятакая?!

– Ну, извини, – развела я руками, разукрашеннымизелёнкой – клиент попался нервный, – либо с обосраннымзадом, либо – вот так. Ты же не захотел мыться.

Заглянувшая «за солью» соседка изумилась этому чуду

природы.– Ты дывысь, – протянула она, – спереду наче мопс, а

иззаду – ну тоби, макака!Наладившийся по своим делам вышеописанный

"гибрид", резко развернулся к ней выражениемнедовольного "мопса" и, умостившись на "макаку", следяной яростью брызнул золотом.

– То вин шо, розумие?– Угу, – кивнула я, – а ещё он здорово кусается.– Та хай йому грэць, – и она отошла подальше.– И нашо

вин тоби такый здався?"Мопс" еще раз пронзил её двумя снопами жгучих

лучей.– То, кажеш, мати нэмае дома? Я зайду пизнише, – и

она попятилась к забору.

Он проводил гостью до калитки и многообещающепроследил за маршрутом её следования.

Так и повелось.В течение дня сомнительный жилец не предпринимал

поползновений войти в дом, демонстративноотвернувшись даже, когда мы сидели за столом, ираздражающе-вкусно пахло мясным.

Он и ухом не вёл, когда дом запирали на ночь. Но вслед

за хлопком двери спальной оказывался в гостиной путёмпроникновения через форточку и по-сибаритскиразваливался на диване в ногах у нас с сыном, полагая чтозаслужил это право художественной стрижкой.

По утрам лупцевал меня лапой по щекам и требовал

кормёжки, кусая за икры, если я, по его мнению, быланерасторопна.

Он исчезал и появлялся, когда ему вздумается. И к нему

очень быстро возвращались королевские замашки. На подвластной территории он перемещался в точном

соответствии с траекторией моих передвижений. Если янаправлялась в курятник за яйцами, что в самом дальнемуглу двора, позади медленным шагом, полнымаристократического величия, шествовал "обскубанныйковрик на лапках". Возвращаясь с добычей в руках ясталкивалась с ним на половине дороге и, обогнув,мчалась в дом. "Коврик", секунду помедлив и задумчиво

покачавшись, разворачивался и так же медленно ивеличественно нёс себя в обратную сторону.

Когда я прыгала по деревьям, собирая ягоды, он

распластывался на дорожке рядом и ждал – скакать поветкам считая ниже собственного достоинства.

Зато снисходительно терпел все эксперименты,

проводимые над ним сыном, бегал и прыгал за этимдурацким бантиком, играл в догонялки и сносил всеплаточки, ленточки и кофточки. И лежал, спелёнатыйплатком, изображая уснувшую куклу. Примерно минуту.После чего, вывернувшись и задрав хвост, скрывался вмалиннике.

Окрестным котам он устроил несколько образцово-

показательных боёв, после чего те стали огибать наш дворпо периметру с большим запасом.

Зато кошки… Лёжа на крыльце, Кот плотояднымвзглядом провожал каждый изящно изогнутый силуэт,нарочито медленно проплывающий в пределах еговидимости и сладострастно-мечтательно жмурился.

– Так ты еще и бабник?!Он изумленно-фальшиво перевёл на меня наглые

медовые зыркалки: – Мадам, как вам такое могло прийтив голову?

– Побереги лапшу для кошек. Вот кастрирую, будешьзнать.

Кот предостерегающе мяукнул хриплым басом: –Поаккуратнее в выражениях, Мадам. Я бы вам не

советовал. Он с жадностью и ненавистью заглатывал рис,

перемешанный с варёным яйцом, презрительно щурясь ине удостаивая маму даже взглядом. (И хватал из наших ссыном рук котлеты и мясо за углом, как должное).

– Дрянь неблагодарная!– их отношения ухудшалисьдень ото дня.

По маминому убеждению, все коты должны ходитьперед ней строем и ловить мышей под её команду. Кототказывался ходить строем и брезговал мышами. И непризнавал в ней командира – «мы сами с усами!»

Над Котом сгущались тучи. – Дрянь пакостная! Я убью эту гадину!Весь прямоугольник покрывала на маминой кровати

через равные промежутки был покрыт аккуратнымизеленовато-коричневыми кучками. Против такогобессильна даже химчистка. Только мусоровозка.

Вечер был тёплый и тихий. Лениво, нехотя,

перебрехивались собаки. Стрекотали сверчки. И падализвёзды, чиркая белые полосы на иссиня-чёрномискрящемся полотне. Лето клонилось к своему закату. Надорожке появилась тёмно-серая неровно-взлохмаченнаятень и неспешно, настороженно приблизилась.

– Скотина ты животная! Что ты натворил?! – в моихглазах дрожали слёзы.

Кот боднул меня в бедро крутым лбом и принялсяяростно тереться. Потом поднялся передними лапами на

мои колени и, не мигая, сосредоточенно упёрся взглядомв моё лицо. Я сердито отворачивалась от него, а онповорачивал лапой и смахивал отчаянные украдочныеслёзы мягкой думкой. Без малейшего следа раскаяния насрамной морде.

Я сидела на крыльце, курила и думала. Спокойной ибезоблачной жизни этот экземпляр не обещал. Он урчал,как пропеллер, свернувшись у меня на руках, имассировал лапами мой живот.

– Мама, я заберу Кота.– Урррра! – закричал сын.– Вернусь и заберу. Мам, ты слышишь?Она стояла возле плиты напряжённой спиной ко мне и

не отвечала.– Мама!– Слышу! – обрубила.Кот вальяжно – будто делает это каждый день – зашёл

на веранду, небрежно подпрыгнул и развалился на моихколенях.

– Брысь отсюда! Брысь! Ах ты, дрянь! – и оназамахнулась на него полотенцем.

– Мама, это мой Кот, – ограждающе подняв руку.– А это мой дом!– Пошли, Кот. Нас здесь не хотят, – и мы втроём

переместились на улицу, провожаемые узкими щелкамиглаз.

– Береги Кота, – шепнула я сыну, прощаясь.И почесала за ухом котяру, который смотрел на меня с

удивлением и неодобрением.– Я скоро вернусь. Ранним утром того дня, когда я вернулась, Кота увёз

соседский Вася, шофёр-дальнобойщик.Четырёхлетний малыш старательно исполнял наказ. И

прятал подопечного, как мог, обхватив его поперёкживота и перетаскивая с места на место – тотмужественно терпел транспортировки, лишь подтягивалвверх волочащиеся по земле задние лапы.

И все-таки он попался. Его подвёл голод. – Мама, зачем ты это сделала?– Он больной и заразный. А у тебя маленький ребенок.

И съёмная квартира.«Маленький ребёнок» стоял рядом и хлюпал носом.– Я же тебя просила.Она непримиримо поджала губки. – Вась, куда ты его увёз?Сосед, мой ровесник и соучастник детских игр и шкод,

переминался с ноги на ногу и маялся. Он был самымтихим и незаметным в нашей компании. И женилсясамым первым. Чтобы через год развестись большеникогда… Юная влюблённая жена, родившая ему дочь,так и не дождавшись ответного чувства, в конце концов,вышла замуж за офицера и исчезла вместе с дочерью.

Лишь много лет спустя я поняла тот победный взгляд,

брошенный на меня во время свадьбы. Не тогда, когда его

мать пришла к моей и предложила нас сосватать: – Чоговоны бобылямы живуть? Рокив вже багато. Вин один. Та йвона одна. Давай их оженым.

Тогда я посмеялась.А когда застала его ночью в собственном палисаднике.

То есть, нет – в тот момент я чуть не чендалыкнулась,перебудив визгом всю округу. А вот позже: «С чего этовдруг он так заблудился? И яки таки гроши вин загубив намойому городи? Это же не поле чудес». И все кусочкипаззла, эти взгляды, робкие разговоры и недомолвки, иснисходительное отношение к моим экстравагантнымвыходкам его мамы, которую остерегалась вся улица...

У меня сын.А он мучился виной и неловко переминался с ноги на

ногу.– Я нэ знав, шо то твий кит? Якбы знав…– Вася, куда ты его отвёз?– Та отвиз, хиба ж я знаю, десь высадыв.– Ты можешь его найти?– Та дэ ж тэпэр його шукаты? – страдал Вася.– Вась, а он не пытался сбежать. Или вы его связали?– Та ни, хто в'язав, сыдив соби тыхо. Навить нэ

дывывся.И в виске билась мысль: «Почему? Почему Кот

позволил себя увезти, не совершив ни единой попытки?..» Через несколько лет Вася разобьётся на машине. Его

мама в это самое время будет умирать в больнице от рака.Соседи постоят у гроба, выставленного подле калитки, ипо одному разойдутся. А его тихо отвезут на погост. Меня

не будет на его похоронах. К тому времени мы ужепродадим дом и уедем.

Но Кот тут уже ни при чём.

С Н Е Г К Р У Ж И Т С Я

Что остается от сказки потом,После того, как ее рассказали…В. Высоцкий

Крепко вцепившись в руль и подавшись всем корпусом

вперед, она напряжённо вглядывалась в черноту,занавешенную густой пеленой снега и яркоразукрашенную мятущимися – перекрестно-трассирующими, слепящими – снопами света от двухвстречных потоков машин.

Дворники старательно рисовали окружности на стеклев режиме «нон-стоп», но не так, чтобы очень успешно."Дивная погодка. Хороший хозяин собаку… Новогодняясказка, черт её дери!"

«Снег кружится, летает и та-а-ет и, позёмкою пыля…»

– преодолев помехи, вдруг чисто и ностальгическипропело ретро-радио строчки из её далёкой юности.Вовремя запело. И к месту. "А вот и музыкальноесопровождение", – усмехнулась она, но обмануть себя неудалось – в груди сладко заныло, а в животе стало пусто игулко, как бывает, когда попадёшь в воздушную яму, и

падаешь, падаешь, падаешь… Ненавистная песня. Горьколюбимая. С безнадежной неотвратимостьювозвращающая туда, чего уже нет. Собственно... еслитрезво поразмыслить, никогда и не... А вот поди ж ты…тянет. Если позволить. Она не позволяла. Главное –вовремя нажать правильную кнопку. Но сейчас – когдарук не оторвать… и этот снег… и эти блики – песняпробиралась в душу и устраивала там шабаш – тревожилаи ворошила, и раздирала.

Впереди предостерегающе загорелись две красные

точки… Тормоз! Вот блин! Поздно. И слишком резко.Она попыталась исправиться и стала прижимать педальчасто и неглубоко – как учили – даже руль повернула всторону заноса, но машину уже потащило юзом,развернуло и впечатало носом в сугроб, привалив левымбоком к бамперу навороченного джипа, так не ко временизатормозившего.

"Госсссподи! Помяни чёрта – он тут как тут». В ту же секунду из джипа вывалился невысокий

плотный мужик в модельных туфлях и белой рубашке,комканным мячом нависшей над чёрными брюками, сосъехавшим на бок, невероятным – вырви глаз! –оранжевым галстуком и заорал матерно и от души.

Она мученически завела глаза, и тут... словно взлетела

вместе с вихрем над дорогой и оттуда – с высоты –свободная и недосягаемая – наблюдает… Мохнатуюрваную снежную бахрому в дёрганом вечернем свете фар

переливающуюся всеми цветами радуги, её витые,хвостатые спирали, саму дорогу, забитую непрерывногудящими машинами (как же – все нажали на клаксоны),самозабвенно – лейся песня на просторе!– матерящегосямужика с растопыренными толстопалыми руками –галстук жарко сияет, рубашка вспыхивает прохладнымиголубоватыми бликами, два автомобиля, тесноприжавшиеся друг к другу, большой нахмурено-грозный,и маленький, испуганный, спрятавший мордочку всугроб... С силой зажмурилась и... услышала конец фразы:«…ещё прёшь, дура!», неуместно и чужероднопрозвучавшие в контексте предыдущего идиоматически-насыщенного монолога. "Ага. Выдохся, наконец.Исчерпался. Вот козёл! Вершитель!" Устало и обречённосняла очки и с силой потёрла веки. Забыв, что передвыездом почти час «наводила марафет». Всегда забывала!

Заглянув в её близорукие растерянно-собачьи глаза в

сине-фиолетовых разводах, «вершитель» поперхнулся,хмыкнул и сказал совершенно нормальным голосом(неожиданно красивым, дикторским, с богатыминтонированием), вроде как и не он только что орал, какразъярённый бегемот: – А хорошо стоим… плотненько.Интимно, так сказать. – И почему-то развеселился (онанедоуменно покосилась): – Предновогодний сюрпризназывается. Ббляяя… Ой! – он округлил глаза и прижалпальцы к губам, как набедокуривший школьник, укоторого случайно вырвалось. – А этих… знаешь, сколькождать? Под Новый год… И ведь даже шампанского нет.Или у тебя есть?

Она мотнула головой.– Вот я и говорю! – опять громыхнул голос.– Придурок какой-то, – подумала она. – Чокнутый.

Какое шампанское?»«Придурок» потоптался в своих модельных туфлях

вокруг, еще раз оценил ситуацию и принял решение: –Так. Сами будем. Я сейчас немного вперед проеду ипосмотрим. Трос есть? А… ладно,– и дернул к своемуавтомобилю, неловко и не в такт взмахивая руками.

– Скользко тебе,– подумала мстительно. Отсигналив своё и излив душу, автомобили стали

осторожно и равнодушно объезжать их, втайне ликуя, чтоне с ними приключилась такая оказия. – Вот оно,пресловутое водительское братство… – глаза еёпрезрительно сузились, – и этот… лингвист твою мать …слинял.

И тут он опять возник перед её глазами, в дублёнке и с

тросом в руках. И полез в сугроб.– Точно придурок. Пропали дорогущие туфли,–

констатировала она без тени сожаления и сочувствия,парализовано застыв на сиденье с ровной спиной иподнятым подбородком, надменная и неприступная –«как английская королева» – прекрасно понимая, что канглийской королеве всё это не имеет ровно никакогоотношения. «Козлу, вершителю, придурку и лингвистутвою мать» было плевать, английская она или неанглийская, он вылез из сугроба, нелепо и бессмысленнопотряс вначале одной, а затем и второй ногой (она

наблюдала за манипуляциями с неподдельным интересоми скрытым ехидством), одним движением руки остановилпоток машин и стал отдавать команды кратко и деловито,так, что ослушаться было невозможно.

– Та-ак. Давай руль влево, до упора, задний ход,

сильнее, да жми ты! ты, вообще, газ знаешь где? рулькрути, говорю! кому говорю, крути руль?! ё-моё! бросьруль! назад крути, вперед! назад! на меня, ещё… стой!…еще давай!

– Руководитель, блин, командир хренов, одникомандиры вокруг, и все ЦУ раздают, – раздраженнобормотала она, до боли в руках выворачивая руль ивыкручивая шею, как сова, – сам бы попробовал.

Новоиспечённый «командир хренов» пробовать и не

предполагал. Но благодаря его чёткому руководству…или – как там у нас со звёздами? – машина выбралась изсугроба довольно легко, быстро и практически без потерь,если не считать трясущихся рук и свёрнутой шеи (кмашине, впрочем, имевших...).

Она тут же страшно загордилась собой. Ещё бы! Все

три месяца её небогатой водительской практики былинаполнены суетными и нелепыми дорожныминедоразумениями и разборками – большей частью из-закрайне нервозного поведения супруга, обычновосседавшего рядом. Тот по любому поводу вскрикивал,подпрыгивал, крутился волчком, широко размахивалруками, комментировал и критиковал каждое её

движение, выдавал сплошным потоком бессвязные советы– короче, переживал. Заезд в гараж – ну, это вообще!..Многочисленные, но бестолковые попытки всякий разсопровождались разной степени потерями – мужзакатывал глаза и выразительно шевелил губами. Остро иболезненно ощущая собственную неполноценность, онаещё больше терялась, свирепела и почти ненавидела мужав такие минуты.

И вот первое в её жизни самостоятельное ДТП. И, слава

богу, без этих... трепетных... нервнопаралитических. Окинув крепким хозяйским глазом поле действа и его

участников, негаданный спаситель остался удовлетворёнувиденным и, махнув задним машинам, чтоб проезжали,подошёл к её окну.

– Ну, всё. Тип-топ. Сама доедешь?Величественный кивок в ответ.– Погоди-ка, – и он опять метнулся к своему джипу. Только теперь она сообразила выйти и осмотреть

машину. Вроде – ничего. Впрочем, дотошный мужобнаружит.

Мужик вернулся без троса (вообще зачем?– ехал бы

себе) и сказал:– Ну, бывай. Я тут написал… на всякийслучай. Ну, если что. Ты давай поаккуратней. И… это… сНовым годом! – и вместе с клочком бумаги неловко сунулчто-то в окно. Это была елочная игрушка, огромный

переливающийся шар. Она изумилась, осторожно и недоверчиво взяла шар

обеими руками, и в носу у неё защипало от острого итакого несвоевременного чувства благодарности этомусамоуверенному – под стать собственной машине – типу,с которым так неудачно и некстати они пересеклись назавьюженной дороге, а вот теперь кажется, что она знаетего всю жизнь. И которого больше никогда не увидит.

– Спасибо Вам. И Вас тоже,– запоздало крикнула в

удалявшуюся спину. Он опять невпопад взмахнул рукой,то ли ей в ответ, то ли поскользнувшись, помигал фарамии уехал.

А она, приткнувшись у обочины при первой же оказии,

подвесила шар к зеркалу. Шар покачивался и мерцалголубым.

– Ну, ни фига! – поразилась она той лёгкости, с

которой была разрушена тщательно создаваемаямноголетняя броня. А всё этот упругий обматеривший еёмужик – "ещё и дурой обозвал…" – его белая пузыристаярубашка и переливающийся ёлочный шар. Ах, да – этапесня… И – снег.

– Нет, ну, ни фига! * * * Сколько же ей тогда было лет? Двадцать два? Двадцать

три? Больше? Меньше? Боже мой, сто лет назад! Целуюжизнь.

И как звали того мальчика? Господи, как же его звали?

Забыла. Я забыла! Его имя! Или не знала? Да знала же! Высокий и тонкий, с соломенными волосами и серо-

голубыми глазами. Как из сказки. И этими своимиволосами и глазами, и овалом лица с выпирающимискулами, и рисунком изогнутых губ он кого-тонапоминал ей, очень известного. Много позже онавспомнит кого. «Мальчик – мечта, прынц на голубомконе... или – розовом?» – съязвила она, сегодняшняя,противная.

Споткнувшись о его взгляд на первой же дискотеке… И

уже никогда не теряла из виду. И он – не терял. Толькокомпании у них были разные. И эти компаниинепримиримо соблюдали автономию. В её – ревниваяподруга и ещё более ревнивый друг. Эти двое держалистойкую круговую оборону, этакая мощная «китайскаястена». Много лет она провела, окружённая этой«стеной» и освободилась – сбежав от обоих.

Осторожно, ощупью, навела справки. Сведения были

неутешительны. Единственный сын учёных родителей,дед – профессор, дача на Русановке. Боже мой, дача наРусановке! В её жизни не было и быть не могло ни деда-профессора, ни профессорской жены, ни дачныхчаепитий с самоваром и пирогами, ни званых обедов с

полным набором блюд и приборов – почему-то так онапредставляла себе эту жизнь, и совершенно непредставляла в этой жизни себя – "а вы, милочка, какогороду племени будете?" А в её роду-племени – ежедневныескандалы, всегда раздражённый отец и тихая, плачущаямать. И никому до неё не было дела.

А ещё он оказался младше, почти на два года, или на

год? "Ах, мы не соблазняем малолеток!" А может, не было этой распроклятой дачи на

Русановке? Нет, кажется, все-таки, была. И это былонепреодолимо. «Мы бедные, но гордые»,– услужливопредоставила память расхожую фразу. Она поморщилась.«А теперь мы богатые и… какие? – жалкие, например». Ихихикнула. А поскольку ровно перед этим совсем былособралась заплакать, то звук получился странный, этакийвсхрюк. И от этого – хихикнула еще раз.

Эти молодёжные клубы и дискотеки… Они тогда

только появились в городе и проводились (а то как же!)под патронажем комсомола. «Патронаж»… Слово-токакое… дурацкое. И всё равно, это был глоток свободы,прорыв «туда», в нездешнюю жизнь. Улыбнулась тойдетской наивности – давно уже знала, как на самом дележивут «там» и ей «туда» – не хотелось. Да и никогда нехотелось. Но по странной и необъяснимой прихотисудьбы именно «там» и проходила теперь большая частьеё жизни.

Он всегда был в белых рубашках (стиль такой? сейчасбы сказали – имидж). И его белая рубашка то появлялась,то пропадала в бликах светомузыки, то становилась ярко-голубой и даже синей. И нестерпимо хотелось прижатьсяк этой рубашке, ну, хотя бы прикоснуться…

Она мечтала, что когда-нибудь он подойдёт и

пригласит. Мечтала с первой минуты.Музыка..., эта самая песня – её тогда играли везде – и

они танцуют: он высокий и тонкий, а она… почти наголову ниже, даже на каблуках, и, от смущения –неловкая. Он держит её за талию, так слабо, будто боитсяприжать сильнее, а она… одна рука у него на плече, авторая – сползает вниз, почти до локтя – и в этомзаключается какое-то особое доверие – она чувствуетладонью тепло его тела и слабые извивы мышц. Они несмотрят друг на друга, стесняются, им неловконаходиться так близко и в то же время страшно, что вотсейчас, сейчас это закончится, как только прерветсямузыка.

Так и не пригласил. Ни разу. Хотел. Она точно знала.

Не пригласил. И она не решилась. Зато приглашал егодруг, невысокий черноволосый парень с красивымикарими глазами и тонкими губами – было в его лице что-то такое… демоническое. Ему она тоже нравилась.Отказала. Оба раза. И прекратила ходить на дискотеки.

Они случайно оказались в одном вагоне метро, тесно

прижатые друг к другу. И не сбежишь.

– Привет,– тихо сказал он ей в макушку.И она, задрав голову, отчаянно: – Привет.О чём они тогда говорили? Ни слова. Будто под

гипнозом. Только его взгляд, очень внимательный…. Ичто сама ёрничала, язвила, кажется, даже хамила.

– Так вот ты какая,– задумчиво и как-то потеряносказал он, и она осеклась. – Какая такая? – хотелосьспросить, но вместо этого с вызовом ответила:– Да!Такая.

Никакой «такой» она не была. Тогда не была точно. А

была одинокой, несчастливой, беспомощной и надменнойв этом ощущении собственной отверженности. Ноникогда, никому и ни за что не призналась бы...

И что её так понесло?.. Много лет вспоминались потом его слова и глаза в тот

момент. Когда человек находится рядом с тобой … и в тоже время… и не с тобой он вовсе, а где-то очень, оченьдалеко, и оттуда, издалека, смотрит и оценивает. И свойужас: – Боже, что я наделала – все кончено. «А что,собственно, кончено, если ничего и не начиналось?» –издевательски и безжалостно спросила у себя тогдашней,неумехи, неуклюжей и наивной, нынешняя, безнадёжноповзрослевшая.

Им ещё случилось несколько раз пересечься возле её

любимого кинотеатра, куда она ходила (почти всегдаодна) посмотреть на чужую, недосягаемо красивую и

счастливую жизнь. Так ей тогда казалось.Но старательно делали вид, что не видят и не знают

друг друга. Через пару лет стремительно, как в угаре, едва

заполучив крохотную квартирку, она проявиланесвойственные ей чудеса предприимчивости ипоменялась на другой город. Убегая от чувствабессмысленности и бесполезности собственногосуществования – ни богу свечка, ни чёрту кочерга.Уехала.

Как оказалось, навсегда. Приезжала только к родителям, но, чем дальше, тем

реже. И избегала мест, где они могли бы случайно – илине случайно – столкнуться. А потом… как-то... самособой...

В том, другом, городе у нее постепенно и незаметно

сложилась. иная жизнь. Походы, байдарки, лыжи, песни укостра, … поклонники. И даже пару ни к чему необязывающих романов. Весь дремавший запасжизнелюбия прорвался, как снежная лавина, в один миг.Но светловолосых претендентов проницательные друзьяпредупреждали сразу: – Шансов – ноль, блондиновтерпеть не может.

Прошлое, корявое и нелепое, стало потихоньку

затягиваться тонкой прозрачной, день ото дня густеющей,

плёнкой и отдаляться. * * * Лишь однажды... Она с маленьким сыном заехала к родителям

попрощаться – мужа отправляли работать за границу. И договорились со старой подругой встретиться у

любимого кинотеатра. Та давно была замужем,«сердешный» друг женился. И уже никто никому ничегоне должен.

Город сильно изменился. Но тихая улочка, где

находился кинотеатр, осталась прежней. Напротив всё тотже крохотный сквер, а чуть наискосок – очень известныйв городе кондитерский магазин и кассы аэрофлота передним.

Она медленно спускалась по улице, когда сын

проснулся и засопел, шумно и недвусмысленно.Приткнувшись у касс, на широком наружномподоконнике, она шептала: – Тихо, сына, тихо, ш-ш,сейчас всё сделаем, сейчас – и, вынув его из рюкзачка,прижимала к себе одной рукой, а второй трясла сумку,выцарапывая бутылочку со смесью. Он тут же вцепилсяруками ей в волосы, раздербанил хвост, жарко задышал,обслюнявил щеку... Она быстро сунула ему в рот соску: –Уфф, успела.

– Ну, все, котёнок, отдай, – смеялась, выдергиваябутылочку из крепких ручонок, – а то ведь снизу сейчаспрольёмся. Давай, мы тебя немножко умоем, угу? – Сынблагосклонно дал себя умыть и потребовал игр.Подхватив малыша под мышки, она легонькоподбрасывала его и ставила на подоконник, а он хохотал,и подпрыгивал, и дрыгал ножками.

И вот тут… Резко подняла голову. Оттуда, изнутри на

неё смотрел «он», откровенно, пристально, не отводявзгляда, и медленно подходил всё ближе и ближе к окну.Быстро и растеряно скользнув глазами вниз и в сторону –короткая кожаная куртка… рыжая… потёртая… Взглядне отпускал. Она подняла веки и крепче прижала к себепритихшего сына... Так и стояли… Ей показалось,вечность. И всю её медленно и неотвратимо кружило изатягивало туда, в его зрачки, как в водоворот, как вворонку…. И не было ей спасения.

С его стороны, внутри, были люди, много людей – лето,

очереди за билетами – но она не видела – чёрнаябезмерная пустота, глубокая тень, окаймляющая егосилуэт. Она и его-то толком не видела, только взгляд, и,скорее, угадала, чем узнала, все ту же высокую тонкуюстать. А спроси, какого цвета у него волосы или глаза, несмогла бы ответить – раньше знала, сейчас – толькопомнила.

С её – гудела разноголосьем улица. Не слышала. Жизнь

остановилась. Нет. Сделала паузу.

Она очнулась от окрика подруги, тряхнула головой и

отвернулась. – Ничего не случилось,– повторяла самой себе,

возвращаясь домой. – Ни-че-го- не- слу-чи-лось. Ровнымсчётом ни-че-го.

И... всё.Глаза в глаза и прозрачное оконное стекло – между.

Всего лишь тонкое оконное стекло. Всегда. * * Откинувшись на сиденье и растопырив локтями

сцепленные на затылке руки, она, изумляясь самой себе,подняв брови и слабо улыбаясь, глядела распахнутыминевидящими глазами на мерцающий шар – вспышкисвета, ломанные фигурки, рубашка, отливающаяхолодновато-голубым...

«Эх, Танька, Танька… А ведь прав был мужик, дура ты,

Танька… О чём ты сейчас?» Телефонный звонок ворвался внезапно и оглушающе

звонко. Она судорожно схватила сумку и, ругаясь сквозьзубы, долго и бестолково шарила там рукой (ну, какможно что-то найти в этих модных мешках?!).

– Ты где?– спросила трубка голосом мужа.Захваченная врасплох на месте преступления,

пробормотала: – Здесь! – и зачем-то ткнула пальцем взаснеженное стекло.

– ???– Да еду я, еду! – со злым отчаянием в голосе крикнула

она, абсолютно никуда не ехавшая.– Слушай, кончай мечтать, а? Все уже волнуются,–

отозвалась трубка. – А у тебя ничего не случилось? – и вголосе мужа появилась озабоченность. (Это егоредкостное чутье! Порой ей казалось, он знает не тольковсё, что она делает, но и о чём думает, и тогда ей хотелосьисчезнуть, испариться или… спрятаться в глухой итёмный угол, так чтоб не нашли... всю жизнь, как голая,кто ж это выдержит?). – Лёвка рвётся ехать тебенавстречу (Левка был их старшенький, тот самый).

– Нет. Не надо. Все нормально. Скоро буду. Пока. –сказала отрывисто и с нажимом. И отключилась.

На той стороне муж удивлённо и с некоторой обидойпосмотрел на телефон: – Ну, вот, опять... Вот – что?!

– Всё нормально, – повторила самой себе. И взахлёб, до

упора вздохнула, будто вынырнула из глубокой воды.Что-то изменилось. Она затаилась и внимательно,

осторожно, на цыпочках, заглянула внутрь – в святаясвятых – и прислушалась к себе, веря и не веря. Не былоболи... той самой, ноющей, от которой убегала искрывалась все эти долгие годы. Таскалась по светскимраутам и заграницам. Пахала, как лошадь. Воздвигалабаррикады. Огораживалась крепкими заборами.Пряталась за толстыми стенами. Старательно взращивала,поливала и удобряла забвение. Не было. Исчезла.

Испарилась. Растворилась. Возможно, давно. А она и незаметила.

Вместо неё… смешанное чувство пронзительной

грусти, признательности и любви. Совсем иной любви.Чистой, как воздух в лесу после дождя, прозрачной, какродниковая вода, незамутнённой обидами,недоразумениями и недомолвками... Не имеющейникакого отношения к её сегодняшней жизни.

Хорошо это или плохо, она разберется потом, позже. А сейчас…– С Новым годом тебя, – подумала освобождённо и

благодарно. – И пусть у тебя тоже – всё! – будет. Она посмотрела в зеркало заднего вида, щедро

поплевав на платок, подтёрла краску вокруг глаз,подмигнула собственному отражению, и, покосившись нашар, медленно отпустила сцепление.

Там, за метелью, за снежной пеленой, её ожидали

беспокойная, безалаберная семья, друзья... и… Новый год.

П Е Р В О Е П О С Л Е Д Н Е Е П Р О С Т И

Она уходила. Он видел. Это началось не вчера – несколько месяцев назад.

Завершалось – сегодня. Он. Привыкший быть сильным. Привыкший побеждать.

Преодолевать. Ничем. Не мог. Помочь. Не мог. Повернутьвспять. Изменить. Облегчить.

Тонкая, почти бесплотная, едва различимая под

воздушным пуховым одеялом. Заострившееся серое лицо.Бессильно распластанное невесомое тело, простертыехудые руки с выпуклой паутиной вен. Чуть уловимыйпульс. Слабое неровное свистящее дыхание сквозьсведенный рот, сквозь сцепленные кривоватые съеденныес желтизной зубы. Глаза, ввалившиеся глубоко внутрьчерепа, прикрытые подрагивающими безресничнымискладчатыми веками. Редкие тонкие сбившиеся белесыеволосы.

Его мать. Ма-ма.

Он хотел бы сказать ей. О чем? О любви? Тоске? О том,как сожалеет? Что виноват? Слова застревали в горле, иникак их было не выдавить. Такие слова… Он не умел.Никогда. Ни разу в жизни. Привык быть сильным. Иправым.

Когда-то в молодости, обламывая свою совсем юную,

искреннюю, влюбленную, счастливую – тогда ещесчастливую и еще строптивую - жену, сказал отцу: –Даже если я не прав – я прав! Обломал. И был прав –всегда. Никто и не спорил.

Никто… кроме матери. Когда-то, в далекой боевой

юности, она была снайпером. Снайпером и осталась.Дружила с его женой. Жалела. Помогала. Любила изаботилась о внуках. О нем понимала – все. Биласмертельно и точно в цель.

Две тихо объединившиеся против его произвола

женщины. Ну, и что? Это ЕГО дом. И ЕГО женщины. Имне совладать. Он и внимания-то не обращал. Поцеловать вщечку, уходя. Поцеловать, вернувшись. Если дождутся.Сказать пару веских слов. Всех построить. Ктоосмелится?

Последние месяцы жена почти не отходила от

свекрови. Кормила с ложечки, привалив спиной к своейбольшой мягкой груди, меняла памперсы, протиралапролежни, делала уколы, ставила капельницы, вызываласкорую, когда становилось совсем худо… Мыла,

осторожно переворачивая с боку на бок. Увидев однаждывысохшие мешочки грудей и тощие узловатые ноги свыпуклым, лысым лобком – между, он сглотнул иотвернулся.

Жена, похудевшая, осунувшаяся и от этого еще более

оплывшая, незаметно появлялась и исчезала, тихимголосом отдавала распоряжения, временами подходила ккровати, поправляла одеяло, проводила ладошкой побесчувственной руке, что-то ласковое говорила шепотом,убирала волосы с холодного потного лба.

Отдавать распоряжения, командовать и повелевать

привык – он. Принимать решения – он. Сейчас от егорешений ничего не зависело.

Остро чувствуя свою абсолютную никчемность, он

ходил из комнаты в комнату, с этажа на этаж, молчасидел возле постели, вглядываясь в уже едва знакомоелицо, выходил во двор и метался по нему, в бессильнойярости сжимая и разжимая кулаки. Томился отвынужденного безделья и ожидания – чего?! ПодходилДжек, обожающим взглядом преданно и виновато гляделна хозяина, ложился около.

Давно было – всё. Всё. И он – всевластный хозяин

жизни. Много лет назад одна из его многочисленных

любовниц как-то сказала, скрывая за привычной бравадой

горечь… когда он уходил: – У меня болит там… где душа.– И театральным жестом положила руку на грудь. Онушел.

Он не знал, где у него душа… Вообще – о душе. – Дело надо делать,– говорил жестко, – а не

философствовать. И делал дело. Всегда. Без праздников и выходных. Другой – почти теми же словами, когда она вздумала

ерепениться: – Жить надо торопиться, а не рассуждать исиропиться.

Еще одной: – Все, что я умею – работать. Все, что для

меня важно – работа. Когда я выигрываю!.. Никакойоргазм с этим не сравнится.

Оргазмами, впрочем, не брезговал. Знал и ценил одну только радость. Радость победы.

Радость преодоления. Удовольствие обладания…особенно острое, если оказывалось сопротивление.Удовлетворение выигравшего.

И только одну милость – щедрость и снисхождение

победителя. Им восхищались.

Боялись. Ненавидели. Любили? Возможно. Любила жена. Когда-то. Даже

когда он сломал ее. Любила еще долго и после. Пока ееполноводная бурлящая река любви не истончилась ииссякла, как пересохший ручеек. Любили ли дети?Наверное. Сторонились. У всех давно своя жизнь.Внуки… любят?

Наверное, любили некоторые из тех женщин…

Которым он никогда ничего не обещал (зачем?– семьяесть семья, а их он и так имел – сколько хотел… междуделом… не напрягаясь). Прямо говорил, что ему от нихнужно. Открытым текстом о влечении. Никогда – олюбви. С легкостью удовлетворенного самца, покидал. Ибольше не вспоминал. «Дело надо делать».

Нет, потребностями тела – не пренебрегал. Но мать-то… Она-то… любила?! Говорят, что матери

любят всегда. Она уходила... Безвозвратно. Уже не спросить. Не узнать.

Сидел рядом. Немолодой сильный упрямый мужик,

привыкший побеждать. Сидел, закованный в панцирьсобственного своеволия, силы и власти, через которые –не пробиться, не выпрямиться.

…и не могла уйти. Будто мучительно ждала чего-то.

Будто еще надеялась. И мелко, редко дышала, сберегаясилы.

А у него жгло и болело нестерпимо… Именно там, в

том месте, где когдатошняя и давно забытая в длиннойчереде его недолгих и неглубоких привязанностейженщина определила место души. И безмернаяневыносимая тяжесть.

Хрипло, натужно, как немой, пытающийся говорить,

проталкивая слова, словно булыжники по слогам черезокаменевшее горло, со скрежетом, он почти простонал: –Ма-ма-прос-ти-я-те-бя… – и закрыл лицо руками.

Дрогнули уголки губ, чуть потеплел взгляд под

тяжелыми слоистыми веками, и глаза посмотрели ввечность.

Он не почувствовал. Громко и протяжно завыл за окном Джек. Занимался серый рассвет.

Под пуховым одеялом лежало то, что 90 лет назад было орущим взахлеб младенцем, потом маленькой пухлой девочкой в самодельном сарафане,

панамке и туфельках с пуговками, девчонкой-сорванцом со сбитыми коленками, в

стоптанных сандалиях, отчаянной девушкой-снайпером, чья юность была

немилосердно связана в тугой узел с тысячами,миллионами таких же исковерканных юностей, а любовьгусто приправлена кровавыми бинтами,

неунывающей женщиной-хохотушкой, оставившей

молодость в послевоенной разрухе и голоде, мамой, ЕГО мамой, бабушкой ЕГО детей, язвительной бесстрашной старушенцией, в одночасье превратившейся в ребенка, беспомощного

и капризного,

и вдруг, за несколько дней до ... – в мудрую старухуИзергиль.

Рядом на стуле неудобно сидел пожилой крепкий

мужчина с набухшими веками, резкими морщинами… заночь, с опущенными крутыми плечами… Сидел, с силойобхватив упавшую голову тяжелыми широкимикороткопалыми ладонями.

ЧАСТЬ I I . НЕМНОГО ВЕЗЕНИЯ

Б Е Р Е Г Л А З У Р Н Ы Й И З О Л О Т О Й

Разливали по чашам АмерикЧью-то Жизнь, но не нашу с тобой.Я не знаю, как выглядит берег,Ни лазурный, ни золотой... Наталья Ковалева

- Понимаете, я много лет верная жена. И так с этим

свыклась, что даже не представляю, что бывает иначе.Наверное, бывает. Но мне казалось - не со мной. И сейчас– вдруг - начинать жить … по другим правилам… Как?!А, главное -зачем?

- Может, вы еще и патриотка?- Да! – засмеялась,- именно! А ещё спортсменка,

комсомолка, наконец, просто красавица. Всё верно. Как ито, что за границей жить не могу. Честно. В самом деле

- Будь моя воля, духу бы моего тут не было!- А вы уверены? Вы пробовали?- Пробовал.

- И что же помешало остаться?- Уголовное прошлое…- Ммм… (Да-а... богатая у мужика биография). Вот уж куда мне во-об-ще не хотелось. Даже когда это

был запретный – сладкий - плод, и многие знакомыеизворачивались на пупе, чтоб только съездить (хоть куда-нибудь), краешком глаза увидеть, прикоснуться, постоятьвозле, попасть в число избранных. Меня же эта сторонабытия оставляла абсолютно безучастной, а жалкие потугивожделеющих вызывали искреннее недоумение.

И именно меня – единственную (ну, насколько мне

известно) из всего школьного, институтского, наконец,аспирантского окружения - угораздило выйти замуж… заиностранца.

Госссссподи, почему я?! Ить сколько желающих то

было! Которые значительно лучше распорядились бывыпавшим на их долю счастьем. И возможностями. Ну,хоть сумели бы оценить. (Судьба загадочно улыбается).

А ещё, я не имею ничего общего с лягушкой-

путешественницей. Ну, не люблю! То есть, пешком, срюкзачком и палаткой – пожалуйста. Вот это: деревня,глушь, Саратов, сарафан с платочком, лукошко – и погрибы. Но тут импортный муж занимает оборонительнуюстойку. Его длинные глаза становятся дыбом, меняяразрез на поперечный, как зрачок у кошки, примерно стем же лунно-непроницаемым выражением морды лица.

И он решительно не понимает о чём речь. Илистарательно делает вид. И восклицает про море, пляжи ицивилизованный отдых.

А мне эти – пароходы, самолёты… Пляжи и иже с

ними…Укачивает хронически. Если не сама за рулем.

Автобусы – «караул!» и «спасите!». Реанимация. И мотает по белу свету... Как тот самый осенний

листок. За что?! (Судьба улыбается насмешливо).«И окурки я за борт бросал в океан,Проклинал красоту островов и морей,И Бразильских болот малярийный туман…» *Вот, вот…И обязательно что-нибудь… Даже, если просто отдых.

Который реализуется с точностью до наоборот. Вам удается уснуть в самолёте? Ах, если бы мне!

Сколько бы ни длился полёт. Когда глаза, наконец,начинают склеиваться сами собой, все просыпаются, исамолёт идёт на посадку. На регистрацию мы - всегда! -опаздываем. И места у нас: два и одно отдельно. Это«одно отдельно» оккупирует муж и сладко спит в течениевсего пути, дисциплинированно, как солдат на посту припоявлении генерала, пробуждаясь на запах пищи.Однажды «одно отдельно» я возмущённо и с вызовомзабрала себе. Муж согласился и вообще не понял из-зачего сыр-бор. Они с сыном сели рядышком и через десятьминут дружно засопели в четыре дырки.

Я на своём, отбитом с боем, «одном отдельном»

крутилась и вертелась, как уж на сковороде. Сна - ни водном глазу. Зато – длинной назойливой вереницеймысли, отчетливые и образные – безобразные иотвратительные - как в кино, и одна краше другой: что-тоидёт не так, самолёт начинает падать, сын пугается, аменя рядом нет. Меня! – рядом! – нет! Время течёт, мылетим, мои мужики жарко обнимаются с Морфеем. Я,мысленно похоронив всех, горько и безутешно плачу.Сердито расталкиваю безмятежно спящего мужа (да какон смеет, когда тут такое!) и прогоняю его на«отдельное». Он смотрит на меня ошалелыми, ничего непонимающими мутными глазами, в ответ сердится: Enverdad, tu eres loca (нет, ты точно сумасшедшая), уходит ичерез несколько минут погружается назад в глубокое,бесцеремонно прерванное, сладостное и бессознательноесостояние. А я обречённо усаживаюсь караулить сонсвоего сына. До конца. До посадки, то есть.

Испания. Первый - ну да, тот самый, цивилизованный - выезд

(если не считать года, прожитого в маленькой уютнойнеземной красоты, абсолютно чужой и чуждой,латиноамериканской стране). Конец сентября.Прохладно. Трёхлетний сын, очарованный жёлтымпеском и бесконечным морем, бежит к воде, и тут же егонакрывает огромная ледяная волна. Когда его, почтизахлебнувшегося – вытащили и, орущего на весь пляж -

обтерли, с благородной целью отвлечь, приятелиуговорили покататься на чём-то таком водном (я в этотмомент отвлеклась). Где его догнала вторая ледяная волнаи смыла практически в открытое море. Спасли. Но оченьему не понравился такой экстремальный отдых.Несколько лет сын в море – ни ногой. И дикие вопли наберегу, если не приведи Господь, в воду пытается войтимама (папе это почему-то разрешается).

Фотография. Я сижу в купальнике на холодном песке –

ей Богу, зуб на зуб не попадает - прижав к себе мокрого,дрожащего, взъерошенного и очень недовольного жизньюсына, закутанного в огромное полотенце.

Мы едем на машине в Фигейрос, в музей Дали. Сын с

заднего сиденья страшным голосом рычит: - Я стр-р-рашный Гусник!

Мы согласно и испугано подтверждаем.Через несколько минут: - Папа, а что такое Гусник?- ???! Дали сын любит. Подозреваю, что это его любимый

художник. Ещё бы – именно отсюда началось егоэстетическое воспитание. Как-то в Италии гид (прежде, внепорушенной еще России - искусствовед с высшимобразованием и регалиями) с укором сказала, чтоначинать культурное образование ребёнка сизвращённого Дали – бред, если не преступление.Наверное, была права. Но есть так, как есть. И не могусказать, чтобы это сильно повредило его вкус.

Лучшие картины Дали мы видели вовсе не в

Фигейросе, а много лет спустя в маленьком городкеСанкт-Петербурге (США). А еще там находится самыйкрасивый в мире мост. Нууу… я так думаю. Сан-Райз.

Мы заехали в Санкт-Питер из Майями на пару дней,

чтобы немного передохнуть между этими бешенымиперелетами. Дорога, окантованная с обеих сторонканалами. Проливной дождь. Дворники едва справляютсяс потоками воды. У меня дурные предчувствия. Где-то яэто уже видела. Причём, совсем недавно. То есть,практически вчера. И предыдущие недели две.

Предчувствия не оправдались. Все три дня в Санкт-

Питере жарило солнце. По деревьям, рядом с террасой,бегали ящерки. Терраса выходила прямо на пляж. Напляж и море мы тратили по полчаса утром и вечером.Больше я, в принципе, не выдерживаю. Да и незачем -сгореть успеваешь еще в процессе плавания. То есть за тесамые полчаса. И… собственно, больше на пляже делатьнечего. Даже в тени.

Остальное время шатались по окрестностям. В окрестностях, прямо по газонам, разгуливали цапли. Вечерами мои мужики занимали корт и бились в

теннис. Я сидела на террасе и предавалась своему любимому

занятию – да, да, читала. Отношения с теннисомсложились неоднозначные, сложные и запутанные. И нето, чтобы совсем не играю, но то ли я этот мячик, то ли он– меня - вот как-то так...

Всякий раз за границей накупаю книг на английском,

чтоб хватило на год-два. Язык, от которого учащаетсясердцебиение, и включаются все мыслимые инемыслимые рецепторы. И на котором – почти - неразговариваю.

Иногда, от отчаяния - на испанском.Вот на нём как раз разговариваю. А читать не люблю. И

никакого сердцебиения. Даже намёка. Впрочем, двекниги аутентичных авторов: Juan Carlos Onetti “Losadioses” и Laura Esquibel “Como agua para chocolate” -понравились (Хуан Карлос Онетти «Прощания» и ЛаураЭскибель «Как вода для шоколада»). Переводы – невпечатлили. Магический реализм трудно переводить надругие языки. Волшебство пропадает.

В магазинах русские старательно и демонстративно, на

грани идиотизма, не замечают друг друга. Американцыулыбчивы, открыты и предупредительны.

Музей Дали потряс моё воображение. Нет, ну, до чего

ловки эти америкашки! Лучшие картины европейскогохудожника – у них. Музей в Фигейросе по сравнению сСанкт-Питерским, как привратницкая рядом скоролевским дворцом… Не по внешнему виду – как раз

внешне коробка коробкой - по содержанию. На небольшой площадке рядом с музеем

асимметричная лавочка в стиле Дали. Сиденье изметаллических прутьев, связанных с одной стороныузлом, спинка в виде знаменитых стекающих часов.

Фотографии. Мы – впереди, позади, по бокам, скопом ипоодиночке, сидя и лёжа во всевозможных позах - и эталавочка.

Из музея у нас книга – «Символы в живописи»,

несколько репродукций, а лично у меня – зонтик-трость,полотно которого расписано под картину Манэ. Мойлюбимый зонтик.

Мы покидали Сант-Питер через три дня. Едва проехали

Сан-Райз (так и не удалось заснять его в полной красе),пошел проливной дождь. Может, над этой дорогой своймикроклимат?

Фотография. Мы с чемоданами движемся к машине.

Длинные спутанные вьющиеся волосы сына от влаги исолнца приобрели форму шара. Анжела Девис умерла быот зависти!

Идиллия? Вполне. Если не считать обгоревшей спины.

В те самые полчаса. Фигня! Бывало и поинтереснее.Однажды… правда, это было не в Майями, а на пляже в

Эквадоре, где-то в окрестностях Эсмеральдоса, но этоодин чёрт - я сожгла...

Вот никогда не догадаетесь.Сейчас остановитесь... и не читайте дальше.Попробуйте представить, какое место может обгореть

на солнце.Есть варианты?Ну и воображение у вас!Продолжаю.У меня обгорели пальцы ног. Все остальное я намазала

кремом с максимально возможной защитой. А пальцыног... Ну, ходила я! По песку. А он там… и не песок вовсе,а чисто светло-серая пудра, дунь – и взлетает. И ногуобволакивает чуть ли не до щиколотки. Мы гуляли поабсолютно пустому берегу (да не сезон!) часа два вобществе редких пальм и снующих боком мелкихпрозрачных крабиков.

А добирались туда вначале на машине, потом напароме, потом нас везли рикши. Да-да. Я не оговорилась.И всё затем, чтоб…

Сына густо смазали всего - от макушки до пяток, даещё и запаковали в папину рубашку – аккурат пощиколотки - а сверху пришпандорили панаму, полякоторой, как уши спаниеля, легли ему на плечи.

А муууж… Он решил подзагореть. И запасся кремом.Соответствующим. Чтобы этот самый загар лёг ровнее.Он и лёг. Одним большим волдырем.

Но это было уже завтра. А сегодня… Мы ели огромных

вкуснющих – больше таких не видывала – креветок в

местном ресторане, этакой фанерной хибаре надеревянных сваях, сидя на жёсткой лавке за столом изкривых занозистых досок во всю длину помещения и вантисанитарных условиях - с пресной водой на островезасада. И – ничего!

А потом начался прилив. И мы – здесь, а выход с пляжа

– там, на противоположном берегу. А у сына как раз пикводобоязни и в воду он ступать отказывается. Дажеприближаться. Муж посадил его на плечи. Вода плещетсяу мужа под мышками. И ещё не вечер. Драпать надо. Икак можно быстрее. Сын орёт, брыкается и вздергиваетноги, муж теряет равновесие и его мотыляет по протоке,как утлое судёнышко, и ругается он, как шкипер, я держуза ноги извивающегося сына, перешедшего на ультразвук,и толкаю в спину неверно передвигающегося мужа. Аводы мне – по самое горло. И всего остального – тоже.

Вечером мы помчались в аптеку, где утром приобрели

два тюбика.- Ааа, это обычное дело, - сказал хозяин, пряча улыбку,

- утром все покупают крем для загара, а вечером – отожогов.

Несколько дней, шлепая босиком по ресторанам, яощущала себя Айседорой Дункан. Дурацкое ощущение.

Муж избегал любых лучей солнца, даже через окно.Сын дулся на бассейн и не умывался.Но это так, к слову. Первое пребывание в Майями было не столь

идиллическим. То есть, отнюдь. В тот раз мы с сыном добиралась на такси к приятелю,

который умудрился назвать неполный адрес. В активе:посредственный английский, разговорный испанский,выветрившийся в ту же секунду, когда я увидела, куда наспривезли (и это было совсе-е-ем не то место, откуда мыуезжали тремя часами раньше). Трёхлетний ребенок,который правильно считав выражение маминого лица,громко зарыдал, чем усугубил остроту момента. Исамолёт домой - еще через три часа. Всё остальное, как выпонимаете - в пассиве. От отчаяния вспомнился номердороги, прочее - было делом техники, скрупулезноговнимания и виртуозного владения пантомимикой. Когдамы подрулили, на площадке перед домом хаотично, вистерике и конвульсиях метались муж, час назадпосадивший нас в такси, и обалдуй-приятель. К машинеони кинулись с воплями кровожадных индейцев, чемспровоцировали вторую волну девятибального шторма утолько что затихшего ребёнка.

Италия же запомнилась отнюдь не классической

живописью, скульптурой или архитектурой… А тем, что на пляже потерялся сын. В двух шагах от

отеля. Отбежал посмотреть на парашюты и …сгинул. Моёсостояние, когда я это осознала? Вы даже представитьсебе не можете! Уверяю вас. Вот какой должна бытьпервая мысль матери, у которой потерялся её малыш? Ну,ну! Думайте. Ха! Как бы не так! Мысль!: муж со мной

теперь точно разведётся. Каково?! Вы когда-нибудьвидели такую дуру? Нет? Ну, так посмотрите! Вот это – очём?! Ау, Фрейд? (- Иногда сигара - это всего лишьсигара,- задумчиво отвечает Фрейд.)

И лишь после этого - ужас. И беспорядочные,

бесплодные метания по итальянскому пляжуобезумевшей русской женщины, лишившейся дара речи вбуквальном смысле (испарился не толькоприблизительный английский, но и разговорныйиспанский, оставив только междометия – а какая в такомслучае разница между языками).

Сын обнаружился метров через пятьсот. Благодаря

пляжным смотрителям, обзвонившим всю прибрежнуюполосу, и недремлющим глазам отдыхающих. Ну,проскочил! Ну, сильно. С перепугу. Его, трясущегося отхолода (плюс 35), в съехавшей на одно ухо огромнойоранжевой бейсболке, держали за обе руки мальчикпримерно того же возраста и его папа. И старательноотвлекали. Бурно переживающая, галдящая толпаитальянцев и немцев.

Когда разъехавшиеся в стороны глаза сына обрели

фокус на мне, он трубно завыл и забился в чужих руках.И… острое желание надавать по попке. (Помните, витальянских фильмах темпераментные мамаши яростношлепают обнаружившихся детей - обычная реакция напережитой стресс).

До сих пор горжусь, что мне удалось справиться с этимжеланием и прижать к себе маленького перепуганногомальчика, который судорожно обвил меня руками иногами и ткнулся мокрым хлюпающим носом в шею.

Потом мы тёрлись носами и шептались. Потом я

укутывала его, дрожащего, своей туникой. А вокругстояли люди и радовались за нас, обретших друг друга. Ая кивала во все стороны головой, как китайскийболванчик, и, со слезами на глазах, повторяла: - Спасибо.Спасибо. По-русски. Потом я несла его в кафе. Он виселна мне, как коала, обхватив ногами бёдра и руками шею,и наотрез отказывался слазить.

Сын простудился и закашлял. Кашель, с которым дома

подручными средствами - на раз за сутки,цивилизованным итальянским лекарствам не поддавался,а ровно наоборот.

В галерею Уффици огромная очередь. Простояв часа

полтора без малейшего продвижения, я отпросилась угруппы покормить сына. Когда мы вернулись (минутчерез двадцать), наши уже прошли (вот чудеса!) Мы сбоем пробивалась в музей под бурное негодование толпы,среди которой кучковались соотечественники, кричавшиепо обыкновению, что вас здесь не стояло, причем,никогда, а ещё в шляпе (кепке, очках, мини-юбке или,наоборот, макси, ну, и далее - по списку). В экстазепроскакав галопом по анфиладе залов, напоминавшихмне почему-то конюшню (почему?), мы с сыном застыли

возле вожделенной «Рождение Венеры». Но впечатлениебыло уже смазано. То есть, вообще. То есть, навсегда. Ниодной картины. Даже «Рождение Венеры». Так что сБоттичелли – не сложилось.

Очень уж нервной оказалась поездка. С первой минуты на Бали потрясает красота резного

дерева. И строишь планы, как бы это отсюда что-нибудьприхватить. В день нашего приезда какой-то американецотправлял домой несколько контейнеров.

Дня через три обречённо плетясь под лучами палящего

солнца вслед за мужем на какие-то очередныедостопримечательности… И глаза бы мои этого дерева невидели, как, собственно, и Бали тоже!

К концу пребывания от резного дерева тошнит. Наверное, в России это смотрелось бы экзотикой.

Наверное. - Ты посмотри, какая красота!- воодушевлённо говорит

муж, чувствующий себя в этой бане, как рыба в воде, -нет, ты только посмотри какие кувшинки! Кувшинки я, струдом разлепив веки, замечаю. И мечтательно закативглаза: – Залечь бы в этот водоем рядом с кувшинками ибольше – никуда!

Самые яркие воспоминания о Бали …

Как стервятник – мерзкая птица! – во время

собственного представления решил покакать мне наголову. Удачно. Метко. Объёмно. К всеобщему восторгу.Волнистые волосы в жарком влажном климате и без тогозакрутившиеся в спираль и вставшие дыбом... Мой супер-пупер-брезгливый муж отмывал меня в каком-то фонтане.Под сдержанное, фальшиво сочувственное, хихиканьеблагодарных зрителей. Но запах…

Как на мужа с дерева пописала обезьяна. И тоже

попала. А другая мартышка в секунду взобралась на меняи вырвала из рук банан. А третья – ощерилась и почтикинулась (а зубы у них – скажу я вам!) за то, что я отлюбопытства прикоснулась к её хвосту кончиком туфли.

Как по утрам я – единственная на весь огромный

пустынный пляж – плавала в море. Все остальныеплескались в бассейнах возле отелей, лениво попиваякоктейли. Сын на пляж даже не высовывался. Моремелкое – коралловые рифы – и я не спеша уплывала и закилометр, и за два (шутка! - мне столько не одолеть), итак же, не спеша, возвращалась. По тончайшему, как пыльпеску, боком бегали крабы, от лунки к лунке.

С Бали мы привезли деревянную статуэтку – изящная

фигурка сидящей со скрещенными ногами женщины,облокотившейся локтём на одно колено, абсолютно вевропейском, модернистском, стиле, несколько картин наткани (в том же стиле) и мне кольцо (за перенесённые

страдания). И статуэтка, и холсты были выторгованы в одном

магазинчике для туристов. Торговались долго,ожесточённо, свирепо, до наливания кровью и посинения.С бурными возмущёнными расставаниями и не менеебурными радостными воссоединениями. Распрощались спродавцом лучшими друзьями, почти родственниками.Каждая сторона в полной уверенности и глубочайшемудовлетворении от того, что облапошилапротивоположную.

Кольцо – ровно за половину означенной цены, в

собственной гостинице. Статуэтка многие годы занимает только ей

принадлежащее место в витрине барной стойки. Гости,увидев ее впервые, зависают и млеют от восхищения.

Картины большей частью раздарили, но две долго

висели у сына в комнате. До самого ремонта. Кольцо я, питающая слабость к серебряным

украшениям, а вовсе не к золоту (впрочем, серебро с Балия тоже привезла, и тоже большей частью раздарила)изредка, очень редко, надеваю на какие-нибудь супереть-напупереть крутые приёмы, не пойти на которые означаетнепременный - на несколько недель - развод с мужем.

Вот написала – и внезапно затосковала по Бали.

До сих пор мне казалось, есть только пара мест, куда

мне хотелось бы вернуться. Например, Галлапагосские острова. В тот раз мы ездили с друзьями. И сделали остановку в

Амстердаме. Я сильно простужена. От непрерывного чихания слезятся глаза. Каждые 10-20 секунд лихорадочно разворачиваю

очередной платок, которыми щедро напичканы всекарманы, мои, и сострадательных окружающих, раз пять-семь подряд чихаю, делаю краткую передышку, то есть,набираю воздух и разворачиваю следующий.

На автопилоте вместе со всеми иду в музей секса

(вместо вожделенного Рубенса). Но… приехать вАмстердам и миновать музей секса, и не пройтись познаменитой улице…

Фотография. Мы, четверо взрослых, сияющих от

счастья – боже мой, клинические идиоты! - сидим подогромным фаллосом, который крепко обнимает мойулыбающийся, совершенно не понимающий, что именнообнимает, пятилетний сын.

Музей Рубенса – не случился. Плаванье по Галапагосским островам пошло на пользу.

За десять дней оклемалась совершенно. Ещё бы! Едватолько чуткое ухо улавливало слабое гудение мотора, какя, и в лучшие-то времена не переносившая качку, а ужизнуренная чиханием…, с бешеной скоростьюустремлялась в каюту и занимала горизонтальноеположение, вывести из которого могли только полнаяостановка двигателя и абсолютный неправдоподобныйштиль на море. Однажды качка началасьнезапланированно. Внезапно. Когда несколько под мухой,и от того потерявшая бдительность, я направлялась ксырной стойке. Заметавшуюся в панике вокруг столов повсей палубе, меня отлавливали, отпаивали - это былогениально! - потом приводили в чувство и препровождалив каюту всей командой.

Детей младше семи лет на Галапагосы не пускают. Для

сына мы запрашивали специальное разрешение. Ибольшую часть пути он был единственным ребёнком, скоторым все носились, как с писаной торбой.

А на одном из островов неожиданно поплыл. Поплыл и

поплыл. Настойчиво стремясь за горизонт. И совершенноне парясь на предмет того, что боится воды. Нервозноглядя на рыжий поплавок, медленно уменьшающийся вразмерах, решительно заявила мужу что, если он сию жесекунду не отправится вслед за сыном, я разведусь с нимпрямо здесь и сейчас.

Галапагоссы… Дикая, первобытная, первозданная

красота вулканических островов, кратеров, заполненныхбирюзовой прозрачной водой, гигантских черепах,миниатюрных тропических(!) пингвинов, плюющихсячешуйчатых игуан - пращуров современных панков свздыбленными гребнями пластин вдоль хребтов -трогательных морских львов с большими тёмнымипечальными глазами, экзотических растений и не менееэкзотических (из серии не бывает) птиц. Трагический,абсолютно голый, с застывшими на века наплывами лавы,каменный остров брошенных больных детёнышейморских львов, истощавших до состояниях слабоползающих рыбьих скелетов с огромными скорбнымистрадальческими глазами на узеньких, обтянутыхбархатной кожицей, мордочках. Все они как один сжалобными криками поползли в сторону нашего гида,издавшего призывный материнский клич. Островумирающих от голода малышей. Безо всякой надежды наспасение. И мы, вторгшиеся в эту первозданность, где шагвправо - лево с означенной узенькой тропинки стороннихзрителей – только наблюдателей – расстрел. Особаяистория. В другой раз. Отдельно.

Ну, и… разве что - в Аргентину. « Don't cry for me,

Argentina...» Где откровенно-чувственное танго танцуют прямо на

улицах Буэнос- Айреса. И зрители замирают. И внутрискапливается тёмная, густо-бордовая жгучая страстность,

распирает и прорывается наружу - тело непроизвольно ибезудержно начинает двигаться в такт музыке,наполняясь необъяснимым и непреодолимым томлением– по чему? И ты навсегда становишься заложником этоготанца. Именно этого, а не того стилизованного изаштампованного, что изображал наш сын, несколько летпотративший на бальные танцы.

Аргентинское танго. Слегка окультуренный и

облагороженный животный неуправляемый древнийинстинкт. Брачные игры.

Аргентина. Мясо с кровью, мясо без крови, мясо

огромными ломтями, кусочками и в стружку,натуральное и рубленное…. И – ничего кроме… Ах да,еще зелень и море разливанное вина.

Муж стонал от наслаждения. Праздник гурмана. Мой трепетный организм устроил непроходимость.

Никуда. С сильным раздутием поперек.Сууупууу хооочууу! Проскакав вдоль, поперёк, по периметру, вкруговую и

по диагонали Буэнос- Айрес, суп обнаружили вмаленьком французском ресторанчике. Естественно,луковый.

Что-то я разболталась. Можно ещё много чего… И всё

примерно в том же духе. Но… Как-нибудь потом. Может

быть. Вы ведь уже поняли, что с заграницей у меня… Не

очень.

Х О Ч Е Т С Я Л Ю Б В И И Н Е М Н О Г ОВ Е З Е Н И Я

В те выходные Машка с «тоже Вадимом» наметили

поездку на дачу и уже предвкушали, как приготовятвкусненького, нарежут сыра с восхитительной зелёнойплесенью, нальют по бокалу вина и сядут у камина. И,наконец, отдохнут от этой сумасшедшей жизни и побудутвдвоем. В камине весело запляшет огонь, вино будетмерцать глубокими оттенками красного и… Ну и… вобщем, как там… в этих романах?

В начале седьмого утра раздался телефонный звонок.

Звонили соседи снизу и сообщили, что они (то есть,Машка с Вадимом) их заливают. Ну, и… все!

Когда через пару дней она позвонила, в голосе

слышались нотки истерического веселья. Ещё бы – с тойсамой субботы они безуспешно искали место протечки исами трубы, как таковые.

– Погоди,я не поняла – удивилась Люба, – у вас же

должна быть схема разводки. Вот как раз схемы-то и не было. То есть, совсем.

Так уж вышло, что когда Машка с первым мужем,Вадимом Вторым (Вадимом Первым был Машкин отец, аТретьего сразу же после появления на свет «забил»старший сын – видимо, от радости их всех переклинило),так вот – когда Машка с Вадимом Вторым послепятнадцати лет абсолютно счастливой и практическибезоблачной супружеской жизни, наконец, «выбились влюди», купили квартиру и начали в ней евроремонт, уВадима Второго случилась большая и светлая любовь. Онневнятно, но с апломбом заявил Машке, что нельзя житьпо двойным стандартам и… ушёл. К этой самой любви.

Ремонт, которым занимался Машкин, теперь уже почти

бывший, свёкр, бывший же прораб, уже особо никого неинтересовал. Он как-то продвигался, но сам собою, поинерции.

А вся семья занималась разборками, выяснениями

отношений и поисками «кто виноват». По всемуполучалось, что виновата Машка.

Муж говорил ей, что больше не может жить в этом

вечном бардаке и … жить с ней, в частности. Свекровь звонила ежедневно и в красках расписывала,

какая Машка змея и как она сломала жизнь ихединственному сыну.

Свёкор, который почти бывший, в том числе, и прораб,

не понимая для кого он теперь делает квартиру и, вообще

– зачем, на стройке не появлялся. Машкины родители, профессура, гнилая

интеллигенция – у них она тоже была единственной иуже навсегда неповторимой – старательно невмешивались, страшно переживали и на глазах чахли.

Сама она ходила как сомнамбула, таращила на всех

растерянные детские глаза, в которых большими буквамибыло написано «за что?» (да ни за что! а потому что! завсе хорошее – смерть!), непрерывно курила, литрамипоглощала кофе и успокаивающее, и стремительнохудела. На одном из девичников ей в резкой икатегоричной форме было запрещено носить короткиеюбки, из-под которых теперь торчали длинные тощиемосластые ноги, а посередине недвусмысленнопрорисовывался кобчик.

– Слушай, надо что-то делать. Она же за рулем.

Угробит и себя, и детей. На хрен! Как накаркали. Утром, отвозя мальчишек в школу, Машка на полном

ходу въехала в зад ухоженных жигулей, на заднем стеклекоторых красовалось «продаётся». Вот в это самое«продаётся». Хорошо так, качественно. С мгновеннойтрансформацией седана в хэчбэк.

– .....!!! Ты что, ....ла?!– вне себя завопила выскочившая

на дорогу потерпевшая сторона. Машка на секунду задумалась, потом скривилась,

будто только что выпила полстакана натуральноголимонного сока без сахара и горько заплакала: – Муж,сволочь, бросил!

Дети, которые до той поры были не в курсе – в

командировке папа, в длительной! – захлопали глазами и,по достоинству оценив информацию, тоже дружнозаревели.

– С тремя детьми! – рыдала Машка: – Вот как жить?! – Девушка, вы только не волнуйтесь, – растерялся

пострадавший и сдулся, как лопнувший шарик. – Вамнельзя так волноваться – у вас же дети.

Ответом ему был новый взлёт оперной партии на три

голоса. – А я вам о чём? – громко всхлипывала Машка. – Может, вам лучше сейчас не ездить? – неуверенно и

совершенно невпопад посоветовал мужик, непонимавший, как остановить это незапланированноехоровое пение и вообще, что ему-то теперь делать?!

– Что я их, на руках понесу?!

– Кого?! – от страшного предположения у мужиказачесалось и засвербило сразу всё и...везде. И он отчаяннопредложил: – Ну, давайте, я вас провожу. На всякийслучай. Чтоб ещё кто-нибудь…

И проводил. До самой школы. Где дети вышли и,

утирая слёзы, удрученно, но вполне уверенно дошли додверей собственными ножками. Ушибленный к этомувремени постыдно сбежал, заявив, что претензий неимеет. Вообще. Никаких.

– Ну, почему с тремя-то?– хохотали подруги (детей

было ровно столько, сколько сидело в машине – то есть,двое).

– А я знаю? – огрызнулась она. – Для верности. Ремонт, между тем, продолжался, как во сне, и, как во

сне, был закончен. Машка переехала туда с детьми. Время от времени появлялся Вадим Второй, оставался

на ночь, рассуждал, что не следует смешивать секс илюбовь (она-то, наивная, по-прежнему, подозревала, чтоэто должно быть как-то взаимосвязано, но... стесняласьпризнаться), о двойной морали почему-то больше неупоминал – и… опять исчезал. За большой любовьюномер один последовала номер два, затем номер три –беда с этими номерами.

Наконец, ушёл окончательно, к очередной светлой

любви. Впрочем, не без благородства: ремонт оплатил,квартиру оставил, пансион не хилый положил.

А ещё через какое-то время на его место пришел «тоже

Вадим» (с судьбой не поспоришь). – Тоже Вадим – представила его Машка сильно

поредевшим после развода и раздела сфер влияния,друзьям. И этим процедура знакомства былаосновательно подпорчена. Будучи не совсем в адеквате,немногочисленные, сохранившие верность, друзья, невполне оправившиеся от надрыва, тягот выбора и горечипотерь, расценили это как «тоже сволочь» и дружно инеодобрительно, с нехорошим подозрением уставилисьна бедолагу. В следующую секунду сообразительнаяМашка хихикнула, а сверхчувствительный, каквыяснилось впоследствии, «тоже Вадим» совершеннопотерялся и страшно оскорбился.

– А ты никогда не задумывалась, – спрашивали её

впоследствии,– что есть и другие мужские имена? Ивроде, ничуть не хуже.

– Нет, – честно признавалась она и идиотическихихикала.

И вот уже года три «тоже Вадим» едва ли не ежедневно

объясняется ей в любви, вызывая тем самым оструюзависть у старых подруг, оставшихся при «старых» же инесколько прохладных мужьях.

Страсти улеглись, обиды перегорели, Машка ожила,дети привыкли. Happy end.

В нижней квартире кто-то тоже очень долго делал

ремонт, а потом туда въехали новые соседи. С соседямипознакомились и даже задружились.

А субботним ноябрьским утром раздался телефонный

звонок. Приехавшие рабочие осмотрели кухню, оба туалета,

душ, зачем-то заглянули за занавеску в ванной ивопросительно посмотрели на хозяев: – Ну, и где долбитьбудем?

Это был тот ещё вопрос. Срочно вызвали бывшего свёкра, который бывший

прораб, тот невразумительно мычал и ссылался насантехника. На свекра надавили – он дал телефон.Сантехник приехал, оказался бодрым старичком летсемидесяти пяти, жаловался, что это всё из-за Йоськи(бывшего свекра), который есть жлоб и козёл, но гдепроходят трубы так и не вспомнил.

Все подруги приняли активное участие в событии,

главным образом, в его обсуждении.– Слушай, а где у них течёт-то? – Вот там и надо

долбить.– У них подвесной потолок.

– И?– Ну, и! – Машка раздражалась, – Потолок промок,

провис и капает в самой просевшей части.– Логи-и-чно. Значит, потолок надо снимать.– Уже сняли, – она тяжело вздохнула.– Ну?– У нас под этим местом ничего нет.– Под каким?– Под всеми!– То есть?! Вы вскрывали?– А чем мы, по-вашему, занимаемся всё это время?! – с

некоторым злобством в голосе осведомилась она.– А как это?– Ой, ну, как ты не понимаешь, – слышно было – она

нервно затянулась сигаретой, – протечь же может не там,где прорвало, а в самом слабом месте, например, в стыках(вот хлебом не корми – дай объяснить «физическийсмысл», профессорская дочка, блин!).

– А-а-а-а…. Логи-и-ично. При малейшей попытке умыться у соседей

возобновлялся потоп. Утренние процедуры начиналось с перезвона.– Ну, как?– Вроде, сухо.– Включаю.– Капает.– Елы-палы! Выключаю.

Машка названивала, живописала, как теперь выглядят унее места общего (и не общего) пользования и нервносмеялась. Но однажды её голос Любе не понравилсясовсем. – У всех жизнь как жизнь, а у меня – не понос,так золотуха,– сказала она тускло.

Это был очень плохой симптом.– Да ну? Может, тебе напомнить, как мне счётчик на

горячую воду ставили? Или как у Ирки в подъезде ночьюдетскую коляску рвануло? Или как Наталью заливаеткаждую весну и осень? А, может, Ларискин евроремонт?

– Ну, да,- сказала сразу повеселевшая Машка (приятно,все-таки, что фигово бывает не только тебе).

Три недели спустя после начала этой захватывающей

детективной истории подруги с мужьями приехали навоскресный преферанс. Дверь открыла нескольковзъерошенная, но счастливая Машка и радостно объявила,что полчаса назад они затёрли последний стык междуплитками. Позади возвышался «тоже Вадим». Он которыйвыглядел, наоборот, озабоченным и удручённым, дажеморщинки между бровями как будто стали глубже.Выяснилось, что он «лопухнулся» с цветом этой самойзатирки и теперь она в месте ремонта серая, тогда как вовсем остальном туалете – голубая. И он, по обыкновению,переживал и казнился.

– Фигня все это, возьмешь кисточку и покрасишь, если

уж тебе так неймётся. – Сказала Люба.– Я в туалет … по делу хожу, а не чтоб стыки

рассматривать, – добавил прямолинейный Иркин муж.– Если б ты мне не показал, я бы никогда и не заметила,

– поставила точку над «i» деликатная Ирка.Молчаливый Любин муж только кивал головой,

поочерёдно соглашаясь со всеми. Вадим просветлел лицом. Хозяева ходили по квартире и рассказывали, что здесь

были обнаружены трубы, а тут – мокрый угол, а вот –место прорыва, а сюда они никак не могли найти плитку– которая немецкая и её больше не поставляют, а за этой– Вадим ездил на другой конец Москвы, а вот в этомместе… И показывали фотографии, которые до, во времяи после….

Гости ходили вслед и ахали, и говорили «какой ужас» и

ещё «кошмар» и «обалдеть», всплескивали руками исочувственно кивали головами, и рассматривалифотографии….

Потом все уселись за круглый кухонный стол. И

Машка, сияя как начищенный пятиалтынный, развернувплечи и выпятив грудь, сказала: – Давайте выпьем за то,что мы закончили наш ремонт.

– Ну, уж нет,– возразил Иркин муж, – мы выпьем за то,чтобы он как можно дольше продержался. А, кстати, высхему-то нарисовали?

– А это что?! – возмутился «тоже Вадим» и бросил настол распечатки фотографий, которые «до, во время и

после». И все выпили. И закусили жутким вонючим сыром с

отвратительной зелёной плесенью (кошмар, ужас, иобалдеть!). После чего каждый взял свои карты.

Зазвонил телефон. Увидев цифры на табло, Вадим

застонал: – Что?! Опять?! Соседка снизу сообщила, что по телевизору идет

концерт Макаревича. «Тоже Вадим» встал, широким жестом плеснул себе

коньяка, выпил его одним глотком под взглядом пяти парнемигающих глаз и, не глядя в карты, выдохнул: – Мизер!

Но за это время карты непостижимым образом

переместились ровно на одного человека вправо… иливлево – для него это уже не имело значения.

К Е С А Р Ю К Е С А Р Е В О

Больше всех была потрясена Наташка с ее 48-ю

метрами «хрущобы» на последнем, пятом этаже.Она шла молча, зябко ссутулившись в своём пальтеце,

натужно улыбалась и прятала глаза. Кончик носа у неёпокраснел, и даже помада не скрывала посиневших губ.

А в парке было тепло и солнечно. Разве что ветренонемного. Весна.

Каждый год по весне крыша «хрущобы» протекала,

квартира была уставлена тазиками, дети перманентноболели, ремонт перманентно длился.

Наташку было жалко, так жалко, что внутри

скручивало кишки. И от этого непереносимого чувстважалости Верка рассвирепела, вырвала из дрожащих Наташкиных пальцев сигарету и принялась в ярости еётоптать. Та лишь смотрела больными глазами.

– Ты ещё заплачь от жалости к себе, – шелестящим от

злости шёпотом сказала Верка. И тут Наташка действительно заплакала. А Верка стала орать и размахивать руками.

– Ты кому завидуешь?! – кричала она, – Кому?! Да онаживет в золотой клетке и ничего – ты понимаешь? – ни-че-го не смеет! Она даже пригласить нас к себе большеникогда не решится!

– Это почему же? – некстати вмешалась совсем не

бедная Лиза. – Вера, по-моему, ты сгущаешь краски.– Да потому! Рылом не вышли! – отрезала Верка (и как

в воду глядела – это был первый и он же последний раз,когда они удостоились чести побывать у Ларисы дома). И,пребывая в крайней степени раздражения, переключиласьна Лизу: – Тебе, считай, сильно повезло – муж вовремябросил. Хоть человеком осталась. А то сейчас и на порогне пустила бы. Каталась бы на собственной яхте поСредиземному морю и не то, что о нас, о Наташке невспомнила бы. Даже в дни её рождения. К тебе бы другиелюди ходили, постатуснее. А тут муж возьми да и уйди кдругой, и ведь даже не моложе. Так ты у Наташки назагривке сколько сидела, год? И она всё тебе соплиутирала. А то где бы ты сейчас была? В психушке, неиначе! И эта (уже о Ларисе) чуть что, прётся к Наташке вжилетку плакаться. Даром что у неё две задрипанныхкомнатёнки и на балкон можно только ноги высунуть, азад желательно в комнате оставить, а то этот грёбанныйбалкон рухнет к чёртовой матери вместе с твоим задом. Всвои-то хоромы не зовет… – Верка захлебнулась и насекунду замолчала, переводя дух.

Чем немедленно воспользовалась Лиза.– Знаешь, Вера,– чеканя каждое слово, с вытянувшимся

от обиды лицом, начала она… – Да знаю я! – отрезала та и отвернулась к Наташке. –

Ты когда-нибудь видела её счастливой? Мы сколько летзнакомы? Лет десять? И у неё всегда – всегда! –депрессуха! За заграницей по полгода живёт, сапоги затридцать тысяч, шубы, уж я и гадать не буду за сколько, ау неё глаз снулый, как у рыбы. А плечи? – так и живетскукоженная, с втянутой головой, как черепаха. А мытебе в прошлом году ботиночки купили за полторы – нет,ты помнишь? – так ты была счастлива до смерти.

– Правда, – слабо улыбнулась Наташа и нежнопосмотрела вниз, на эти самые ботиночки, ладнообхватывающие её тонкие лодыжки.

– Вера, что-то ты уж слишком… зашлась, – снова

вступила оскорблённая до глубины души Лиза. Она нелюбила ссориться, и, обладая на редкость миролюбивымхарактером (за что ей и прощалось многое), старалась всёперевести в шутку. А ещё совершенно не выносила слёз.Но тут ее задели за живое… и не так, чтобы оченьзажившее: – Наташа плачет…. Меня просто с какашкамисмешала…. Можно подумать, ты одна у нас жёлтая ипушистая, – Лиза стала медленно заводиться, тожезамахала руками и мелкими шажками пошла на Верку.

Та с весёлым и злым интересом в глазах и в полнойбоевой готовности развернулась.

Подруги затаили дыхание: Ой, что щас будет! Наташка

даже зажмурилась.

Народ, степенно прогуливавшийся до сей поры вдоль

дорожки, стал притормаживать и любопытствовать –зрелище обещало быть захватывающим.

Но узнать много интересного и разнообразного о себе

Верке на этот раз было не суждено.Потому что Ира – кладезь народной мудрости – до сих

пор шедшая молча, внезапно произнесла: – Большепоплачет – меньше пописает.

Вот уж от Иры – рафинированной интеллигентки –

никто не ожидал… подобного натурализма. Если честно,о её присутствии в накале страстей вообще забыли.

Все разом замолчали и дружно уставились на неё,будто впервые увидели. Она неуверенно и виноватоулыбнулась.

Первой хихикнула Верка. И хихикнув, уже не смогла

остановиться.– Ой, не могу! – взвизгивала Наташка, закрыв лицо

руками и согнувшись пополам, и смеялась, и всхлипывалаи икала одновременно.

Только Лиза еще какое-то время метала в Веркугневные взгляды и все порывалась что-то сказать, но подобщим напором безудержного веселья не устояла, впоследний раз взмахнула рукой и захохотала тоже.

Публика, не слышавшая тихих Иркиных слов, стала

недоуменно и разочарованно расползаться – драка не

состоялась по неизвестной причине. – Ой, девочки, что бы я без вас делала? – отсмеявшись,

сказала Наташа.– Ты бы без нас загнулась,– уверенно констатировала

грубая Верка,– но и мы бы без тебя – тоже. Кто бы насуму-разуму учил и жилеткой служил?

Какое-то время шли молча. Наташка, будто только

проснувшись, подставляла припухшее лицо солнцу.Верка незаметно тронула Лизу за локоть: – Лизунь, ты

…– Да ладно. Все верно. Пережили 91-й, пережили 98-

й…. И это переживем тоже, – великодушно, но несколькотуманно отозвалась Лиза.

– Боже мой, это ж сколько мы живем…– подумала

Верка.– Ужас!

Я Н Е П Ь Ю , Н О О Т Х Л Е Б Н У М Н О Г О

А потом позвонил сын.И спросил: – Мам, а папа сегодня вернется? – с

надеждой в голосе. С надеждой на что? Что – да, или что– нет?

Вроде как он не в курсе.– Здрасссьте вам! Он же утром в командировку уехал!– А… ммм… можно мы тогда Валеру к нам принесём?

Только маме его не звони.Так это была проверка слуха?! Приехали! Опять

двадцать пять!Ла-а-адно. Марганцовка? – есть. Трехлитровая банка? –

есть. Лариске? Звонить, не звонить? Вопрос въедливо ипротивно, как ночной комар, сверлил мозг . Мозграстеряно отмалчивался.

Ну, что – я готова.Время пошло.Если к нам – то это из ближайшего сквера. Минут пять.

Даже на карачках. Даже ползком.И из ближайшего за ближайшим уже бы – тоже.Очередной сыновий телефон испарился неделю назад.Полчаса уже натикало!Елки-палки! – Кать, похоже, наши дети «погуляли». Ты не в курсе,

где они могут быть?– В каком курсе?! – по зашкаливающей

эмоциональности вопроса уже понятно, что – нет. И дажепредставлено выражение её лица. Брови домиком. Иглаза, как у бассета, трагически стекают вниз. Вот чёрт! –надо было подготовить. Ещё и её откачивай!

– Кать, я не могу позвонить, –зачастила я,– мой безтелефона, звонили с «твоего». А сейчас и «твой» неотвечает.

– Жди. Я буду дозваниваться.Если Катя что решила!.. Даром, что глаза… хватка

бульдожья. Покровско-Стрешнево. На минуточку! Тащить оттуда

Валеру? Как они это предполагали? Что такое пьяныйВалера я знаю. А, если и все остальные?..

– Женька, руки в ноги! Папика я уже отправила.– И как далеко ты отправила папика?Катя была непробиваемо и драматически серьёзна.– В парк! Лариске позвонила. Они с Андреем едут.– Катя! Ноги – в руки. Кать, может, не надо было?

Лариске. Меня сын просил…– Какие ноги-руки? Ты в своем уме? А, если с ним что-

нибудь? Мой, похоже, тоже хорош. Отвечала по телефонуМашка. Все. Встречаемся у входа. А то их сейчас ментыпод белы ручки. Потом не разгребемся.

– Кать, ну, какие менты? Какие разборки? Кому онинужны? Они же дети… Ну, выпили. Ну, не рассчитали.Бывает. И потом, не все же они… Мой, вроде, трезв был.

Ну, относительно. Говорил внятно. Хотя… ИзПокровского-Стрешнево… – я почесала ухо,– это,конечно…

– Ты что, правда, не понимаешь? Да если они вментовку попадут, это вся биография…

Катя – самозаводящаяся система. Перпетуум мобиле.

Дай только повод. Или пол-повода. Или четверть. И даже,если на кончике пальца...

Вот ведь гадство – до сей поры была совершенноспокойна и нордически выдержана.

У входа в парк туда-сюда сновала Катя и шмалила

сигарету.– Ну, что ты так долго?!– Так нам личных вертолетов не подают. Какие

новости? По тропинке вдоль озера небрежно прогуливался Сан

Саныч. Вид у него был слегка взъерошенный,вступающий в противоречие со степенной походкой.Будто ветром вздыбило. При абсолютном штиле инепоколебимо-гладко-стеклянной поверхности воды. Да ипоходка… Степенно-подпрыгивающе-ныряющая. Онкинулся к жене: – Ну, что?

– Козлы малолетние! – с чувством сказала Катя. – Ониуже почти у Речного были. Развернула сюда.

– Ну, перепутали, Катя! Они же пьяные. В другуюсторону пошли. Случайно. Противоположную.Заблудились, – я пыталась сохранять чувство юмора. Но

Кате мой юмор… несвоевременный. Позвонила всполошенная Лариска. И закудахкала. Они

с мужем наворачивали петли вокруг парка.– Ехайте – Катя неисправима!– к нашему дому. Мы их

приведем. Из дебрей леса послышалось: – Шумел камыш, деревья

гнулись…Дурными голосами.– Во! Идут! – я засмеялась. Из-за изгиба парковой аллеи выдвинулись три

богатыря. Посерёдке Андрей – Катин с Сан Санычем сын– с заведёнными вверх глазами, висящий на плечах двухбойцов, крепко обнимающих его с обеих сторон,фальшиво, но самозабвенно ведущий сольную партию. Онбыл в ударе. Личный звёздный час. Его ноги тоже велисольную партию, абсолютно независимую от тела,разудало-танцевальную. Такое я наблюдала однажды, столет назад в театре сатиры – у Андрея Миронова в ролиХлестакова.

– А хороши! – восхитилась я. – Красавцы просто! Номне кажется, здесь было бы уместнее: «Врагу не сдаётсянаш гордый Варяг!»

Катя с неудовольствием посмотрела на меня, а СанСаныч хмыкнул.

Следом проявилась вся честна компания. В разной

степени неадекватности. Девчонки двигались

поуверенней и пограциозней. Мальчишки – выписываяхитроумные траектории вдоль генеральной линии, коейони – не взирая – упрямо и целеустремленно следовали, ссосредоточенными, по-бараньи вперенными впереносицы, взглядами.

Мой тёрся сбоку, временами косил в меня глазом,глупо и смущённо хихикая. На общем фоне неприлично ивозмутительно трезв.

– А где Валера?– Там, – вразнобой махнули руками.Предупреждая дальнейшие вопросы, незнакомый

парень в форме МЧС, согнувшись, вынес из-за дереваВалеру на плече, как куль с картошкой.

– Норма-а-а-ально, – у меня на глазах появились слёзы(нет, не от горя), – а ничё так отметили! Качественно. Аэто кто? – ткнув в хилого атланта пальцем.

– Иркин парень.– Ему ж лет двадцать.– Двадцать один.– Ну, какие зрелые девочки.Катя двинула меня в бок локтем: – Нишкни! – И строго

спросила нашего телефонного респондента, посовместительству, координатора перемещений: – Маня,что пили?

– Пиво, теть Кать,– не задумываясь, быстро ответилаМаня, глядя на нас чистыми прозрачными глазами.

– Ага… Ясный перец! – уверенно подтвердилачертовски правдоподобную версию я.

Катя еще раз двинула меня в бок локтём: – Тебе бы всё

ржать!Сын захихикал громче.– Маша!– Теть Жень, теть Кать, ну, чес слово, пиво!– Ну да! Марки «шо нальют».Катя нацелилась мне в бок. Возле дома навстречу своему тёзке (в тройном

исполнении) метнулся Валерин папа и принялся егоощупывать: – Сынок, как же так?

"Сынок", без предупреждения и подготовки слушателейвнезапно перешедший к исполнению концертного номераиз Рамштайна и в этот самый момент мучительно и снадрывом адаптировавший к русскому произношениюангло-немецкую фразу «ви а ол ливэн ин Амэрика,Амэрика ист вундэрбар», навёл на него мутный взор и, неидентифицировав им отца, совершил попыткуотбрыкнуться от непристойных притязаний незнакомоготолстого мужика. Бойцы потеряли зыбкое равновесие и,ухватившись покрепче друг за друга, как в замедленнойсъёмке, неторопливо и с сопротивлением, приступили котработке акробатического этюда под названием: тройноесинхронное сальто-мортале назад. Им почти удалосьвойти в пике, но тут бдительный Сан Саныч,поднатужась, выправил вертикаль. И, перехватив у сынаэстафету, вышел на авансцену звёздного часа.Пришибленный до сей минуты событием инезамутнённо-радужным состоянием отпрыска, он гордоприосанился и сказал: – Это! – наш! сынок! А Вашего! –следом несут! – И по-королевски повёл подбородком.

К слову сказать, сынки до сего дня к близнецам неимели никакого отношения. И первый – который втройном исполнении и в вертикали, в обычной жизнировно на голову выше второго – что в горизонтали и наплече атланта в форме МЧС. И примерно на полторы –его папы (не атланта, а того, что в горизонтали). Но папинфокус зрения в этот исторический миг не только недружил с геометрией, а и вообще...

Валеру загрузили на заднее сиденье лэнд-крузера и

увезли в светлую даль. И там он всю ночь провел подкапельницей. А рядом, подпершись, сидели, удручённыеочередным сыновьим подвигом, родители.

– Ты-то как трезвым остаться сподобился? – спросила я

сына.– А я по бревнышку ходил. И когда падал с него, шёл к

ручью. И потом, я же не пью всякую дрянь.– Умно. А что пили?– Ну, пиво, мам, – глаза его скользнули в сторону.– Угу! Мама у тебя – дура. По определению.Сын захихикал. В полночь позвонила Катя.Полчаса назад она узнала, что её певун завалил экзамен

по математике и поутру пересдача. Схватив в одну рукутапочку, а в другую – означенного певца за грудки, онатрясла его, как грушу, и била по морде этой самойтапочкой, извергая непереводимый поток слов срефреном: – Ах, ты, б***ь рыжая!

Страдалец, незадолго до переживший экзекуцию сиспользованием трёх литров раствора марганцовки – ну,сколько ж можно?! – слабо отмахивался от разъярённоймамаши неверными руками и сонно бормотал: – Мать,отстать, дай поспать… – и понимать серьёзность моментаотказывался.

Сан Саныч, тихо и мирно устроившийся – наконец-то!– перед телевизором, будучи не в теме, зато опять вэпицентре, всем телом вжался в кресло. Кресло спасовалопод таким напором, внеся посильную лепту и усугубив.

– Катя, а почему рыжая? – засмеялась я.– ???– Где тапочка?– В руке!– Спокойно, Катя. Убери её на место. Сейчас я

поговорю с сыном. В восемь часов утра сын отнёс исполнителю микстов из

русских народных застольных песен и немецкоготяжёлого металла второй – решённый – вариантэкзаменационной работы. Который тот, сопя и потея сбодуна, с усилием концентрируя взгляд и путая буквы сцифрами, посильно передрал и получил заслуженнуютройку.

Уффф!Слава те Господи – девятый класс закончился.

С Л Е В О Й Н О Г И

Полночи перед закрытыми глазами леталиразноцветные птички. И всё считала их и считала. Вместослонов. Тыщ пять. Может и больше. Сбилась. А поутру,затемно ещё, эти самые птички пропитыми голосаминачали распевку. Все пять тыщ. В открытую форточку,как в микрофон. Кто их заказывал? И в голове дурацкиемысли на предмет, на фига в такую рань и неплохо быещё поспать.

Лучше бы спала, чесслово. Ну, хорошо – сын просил разбудить на экзамен в семь

часов, так это ж в семь!.. Тем более, что отказалась.Наотрез. Знаем мы эти побудки: сколько не буди, встанетон в восемь и помчится, как скаковая лошадь на заезде, аты каждые пять минут поднимись, постучи в его дверь ивыслушай нечленораздельно-возмутительное. Сыннастаивал: будить пинками. Знаем мы эти пинки.

За стеной у сына началось шебаршение – неужели сам?

Интересно который час?– и вот тут начала потихонькуотплывать.

Дверь в спальную с медленным пенопластовым

скрипом – Госссподи! До сих пор передёргивает –отворилась, сын на цыпочках промчался к бельевой

решётке. Ясен пень – вечером носки подготовить былоникак. Цыпочки с ветерком пронеслись в обратномнаправлении, дверь с мелодичным звуком металла постеклу в два приёма закрылась. Наверное, страшногордится собой, как лихо он это провернул.

Муж дрыгнул ногой, угрожающе зевнул и принялся

громко и с наслаждением чесаться: -хрр-хрр-хрр-хрр.Что-то мне это напоминает. Деревню. И этих –хрюкающих и трущихся о плетень.

Потом сел, как панночка из Вия. Точно – деревня. Иптички эти...

Спокойствие, главное, спокойствие. Я – Вий, и веки уменя не поднимаются.

Ага. Ушёл. Заорал садист-домофон.Вот зззаррраза!Как дешёвая шлюха притягивает к себе всю

многочисленную, праздношатающююся неразборчивуюпублику, решившую по непонятной причине, что мыобязаны открывать им входную дверь. Всем подряд. Ссияющей от безмерного счастья лицезреть их, улыбкой. Влюбое время суток.

Моего человеколюбия хватило на несколько месяцев.После чего стала злобно интересоваться: – А в какую Вы,собственно, квартиру? – и настойчиво советовать звонить,куда следуют. Теряются от неожиданности. Некоторыедаже извиняются. Явного недовольства не проявляют, нои радостию не брызжут. И по привычке названивают.

К домофону никто не подошёл. Он сделал секундную

передышку – воздух набирал – и взвился пуще прежнего.В прихожей возникла суета, домофон поперхнулся исмолк (ага, наверное, сын засунул спичку и прижалкнопку – в последнее время я наловчилась: сунешьсогнутую спичку в щелку, прижмёшь кнопку и тогдазвонит не в квартире, а в морду тому, кто на крыльце –мелочь, конечно, но приятно).

Бодрая трель дверного звонка. Всё! Вылетев

смертоносной стрелой из постели, рванула на себя дверь:– Щас поубиваю всех на фиг!

Мордоворот Белов – институтский друг сына вжался встенной шкаф и проблеял: – Кто ходит в гости поутрам…,– после чего с силой зажмурился и засунул в роткулак.

В зеркале отражалась разъярённая тетка – приятно

познакомиться! – в ночной пижаме, с острымищелочками опухших глаз, и со стоящими дыбом, какпосле центрифуги, оранжевыми волосами – экуюнеземную красоту наваял мне вчера Володя! Рукипообрывать! За этот креатив! Вместе с креативом.

ИЗ ЦИКЛА «О НЕМ И О НЕЙ».

П О З Д РА В Л Е Н И Е

Она проснулась ранним утром с ощущением беды.

Проснулась внезапно и бесповоротно. Прислушалась: – Откуда? Ах, да… Любившая понежиться и потянуться в разные стороны

так и эдак, полежать бездумно и расслабленно, сегоднябыстро открыла глаза и несколько минут смотреланевидящим взглядом на шторы, в полумрак.

Часто и неровно билось сердце, замирая и ухая, до боли

под рёбрами. Тревога усиливалась и давила. Да, да, да…Помню я, помню.

Наспех выпила кофе – ох, не надо бы сегодня кофе – и

села к компьютеру. Чтобы успеть до работы. Пальцы зависли над клавиатурой. Моему… (моему?) – Моему! Не по принадлежности, а

вот этому самому – биению крови. Когда и за тысячукилометров чувствуешь, как дышит, сопит, злится, какдумает… до скрипа в мозгах, когда… – чёрт! – неважно.

Моему сильному и саманадеянному, не допускающему

и тени сомнения в своей всегдашней непробиваемойправоте… слов и поступков, уверенно и без сантиментовуправляющему своей и чужими жизнями.

Моему бешенному и непримиримому. В горячечном

бреду наносящему удары с неразборчивостью чеченскогокинжала…

Моему слабому… Выстроившему такую мощную

крепостную стену из свода условий и правил, чтобникому даже в голову не пришло посягнуть натерриторию… привязанностей и чувств, бегущему от них,как чёрт от ладана, прячущему жажду любви и нежностиза грубыми циничными фразами.

Моему… нежному. Привыкшему быть прямолинейным

и резким, а тут боявшимся сказать лишнее слово (вдругобидит), подыскивающему их с неумелым, непривычнымтщанием, сдерживающим силу каждого прикосновения.

Моему страстному. Неуёмный ураган пробил все

расстояния и препоны – температура поднялась доневозможности вдыхать раскалённый воздух, крышуунесло в неведомые дали, свистело и ревело повсюду,штормило и зашкаливало – и… спасовал перед

неуверенной растерянной улыбкой. Моему холодному, равнодушному и расчётливому.

Превращающемуся в монументальный памятник, едвапоявлялась малейшая угроза потрясения тщательновыстроенной жизни. Ни шагу без выгоды. Сострадание – очём это?

Моему невоспитанному и хулиганистому, так и не

изжившему – спасибо тебе, Господи – мальчишество, ненаучившемуся нос вытирать платком, а руки – салфеткой,не усвоившему, что перед едой их, вообще, моют, а длятрапезы существуют приборы.

А эти анекдоты! Все, как один, ниже пояса. Мрак ижуть. Рассказываемые с таким виртуозным изяществом,что слушаешь их взахлёб и непристойно, чтоб ни у когоне было сомнений, на все кафе, хохочешь.

Моему робкому, так и не отважившемуся сломать

зыбкую насмешливую оборону… Не решившемуся, не сумевшему, испугавшемуся,

поленившемуся… Моему. Любимому. Ибо никому не под силу запретить

любить. И знаешь, я не уверена, что с тобой мне было былегче, чем с любовью к тебе – без тебя.

С днём рождения.

Она задержала руки на весу. Опустила их на стол.Пробежала глазами письмо, заменила «а» на «о» в слове«самонадеянному», исправила на « боящемуся» и«сдерживающему» – дура безграмотная! – и поставилаточки вместо многоточий.

Несколько минут пустыми глазами смотрела в окно. Курсором выделила весь текст и нажала Delite.

Т Ы З Н А Е Ш Ь ?

…vida mia yo te amo, yo te quiero,como quieren los amantes en enero.(…жизнь моя, я люблю тебя и обожаю,так, как любят лишь январские любовники.)Гарри Нельсон «Январские любовники»

– И знаешь… Он сказал, что это красиво, – закинув

руки за голову и глядя в никуда, произнесла Она.– Что красиво?– Ну…, это.- Что «это»?– Ну…, процесс любви, то есть…, занятие любовью,

секс… ой, да не знаю я! – Да-а-а? Интересно, – Подруга выпустила дым. –

Занимательные у вас беседы. – И продолжила,утвердительно-вопросительно: – И ты с ним согласилась.

– Нет. Тогда – нет.– Когда это «тогда»?Пожав плечами: – Когда он мне это сказал.– А когда он тебе это сказал? – Раздув ноздри и

медленно втягивая в себя воздух, как ищейка, напавшая

на след.– Ну… в самом начале.– В начале чего?– Рита, ты дура или да? – с досадой произнесла Она.– Та-а-а-к. – Подруга сердито и сосредоточенно

уставилась на кончик сигареты, лихорадочно прокручиваяв голове новость, механически стряхнула опаснонакренившийся столбик пепла в кофе – «чёрт!» – ипринялась нервически водить ложкой по шоколаднойповерхности, отлавливая белёсые хлопья и оттягиваявремя. Закончив процесс, вгляделась пристально: –Значит, вы?!..

– Мы – да! Но я не об этом.– Как это не об этом? Да ты понимаешь, что натворила?– Что? Что я натворила? – Она прищурилась и с

насмешливым вызовом посмотрела на подругу. – Явступила в порочную связь, – произнесла громко иотчетливо. Во внезапно образовавшейся в этот самыймомент паузе в кафе фраза разорвалась бомбой,промчалась взрывной волной по залу, отскочила от стен иотозвалась эхом. Кафе отреагировало вакуумнойтишиной, уходящей в ультразвук, и любознательныможиданием десятка напряжённо нацеленных ушей.Подруга с ужасом оглянулась и сделала большие глаза: –Тише ты!

Она и бровью не повела, только во взгляде замерцалохолодным – ох, знала Рита это мерцание – и усмехнулась:– Я. Позволила. Себе. Спать. С мужиком. Которого.Давно. Хочу. – И, скрестив руки на груди, внимательнооглядела торчавшие отовсюду уши, откинулась на спинку

кресла, после чего нежно и вкрадчиво, с придыханием,интимно прошептала: – Ну что, будем стричь илипригладим?

Уши тут же поникли, как вроде и не вскакивали вовсе,и в помещении восстановился гомон, нарочитоинтенсивный, мол, никому и дела нет, не очень-то ихотелось. Но затылки и макушки стали оч-ченьвыразительными.

– Давай, не будем об этом. Не обсуждается.– Хорошо. Не будем. Но ты идиотка! Сама себе яму

роешь. – Пусть так. Но ведь не ты же. Ты, по-прежнему, умна и

предусмотрительна. – Она опять закинула руки за голову,потянулась и положила ногу на ногу. – Рытвины,колдобины и буераки тебе не грозят.

Предусмотрительная подруга решила, что лучше

сменить акценты: – Конечно, для него, кобеля, этокрасиво. Он в этом процессе живет.

– Рит, а ты его с Казановой случаем не перепутала? –засмеялась Она. – Он живёт… в других процессах. А этотак… попутно. Про между прочим.

– Вот именно – про между. Да ему все бабы… на однолицо. Одной больше, одной меньше. Он их дажезапоминать не трудится. Не ожидала от тебя. Дажеобидно как-то… Умной прикидывалась.

– Как наполненные вёдра,

растопыренные бюстыпроплывают без конца –И опять зады и бёдра…Но над ними – будь им пусто! –ни единого лица! – театрально, с завываниями на манер

Ахмадуллиной, продекламировала Она.– Саша Чёрный, – ответила на немой вопрос и

продолжила с легкой издёвкой, чуть приподняв брови ирастягивая слова: – Нууу, не зна-а-ю. Меня, вроде, узнает.И потом… Это ведь не его решение – моё. Я – так решила.Хотя он, возможно, думает иначе. Возможно, дажесчитает себя победителем. И непревзойденным,сногсшибательным любовником. Бедолага. Коллекционердолбанный. – Она хмыкнула и повела плечом.

– А что, это не так? – непроизвольно вырвалось у Риты

и она, смешавшись, тут же закрыла рот ладонью.– Вот ты, подруга, и прокололась! – и засмеялась

безмятежно и искренно. – А ты проверь!– То есть?! Как?!– Практически! Ты же сама говоришь, что он – всё, что

движется… – глядя в Ритино растерянное лицо,хихикнула: – Да ты не тушуйся, подруга, шучу я так, по-дурацки. Поверь, ничего особенного.

– Хулиганка ты!– Есть немного, – кротко согласилась Она, – учусь. Да

обычный. Бывали у нас… и поинтереснее.– Тогда… Я не понимаю. Зачем?– Ах, Рита. Как бы тебе это объяснить? – по кошачьи

изогнувшись и небрежно изломав руку в локте, с

манерами прожжённой светской львицы капризно началаОна, но увидев лицо подруги…: – Рит, ну ты чего в самомделе? Мы же выбираем мужчин не за то, что они самыеискусные любовники. И, к сожалению, не всегда самыхлучших представителей человечества. Это было бы такпросто… объяснимо… и, может быть, даже правильно.По крайней мере, логично. Но нет. Мы выбираем попрёквсякой логике – любимых. Вот блин! Ладно, расслабься.Просто, при чём тут его кобелизм? Мне же не выходитьза него замуж. Ты ж понимаешь. Если это меня неволнует, ты-то чего? Я о другом. Это – оказываетсякрасиво. Представляешь?

– Крышу у тебя снесло, вот чего! Он по тебе танком

прокатится и не заметит – дальше поедет. А от тебя одномокрое место останется. И куча раздробленных костей. Ато я не помню.

– Памятливая ты моя. Не-е , подруга эт-то ты зря-я-я.

Недооцениваешь. Боюсь, его ждут сюрпризы.– Боюсь, тебя – тоже.Они посмотрели друг на друга и расхохотались.– Да ладно – бог не выдаст, свинья не съест. А крыша

моя вернулась на законное место. В несколькопотрепанном виде. Но вполне дееспособная. И ты этопрекрасно знаешь. – И сочувственно добавила: – Ну, чтоты так дергаешься? Чего испугалась-то? Поверь, я ужевменяема.

– Ага. Заметно. Чёрт с тобой. Раз тебе так хочется. Всё

равно ведь уже…– Эт-то точно, – подтвердила Она,– эт-то ты

припоздала. Со своими превентивными мерами.– То есть, как только он тебе об этом сказал, тут ты и

поняла, что это изумительно красиво. И сам процесс, иконвульсии, ну и… – да – запахи, например. – Риту ажпередернуло – ее всегда подводило богатое воображениеи трепетность натуры.

– Да, – кивнула Она и тихо, чуть отстраненно, словно

пробуя их на вкус, повторила слова, прозвучавшие стаким холодным презрением: – И процесс. И конвульсии(если тебе нравится это слово), можем даже усугубить –агонистические. И запахи.– И было в её голосе тоуверенное спокойствие, которое – «над». И Рита осеклась.– Я тоже не поняла. Стала насмешничать и ёрничать. Тыже знаешь, я умею. И тогда он показал.

– Что – показал?! – Подруга дёрнулась, щедро плеснув

кофе на стол, чертыхнулась и потянулась за салфеткой,сигарета, воспользовавшись моментом, сползла с краяпепельницы и покатилась. Ритка поймала её на излете изашипела, перебросив в другую руку и тряся –обожжённой: – Тысяча чертей!

Она наблюдала без малейшей попытки… откровенно, седва заметной грустинкой, улыбаясь: – Что-то у нассегодня черти за столом размножаются, как кролики! – ипродолжила: – То самое и показал. Приподнял меня заноги и... показал. (Вот тут Рита и забыла, что надодышать. Никогда они… на подобные темы.) Медленно. И

остановился: «Смотри. Ведь это красиво». Глаза у Неё затуманились и отплыли. Подруга

поперхнулась дымом и закашлялась. – Мать, ну ты даёшь! – сипло, с натугой прокхекала она

и не нашлась, что добавить.Только жевала губами и пыталась держать лицо.Лицо сползало. – А что, на это нельзя смотреть? И говорить

запрещено? Ну, ты же никому не пойдешь рассказывать?–с лукавинкой и скрытой провокацией в голосе спросилаОна.

Рита представила себя в роли фривольнойсказительницы (новый "Декамерон" и "Тысяча и однаночь" в одном флаконе), и ей стало не по себе.

Где-то на задворках промелькнула мысль, что над нейтонко издеваются.

Она быстро отогнала эту мысль прочь. И попыталась взять реванш: – И как? Тебе понравилась

картинка? – Н-не знаю, – будто и не заметила яда: – Тогда – не

знаю. Я только подумала, что, возможно, он прав. И вэтом есть своя эстетика. И попыталась ее увидеть.

– Получилось? – сарказма в голосе прибавилось.

– Ну… В общем... Я сумела. Мне понравилось то, что яувидела. – И честно добавила: – Не сразу. (Рита невнятнозвукнула, выражая то ли протест, то ли возмущение, то лиизумление – она и сама не знала что.) Хотя… это былостранно. Ты ведь знаешь, я считала… этот процесс…малоэстетичным, что ли. Мне всегда казалось, что состороны это должно выглядеть... Ведь, и в самом деле: иконвульсии, и хрипы… да и запахи тоже. Поэтому людипостыдно прячутся. Будто совершают что-то преступное.И ты мне говорила – помнишь? – ну, что в нашемвозрасте… дёргать ножками… Я была полностью с тобойсогласна. Всему своё время. Наше – уже ушло. Пусть дажетак бездарно. Не вернуть. Да и не хотелось уже. Мне и вголову не могло прийти… Я ведь не искала. – Онаглубоко вздохнула, Рита же, наоборот, затаилась. – Таквот. Дело не в ножках. Хотя… – тут Она придирчивоосмотрела собственные ноги и, похоже,удовлетворившись увиденным, хихикнула – и в них тоже.Не в возрасте. Только в том, с кем ты. И тогда – красиво.

– Не-е-ет, ты-таки, сбрендила! Я это давно поняла. Еще

тогда, – в сердцах выдохнула Рита, прикуривая еще однусигарету.

– Тогда – я точно была не в себе. То есть, совсем!

Полная клиника, несостоявшаяся пациентка Кащенко. –Они развеселились – обе помнили. – Но сейчас… Ямногое передумала. И пересмотрела.

– Ммм. И, кажется, додумалась! А ещё можно порно

посмотреть? Там тоже красиво. – А ты полагаешь, я не видела? Что именно – красиво? – Ну… технично. – Ты так считаешь? Тебе, правда, нравится? Ой, я

думала, за тобой такого не водится. Ты же у насправильная. Всегда знаешь, что можно, что нельзя.Сплошь одна добродетель. Это я… неустойчивая. А тутвдруг такие глубины открываются. Неожиданные.

Рита медленно стала покрываться краской и свирепеть

– ведь издевается, зараза! – Слушай, заткнись. Или я тебя стукну.– А ты не пори всякую чушь.– Я?! А – ты?! Кофе пили молча. Глядя в окно. "Как же я не усмотрела? – думала Рита: – Тихушница,

блин. Конспираторша. Когда успела? Ведь почти всёвремя на глазах. И ни слова, ни полслова. Интересно,давно это у них? Спросить? Так ведь не скажет. А еслискажет, еще хуже. Узнать, что тебя… чёрт знает, скольковремени… Чёрт! – Вот привязались эти черти! Чёрт, иеще раз – чёрт! У нее же всегда всё было на морде… –смотрела, удивляясь, на непроницаемо-отсутствующее,умиротворенное лицо,– смотри-ка – научилась." Её

нестерпимо мучило любопытство. И невозможностьспросить. И ещё что-то такое, чему трудно было датьназвание.

Достала еще одну сигарету: – Будешь?Она посмотрела недоумевающе (нет, вы только

подумайте! цаца какая!– вроде как никогда и не курила):– Ты сейчас сама уже задымишься. Вот это действительнонекрасиво. Не хочу. Хотя он вовсе не против. Говорит,что у меня это получается… изящно. Я-то думаю, что емупросто пофиг. Не жена, не дочь. Но всё равно. Хочу, чтобот меня пахло… мной. А от него – им. Ты не поверишь,как моя кожа впитывает его запах… пот… Как пустыняСахара. Я потом дня три отмыться не могу. Трусь, трусь,и мыло, и гели, и мочалки, замачиваюсь в ванне – дохлыйномер! Даже духи не помогают. И вся одежда им пахнет.Я её не стираю. Пока не выдохнется. Достаю из шкафа инюхаю. Но через три дня и она тоже…

"Господи Боже! Святые угодники! Ангелы-хранители!

Помогите. Вразумите её. Всё значительно хуже, чем ямогла предположить",– думала Подруга.

И вслух: – Бред какой-то! Что ты несёшь? – Ну, почему бред? Знаешь, мне папа говорил… Когда я

была совсем девчонкой. Постарайся выйти замуж за того,чьи потные рубашки тебе будут приятны. Ну, что-то вэтом роде. Мудрый был папка.

– И что? Не сложилось? – Да нет, не то что бы… Но такого не было. – Тебе сколько лет-то? Ты, вообще, себя слышишь? – Вот именно. И я об этом же. Дети выросли. Уже они

пробуют. А я до сих пор не знала, что это красиво. Вотужас-то! Но еще ужаснее… Если бы я тебя послушалась –тогда – то никогда... Что это красиво. Просто эта красота– для двоих. Да не убивайся ты так,– Она посмотрелапонимающе-сострадательным взглядом на Ритинораздраистое лицо, – всё хорошо. Правда.

«Куда уж лучше, – подумала Рита, – лучше уженекуда».

Они вышли из кафе. Им было – в разные стороны. Подруга была растеряна. И расстроена. И сердита. Ей

хотелось обругать кого-нибудь. Матерно. Только кого?Или сделать что-нибудь такое… Натворить. Чтоб имвсем! Или куда-то побежать. Куда? И зачем?

Не совладав с собой, остановилась и посмотрела Ей

вслед. Она двигалась легко – бездумно? – без малейшегоусилия огибая встречных. Вся Её фигура, походка, и дажевыражение спины – надо же: выражение спины – былидругими, незнакомыми. И было в Ней что-то такое…Мужчины спотыкались, и оглядывались. Женщиныревностно и придирчиво осматривали. Она, кажется, и не

замечала. И тут Рита неожиданно успокоилась. «Да всё у неё

будет хорошо. И у меня тоже. В общем… как-то будет».«Мы им ещё покажем!» – неожиданно мстительно

подумала она.Мы?!Им?!Кому?!Вот чёрт!!

М О Г Л И Б Ы

Мы, как птицы, садимся на разные веткиИ засыпаем в метро.Високосный год

– А давай… Здесь! – вдохнул-выдохнул он, с

затуманенным взглядом оторвавшись от неё на секунду.– Спятил?! Вокруг же люди! И двери стеклянные.– Тут ничего не видно.– Ага. Конечно. Вон оттуда сейчас выходил мужик и

пялился на мои голые ноги. Ну… стекло же. Это ты… былсильно занят.

Он оглянулся: – Откуда? Убью гада!– А ты бы не пялился?Задумался и честно признался: – Пялился бы! Ещё как!– Вот – вот…– Ну… Тогда… – он оглянулся, – иди сюда.– Куда – сюда? Ничего себе! Да за кого ты меня

принимаешь?! Ни за что!Он настойчиво повлёк её уверенной рукой. Она

хихикнула и… пошла.– Подожди,– метнулся к сумке.

По коридору пронесся торжествующий звериный рык,срывая все двери с петель. Ко всем чертям!

– Да тише ты!Поздно! Все сотрудники высыпали в коридор. Они шли, как сквозь строй.Она – невесомо-извилисто-скользящая, звонко

цокающая каблучками, безмятежно-счастливая, с тихойулыбкой и чёртиками в глазах.

И он – удовлетворенно-гордый, победительно-конкретный, чуть сбоку и сзади, сторожко и оберегающе.Застолбивший.

Старательно незаинтересованные взгляды, украдочные,углом, из-за каждой травмированной двери.

Откровенно-восхищённые, понимающе-одобряющие –мужские.

– Ну, мужик! Ну, ты даёшь! Где ты такую откопал?Класс! А она-то, она … Она-то что в нём нашла? И чтобабы в таких находят?

И завистливо-осуждающие, оценивающе-сканирующие– женские.

– Нет, вы посмотрите на неё – святая невинность! Неидёт – несёт себя! Другая бы глаз поднять не смела. Аэта!.. А мужик то, наверное, ничего. Хотя... с виду и нескажешь.

Она не замечала. Её глаза были обращены внутрь. И в

них плескалось такая неприкрытая, искренняя ибезмерная радость, такое немыслимое счастье, что,добравшись до глаз, взгляды в смятении отлетали в

сторону, будто их с силой оттолкнули. И, как магнитом,притягивались обратно. И впивались. Пытаясь высосатьпостыдную тайну.

Он видел. И гордился собою. И откровенно

демонстрировал ее. Пыжился. Хвастался, как мальчишка. Ей было все равно. И еще – очень смешно. Она шла

изумляясь: – Неужели это я? Я?! Это сделала?!Невероятно. Но ведь здорово!

И прислушивалась к себе, новой. Он тоже удивлялся. Что она, наконец-то... Что вот

так… Как он хотел. И, все равно, богиня (так он её когда-то назвал, так и звал - про себя). Все так же, недосягаема.По-прежнему, загадка. Что за чёрт?!

– Вот это экстрим!– засмеялась она, когда зашли в

лифт.– Ну, да,– согласился он,– экстремальнее – только в

лифте. И тут же непроизвольно заинтересованноосмотрелся. Прицениваясь. Примеряясь. И усмехнулся,представив: – Остановится – не остановится, зайдут – незайдут, успеем – не успеем…

– Даже и не думай! – возмутилась она. Охранник, неожиданно для самого себя, расшаркался,

и, как вышколенный швейцар, в полупоклоне, распахнулдвери. Напрасный труд. Двери и так распахнулись бы.Взрывной волной, которая катилась впереди них. Они

вышли, оставив в дверях изумленно-окаменевшего, то листража, то ли слугу.

В метро, прежде чем свернуть направо, он успел наспех

схватить и вскользь поцеловать ее ладонь: – Спасибо.– На здоровье, – с едва заметной иронией отозвалась

она и, не оглядываясь, шагнула влево, взметнул вверхмимолетно обласканную кисть и покачав ею в знакпрощания.

Следующий день.Смс-ка: – ??– ?? – ?– Самочувст настроен– !!– Когда?!

К С Е Р Д Ц У П Р И Ж М Е Т , К Ч Ё Р Т УП О Ш Л Е Т

Крепкая горячая ладонь уверенно легла на грудь, на

мгновенье сжав их по очереди, а потом собрав в одинкомок, с силой прошлась по животу и недвусмысленноскользнула вниз.

– Здрассьте. Проснулся. И опять за то же,– недовольнопробурчала она.

– Именно, – хрипло усмехнулся он ей прямо в затылок,– очень хочу. И прямо сейчас.

– Да?– её голос слегка рассердился,– ну, тогда сделайтак, чтобы я этого тоже захотела.

И он опять растерялся. Как терялся всякий раз, не

получив от неё мгновенного отклика. И никак не мог кэтому привыкнуть. И тут же разозлился – на себя или нанеё?

– Неужели твои многочисленные женщины так и не

научили тебя этому? А не можешь – дай поспать.И даже не повернулась, только глубоко вздохнула,

вытянулась, сильнее прижалась спиной и слегкапотерлась попкой.

У него тут же подпрыгнуло всё. Но не насиловать жеспящую.

– Щас пойду и поучусь! – пообещал свирепо.– Давай, давай. Только однажды… – он замер, а она

сквозь дрёму завершила,– тебе будет некуда вернуться.– Я разберусь. – Отрезал жёстко. И встал. Что за чёртова баба! Одна сплошная нежность и

женственность, и внезапно – ушат ледяной воды. Прямона маковку. И никогда не знаешь, что тебя ждёт.

И откровенная прямота, с которой могла, не отводяглаз, сказать: – Мне не понравилось. И с беспощадностьюпрепаратора объяснить что конкретно и почему. Вподробностях и деталях.

Приговор. Серпом по яйцам. И он хмуро молчал, игнорировал ее телефонные звонки

и смс-ки, швырял документы, орал на сексапильнуюсекретаршу (эх, вот бы раньше, до неё, он бы этусекретаршу... но после такого – как?!) и придирался ксотрудникам.

– Катюша, как сегодня шеф?Секретарша закатывала глаза и опускала большой

палец вниз.– Что?! Опять?! Ни подступиться?Та передергивала плечами и разводила руками.– Вот блин! Что с мужиком творится? Через день!

Может, у него климакс? Работать невозможно. А вечером, как ни в чём ни бывало, его встречали

мягким светом золотистые глаза в тонкой паутинкеморщинок. И отпускало. А она тёрлась об него всем

телом, извиваясь, как кошка, только что не мурлыкала. Онзабывал про ужин.

– Ешь. А то свалишься.И пододвигала тарелку. И перехватывала шаловливые

руки. Только где-то в глубине тёмных зрачков,окаймленных звездчато-лучистой радужкой, таиласьулыбка.

Но когда!.. – И сияющие глаза, и смех, от которого

расправлялись плечи и начинались спазмы в паху, иоглядывались окружающие, и делали стойку мужчины, ивсе вокруг начинали смеяться.

Он влетал на работу, кружил секретаршу, весь день

шутил, за пару часов разруливал все проблемы, клиенты,сослуживцы, соратники и нахлебники слетались, какмухи на мёд. И слал смс-ки. Она отвечала мгновенно иедко. Он запаздывал, думал, старался соответствовать. Ивесь раздувался, когда получал – нечасто – восхищённыйответ.

– А какой ты была раньше? Ну, в молодости.– Спасибо. Ты невероятно, просто неправдоподобно

деликатен и тонок (он недоуменно пожал плечами: "что ятакого сказал?").

И куда-то ушла.– На, смотри. Здесь мне тридцать.С небольшой чёрно-белой фотографии на него

спокойно, без тени улыбки, смотрела молодая женщина всветлой блузке, с разделёнными на прямой пробор и

гладко зачёсанными назад волосами – вот никогда бы и неподумал.

– Очёнь серьёзной и правильной. Вот теперь идобираю. Несерьёзности. И неправильности.

И опять затаённая улыбка в чуть дрогнувших уголкахгуб.

Он уже уходил, когда она выскользнула из спальной в

чём была (ни в чём), обвилась вокруг его шеи руками,потопталась голыми ступнями по ноге – холодно, а ему –слону дробинка – и потёрлась щекой о щетину(отвергнутый и злой, он даже не побрился).

Сказала:– Фу!– и без паузы – Я люблю тебя.Пока он боролся с собой – обнять или не обнять –

исчезла. Дверь в спальную мягко затворилась. Дверь в квартиру раздражённо захлопнулась. И лишь на остановке троллейбуса, невидящими глазами

изумлённо глядя в призывно распахнутые двери… Донего дошло. ЧТО она ему сказала. Поиграв желваками, сненавистью посмотрел на вопросительный взглядводителя, резко взмахнул рукой: – Езжай! – и решительнодвинул обратно.

– Ты вернулся,– сонно пробормотала она, пытаясь

ухватить уползающее одеяло. Без вопроса. Облегчения.Удивления. Лишь констатация. И чуть поёжилась, когдахолодные губы коснулись спины.

Cпустя полгода, перетерпев её многочисленные,изящно-упакованные, насмешки и издёвки, несколько разуйдя и вернувшись (расскажи кому – не поверит), он всё-таки допетрил, что начинать надо со спины, междулопатками.

Это же надо – со спины!– Ну, что я – ясновидец, что ли? А сказать?!– Нууу… Ты же у нас такой умный. Опытный. Бедный

мальчик. Оказывается, количество не всегда переходит вкачество.

Вот и поговори. Это ж сколько яду! Она лежала на животе круглой попкой кверху, с

ямочками на обеих ягодицах.– Я не ношу бикини.– О стрингах и слушать не хочу.– И в кружевах мне неуютно.Полная безмятежность. То ли абсолютное бесстыдство,

то ли абсолютное доверие.Он поцеловал обе ямочки. И почувствовал, как они

напряглись. Усмехнулся и пальцем провокационнопогладил – между.

Ц Е Н А

Она смеялась и говорила: Радуйся – тебе досталась

дешёвая женщина. «Сто грамм дал, на трамвае прокатил –твоя!»* Ничего ей не нужно, ничего не просит. Золото,бриллианты и шубы её не волнуют. Купил велосипед –счастлива до невозможности.

Он, забивая своим шмотьём их общий шкаф, в которомЕё было – пару джинсов и кофточек, был доволен.

Он ездил на машине, Она таскала сумки в оттянутыхруках.

И смеялась.Он строил карьеру, Она занималась домом и детьми.

Кастрюли, уроки, грязное бельё.Смеялась.Он ходил на приёмы и вечеринки, Она… Да и в чём ей

было идти?Еще смеялась.В Его глазах появилось пренебрежение, в словах

снисхождение, в поведении… Когда Он вообще замечал.Её – потускнели.Смех изменил тональность.А потом…Куршавели, яхты, автомобили… Её удивление. И

отторжение. И отстранение.Он понял. Как сумел.

У Неё – золото, бриллианты и шубы. Которые, по-прежнему, Её не волнуют. Она носит их, играючи. Ишвыряет, как попало. Его это задевает.

Она смеется. Но совсем иначе. И живет – своей, другой,неподвластной Ему, жизнью. Где Он проходит лишьфоном.

Как ей это удалось?Он не знал – или забыл – что самые «дешёвые» (в

прямом и переносном) женщины часто оказываютсясамыми дорогими (в прямом и переносном).

За них платят кровью и сердцем. Жизнью и судьбой.Болью. И одиночеством.

* – цитата из М.М.Жванецкого.

ИЗ ЦИКЛА «ГЛАВНЫЙ ЖЕНСКИЙ ВОПРОС».

Г Л А В Н Ы Й Ж Е Н С К И Й В О П Р О С

С первого дня, всю долгую женскую судьбу...Как его удержать?Самого важного мужчину в твоей жизни.– Папа, а когда ты вернёшься? Завтра? А завтра это уже

сегодня? Нет? Но ты же вернёшься? Ты выросла и больше не задаешь таких прямолинейных

вопросов.Тем более, что он всё равно ушёл.Уже давно. Ты становишься изощрённее. И действуешь тоньше.– На футбол? Конечно, моя любовь. Ты же знаешь, как

я люблю футбол. (Так и не научившись отличать однукоманду от другой. Кто кому навалял эти мячи – загадка.)

– В горы? Мы едем в горы? Что ты – я всегда об этом

мечтала. (Господи, помилуй – как же я боюсь высоты!) – Да, моё счастье. Конечно, не сплю. Всего два часа

ночи? – и еще часа два выслушиваешь, какой он молодец.

Через пару лет ты научишься спать с открытыми глазами,сохраняя заинтересованный взгляд, кивать и поддакиватьв нужных местах.

А еще ты научишься…… готовить испанский омлет (редкостная гадость!)… отстирывать воротнички и манжеты (вагоны он

каждый день разгружает что ли?!)… по запаху отыскивать в укромных местах грязные

носки, свёрнутые в тугие клубочки (ну, на хрена?!сворачивать!)

… играть в преферанс, покер, бильярд и далее посписку (а что, вполне увлекательно)

… болеть исключительно во время его командировок… придумывать бесшумные игры с детьми, после его

рыбалки, охоты, «мальчишника», бани, корпоратива…(тише, папа спит – он устал).

… кстати, таскаться с ним на эти самые рыбалки-охотына радость болотам и комарам

… из ничего делать конфетку… из куска тряпки вечернее платье… быть женой, на которой весь дом (блин, вместе со

свекровью!) и матерью н-ного количестваизобретательных сорванцов, незаменимым работником инеутомимой любовницей

… кухаркой, официанткой, домработницей, нянькой,светской дамой, клоунессой, конферансье etceteraодновременно

… много чему.

Но этот вопрос. Всегда рядом с тобой. А годы идут. И ты не молодеешь. И зеркало уже не

радует. Собственно, и раньше не очень…А вокруг… Длинноволосые блондинки. С грудями, как

у Памелы Андерсон, шарообразными попками, ногами изкоренных зубов и сногсшибательной безмятежностью вшироко распахнутых глазах.

И эти… бани, корпоративы.А у тебя первый вставной зуб (ой, это секрет!).И морщинки возле глаз.И вены – на ногах. Как удержать? И однажды он уходит.Не так, как раньше. А насовсем.Рассказав тебе, как ты сама во всём виновата. И что ты

всё делаешь не так.А школьный друг, когда-то сильно влюблённый в тебя

и пришедший поддержать, между прочим, сообщает: онтоже собирается уйти от жены.

– А… – говоришь ты, – А она что делает не так? Салатнеправильно режет? – И усмехаешься.

А он, смешавшись: – Ну да… примерно.И тоже уходит. Уже навсегда. Оставив после себя

легкое облачко грусти. Его место там, в школьнойюности.

А ты продолжаешь жить.То есть, нет – вначале выживать. Без Него.

Это трудно. Почти невозможно.Но у тебя получится.И когда ты опять научишься смеяться…… Он появится. Узнав, что у тебя всё в порядке.Из любопытства. Или досады.Почему она так смеётся? И так возмутительно хороша?

Как другой?! У неё не может быть другого!Или чтобы проверить тебя… или себя.Она же чуть не умирала… Как же так?А ты разговариваешь с ним спокойно. И шутишь.Как ни в чём не бывало. Свободно. Даже над тем, что

было.Потому что он – уже не Он. Просто один из многих. Но

когда-то Им был. И ты мысленно наводишь ревизию, тамвнутри себя… осталось ли что? Он тоже прислушивается.К себе. И присматривается – к тебе. Вот она, оказывается,какая… Чччёрт!

А ты пустячно болтаешь, смеешься… и смотришь…мимо. Мимо него.

Они возвращаются (даже если не возвращаются).Чаще, чем хотят это показать.Когда?Когда ты больше не хочешь его удерживать.Если ещё есть куда вернуться. И к кому.И если они не ушли туда, откуда вернуться

невозможно.С той, что обнимает крепче.И забирает – без остатка.Безвозвратно.

– Сынок, ты хоть смс-ку сбрось. Что ты, я совсем не

поэтому. Конечно, ты уже взрослый. И самостоятельный.Ну, пожалуйста. Чтобы я не волновалась.

Думаешь, получится? Не волноваться? А как его удержать?

Ч Т О О Н И О Н А С З Н А Ю Т

– А Женька как? – спросил у мужа давний знакомый,

столкнувшись с ним на тематической выставке. – Хороший вопрос. Даже не соображу, что и сказать. Я

понял, что совсем её не знаю, – в порыве отчаяннойоткровенности признался муж. – Двадцать лет живём.Даже больше. И… не знаю. (А что, очень стремилсяузнать?)

Я понял это лет десять назад.Звоню: – У нас беда.– Кто-то умер?– Нет. Но мы потеряли все деньги. До последней

копейки.– А... Так все живы?– Денег у нас совсем нет! Банк лопнул!– Все банки рано или поздно лопаются. А что, они у

нас когда-нибудь были? Нас…ть! Мы живы? Вместе?Остальное – фигня.

Я думал… вот она сейчас... Это ж я её тогда непослушал… У меня крыша едет, бессонница: ни спать, ниесть. Семь лет – бесплатно. Ни квартиры, ни работы, нипрописки. А она: «Плевать!» И – спит! Невинным сноммладенца. Сам виноват, а зло берёт.

И с тех пор… Ничего не изменилось. Сидит тихо. Не слышно и не видно. Домом занимается,

ребёнком. Вроде как ничего ей и не надо. Ничего непросит, никуда не ходит. Думает о чём-то... О чём?Книжки читает. Мышь серая.

Потом бац – второе образование. И только её и видели.

«Я не могу – у меня работа! А вы что, инвалиды? Самиунитаз помыть не можете? И еду разогреть?»

Вдруг – у неё роман. Чуть ли не уходить от меня

собирается. Они уже имущество моё делят. А я не в курсе.(Вот это, последнее – шутка? Так «уходить» или«имущество – твоё! – делят»? Из-за чего сыр-бор?)

Потом. Читаю. Стихи. Пишет. Классные! А я опять –

последний. И то случайно. Тут на юбилей ходили… Да… У всех уже юбилеи. И

пригласил её один крендель. Танцор, блин, хренов! Данет, знакомый. Так она с ним!.. Нет, я знал, что может. Впринципе. Но чтобы так! Он её в одну сторону закрутит, вдругую, на край площадки отбросит, поймает, на рукукинет, на вторую, наклоняется над ней, почти ложится, аей – хоть бы что: крутится вокруг него волчком,взвизгивает – когда он ее особенно яростно швыряет – иножками вверх взмахивает, то одной, то другой –попеременно, когда на руку роняет, юбка жгутом

завивается, ноги голые сверкают, и попа . (Врёт! Я была вколготках!) Все стоят вокруг, смотрят, в ладоши хлопают.Никто не танцует. Только эти двое. Показательныйномер! Будто специально готовились. Смотрю, у мужиковглаза загорелись, и жёны их потихоньку с площадки – идомой.

А сегодня..., нет, ты взгляни – штраф!– и потрясает

бумажкой перед носом офигевшего от таких откровенийприятеля – За превышение скорости. На сто процентов.Даже больше. Шумахер! В два раза! Ты посмотри, какаяскорость! Как тебе? Ты знаешь, как она водить училась?Думал, не только поседею окончательно, но и полысею кчертям! Она за руль, а у меня волосы дыбом. Пыталсяотговорить. Какой там! Упёрлась. А теперь. Ты бы видел!

Потерявший ощущение реальности приятель, у

которого от обилия вывернутых на него чувственныхизлияний пространство и время разбежались в разныестороны, растерянно пригласил нас в гости. Живет вдругом городе. То есть, сильно в другом.

Вот я и говорю... Вернее, спрашиваю... Так что они о нас знают? Нет, не мужчины в целом, а те, которых мы называем

своими. Мы вообще – знакомы?

Ч Т О О Н И Н А М О Б Е Щ А Ю Т

Они обещают нам весь мир. (Помните этот мультик:

«Любимая, я поведу тебя к самому краю вселенной, яподарю тебе эту звезду»?

А она: ширк-ширк, ширк-ширк, ширк-ширк – покастрюле.)

И он ездит. Ну, допустим, не по всему миру. Но ездит.

Пока ты возишься с маленькими детьми, их кормёжками,какашками и соплями. И скребёшь кастрюли. И взахлёбрассказывает. Ты слушаешь и вздыхаешь.

И ждёшь… ждёшь от него хоть какой-нибудь цветочек,

какую-никакую занюханную веточку. Или… чтобы онхотя бы заметил, как ты устала, как тебе – тоже – хочетсяпраздника.

А потом, лет через пятнадцать – дошло! – онпритаскивает тебе огромную охапку сногсшибательныхкрасных роз.

И лежат они в ванне – куда ж их ещё?! – а ты смотришьна них и думаешь: – Да пошёл он! Со своими розами!Придурок! Лучше бы вазу купил!

И не хочу я ни в какую Италию! Я лучше к подруге в

деревню поеду. Душевнее будет.

А ещё ты мечтаешь, чтобы он подарил тебе колечко.

Ну, взамен того, утерянного. Самое тоненькое. И не надоникаких брюликов. И тонюююсенькую цепочку. Чтоб тынадела их и знала: от него. И носила денно и нощно.Потому что!

Тебе скоро на пенсию. Ну, лет через пять-десять. Онприводит тебя в ювелирный и говорит: – Я тут сет сизумрудами подобрал. Примерь. Тебе пойдет. К твоимглазам.

К моим глазам?! Совсем больной! Где я, а гдеизумруды? Я что, Брынцалова какая? Они особо хороши кморщинам. Просто изумительны. Эффектно так оттенятьбудут. Зеленцой.

И вы уходите, ничего не купив. Ты благодаришь,бормоча, что изумруды, конечно, потрясающие, но давай– как-нибудь потом.

Зачем они? Теперь. Ведь украшения должны –украшать?

Вы уже вполне стали на ноги.Все вокруг в шубах. А ты как была в пуховике… на

рыбьем меху.Нет, не догадывается.Деньги? Да есть деньги. Копит на что-то. На что? Да

кто ж его знает. И квартира уже есть. И машина. Может,ему пароход нужен? Или завод.

Ты давно уже работаешь сама.– Зачем тебе две шубы? – спрашивает он с удивлением.

– А я не смогла выбрать, – невинно глядя в глаза.А ведь и правда, зачем?В пуховике удобнее. А так, чтоб пойти куда – так ведь

уже и не хочется. А ещё они обещают носить нас на руках. Всю жизнь. И всю жизнь в твоих руках – маленькие, но увесистые

дети и огромные, не менее увесистые, сумки. Ну, и весьдом.

И вдруг – дети уже выросли – он решается поднять-таки тебя на руки. Покрасоваться. Какой он ещё герой.

Но ведь и вы – выросли.Его глаза наливаются кровью.Блин! Ну, на хрена! Ведь сейчас родимчик трахнет.

Причем, обоих! А ещё и уронит ко всем чертям. Да нехочу я! В гипс!

А ещё они обещают нам вечную и верную любовь. И мы им верим. Вначале.Не в курсе, как там с вечной, а вот с верной...Он возвращается домой, и пахнет потом – и не совсем

его – будто он пробежал стометровку за десять секунди… чужими духами. И на воротничке – помада. Нет, нетвоя. Другого цвета. Брюнетка, наверное.

Ситуация время от времени повторяется. С вариациями.В отношении помады. И запаха.

И ты осознаешь... Что с "верной" как-то не сложилось.Или ты неправильно понимаешь это слово. Лезешь в

толковый словарь. Помогло?А потом… Чуть позже… Он вдруг начинает стенать,

что жизнь не удалась и неужели так будет до конца егодней.

Господи, да в чём дело-то, что не так? Ведь всё хорошо.А он рассказывает про свою неcложившуюся жизнь и

одинаковые, похожие друг на друга, дни. С собачьейтоской в глазах.

И тут ты спрашиваешь: – Сколько ей лет?А он – от неожиданности: – Двадцать пять.И замирает – спалился.– А… – говоришь ты. – Так ты с ней на дискотеки

ходить будешь?– Зачем?!– Как зачем? Она же молодая. Приведет тебя в свою

компанию, к мальчикам. Ты там козликом скакатьбудешь? Или к своим «старикам» поведешь? Знаешь, каких женам понравиться!

Вы ещё хотите про вечную и верную любовь?Нет?И правильно. И, всё-таки... Пусть обещают.А мы будем им верить.И любить.И надеяться.И ждать.

З А Ч Т О М Ы И Х Л Ю Б И М

– А давайте, Вы всё возьмете в свои руки. Всё устроите.

Ну, некогда мне.И ты хватаешь ртом воздух, как рыба. А он не

просачивается. И беспомощно улыбаешься. Смятая этойпростотой. И уверенностью. Что именно так и будет. Ирастеряно соглашаешься.

И он уходит. Победителем. Как всегда.Но внутри... внутри уже…Значит, ты должна всё организовать. И подождать пока

у него найдется время, чтобы он тебя осчастливил… чем?Чтобы – что?!

И это называется – любовью? Хорошо, пусть по егословам, даже влечением.

Ну, нет, мой мальчик! Так не пойдёт.Поспешность хороша при ловле блох.А мы с тобой еще сыграем.И споём.И даже станцуем.Ты не умеешь танцевать?Это тебе только кажется.Тебе понравится. И ты начинаешь игру.Тонкую и вдохновенную.

Появляясь и исчезая.Обещая и обманывая.Мурлыкая и – наотмашь, безжалостно и ядовито.Приучая и приручая.Ну, насколько это возможно.Ты ведь не строишь иллюзий.И месяц, и два, и полгода, и год…Не отпуская, но и не приближаясь.И смеёшься. И однажды…– Почему ты это сделала?– Просто мне так захотелось, – пожимая плечами.– Когда мы увидимся?– Когда ты очень, оч-чень сильно будешь этого желать.– Я – уже.– Я не чувствую.– Я всё сделаю. Как ты хочешь. – Ну и… – как? – неуверенная надежда.– Восхитительно! Ходить – никак, зато – летать…Там – расправляются плечи и выпячивается грудь. – А давайте как-нибудь сходим в театр. Я тут рядом,

возьму билеты.Ты, в самом деле, думаешь, что он купит билеты?Ты хочешь в театр?Ах, ты хочешь в театр – с ним?Тебе придётся купить билеты самой.А потом ты будешь стоять на ступеньках этого самого

театра и ждать. И пять минут, и пятнадцать, и двадцать –спектакль уже начинается. Как фонарный столб. Какраспоследняя дура. А мимо будут проходить пары. Еслион вообще придет.

Ты всё ещё хочешь в театр? И ты пропадаешь. Надолго. Но не слишком.Пока оттуда: «И сколько ещё Вы будете пить мне кровь

своими исчезновениями?!»Ну, вот, можно и вернуться. – Ну – и как?! – с самоуверенным самолюбованием.Нет, ну какое, всё-таки, самомнение.– Отвратительно! Примитивно, грубо и без

воображения. Купите себе резиновую куклу.И чувствуешь его оскорблённое недоумение.И долгое молчание. Тобою не нарушаемое. – Где Вы работаете? Я за Вами заеду.Я бы не стала на твоём месте на это рассчитывать.

Езжай-ка ты лучше на своей машине. Или оденьсяпотеплее. А то будешь стучать зубами от холода ипромозглого ветра. И хлюпать мокрыми модельнымисапожками.

– Когда?!Ты молчишь.– Куда Вы пропали? Когда мы увидимся?!– Стоит ли? Несовместимость. Психологическая,

моральная и даже физиологическая.

На том конце шок. Доверительно: – Я вот тут подумал. Возможно, Вы

правы. Наверное, надо было – не количеством, акачеством.

– Да что Вы?! Какое прозрение!– Но ведь это ж тогда надо признать, что всю жизнь

жил неправильно.– Сочувствую.Смотрит с подозрением. Не верит. И меняет тему.– Знаете что, мы с Вами в следующий раз пойдем

(неважно куда) и я Вас угощу (неважно чем).Потому что вы не пойдете.Ты, правда, хочешь пойти?И вот это попробовать?Ах, ты это уже ела?!И даже умеешь готовить?Ты просто хочешь пойти – с ним?Сочувствую. – Я стесняюсь спросить…– Мне понравилось.– Ну, наконец-то! – и вздох облегчения. И сразу

самооценка до небес. – Я позвоню.Думаешь, позвонит? Ага! Щаззз!Ждёшь? Ну, ну. Жди. Он появится, когда около, ну, то есть, рядом, ну, то

есть, совсем рядом, ну, то есть, катастрофически – длянего – окажется другой. Проинтуичит.

И ты помчишься! Забыв про того, который рядом.

Заглядывает в глаза. Предупреждает каждое твоё… даженесуществующее.

И когда! Горячая тяжёлая ладонь ложится на твою

спину и прижимает к себе! И ты ощущаешь вкус губ,шершавость кожи и этот запах! Упругую жёсткость. Инежную твердость.

Ты забываешь, что эта сволочь где-то и с кем-то – вот

только не надо считать нас наивными! – шлялась два (три,четыре, полгода) месяца. Не отвечая на твои звонки –«аппарат абонента временно выключен или находится внезоны действия сети» (сссука!) А смс-ки будто поглощалачёрная дыра.

Из тебя выветривается память о бессонных ночах,

красных опухших веках, валерьяновых каплях,феназепаме и сочувственных словах начальника: – Вызаболели, плохо себя чувствуете? (Да! Я очень больна! Навсю голову! А ты, небось, такой же!). И о том, что тольконамедни ты стала мужененавистницей. И принялатвёрдое решение больше – никогда! И не пошли бы онивсе! Именно туда! Со строго обязательной явкой!

Ты трёшься об него всем телом и вжимаешься, будто

хочешь срастись каждой клеточкой, вдыхаешь доголовокружения этот запах, целуешься – доумопомрачения и самозабвения (они уже рядом!). И

только его руки! Его губы! Его кожа! И только его!..И – всё. Всё. Всё. Всё.Всё!!! И будет следующий раунд.Потому что потом ты придешь в себя. И

проанализируешь. И ответишь.В зависимости от… Точно рассчитав силу удара.

Соответственно. Возможно, с оттяжкой.Но оставив надежду. Или нет?Пусть почешет репу. Или где там у него чешется.Это только второй тайм.Будет и третий.Даже, если мы больше никогда не увидимся.Тебе понравится, мой мальчик.Я обещаю. Вот я и говорю. Вернее, спрашиваю.За что мы их любим?Почему?Зачем?Нет, не мужчин вообще.А вот этих…, любимых.Такими. Которые с нами… вот так. С которыми мы –

вот так.Ну… пока любим.Так, за что?

В С Ё Д Л Я Н Е Г О

Ты покупаешь новое платье. Придирчиво оглядывая

себя со всех сторон, и так и эдак поворачиваясь передзеркалом.

О чём ты в этот момент думаешь?О том, что Он тебя увидит в нём – и упадет.Кто?Да Он же! – Так, Юрок, мне нужно помоложе и позадорнее. Но

без фанатизму!Мальчик-стилист приподнимает тебе волосы,

зачёсывает их в разные стороны, обходя кресло со всехсторон.

– Мы сделаем цвет с переливом и вот тут я пущурваные пряди.

– А длина? – ты почти хватаешь его за руки.– Да будет Вам длина, будет! Ну, что Вы так

нервничаете?Мальчик не понимает важности и серьёзности вопроса.

И цены результата. Длина волос – это женственность.И потом, это же – для Него. Он не заметит ни твоего нового платья, ни нарочито-

разгильдяйской прически, сделавшей твое лицо озорно-

девчоночьим, ни тщательно подобранных украшений, низапаха духов.

И падать Он не будет.А и не надо, чтоб заметил. Надо, чтоб Ему нравилось на

тебя смотреть. Чтоб из всего этого у Него сложился твойоблик, твой особенный образ, существующий вединственном экземпляре во всей Вселенной.

И только твой аромат. Ты будешь тщательно егоподбирать. Только тот, который придаст твоей коженеповторимость вкуса. С тонкой горчинкой.

Всё – для Него. И когда однажды Он приподнимет твой кулон и

спросит: – Какое оригинальное украшение..., откуда? УВас очень необычный вкус, – ты только улыбнёшься иничего не ответишь.

Потому что ты женщина. Настоящая. – Вы и сама … такая необычная... с перчинкой. Откуда

Вы столько знаете? Удивительно. Я никогда не встречалтаких женщин.

– Просто живу долго, – засмеёшься ты. Зачем Ему знать, что ты готовилась к этой встрече всю

жизнь. И училась. Быть интересной, неповторимой,волнующей. Бессонными ночами читая книги, , развиваявкус, совершенствуя манеры, оттачивая… а, ладно.

А ты помнишь, как начинала готовить?

Тебе уже было под тридцатник.И первый урок тебе давал мужчина. Друг. Он учил

готовить тебя мясо.А эти блины…Чёрт, ведь никак не получались! Что ни блин, то

комом.– Приезжай ко мне, – сказала подруга.Она дала тебе кастрюлю, муку, молоко, яйца и сказала:

– Начали. Просеиваешь стакан муки…С тех пор блины, как по маслу. Любые.И блины, и мясо, и борщ, и вот эта паэлья, и плов. Да

мало ли что.Все, что Он любит. – Мам, а когда у нас будут твои вкусные сырники? –

спрашивает сын.– Да! – поднимает брови муж. – У тебя такие классные

сырники стали получаться.Ты смеёшься: – Так это... всего лишь двадцать лет

практики. И вдруг ты замечаешь, что Ему с тобой неинтересно,

Он старается уйти в гости один, мотивируя это разнымиглупыми причинами, Его взгляд скользит мимо, в немзадумчивость и мечтательность, и немного тоски.

Ты сообразительная девочка.– Завтра? Нет, завтра у меня совещание. А послезавтра

я в театр иду. Как с кем? С подругой. В выходные? Ксожалению, не получится. Я на дачу. Понимаешь, мы ужедоговорились собраться с девчонками. Девичник у нас.

Да, а на следующей неделе я в командировку уезжаю. Ябуду скучать. А ты?

У Него лицо полное недоумения.И после очередных "гостей" говорит: – С тобой так

интересно – ты обязательно что-нибудь придумаешь,такое … эдакое.

– Ты где?– Ой, я здесь, в магазине. Я тут юбку примеряю –

«вырви глаз!». И брюки. Такие же. Фиолетового колера. Сатласной окаёмкой. Полная дичь! Улёт! Подходи.

Смотрит оценивающе: – А что?.. Тебе идёт. Берем. (Вотэто да! Не он ли ещё недавно утверждал, что твой вкусотдаёт вульгарщиной). Но вот юбка…

– А юбку – просто всенепременно!– Да? … А... Ну ладно.Он же не понимает. Счастья своего. Не видит. Что это –

для Него.И шубка тоже.Чтобы Он мог гордо приосаниться, перехватывая

восхищённые взгляды: – А фиг ли, это – моя женщина! Это не важно, что больше всего Он любит тебя

утреннюю, тихую, тёплую и полусонную. С припухшимивеками и разметавшейся во сне прической.

Так это же на контрасте! Всё – для Него.

Copyright information

Тексты данной электронной книги защищены

(cc) Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.

Вы можете свободно:

делиться (You are free: to Share) – копировать,распространять и передавать другим лицам даннуюэлектронную книгу при обязательном соблюденииследующих условий:

– Attribution (Атрибуция) – Вы должны атрибутироватьпроизведения (указывать автора и источник) в порядке,предусмотренном автором или лицензиаром (но толькотак, чтобы никоим образом не подразумевалось, что ониподдерживают вас или использование вами данногопроизведения).

– Некоммерческое использование (Noncommercial use) –Вы не можете использовать эту электронную книгу илиотдельные произведения в коммерческих целях.

– Без производных произведений – Вы не можетеизменять, преобразовывать или брать за основу эту

электронную книгу или отдельные произведения.

http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/deed.ru

Любое из перечисленных выше условий может бытьотменено, если вы получили на это разрешение отправообладателя.

-------------------

Licensed under the Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.

To view a copy of this license, visit

http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/

or send a letter to Creative Commons, 444 Castro Street,Suite 900, Mountain View, California, 94041, USA.

You are free:

to Share – to copy, distribute and transmit the work

Under the following conditions:

Attribution – You must attribute the work in the mannerspecified by the author or licensor (but not in any way thatsuggests that they endorse you or your use of the work).

Non-commercial – You may not use this work forcommercial purposes.

No Derivative Works – You may not alter, transform, orbuild upon this work.

Any of the above conditions can be waived if you getpermission from the copyright holder.

Thank you for respecting the work of this author.

========= the end ===========

Acknowledgements

Электронная книга подготовлена с любезного разрешенияавтора.

Дизайн обложки: Ангелина Злобина

Изображение на обложке: Владимир Куш

Редактор: авторская редакция

Страницы автора в сети:

http://www.proza.ru/avtor/eucordova

Book uuid: d9920fd6-89fe-4a60-80c5-7b1744b4ad87

Подготовка, верстка и издание электронной книги вформате epub (publisher),

Ирина Бебнева

2013

******************

Book on the Move – Это сайт Independent Publishers –Независимых Издателей электронных книг. Мы издаём ипубликуем книги современных авторов, которыесоответствуют нашим представлениям о высокой планкетребований к литературе. Приглашаем Вас познакомитьсяс другими нашими изданиями по адресу

http://eknigi.info/

-=***=-