В НОМЕРЕ: В НОМЕРЕ:

Виктор ЛИХОНОСОВОдинокие вечера в Пересыпи Повесть ......................................... 15

Константин СКВОРЦОВС новым годом! Отрывки из книги «Иное время» ............................ 38

Вячеслав ЛАШКУЛТайны острых противоречийЛегенды о солдатах разведки ....................................112

Владимир КРУПИНИстория вопроса Некоторые мысли на предмет жизни и смерти земного человека ........................71

Светлана КУРАЛЕХТайны вечные – над нами Стихотворения ........................ 100

Евгений ЧЕПУРНЫХЗаметает снегами посёлок Стихотворения ........................ 106

Юрий КОВАЛЬЧУКНеобычный Шубин Сказы Донбасса ..........................................92

Сергей БОГАЧЕВБаллада о Донбассе Рассказы о донецком крае. Окончание ....................................122

Леонид АСТАХОВДва рассказа Кантата. Ночной орел ...............3

© Донбасс – Лит. Ru, № 6, 2018

Журнал выходит при поддержке общественной организации «Землячество донбассовцев в Москве»

и творческом содействии Союза писателей России.

Направление деятельности электронного историко-лите-ратурного журнала «Донбасс-лит. Ru» –публикация на его страницах высокохудожественных произведений прозы, по-эзии, публицистики, продолжающих духовные традиции как русской, так и украинской классической литературы, попу-ляризация творчества писателей Донбасса, а также начинаю-щей творческой молодежи нашего края, богатого небывалыми страницами героического прошлого и настоящего. Издание, в свою очередь, не оставит без внимания и такие важные темы, как культура и искусство, наука и образование, история и кра-еведение.

Адрес редакции:г. Донецк, б. Пушкина, 30 а

Журнал не несёт ответственность за достоверность фактов авторов произведений и статей. Точка зрения редакции не всегда совпадает

с мнением авторов.

Леонид АСТАХОВ(г. Макеевка Донецкой обл.)

Родился 5 января 1939 года в городе Макеевке Донецкой области. По специальности –теплотехник. В 1971 году окончил ВТИ при ЦК КПСС. Участвовал в Атлантической океанографи-ческой экспедиции на парусных судах «Седов» и «Крузенштерн». В ее составе был в Канаде (Галифакс), на Канарских и Бермуд-ских островах, на Кубе, Ямайке и Мартиники, в портах Испании и Африки. В последствии работал в печати Донбасса. Автор не-скольких сборников рассказов и повестей, в том числе и книги

под названием «Ходовые огни» о море, произведения из которой печатались в Москве, в частности, в еженедельнике «Литературная Россия». Профессиональный писатель.

Донбасс-Л

ит. Ru

ПРО

ЗА

ПРОЗА

© Леонид Астахов

ДВА РАССКАЗА

КАНТАТА

1

Мне показалось, что тот человек до сих пор жив. Если это так, то сколько ему лет? Я задал этот вопрос, проснувшись ровно в полночь. Часы гулко отбивали двенадцать. Я лежал один перед за мерзшим окном на широкой кровати. Внизу вкрадчиво поскри пывали половицы. В комнате было холодно. Единственный лу-чик света едва пробивался из глубины темного коридора. Он не све тил, а тлел, как сигарета, спрятанная в рукаве таинственного ку рильщика. Сначала он был непод-вижен, но через минуту мелко задрожал, раздвоился, внезапно вспыхнул желтым пламенем, и я отчетливо увидел распахнутые настежь двери своей комнаты, тус-кло поблескивающие золотые рамы картин и стоявшие у стен в белых фарфоро-вых вазонах фикусы.

Половицы заскрипели громче. Я отчетливо услышал осто рожные шаги и при-крыл глаза. Неизвестный, а может быть, Он, приближался. Я уже слышал его сдержанное дыхание, пламя све чи или лампы в его руках освещало мое лицо так, что я вынужден был плотнее прикрыть веки, рискуя этим движением выдать себя. Тут же холодная рука легла мне на лоб и скользнула по шее. Нет, эта рука не при-надлежала мужчине. Такая рука всегда оставляет желание поцеловать ее и вспоми-нать затем с благодарностью. Но она не коснулась моих губ. Она взъерошила мои волосы, подтяну ла к самому подбородку край одеяла, легкой тенью проплыла надо мной сначала ко лбу, потом к груди, налево и направо. После этого я услышал звук задергиваемой на окне шторы. Золотистый свет начал таять. Я понял, что могу от-крыть глаза и свободно вздохнуть. Я сделал это. В комнате действительно никого уже не было. На окне беспокойно качалась толстая штора, а бесшумно закрыв-

4

шиеся двери спрятали за собой кого-то. Я приподнялся, раздумывая, как поступить дальше. Смутные подозрения стали тревожить мое сознание. Я должен выяснить, кто и зачем ко мне приходил? Если это Он, то сколько ему лет? Я понял, что нахо жусь в его доме. Но я не мог вспомнить, как попал в него. Отки нувшись на подушки, я стал напрягать память.

На дворе, очевидно, поднимался ветер. Стекла или деревья за ними потрескивали от мороза, где-то жалобно мяукал котенок. Я приподнялся и сел на кровати, потом выпростал из-под одеяла ноги. На мне была длинная и мягкая фланелевая, и, наверное, женская, рубаха, возле кровати чернели тапочки. Я надел их и ос торожно заскользил по гладкому полу к окну. Отвернув край што ры, я сквозь морозный перламутр стекла едва разглядел заснеженный пруд с чернеющей на краю полыньей, заиндевев шие ку-сты по берегам и розвальную дорогу с одинокой лошадью, запряженной в сани. Луна в позолоченной кроне застенчиво вы глядывала из-за белесоватой тучи.

От окна я подошел к дверям и тихонечко приоткрыл одну створку. Из длинного коридора потянуло ледяным холодом. В противоположном конце, в розовых бликах пламени, маячил женский силуэт в длинных и темных одеждах. Я облегченно вздох-нул и вернулся в постель. С головой укрылся одеялом, наме реваясь тотчас уснуть, но сон от меня отвернулся, мысли путались в неясном сознании, память отказывалась что-нибудь воскре шать.

Так я промучился около часа. Хорошо помню, как, зашипев по-гусиному, за стеной снова ударили куранты. Где-то далеко и одиноко взбрехнула собака. Наконец, продол-жая прислушивать ся к ночной тишине, я начал проваливаться в какую-то холодную пустоту. Я опять брел по заснеженным улицам города, и впереди меня все время ма-ячила его сутулая, тонкая и высокая фигура. Иногда Он оглядывался и, положив на плечо большую ничем не прикрытую от мороза и ветра голову, странно смотрел на меня слезящимися глазами. От холода дряблое лицо его было в фиоле товых пятнах, толстые влажные губы совершенно посинели. Он качался от сильного ветра на тонких ногах, обутых в потертые красные сапоги на высоких каблуках. Он то и дело прятал боль шие синюшные руки в накладные карманы длиннополого желто- зеленого френча, но тут же вынимал их и укладывал на пояснице. Он шел спотыкающейся походкой, с трудом волоча ноги. Он за ходил в каждый магазин, но нигде ничего не покупал. И я все шел за ним, прячась то за угол дома, то за облезлый голубой киоск газ- воды. Де-ревья осыпали меня колючим инеем, под ногами верте лась поземка.

На окраине города Он неожиданно нырнул в подъезд полу разрушенного дома. Подняв голову, я лишь на трех окнах увидел уцелевшие стекла, а за ними белые занавески. Остальные зияли черными провалами, в них лежал снег, перемешанный с красной кирпичной пылью и сажей. Повсюду торчали обломки стекла и кирпича, бетона и арматуры. Кончалась вторая послевоенная зи ма. Дрожа от холода и страха, я осторожно поднялся по лестнице без перил до третьего этажа, и здесь, на площад-ке, увидел единс твенную дверь, обитую черным толем. Прижавшись к ней ухом, я услышал надрывный кашель, а затем немецкую речь. О, мои по дозрения оказались не напрасными!

2Но почему здесь и наша «немка»! Ах, как нехорошо, что она меня заметила.– О, Сереженька, как хорошо, что ты пришел! Вы только пос лушайте, Констан-

тин Генрихович, как он поет на немецком. Ты ведь не забыл, Сереженька, нашу лю-бимую кантату? Я тебе помо гу, Сереженька.

5

Она снимает очки с сильно выпуклыми стеклами, отчего лицо ее становится для меня совершенно неузнаваемым, и начи нает напевать по-русски:

От кра-ая до кра-ая,По го-ор-ным ве-ерши-инам,Где гордый оре-ел соверша-ает полет,О Сталине му-удром, родно-м и люби-имом Прекрас-асную пе-есню слагает народ!

– Ну, хорошо, давай вместе на немецком, — настаивает Анге лина Викентьевна.В комнате тепло, «буржуйка» топится жарко. Железная труба ее выведена в одно

из окон, в то самое место, где должна быть форточка. Сразу под ней, за окном, свиса-ет желтый ледяной клин. Я смотрю на него и неохотно затягиваю по-немецки. Знаю, что если я не буду петь, то меня не выпустят отсюда. Он слушает меня, склонив на-бок голову и грея над раскаленной печкой озяб шие руки. У Ангелины Викентьевны от умиления повлажнели глаза.

– Дэр Мэнш ист нихт гефлез, — вздыхая, говорит она. «Серд це — не камень». — Это я понимаю и перевожу для себя, не пере ставая петь. Но на слове «любимом» он меня останавливает, страшно гримасничает и, показывая крупные желтые зубы, от крывает рот, тычет в него пальцем.

– «Лиэбэ, ли-э-бэ» надо произносить певуче и мягко, - гово рит она. — И язык, язык, Сережа, подворачивай вот так, упирайся кончиком в верхнюю полость рта: «ли-э-бэ». Ну-ка скажи: «ли-э- бэ»!

Глядя в его желтозубый рот и сворачивая крендельком язык, я повторяю «ли-эб-э». Нет, я, наверное, не так повторяю. Он не довольно трясет головой. А наша «немка» разводит руками. Мне не до любви ни к немецкому, ни к вождю. У меня отчего-то все плывет перед глазами.

– Ах, Константин Генрихович, я не могу его отпустить, у нас завтра открытый урок.

– Ну, повтори же, повтори: «ли-э-бэ, ли-э-бэ». Да он смеется надо мной, он изде-вается. Заставьте, заставьте повторить его «ли- э-бэ», — почему-то кричит Ангелина Викентьевна.

Он отходит от печки, потирает большие руки, открывает рот и снова тычет в него пальцем. Я смотрю на него, но ничего, кроме зубов, не вижу. Дальше просто черная дыра, нет ни языка, ни гор ла. Ангелина Викентьевна берет со стола керосиновую лампу под стеклом и подносит к его лицу. Вот теперь лучше, теперь я хорошо вижу его язык, свернутый калачиком и прижавшийся кончиком к верхней челюсти. «Ли-э-бэ», — легко произношу я. Он, доволь ный, хохочет в ответ, он весь трясется от смеха так, что мигает язычок керосинки.

– Вот и молодец, теперь ты можешь идти домой, — говорит Ангелина Викентьев-на. — Откройте ему дверь, Константин Ген рихович, - просит она Его.

Он молча распахивает дверь, я хватаю шапку и выскакиваю за порог. Но нет ни порога, ни перил, ни лестницы. Ах! Я лечу в хо лодную темноту, и кто-то сверху начинает меня заваливать сне гом. Некоторое время барахтаюсь, пытаясь выбраться из пропасти, но вдруг слышу над собой немецкую речь и смех и все понимаю. Они догадались, что я их выследил. Они специально за манили меня в ловушку и вот те-перь смеются.

– По-мо-ги-те! — что есть силы кричу я.Но ответом мне был только хохот и ветер.

6

3На седьмые сутки мне стало значительно легче. Я больше уже не бредил и не впа-

дал в беспамятство. Я потихоньку начал вста вать, ходить и даже осмысливать свое положение. Но слабость во всем теле давала о себе знать. Меня шатало и подташ-нивало, ко всему — не давал покоя этот назойливый мотив. О чем бы я ни пы тался думать, мелодия кантаты звучала в моих ушах. Она мне слы шалась в вое ветра за окном, в шаркающих звуках веника, которым мать подметала пол, в бое часов, ви-севших в кабинете главного врача. Эти загородные корпуса, невесть кому принадле-жавшие раньше, детская больница только заселяет. Коридоры и палаты почти пусты. Мать работает здесь уборщицей. Ко мне из редка наведывается врач. Седой, на скри-пучем протезе, в гимнас терке и галифе под белым халатом.

Выслушав меня деревянной трубочкой и поводив молоточ ком перед глазами, он успокаивает мать и говорит, что в тишине и на свежем воздухе я быстро пойду на поправку. Нужно только, чтобы мне никто не напоминал о случившемся. Но он, конечно, не знает и не догадывается, что меня донимает кантата. А вместе с ней я понемногу вспоминаю и то, что со мною произошло в тот день.

Как это бывало часто, выскочив после урока из школы, мы встретили его у мага-зина. Мальчишки всегда увязывались за ним потому, что он слыл в нашем городе че-ловеком странным и весь ма загадочным. Говорили, что он в прошлом граф, много лет на ходился в ссылке, а теперь вернулся в родные места, чтобы отыскать спрятанное золото и уехать навсегда за границу. Говори ли также, что он много знает иностран-ных языков, дает уроки учителям и студентам. Так ли это на самом деле, выяснить точно еще никому из нас не удалось. Но при встрече с ним мы не остав ляли его в покое. Каждый раз он пытался уйти от нас, затеряться в толпе или в очереди, войти в одну дверь, а выйти в другую. Часто это ему удавалось, и тем тайну вокруг себя он сгущал еще больше.

Ловко увернулся он от мальчишек и в тот день. Войдя в магазин, он просколь-знул через другую дверь во двор и вышел из него в со вершенно безлюдный переулок. Но я раньше других разгадал его маневр. И едва он только снова вышел из него на центральную улицу, я побежал за ним следом. Я ходил за ним до самого вечера и довел до дверей квартиры. Я думал, что он не видел меня. А он, захлопнув дверь, неожиданно распахнул ее снова. Так я оказался в его квартире.

Нет, он был вовсе не страшный. Он был бедный, больной и несчастный человек. Он жил в полном одиночестве, в этой уце левшей во всем доме комнатке с тремя, как амбразурные щели, окошками. Мы оба тогда с ним сильно замерзли. И он угощал меня кипятком с сахарином, кукурузными лепешками и печеной мерзлой картошкой. Совсем крошечные зеленоватые клубни он клал на раскаленную «буржуйку, и они, фыркая от жары, набуха ли, лопались, превращались в хрустящие румяные корочки. Я ел их и поражался множеству прямо по полу сваленных книг. Я рас сказал ему о предстоящем утреннике и открытом уроке немецко го языка. И он, то ли соглашаясь со мной, то ли смеясь, странно тряс большой головой, шумно хлебал кипяток из алюминиевой кружки и дышал прерывисто, со свистом.

— Что же вы будете петь? — спросил он меня.В ответ я, как мог, гордо вскинул голову и затянул кантату. Он закашлялся,

затрясся еще сильнее. Лицо его сделалось пунцо во-синим. Я думал, это от смеха. Я с той же гордостью продолжал петь. А он трясся и кашлял. Потом как-то странно махнул рукой и стал валиться набок, в противоположную сторону от печки. Я бро-сился к нему, подхватил его за плечи. Он тяжело хрипел, что- то булькало и кло-

7

котало в его горле, остекленевшие глаза со страшным ужасом уставились на меня. И, встретившись с ними, я почувствовал, как словно током пронзило меня с головы до ног. Я зачем-то затряс его, закричал на весь разбитый дом и, как был без шапки, выскочил на площадку, позабыв, что там нет перил, что внизу подвал.

Я не знаю, сколько я в нем пролежал. Я еще не знаю, кто и как меня в нем оты-скал. Я не знаю, жив ли Он, и если жив, то сколько ему лет? Этот вопрос, как и мелодия кантаты, не оставляют мое сознание.

Но, наверное, когда-нибудь и об этом я все узнаю.

НОЧНОЙ ОРЕЛСовсем необычная история военных лет, оставшаяся в тетради

Эту тетрадь, а точнее, обложку от нее в изрядно полысевшей коричневой зам-ше с тисненным орлом, вместе с письмами своего бывшего командира полка Героя Советско го Союза А. М. Волошина мне передал в свое время наш земляк, бывший разведчик Миха ил Кондратьевич Павлов. Остатки этой тетради, я понял, использо-вались уже как папка для хранения этих писем. Но среди них и прочих бумаг нео-жиданно я обнаружил и сохранившиеся страницы с водянистыми орлами на каждом листе, исписанные немец ким и русским текстом.

Немецкий текст, в силу мудреной каллиграфии, переводу не поддавался, а вот рус ский оказался достаточно ясным, хотя и принадлежал врачу. Все записи исходили от первого лица, под некоторыми стояла подпись Куприян или Куприянов. Видимо, когда– то это был цельный и весьма обстоятельный дневник. Но, повторяю, большая часть его утрачена. Некоторые письма А.М. Волошина были опубликованы недавно в нашей газе те. А после беседы с майором в отставке Николаем Николаевичем Кеч-ко о событиях в первые дни войны на Балтике вспомнил я о записях неизвестного Куприянова и решил к ним вернуться. Попробую воспроизвести необычные эпизо-ды, свидетелями и участни ками которых был доктор Куприянов и его товарищи, но заранее прошу читателей не требовать каких-либо доказательств, подтверждающих достоверность описанных со бытий.

6 декабря 1941 года. Мы достигли Шалдихи. Эта деревушка одним концом упи рается в Ладогу, а другой прячется в сосновом лесу. Почти двое суток ушло на пере ход. Рыбака отыскали, перенесли в крайнюю избу, и я его прооперировал. Одна из пуль прошла через всю грудную клетку справа налево в двух сантиметрах от сердца, раздробила ребро и застряла. Две раны навылет. Оперировать помогал Свириденко. Руки у него тряслись, и весь был мокрым, но молодец – выдержал. Рыбак-мужик здоровый, сильный человек, выдюжит, если, конечно, его здесь не обнаружат не мцы. Сутки я решил понаблюдать за ним, одновременно дать отдых ребятам. А по том пойдем обратно. Кольцо вокруг Ленинграда сжимается все силь-нее. Рыбак рас сказывает, что относительно Ленинграда есть какая-то совершенно секретная ди ректива Гитлера. Что это за директива? Что хотят они еще сделать с моим Ленингра дом?

Мороз крепчает – это хорошо, прочнее будет Ледовая дорога. Рыбак лежит за печкой, а я примостился напротив него у окна. Ночью из-под занавески видно звез-дное небо, веером взлетающие трассы очередей и частое похлопывание зениток. Изба

8

и лес наполнены стоном, скрипом, гулом. Я не заметил, как заснул. Разбудил меня Пантюхов.

– Товарищ капитан, над деревней бой, – тихо шептал он почти в самое ухо.– Немцы? Где? — подхватился я.– Воздушный бой, товарищ капитан, – пояснил он.Я прислушался: казалось, с десяток дятлов уселись на деревья и усиленно бара-

банили по стволам. Я оделся и вышел. Под валенками повизгивал снег, небо чистое, звездное. И в его бархатистой и густой синеве, неистово завывая моторами и опоя-сывая друг друга трассирующими очередями, метались три самолета: два «мессера» и один наш «ишачок». Он то свечой рвался к звездам, то отчаянно бросался вниз, «огрызаясь» пулеметным огнем. Но силенок у него было явно маловато. На подъеме в третий раз они все же его расстреляли. Он отвалил в сторону немцев, выбросил шлейф дыма, а потом вспыхнул факелом.

– Ну прыгай же, прыгай, – ударяя себя кулаком по колену, скрипя зубами, шеп-тал Пантюхов.

Остальных ребят мы будить не стали. Назад нам предстоял трудный переход. Летчик словно услышал нас — вывалился из кабины горящего самолета к нашему удивлению, с минуту не раскрывая парашюта, тянулся за ним, потом странно стал скользить по наклонной в сторону расположения противника.

– Что это, товарищ капитан? Человек ведь не может так падать? – показывая мне рукой на планирующий предмет, шептал Пантюхов.

Но я и сам ничего не понимал в происходящем. «Мессершмитты» улетели. Мы постояли еще несколько минут и тоже пошли спать. Но какой там уже сон! Я лежал и смотрел в узкую щелочку между маскировочной шторкой и стенкой в ночное не бо. Из синего оно превращалось в фиолетовое, местами совсем в бурое или светло-розо-вое: это отблески пожаров на земле, может быть, даже скорее всего, – в Ленин граде.

10 декабря 1941 года. На рассвете мы вышли из Шалдихи. С Ладоги дует сы-рой пронизывающий ветер. Облачность низкая, обвальная: вот-вот пойдет снег. Это хо рошо. Погода нам благоприятствует. Направление берем на Кабон. Идем редкой цепочкой след в след. Пойдет хороший снег, тогда можно идти вольготней, а пока нельзя – береженого Бог бережет. Я – беспартийный, мне в него верить можно. Ко-нечно, если об этом узнает Фурциянов, то мне несдобровать. Странные мы все же люди: если сами во что-то не верим, то и другим не велим. Мать меня учила другому. Человек – не машина, сколько его ни разбирай, тайну Бога не откроешь. Его только сознанием и верой постигнуть можно. Нет, мне это тоже не под силу. Я не верю и не сознаю, я только хочу постичь все это. Я знаю, что какая-то тайна существует. Она окружает нас всех, но одни вообще не думают о ней, другие слепо верят в нее, а тре-тьи – такие, как я, — бессильны перед ней.

...От Шалдихи мы прошли двадцать пять километров. Впереди – просека. Вы-соковольтная линия местами оборвана, снег сыплет в спину. Идти было легко. Ле сом нам нужно обойти Лаврово. Я посылаю Пантюхова и Свириденко вперед. Пусть пройдут вдоль просеки, выберут наиболее короткий и безопасный переход. Небо по-прежнему закрыто низкой и плотной облачностью. Самолеты не беспокоят. Но немецкая артиллерия обстреливает побережье. Наломали лапника, уселись под еля-ми. Хорошо бы костерок, но опасно. Сидим и жуем сухари. В это же самое время я делаю в свой блокнот записи. Для чего и для кого пишу? Останусь жив — для себя, для памяти пригодится. Убьют – чем жил и о чем думал человек, тоже небезынте-ресно. Тот же Пантюхов прочитает или ... Фурциянов. Черт с ним.

9

Пантюхов и Свириденко вернулись запыхавшимися: «Там, на просеке, летчик, километрах в трех отсюда», – доложили они.

– Документы есть? — спрашиваю.– Он живой, товарищ капитан, – по привычке шепчет Пантюхов.– Другой, небось? — говорю в сомнении.– То-то и дело, что тот самый, – уверяет меня и Свириденко.– Знаете-то откуда? — спрашиваю их.– Сам сказал, — отвечают.– Кто? – не могу понять.– Ну, как же кто! Летчик. Мы его в ельник оттащили и прикрыли хвоей. Что

делать дальше будем?– Ведите к нему, – приказываю я.Через километр просека скатывается в глубокую лощину. Здесь совсем тихо, ве-

тер проносится над головой. В густом молоденьком ельничке, действительно, на-ходим совсем молоденького парнишку. Обожжено лицо, ранение в голову и ноги. Старший лейтенант Урюпин. Пока я отпаиваю его спиртом и кормлю консервами с сухарями, ребята сооружают из веток, ремней и хвои носилки. Мы осторожно укла-дываем его в них и углубляемся в основной массив леса. Нам идти еще километров сто двадцать. Качаются вершины сосен, гудит ветер, между стволами навстречу нам поднимаются белые султанчики – предвестники большой метели.

25 декабря 1941 года. Радостную весть принес мне сегодня утром радист Коля Вершина: население Ленинграда получило первую прибавку к блокадному пайку. По карточкам рабочим стали выдавать 350 граммов, служащим, детям, иждивенцам – 200 граммов хлеба в сутки. Может быть, выживут мои сестренки. Летчик оказался моим земляком — тоже ленинградец. Но состояние его сейчас крайне тяжелое. Те-ряет сознание, по ночам сильно бредит, весь сжимается в комок, а то вдруг раски-дывает руки и ноги и на безумном лице проступает блаженное выражение. Я должен его спасти.

27 декабря 1941 года. Лагерь занесло снегом. Новый год будем встречать по– медвежьи. Снежные бураны и немцев угомонили. И только Ледовая дорога действо-вала. В Ленинград теперь днем и ночью шли грузы. Об этом мы знали не только из донесений наших разведчиков, об этом открыто уже говорило и немецкое радио. Я делился новостями со своим подопечным летчиком. Однажды я спросил его: на-много ли сильнее он чувствует головную боль по ночам, чем днем. К моему удивле-нию, он ответил, что по ночам он дерется, летает, садится верхом на «мессершмит– ты» и проламывает головы немцам. Таким образом он убил уже 12 фашистов.

«Сейчас, — говорил он, – к ним пришло пополнение. В прошлую ночь я видел незнакомых. Но я и им проломлю головы», — пообещал больной. Я хорошо пони мал, что это бред, но в то же время он с каждыми новыми сутками приобретал ка кой-то странный и, я бы сказал, пророческий характер. Буквально через два дня в штабе отряда я услышал подтверждение о том, что на ликвидацию Ледовой дороги немцы бросили новые силы и что среди них есть асы, о которых мне рассказывал Урюпин.

Я усилил за ним ночное наблюдение.29 декабря. Настоящая кошмарная ночь. Урюпин почти сходил с ума. Он стран-

ным образом поднялся с кровати и принялся меня душить. Я спросонья отбро сил его в дальний угол. Но он опять, словно дикая кошка, прыгнул на меня. Стран но, но я почти не чувствовал его веса. Я только ощущал цепкие руки и крепкие че люсти. Он тянулся к моему горлу. Я вынужден был позвать на помощь часового. Мы связали

10

его ремнями и уложили в постель. Он страшно скрежетал зубами. Неся его на кро-вать, я опять подивился легкости его тела. Надо где-то достать весы, обыкно венные или медицинские. Быстрое падение веса – плохой признак.

30 декабря. Больного навестил Фурциянов. Долго сидел у буржуйки и курил. Спрашивал меня: верю ли я в его выздоровление? Предлагал отправить в глубокий тыл. Но сейчас это никак невозможно. Не только по его состоянию, но и по погод-ным условиям, развертывающимся событиям.

Урюпин неожиданно проснулся. Долго смотрел в горячий зев поддувала бур-жуйки, потом перевел взгляд на Фурциянова.

– Они строят аэродром, — отчетливо произнес он.– Кто? — машинально спросил Фурциянов.– Немцы, – последовал ответ.– Где? — теперь спросил уже я.Урюпин не обратил на меня внимания.– Где? – повторил Фурциянов.– На юге Шлиссельбургской губы, – сказал Урюпин, закрывая глаза и снова за-

сыпая.– Вы ему что-то рассказываете? – обратился Фурциянов ко мне.– Никогда и ничего, да и что я знаю? – откровенно удивился я.– Тогда откуда у него эти сведения? Немцы действительно строят аэродром,

подвозят горючее. Но зачем все это ему, больному? Вы с огнем играете, доктор! — с угрозой предупредил меня Фурциянов, вставая.

Вот-те на! Новый сюрприз, и что мне с ним делать?11 января 1941 года. Мой пациент стал несколько спокойнее. Но ночные «взры-

вы» повторяются. Правда, не столь буйно. Их удается контролировать и даже преду-преждать. Но одно обстоятельство я четко для себя отметил: в период этих «взры-вов» он теряет вес. Где же достать хотя бы плохонькие весы?

15 января. Из противогазных шлангов я нарезал ремни, связал их и подвесил на них его «кровать» к накату землянки. Подъем совершенно незначительный. Но если он действительно теряет массу, то малейшее облегчение тяжести постели будет за метно: она или приподнимется над досками, на которых стоит, или ремни, наобо рот, ослабнут.

Ночь с 15 на 16 января. У меня волосы становятся дыбом. Урюпин снова летает во сне. Постель почти на 10 сантиметров приподнялась на ремнях от пола. Это не-мыслимо. Утром просчитаю, сколько же он теряет в весе?

Вспомнив один из законов физики, я машинально схватил сосновую щепку и замерил расстояние, образовавшееся между деревянной платформой постели и зем-ляным выступом, на котором она стояла.

Да, так оно и было: «кровать» Урюпина приподнялась на одиннадцать санти-метров и в таком положении находилась около двух минут. Он летает во сне или па дает с высоты... более четырех тысяч метров. С той самой высоты, на которой его сбили.

Как только постель опустилась на место, Урюпин глубоко вздохнул, но не про-снулся. Я посидел возле него еще несколько минут, а потом оделся и вышел из зем-лянки. Было отчего волноваться и закурить. Я стал свидетелем столь редкого явле-ния, которое пока еще не объяснимо наукой. Человек под воздействием собствен ной психики или по команде мозга обретает невесомость.

Утром, чтобы еще раз проверить свою догадку, я прошу санинструктора Веру Малышеву перестлать постель. Временно мы усаживаем больного на скамью возле

11

буржуйки. Я с плохо скрываемым волнением слежу за натяжением резиновых кана-тов. Вот он встал с постели на ноги, опираясь на плечо Веры, сравнительно уверен но сделал два шага. Платформа уже поднялась. Я это вижу по тому, как сократились канаты. Теперь надо снова замерить расстояние. Прикладываю ту же щепку с ка-рандашной отметкой: о ужас! Она совпадает точненько. Пустая платформа с набро-санными еловыми ветками, полушубком и чистым рядном поднялась до той самой отметки, до которой поднималась она недавно вместе со спящим летчиком.

– Что вы мне за качели устроили? – заметив мои измерения и волнение, спро сил Урюпин.

– Чтобы покойней тебе было, старлей, – отвечаю ему.– Не будет мне покоя, пока я буду здесь валяться кочерыжкой, – говорит он.– Почему? – спрашиваю.– Летать хочу, по ночам во сне я каждую ночь летаю, – признается он.– В самолете? – уточнил я.Он непонимающе смотрит на меня.– В самолете летаете или прыгаете с парашютом? – переспрашиваю.– Нет, я просто летаю, я не знаю, как, но летаю, — настораживается он.– Это хорошо, значит, выздоравливаешь и растешь, старлей, — успокаиваю я его.17 января. В обед, когда мы ели перловую кашу с медвежатиной, к нам пришел

Фурциянов. Он принес листовку с новогодней речью Гитлера. «Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет самого себя!» — прочитал я внизу листовки крупно набранную и выделенную в рамке цитату.

– Почитайте, старший лейтенант, может быть, снова увидите вещий сон и нам цодскажете, когда Гитлер начнет штурмовать город, – обратился он к Урюпину,

– Весной, товарищ подполковник, как только растает Ледовая дорога, – пос-ледовал немедленный ответ.

– Ну, это уже ваши чисто логические умозаключения. Так и я могу, – нехоро шо засмеялся Фурциянов.

Урюпин молча продолжал есть кашу. Вверху челюстей двигались вертикальные желваки. Он почти не поднимал своих синих глаз. Ел и о чем-то сосредоточенно ду-мал.

– А если серьезно, старший лейтенант, вы не могли бы на карте указать, где именно, по-вашему, немцы построили склад ГСМ. Сможете показать? – обратился Фурциянов снова к Урюпину.

– Смогу, – положив ложку на стол и поднимая глаза на Фурциянова, согласил ся летчик.

– Интересно, интересно, ваши фантазии обретают вроде бы реальные очерта ния. Вполне возможно, что в дальнейшем они пригодятся, – заторопился энкеведист, до-ставая из сумки карту.

– А ну-ка, взгляните, – подвинул он ее Урюпину.– Вот тут, – почти не глядя на карту, ткнул пальцем летчик. – А вот тут у них

взлетно-посадочная полоса для заправки самолетов.– Вы ее когда-нибудь видели? – продолжал допытываться Фурциянов.– Может быть, – пожал плечами Урюпин. – Не знаю, – добавил он.– Да, странно, очень странно, товарищ старший лейтенант. Не видели, а утвер-

ждаете, не знаете, а говорите. Что-то не вяжется. Хотя все, что вы говорите, вер но. Существуют и склад, и взлетно-посадочная полоса. А теперь вон и аэродром. Откуда же у вас все-таки эти сведения?

12

– Не знаю, может быть, когда летал, что-то видел, значения не придал, но по том все это сформировалось в единое целое и вот теперь вспомнил. Наверное, так и есть.

– А если иначе, вдруг все иначе, старший лейтенант?– Не знаю, слово офицера, – попытался подняться, заговорил Урюпин. – Си дите,

сидите. Я-то верю, а вот как их убедить...– Кого? – вырвалось у летчика.Фурциянов в ответ кашлянул. «Как чувствуете себя?», – наконец спросил он.– Медленно, но дело идет на поправку, — поспешил я опередить летчика.– Да, хорошо было бы побыстрее стать вам на ноги, старший лейтенант. Боль шую

бы службу вы сослужили, – продолжал рассуждать вслух Фурциянов.24 января. Фурциянов явно что-то замышляет против Урюпина. Состоянием его

здоровья он интересуется почти каждый день. Спрашивает, какие сны ему снят ся, что он делает, когда бодрствует. По словам Фурциянова, скоро с большой земли в лагерь должен прилететь большой ученый. Летит, конечно, он не к нам. Но у нас сделает остановку. Дальше по Ледовой дороге его нужно будет переправить в Ле-нинград, Фурциянов надеется, что он посмотрит Урюпина. По его словам, летчик не такой уж «свихнутый», как представляется.

В ясные морозные ночи Урюпин выходит из землянки и подолгу смотрит в звез-дное небо. Он поправился, посветлел лицом, ходит самостоятельно, правда, с па-лочкой. А вчера перед ужином я видел, как, повиснув на суку, он подтягивался. Де сять раз, это совсем неплохо. А вот засыпает плохо. Во сне стонет, кричит, продол-жает метаться. «Кровать» по-прежнему приподнимается на резиновых канатах. Я измеряю, и каждый раз получаю прежний результат. Удивительная стабильность в потере веса во время сна. Она продолжает летать.

26 января. Метель и крепкий мороз. Километрах в десяти от лагеря нашли по-садочную площадку. Жжем костры и ждем самолет. Что за «птица» прилетит к нам? Краем уха слышал, что где-то совсем недалеко строится железнодорожная линия. Правда, не знаю, кто строит: свои или немцы. Налеты вражеской авиации участи-лись. Дорогу бомбят с немецкой аккуратностью — в 9.00, 12.00 и 16.00. По ночам ар тиллерийский обстрел. Две группы подрывников, ушедших на ликвидацию склада ГСМ, пропали без вести. Прилет большого гостя я почему-то связываю с какой-то очень важной диверсионной задачей, которую поставили перед нашим партизанс ким отрядом. А может, все это мои домыслы?

28 января. Ученый муж в полковничьих погонах вместе с группой прикрытия отбыл в Ленинград по Ледовой дороге. Моего Урюпина он осматривал, а потом бе-седовал с ним очень долго. Ничему не удивился. Не совсем пока понимаю, к чему, но он рассказал весьма любопытную историю: в 1929 году Джон Болдерсон и Джиль-берт Миллер ставили в лондонском театре «Лирик» историческую драму. По ходу пьесы им нужно было «вернуть» зрителя на полтора столетия назад, причем так, чтобы этот «перескок» был психологическим и эмоциональным. Постановщи ки по-ведали о своих проблемах известному физику-экспериментатору Роберту Ву ду. Он предложил использовать «эффект звука». Идея заключалась в том, что низкая волна, почти неслышимая, но колеблющая барабанную перепонку, произведет ощущение таинственности и придаст зрителям необходимое настроение.

Результат превзошел все ожидания. «Неслышимая волна» Вуда, испускаемая органной трубой, более длинной и толстой, чем те, что применяются в церковных органах, произвела страшный эффект: стекло в канделябрах старинного театра за-звенело, окна задребезжали, здание начало дрожать, волна ужаса распространилась

13

по затемненному залу. Началась паника, спектакль был сорван, а Вуда заподозрили в колдовстве.

– В результате ранения, видимо, у вашего подопечного, поврежден Н-ный уча-сток мозга, который всего его превратил в биолокатор. Все эти мои предположе-ния требуют глубоких лабораторных и научных исследований, на обратном пути в Москву я охотно возьму Урюпина с собой. Только тогда можно будет что-то сказать определенное, – говорил ученый полковник, пожимая доктору руку.

11 февраля 1942 года. Норма выдачи хлеба населению Ленинграда снова увели-чена: рабочим и инженерам – 400 граммов, детям и иждивенцам – по 300 грам-мов. При выпечке хлеба прекратилось использование целлюлозы. Дорога кормит город, но оборонять ее от налетов противника крайне тяжело. Фурциянов пришел с дья вольской идеей: выбросить в районе предполагаемого склада ГСМ и аэродро-ма «немцев-парашютистов». Две-три диверсионные группы. Парашют Урюпина не дол жен раскрыться. Он спланирует в расположение противника благодаря своим фено менальным способностям. Пока остальные будут добираться к цели и отвлекать внимание противника, Урюпин в назначенное время наведет на цель наши бомбар-дировщики ракетами. Надо только попробовать, сможет ли он снова планировать при прыжке с самолета. Пробный прыжок назначен на четверг. Меня Фурциянов берет с собой.

14 февраля. Двое суток мы добирались до этого укромного летного аэродрома. В сторону Шлиссельбурской губы дует сильный ветер. Урюпин спокоен. Он в своем летном комбинезоне, с трофейным немецким парашютом. Едва стало светать, «ку-курузник» поднялся в воздух, стал набирать высоту. Четыре тысячи метров. Таково условие эксперимента. Расчетный полет при свободном падении по траектории в 15-20 километров. Это крайне мало.

Ровно в 6.00, совершив облет лесного массива, самолет завалился на крыло и тотчас из него вывалился парашютист. Один... Другой. Первый раскрыл парашют, а второй, странно вытянувшись во всю длину человеческой фигуры, заскользил по наклонной все дальше и дальше от зависшего в воздухе парашютиста и делавшего круг самолета. Поразительный полет.

16 февраля. Урюпин в лагере. Жив, цел, невредим. Выясняет причину нерас-крытия парашюта. Говорит, что помнит, как интуитивно, по привычке дернул за кольцо, но парашют не раскрылся. Он сетует на плохую укладку парашюта, а я по-дозреваю во всем Фурциянова. Это его эксперимент, им так все было задумано. Же-стоко, конечно, но... Я рад, что Урюпин вернулся. Может, другой роковой пры жок ему делать и не понадобиться: полетит в Москву, разгадают его феномен, пусть луч-ше послужит науке.

20 февраля. Об ученом полковнике никаких известий. А Фурциянов торопит-ся. Снаряжает группы. Урюпин практически готов к выполнению задания. Правда, он прихрамывает на левую ногу. Но всячески это скрывает. Я тоже делаю вид, что ни чего на замечаю. Нанести бомбовый удар по указанной цели должна будет наша дальняя бомбардировочная авиация. Урюпин, не ожидая подхода своих товарищей, должен выпустить в назначенный час и день три ракеты: две белых и одну красную. Я понимаю, что шансов остаться в живых после этого у него практически не остает ся.

23 февраля 1943 года. Вчера ушли три группы подрывников, с ними ушел и Урюпин. Кто будет с ним прыгать в тыл противника, я не знаю. Но сегодня один из дней, который останется в моей памяти на всю жизнь. В 23 часа мы будем слушать небо. Там на огромной высоте пролетят к намеченной цели наши бомбардировщи ки.

14

Если Урюпин достигнет цели и сообщит им о себе, они нанесут сокрушитель ный удар. Если еще не успел дойти или с ним что-то случится, они повторят свой марш-рут через три дня.

В 22 часа 30 минут на огромной высоте прошли самолеты. В 23.00 задрожала земля от разрывов бомб, горизонт озарился пламенем.

28 февраля. Из ушедших в лагерь никто не вернулся.

Донецкому писателю Леониду Минаевичу Астахову в первые дни будущего 2019 года исполняется ровно 80 лет. Редакция от души и искренне поздравляет его с этой датой и желает ему долгих лет жизни, творческого вдохновения и в будущем новых и новых книг, доставляющих читателям истинное наслаждение от художественного слова и вызывающих подлинный интерес с точки зрения познания жизни.

А то, что Леониду Астахову есть что рассказать и есть чем удивить и поделиться, говорят факты, указанные в его биографии. Взять, к примеру, хоть бы его путешествия по морям и океанам на парусных судах «Седов» и «Крузенштерн», давшем основу для создания книги рассказов и повестей «Ходовые огни».

С юбилеем, Леонид Минаевич!

15

ОДИНОКИЕ ВЕЧЕРА В ПЕРЕСЫПИ

П о в е с т ь

IС осени, когда все купальщики уедут, на всю зиму воцаряется по окрест-

ности и в самой Пересыпи одиночество неба, пустых холмов и таких грустных, как будто уставших, огородов с голыми деревьями. Тишина и глушь протекают словно издалека, из веков, еще не тронутых цивилизацией. Море на зиму уеди-няется, отступает в сиротство, в родство с мерзнущими чайками и темным та-инством своей утробы. Еще прелестней обольщает глушь, когда краснодар-ский автобус, миновав темрюкские базарные арки, вывески ларьков, гостиницу, обрывается с узкого моста над Кубанью в камыши и болотца и режет сумерки стрелками света: нет в душе разницы между мгновением какой-то зимы при летописце Никоне и нынешней. Как дивны эти первые ощущения: из дру-гого вроде бы мира возвращаешься туда, где тебя не было всего три недели (а кажется – давным-давно гулял ты здесь по берегу и топил печку у матушки). Море холодное, улетели мои осенние чайки. Да, вчера я гулял здесь, и в городе забыл об этом.

С высоты от маяка серпом гнется морской берег, шоссейная тропинка падает к камышам и маслинам и ведет вдали к холму Пересыпи, почти всегда закутанной солнечным дымом. Мне всегда кажется, что милее нет места на земле и нигде в такой тишине и уютности никто не живет. За Пересыпью, под горою Блювакой, расползается в три конца Ахтанизовская, дальше – Сенная, Тамань, а в правую сторону – коса Чушка. Господи, какую скорбь красоты и истории ты мне даровал!

Летом ли, осенью я спускаюсь с кручи от маяка и иду у кромки воды; раз-мером гомеровского стиха накатываются волны в песок. Родная чистая сти-

Виктор ЛИХОНОСОВ(г. Краснодар)

Советский и российский писатель, публицист. Член Союза писателей СССР с 1966 года. Живет в Краснодаре. Член выс-шего творческого совета при правлении Союза писателей Рос-сийской Федерации, почётный гражданин города Краснодара.

Виктор Лихоносов родился 30 апреля 1936 года на стан-ции Топки (ныне Кемеровской области). Детские и юношеские годы провел в Новосибирске. В 1943 году погиб на фронте его отец, и семилетний мальчик испытал на себе все невзгоды без-отцовщины. Уроженца Сибири, судьба забрасывает его на юг,

на Кубань, где с 1956 по 1961 он учится на историко-филологическом факультете. Там живет и в настоящее время.

Донбасс-Л

ит. Ru

ПРО

ЗА

ПРОЗА

© Виктор Лихоносов

16

хия ласкает мою душу, я счастлив, я первобытно растворяюсь в божьей природе и молю, чтобы мое чувство не перебил какой-нибудь встречный. Ракушки хру-стят под моими ногами. А вот теплым пухом лежит, еще дышит свежее перо чай-ки. Я поднимаю его и, словно бритвой, провожу по щеке. Таких перьев у меня в хате много. На ракушечном холмике белеет вылощенная водою частичка позво-ночника. Дельфин? Как легка, незаметна всему миру их смерть! Ни причитаний, ни обрядов, ни воспоминаний. В песке, в крошеве ракушек распадается память о них и покрывается жестокою, как будто беспечальною, справедливостью кругово-рота. В старость и забвение уходит все. Ах, как бы долго еще идти вдоль берега и не прощаться!

Уже Калабатку, запущенную и брошенную после стихии 69-го года, застроили дачами, понаставили вагончики и у гирла перекинули через канавы мостики. У гир-ла я поздней осенью подбираю перья, здесь чайки густо покрывают песчаный пляж, взлетают, выдергивают из воды рыбку. Стук моей палки сгоняет их с места, и я там и тут с трепетом наклоняюсь и беру перья.

У гирла я вспоминаю прошлый год, позапрошлый. Иногда я отсюда пишу, наговариваю письма, слова улетают на взгорье, к Темрюку, дальше, через степь, в города и веси России. В те минуты герои мои не знают, что мгновение соединило нас близостью и роковым случаем нашего пребывания на земле, что я тоскую без них и посвящаю их в свои тайны. Тайная близость в одиночестве – самая святая и тонкая. Когда пишете письма, представьте хотя бы чуть-чуть, под каким потолком будут читать вас в неведомый день. Душа летит так свободно, поистине чайкой ви-сит в морской пустыне и чувствует ветер, небесный свет и блаженную бескрайнюю пустоту.

Уже на западе большое красное солнце приседает на кручу и спинкой светит Крыму. Там Керчь, Феодосия, Коктебель. Я проснулся на заре, до полудня был це-лый век, я управился с дворовым хозяйством, постучал на машинке, перечитал ста-тьи князя Вяземского о грибоедовской Москве; впереди еще, до потемок, было много часов (целая жизнь). Нигде мой день не протягивается такой длинной рекой, как в Пересыпи. Всех вспомнишь и всем пошлешь устную весточку. Воображение мое раз-горается, я вызываю к себе всех по очереди и болтаю с ними, играюсь, и всегда это заканчивается тоской: я один. Мне хочется поскорее затянуться дымком сигареты. Я иду и покупаю в магазине «Золотой пляж». Ого! Эти крымские сигареты, курорт-ные, на нашем берегу никогда не продавали, хотя Керчь близко, за проливом, видна с косы Чушки, с горы Горелой и из Тамани.

Каждый год я бросал курить в апреле, накануне поездки в Коктебель. Храбро терпел на катере, в Керчи, на станции Семь колодезей, а уже на автостанции в Фео-досии, покупая газеты, хватал и пачку «Золотого пляжа». Уговаривал себя на всякий случай: я ведь уже не курю. Но как только за городом сворачивали с симферополь-ского шоссе к обвалившейся татарской мечети, я в предчувствии трех знакомых вер-шин сдирал с пачки тонкую шкурку и выдергивал сигаретку: ради встречи с кимме-рийским берегом можно!

Коктебель! – такое это было славное время, что после разрухи и разделения ко-ренных земель тяжело произносить это название! Как же попали сигареты «Золотой пляж» в наш магазинчик?

«Ну что теперь осталось! – стонет моя душа. – Пришли последние времена. Не будет больше нашего рая, хоть раем он нам никогда не казался. Но не будет той

17

нашей жизни, молодой, еще беспечной и ровной, да и надежной все-таки...». Там, в Крыму, скрылся сейчас и осколок солнца.

Все повторялось каждую весну. И рассвет на автобусной остановке в Пересыпи, и порт, и катер «Аргус», и гора над Керчью, и этот весенний дождик. Так же подска-кивал в Феодосии частник, стрелял вопросом: «За пятерку поедешь?». Некогда та-тарская долина нежно радовала прохладным покоем, дорога спускалась к подножию гор, каменной волной перекрывавших море на западе. На последней высоте невольно сверкнешь взглядом вкось, где почти под небом лежит присыпанный камнями поэт Волошин, и на Лягушачью бухту. Вот и магазин с бутылками новосветского шампан-ского, корпуса и наши ворота. Друзья только что говорили обо мне, и я тут как тут. Да не пустой, а с матушкиными пирожками, редиской и с двумя баллонами вина в портфеле. Кто там еще явился нынче из прошлогодних знакомцев? Все те же. Кабы заранее знать, что это минует навсегда. Украдут у нас ласку морскую вожди пятни-стые. Буду я один-одинешенек дремать в Пересыпи воспоминаниями о прогулках по набережной накануне отъезда.

– Как жалко, что ты уезжаешь! Что такое? Почему?! Бросаешь нас. Без тебя скучно будет. Что такое? Напоследок сыграем в шахматы на шампанское. Играли и пели старые романсы.

А Вася Аксенов впервые пропел мне песню Вертинского «Так скажите, зачем и кому это нужно...». И как-то потом говорит мне: «Неужели тебя может волновать Кремль?». Мы ехали, и я ему сказал: «Посмотри, как хорош Кремль на закате!». Он возмутился: «Неужели тебя это может волновать?». Уехал в Америку, а мы здесь. Америка не стоит мессы. Останься с нами еще на пять дней. Ну что это такое? Безо-бразие. Будешь жалеть.

Разве я знал? Разве заглядывал я вперед, в свои нынешние одинокие вечера? День догорает. Я чувствую: сейчас приду во двор, спущусь в погреб и налью в

кувшин вина. Душа моя станет слабой, песенной, отчаяние приведет ко мне всех моих друзей, я буду в одиночестве провозглашать тосты за них, за Россию- матушку, в разговор наш дружными братьями вплетутся Пушкин, Державин, Бунин, Зайцев, Шолохов и гладковолосая Смирнова-Россет, и я отвалюсь на спину на диване и дол-го буду еще разговаривать и звать тени мертвые и живые... И после сказки выйду в огород, половлю взглядом гору Бориса и Глеба и другую, плоскую горушечку, что за лиманом,.—она каждое утро дарит меня своим видом.

«Записки Смирновой-Россет» – шедевр дамской болтовни. Она со своим зама-скированным любовником отвлекает меня от завистливой тоски, но ненадолго. Они словно стоят за моими плечами, и я услышу их. «Киса, – говорит Смирнова Ки-силеву, – я знакома с вами всего три дня, а мне кажется, что целые века». – «И у меня такое же чувство». Не повторяла ли вчера точь-в-точь эти слова какая-нибудь пересыпская парочка? Темнеет. Как хочется в Москву! Войти в номер гостиницы «Россия» и позвонить: «Я приехал! Послушать, как ты пил пиво с канцлером Колем в Бонне!». Темнеет, и пора идти в сарай за дровами.

«Что ж ты, мой дорогой, прозябающий? – скажу я сам себе. – Как ты живешь?!». Ночью выйду во двор, звезды пшеницей сыплются в глаза, сад молчит, и такая тре-вога! – скоро я потеряю Пересыпь. Все старее матушка, все грустнее дни. Ободрала меня судьба... Топлю печку, разогреваю суп, пью вино и тоскую, иногда злюсь. Возь-му какой-нибудь журнал, а та-ам... Там чьи-нибудь воспоминания, откровения. Одни умерли, другие далеко. Я бы послушал их, да они далеко. Уже темно, буду один, и завтра буду один, и послезавтра...

18

«А зря ты не пишешь мне», – говорю я ночью, лежа во тьме боком к стенке, тому, кто когда-то больше других просил не забывать его. Весной и осенью уговари-вал меня: «Приезжай, милый, в Коктебель хоть на три дня. А не приедешь – помру, ей-богу, помру». Не пишешь, забыл меня. После Иерусалима и Афин я тебя не видел два года. Ну, если русский человек не чувствует, не понимает, как ждут с болотца за огородом хотя бы двух строк о бессоннице, то что с нами будет дальше? Не говори мне, когда я в 2025 году приеду уже в американскую Москву, – «ах, где-то завалялся листок, я двадцать или тридцать лет назад, как раз перед Страшным судом, начинал писать к тебе». Пиши сейчас. Перечитываю твои письма, и почти все они из Кокте-беля. Еще есть чувство на воспоминание об этом; глядишь, и оно пройдет. И оно про-ходит уже в это мгновение – нету желания писать и умножать разговоры издалека, как прежде. Нету прежней наивности, ничего не жду, перестал я в пятом часу вечера жить минутой, когда собака залает на почтальоншу.

Сейчас такая жизнь – лучше ни на кого не надеяться. Скорее звезда упадет с неба прямо на крышу хаты, чудом уцелеет к заморозкам груша на ветке, нежели товарищ, игравший с тобой в канасту в беспечные годы, заботливо спросит на листочке: «Ну как поживаешь, милостивый государь, на ракушечном берегу?».

Раньше я вовсю играл, шутил, придумывал что-нибудь веселое, хотелось уморить суетную московскую минутку друзей какой-нибудь забавой, намеком на прошлые пиршества, подразнить их. Обедаешь и разговариваешь с кем-то, он там и не догады-вается. Чаще всего пускаешь озорное быстрое сочиненьице тому, кто любит выпить и закусить. Если графин вина, говорю вдаль, невинно обменять у соседа на большой кусок сала, у продавщицы купить судачка или толстолобика, если толстолобика в консервной баночке или селедочки отхватить без очереди в Темрюке, а в станице у директора совхоза запастись растительным маслом, если потом в сарайчике отгре-сти кочан капусты, штуку красной свеклы, из подвала принести виноградного соку и банку смальца, поджарить картошечки и расколоть на сковородку пару яичек из своего курятника, да к Новому году выкипятить из свиной головы и телячьих ножек жир для холодца, да вдруг обнаружить внизу шкафа для книг настоянную на грец-ком орехе водочку, то можно на мгновение забыть о высоком назначении литературы и запеть песню комсомольцев 50-х годов: «Едем мы, друзья, в дальние края!». И сам улыбался, и, кажется, улыбались мои друзья.

А теперь? В магазине я покупаю только хлеб и спички. «Переезжай в Москву! – звал когда-то друг-златоуст, которого за громкие речи и тосты везде готовы были кормить и поить и днем, и ночью. – Тогда я перестану выпивать, а ты перестанешь мучиться от болотных испарений и южной скуки. Ей- ей!».

«Когда же мы встретимся? Давай двадцатого в Орле. И будем гулять по Орлу, съездим к Тургеневу и к Ермолову. А потом поскачем на пару деньков в Москву».

«Я с утра (как в детстве) встал с мыслью: «А что такое случилось хорошее?». Да ведь твое письмо. Твои письма – всегда радость».

И где он нынче? Пропал. На все мои призывы молчит. Москва нынче – совсем особый мир, другая страна. Куда скрылись все мои друзья? И где Коктебель, чей он?

Никто не пишет, и я никуда не езжу. Позвоню в городе знакомым – и как хлы-стом:

– Он в Париже... – Она на два месяца улетела в Америку... – Знаете, еще не вернулся из Англии... – Родная земля никого не греет?

19

В Пересыпи я живу отшельником. Целое событие для меня, если выезжаю в станицу (четыре версты) или кто-то появится в моем дворе. Ведь только в селе еще можно просидеть несколько вечеров без света и почувствовать всю прелесть и неу-добство старых российских веков. В городе после обеда меня что-то выталкивает на улицу.

Если кто думает, что ко мне заходят учителя, пристают темрюкские журнали-сты, то он ошибается. Ничуть! За двадцать лет меня мало кто беспокоил. Начальству вообще не о чем со мной разговаривать. Меня никуда не приглашают. Наверное, я человек неинтересный, за вечер не могу распить три бутылки коньяка. А без пьянки какой нынче разговор? Писатель в селе – явление совершенно лишнее. А многие завидуют мне: счастливый, сидишь в тишине.

Зима! Как и тридцать лет назад, в долине под Варениковской, сижу вечером у тускнеющего окна, газет и писем уже не будет, и про чужую жизнь читать к ночи на-доест, и тоска вперемежку с неясной обидой (на кого-то за что-то) успокоится мыс-лью, что хорошо оказаться вдруг всеми забытым, посердиться на друзей, на власть, поблагодарить мороз за то, что он, как в сибирские метели, усиливает одиночество и отдаляет встречи; все сумеречнее окна чужих домов и белее снег на крышах, а мир расширяется летописью времен.

Вдруг вспомнится Пушкин. В Пересыпи мне легче представить, как Пушкин жил в Болдине, в Михайловском, как простирались его мечты за окрестности и кочевали над полями, лелеяли шум залов и гостиных. Автобусы, телефон, телевизор не пе-рекрывают моих ощущений. Ночная глушь, пустые холмы за лиманом, безлюдная дорога до Тамани, молчание воды и сухого камыша по-прежнему омывают мою душу кротостью. Бог возвращает нам все, едва мы покидаем свалку цивилизации.

Как хорошо порою не ложиться спать вовремя и во втором часу ночи, перебирая в шкафу книги, двумя пальцами вынуть из тесноты что-то знакомое или нечитанное и с волнением, благодарностью воскресить перебитую суетой и апатией нежность к искусству, литературе, к биографиям великих мастеров и стремглав вспомнить луч-шие часы лучших дней в молодости, когда многое еще было закрыто для тебя печатя-ми, и ты летел в счастливых небесах при чтении, о Боже, каких строк, каких страниц! Так и нынче: матушка каждые десять минут подходила ко мне с просьбой затянуть нитку в иголку, и я сердился: она меня прерывала в мгновения, когда я читал то вос-поминание Фета о Тютчеве, то письма Толстого о нем же. Вот уж наступает отчаянье сроков земных, а не отнимается перед сном ли, на рассвете ли, в дороге или в минуты чтения младенческая робость моя. Сколько пишу, столько и стою на коленях перед классиками.

Матушка всегда ложится позже меня, а встает чуть свет. Знает ли она, чем я зани-маюсь, что шепчут мне Пушкин, Толстой, Вяземский? Нет, конечно. У одних жизнь перевита книгами, у других она родниковая, и, по-моему, они счастливее.

Залаяла собака. Я выхожу во двор. Ночью всякий раз думаю об одном и том же. Сколько еще? Сколько эта хата и двор, камыши за огородом, проулки и окошки будут встречать меня? Все старее матушка, все грустнее дни. Господи, продли мое сельское счастье, задержи мгновения.

Недавно видел во сне, будто в хате уже никого нет, и я не знаю, как жить дальше. Так сколько же мне лет? Помню, что и тридцать, и сорок лет отмечал так, буд-

то ничего не произошло. В конце апреля вскроют на вечере таинственный конверт и объявят мои годы. Сам же я забываю, когда родился. Живу и живу. Но все-таки порою грустно чувствую, как одна весна сменяет другую, и подрастают в огороде де-

20

ревья. Я подхожу к рассаднику и вспоминаю, что обгораживали мы его свежими до-сками пять лет назад. А смородина подмерзла позже. Скоро опять весна. Уеду, огород будет еще голый, и долго меня нет, а вернусь – все уже взойдет. И радость смешается с тоненьким звуком горести: о, как летят дни, и природа не считается с тревогой че-ловеческой! Опять пробуждение, пышность ласкового лета. Земля ждет дождя, а его нет и нет; срываются с неба сиротливые капли и гаснут в песке (хоть считай); листья на фундуке, грецком орехе и яблоньке вздрогнут и замрут. Все рвется к жизни. Вдоль забора, возле картошки, разводит листочки календула; укропчик пророс, надо убе-речь его от сорняка. Отцвели миндаль, вишня, я подрезал в марте веточки; хорошо пошла вверх айва, надо поставить опору, косые ветки клонятся вниз; уже прихватило пятнами орех; никак не наберет силу помидорная рассада; скоро запахнет мята; смо-родина какой год меня огорчает, а виноград не прикрыл еще наш двор. Оплошал я, не посадил лекарственных трав, а места много. Десять раз на день выйду я в огород и наклонюсь к грядке. Вот мои знакомые, я слежу за их молодостью и застану их ста-рость. Они порою подсказывают строчки. Я тогда бегу в хату и записываю. Но чаще всего я разговариваю с кем-нибудь дальним, зову к себе Настеньку, и были случаи, когда я что- нибудь ей бормочу, потом оборачиваюсь, а она стоит у сарая и улыбает-ся – приехала, кузинька! Теперь она уже мама и так скоро не вырвется в Пересыпь.

О Пересыпь, Пересыпь... За двадцать лет много побывало гостей в нашем дво-ре, но сибиряков я обидел. Как-то так получилось нелепо. Теперь никто не доедет. Пусть они простят меня. И выйду к берегу, гляну на север, туда, где тихой вдовой стоит церковь Николы в Устье, – не пришлет мне больше из Пскова письма мой друг Скобельцын...

Но не все же мне сиднем сидеть в Пересыпи, дорога всегда была для меня му-зыкой. Поехать куда-то... Как, когда?! В Пересыпи я писал роман о Екатеринодаре. Это особая история. Теперь вожу в портфеле туда-сюда папочки потоньше. Матушка была моложе, на душе светлее, жизнь вокруг безопасней. Дремучего негодяйства ни-кто не ждал. В Корчеве (Керчи) не стояла свирепая таможня.

...И еще много листов исписал бы я о днях и ночах в Пересыпи, но надо собирать-ся в Краснодар. Засну я в четвертом часу, накажу матушке разбудить в семь, и встану тяжелым, разбитым, и поеду вдоль моря к маяку сам не свой. «Тебе надо – поезжай», – робко, покорно сказала мне матушка, и я всю дорогу повторяю ее слова. Две неде-ли я только и буду думать о том, как бы мне поскорее вернуться назад и тревожно постучать в дверь, крикнуть: «Мама, открой, это я!»...

II Пересыпь была когда-то почтовой станцией. Раз, два в неделю кто-то слышал

как будто спускающийся с горы звук колокольчика! Тому, кто возил в Тамань и на кордоны депеши, важные и сердечные письма, казалось в немом просторном скиту, что всегда будет так, как в веках: чайки над водой, густой камыш близ лимана, все далеко-далеко, ты один на свете. Какой нынче день, какое число – зачем знать? Все молчаливо, непрерывно живет вокруг. Без нас зачинались и поспевали сроки зем-ные, и мы, как зимние семена, безропотно ждали небесного тепла, благодати своего появления. И дали росточек, взошли и проколосились под солнышком, на ветру, под дождичком и вдруг стали бояться исчезнуть, а оттого, что нас тысячи лет не было, нам почему-то не страшно.

Я облюбовал Пересыпь невзначай (но так ли?), когда в автобусе проезжал тут по железному мосту через гирло на Тамань. После скучной степной дороги душа вдруг

21

взлетела в восторге: внизу сияющая гладкая обитель, отрезанная песчаной полосой, широкая тропа к садам на горизонте! То Пересыпь. Спасибо Господу, что успел при-слать меня в Пересыпь тихую- тихую, никем не знаемую, она скоро затолчется при-шлыми хищниками. Помню, до стихии (наводнения и пыльных бурь) протягивалась от маяка по краешку берега до самого гирла Калабатка. Дети во сне слышали мерный приток волн, по ракушечному песку ходили в школу, обедали у окошка с видом на морскую равнину. Калабатка умрет, бульдозеры сравняют холмы. Зачем гадать, как зарастали селения шумеров или греков? Вот так же.

За нашим огородом текла после войны речка-протока, и там, где я весной бросаю в рядки картошку, ловили в разлив красную рыбу. В войну немцы стояли в нашем дворе. С крыши, когда залезу белить трубу или сметать веником орехи, виден мне мелкий лиман, за ним прячется станица Старотитаровская. При царе с того берега отчаливали пароходики к Темрюку, где в жару песчаные улицы лежали белыми. Все меняется. Во время высоких вод и ветров дорога за темрюкским мостом заливалась на семь верст, и нынче непонятно, как ехал в аллее дремучих камышей поэт Лермон-тов. Наверное, он сворачивал к Дубовому рынку (лесному взгорью) и спускался к Сенной с холма, минуя нашу Пересыпь.

«От почтовой станции Пересыпской до Ахтанизовского укрепления на протя-жении шести верст простирается узкая полоска земли, покрытая сыпучим песком, поросшая сладким jnpmel...», – выписывал я строчки из старого журнала в дожд-ливом Ленинграде и тут же с закрытыми глазами шел по этой «узкой полоске» в Ахтанизовскую к горе Блюваке. За нашей почтой главная дорога разгибается рогат-кой: одна веточка на Крым, другая в станицу Ахтанизовскую. В разные времена года (и всегда по утрам) пешочком отмерял я четыре версты. Очень тихая одинокая ста-ница! И утро занимается в ней как-то первобытно, будто в начале столетия. Завидуй-те мне: я иду на рассвете вблизи горы Бориса и Глеба. Еще обрызганы росой огороды. Вдоль заборов сторожами стоят вишни, орех, миндаль, яблоньки. Гора Блювака смо-трит своей острой серебристой вершиной на всякую крышу. Двери в магазины от-крыты, и в хозяйственных, канцелярском никого нет. Зато у хлебного сидят и стоят с сумками женщины, а мужики курят в сторонке. Каждый раз думаешь: еще проще, беднее было после войны. Все друг друга знают, ничего не скроешь. И базарчик ка-кой-то другой, несуетный, с одним прилавком под навесом; и кладбище напротив ха-ток, за огородами. С горы Бориса и Глеба немой застывшей жалобой слетает к моей душе пустота бывшего храма Артемиды и православной часовни. Я туда ни разу не поднимался, земля там проваливается, и, наверное, много змей. Чувством ловлю, что именно на горах как-то библейски спокойно напоминают о себе допотопные загадоч-ные века. Отчего мне в станице так горько и я тотчас спешу в Пересыпь к матери? Да оттого, что у меня там нету родни, давнишних друзей, нет воспоминаний о дет-стве. Я скитаюсь в чужом углу. Рано утром обглядел все дворы и окошки какой-то человек и скрылся куда-то. Это был я.

Дорога по станице и за нею виляет, словно речка. Пересыпь рядом, но идешь дол-го, и много раз оглянешься на холмистый покой; моря не видно, но в русско-турец-кую войну французская эскадра била ядрами по огородам. История забыта. Казаки перевелись. Моя матушка не слыхала про древних греков, турок и запорожцев. Зачем они ей? Много в Пересыпи, бывшей почтовой станции, стало таких пришельцев, как мы с матерью. Бесконечно загружая себя дневными хлопотами во дворе, в огороде, забывая числа, я только к ночи опомнюсь, как я однообразно, тихо живу и уже не горячусь уехать куда-нибудь далеко. Уже никуда не уедешь! Никто уже и не зовет,

22

потому что знает, какое это разорение: дорога, гостиница, пропитание. Молчаливая дальняя Россия, слезно взывающая к своим аллеям и заросшим прудам, к колодцам и святым пещерам, давала мне всегда уроки радостного родства. Помню, в Муранове в доме Боратынского и Тютчева, разрушенном лет десять назад после смерти прав-нука Федора Ивановича, в коридорах и залах с портретами увидал в шкафах тома писем Ивана Аксакова и заныл, что не смогу почитать их тотчас, и эта их недоступ-ность перевелась в мгновение ока на все-все, что было там, в семейных пенатах. Надо было торопиться оплести душевным вниманием все закоулки русского благочестия. Никого нет ближе славянофилов и никто не напишет из нас так о Тютчеве, как Иван Аксаков. Когда недостает мне чистой воды, беру я томик и перелистываю страницы, вылавливаю подчеркнутые слова и строчки: «...но преимущество прелести, – преле-сти, неуловимой никаким анализмом, независимой от содержания, – вечно пребудет за любыми стихами Пушкина...».

Куда, в какие Палестины направился бы я сейчас? Ну, прежде всего взлетел бы на железной птице и приземлился в холодной стороне, где под двумя мостами тяже-ло, незаметно течет наша Обь, и жил бы там среди постаревших школьных друзей целый месяц да наведался в глухие бревенчатые деревни. В дожди ли, в знаменитые сибирские бураны какой отчаянный путник проберется туда, в дикую замкнутость, и неужели, думаю я часто, там кто-то еще просыпается, доит коров, учит детишек? После какой-никакой цивилизации опять политики ввергли крестьян в чалдон-ское бытование. Если занесутся к сугробам каким-нибудь ветром цветные газетки с фотографиями гуляющих московских господ, что почувствует чья- то юная душа? Я гляжу в широкое дуло телевизора и на мгновение забрасываю себя в избу с морозными узорами на окнах, и вот это там скачет передо мной на «поле чудес» (в салоне корабля в Средиземном море) и раздает призы воровских фирм усатый шут. Бесы приглашают меня поваляться на песочке в Турции и на Кипре, но мне трудно стронуться в путешествие и по родной земле. Ждал ли я такого наказания для своей души? Сколько бы уж раз заключил я в объятия на берегу Тобола своего тревожного друга, как-то давным-давно провожавшего меня в вечернюю метель к поезду. Э-эх, ничего не ценили, не спешили вместе выкапывать в бору корень валерьянки, пить в туче комаров чай на крылечке или возвращаться ночным полем в деревню. Ничего уже с нами не будет такого никогда? Русская натура не предвидит беды. Сижу один. Кто и когда свозит меня к Вяжицкому монастырю под Новгородом? Когда выпью домашнего вина, долго, как птица в клетке, бьюсь в комнате по углам, сам с собой разговариваю, и в далекую сторону тянут меня мысли. Все вижу амбарный сруб в Тригорском. Там было бы мне и пожить годика два. Переплетенные журнальные листики есть у меня, я их часто шевелю пальцами. «С такими-то воспоминаниями подъезжали мы к Тригорскому, чтобы посмотреть на месте, что же и в каком виде осталось здесь от прежнего». Я выхожу на крыльцо и нежно смотрю на север. Над воротами обычно висит Большая Медведица, но сейчас там пустая темнота. Пушкин-ские барышни потеряли свои имения навсегда, и вокруг Тригорского, Голубова бабы новых русских господ будут звонить из каменных особняков в Америку. Еще, думаю я в хате, не положил я цветы в Париже на могилы стяжателей белой Руси, не быть мне там... Тамань – мой Париж... И тут матушка толкает меня голоском: «Ты топор занес в кладовку? А где ключ от курятника?».

Куда шли по степи поздним вечером две женщины в нарядных платьях? Солнце уже село за дальний керченский холм. За буграми Суворовского редута уныло белел над заливом скромный памятник. Дорога, казалось, уводила в счастливую Аркадию.

23

После каленого зноя медленно опадала прохлада, уже хоть и слабенько, но сквозило к дороге сыростью залива, вдоль которого разбрелись в цепочку коровы. От этого вечно нелюдимого залива, пологих гор за дорогой, окрестного смирения перед ночью втекала в душу легкая покорность. Вокруг Тамани блеснул еще один день земной жизни, и кому-то будет жаль дни, соткавшиеся в длинные годы.

Куда же неторопливо пошли на ночь вдаль женщины? За какой ласковой мечтою или по надобности житейской? Они шли с песенной задумчивостью, и это было так чудесно, что я затрепетал: надо записать! И на другой день, вернувшись к матери в Пересыпь, лег после ужина на постель, раскрыл на коленях тетрадку и... заснул.

Они шли долго, куда-то на восток, и увидел я их уже далеко за Уралом, в Барабинской степи; от Барабинска они повернули на север, и одна, рыжень-кая, оглянулась, помахала рукой (будто мне) и растаяла вмиг, а вторая, высокая, с пушистыми волосами, моя землячка, зачем-то пошла в ту деревеньку, которую я описал тридцать лет назад в повести «Чалдонки», и, смутно надеясь на ласковую тайну, но и робея, повлекся за ней. Даль была несусветная, кругом жесткие поля, без песочков и болотцев, и дико, грозно росло с горизонта небо. Давно не видел я этого. Как шли одиноко в поле от Тамани женщины, так теперь мы одиноко удалялись и удалялись к деревеньке. Я отставал. Вдруг женская фигурка пропала, и тотчас нарисовалась околица, следом речка с глубокими краями, и встали по улице справа избы с высокими глухими заборами. Сибирь-матушка, чалдонская ветошь. Откуда-то ветерком донеслись слова, говорок: «Давай бегом повенчаемся»; «Вась-ка с ней давно марушит, а жену не бросает», и от пыльного окна, из гулкой избы будто кто-то прошептал: «И родилась, и прожила в этой деревне, и остарела здесь». О чудо, я пробрался к своим палестинам. И хоть не спал я в детстве по-над за-печьем на голбце, не плел городьбу из тала, не выбирался из согры на лошади, но-сил пимы, а не отопки, насиделся в городе до зрелых дней, а все же верхирменские колхозники приезжали в кошевках к нам, сбрасывали овчиные шубы, балабонили допоздна, и я привык к жизни чалдонской. Но где же все? Деревенька была на-сквозь пуста, и собаки не лаяли. Где-то стоял раньше амбарный клуб, когда-то там танцевали танго и фокстрот мои герои, все были молоденькими и в то допотопное по быту и претензиям время радехоньки были самому малому удовольствию, жили по старинке. Я часто на юге спрашивал небо: там ли они еще? И вот не скрипят ворота, нигде не мелькнет платок хозяйки. Я уже не разбирался, по чьему следу пришел сюда и зачем, а только напрягся вопросом: где они? Улица к лесу молчала. На приступках правления колхоза пестрели гнилые окурки. Тускло светило солнце за березовым рядом. Опрокинутый на колышко кувшин масляно чернел донышком. Где-то в небесах чиркнул белой полоской самолет, а с околицы послышалась люби-мая когда-то мелодия: «Встречай меня, хорошая, встречай меня, красивая...». Забы-тые нежности! С этой порхающей нежностью уходили из клуба по улице чалдонки после танцев, и я провожал их взглядом (вчера ли, нынче), не ведая будущего. С чалдонками ушла и она, моя землячка, моя несведенная спутница; и оглянулась, и глазасто обворожила меня тайным приветом, пообещала эту песенную нежность. Я вдруг оказался в райцентре, на пороге избы с косыми дверями, потом в комнате. За столом у пишущей машинки сидела она и читала мою повесть «Чалдонки». Она была в том платье, что и на дороге под Таманью.

– Как быстро вы обернулись! Тысячи километров – и тут. – Я барабинская! – выкрикнула она с восторгом и растянула свои чудные губы.

Я не посмел поцеловать их, приткнулся к щечке.

24

– Я однажды ночевал в Барабинске. Какая-то двухэтажная гостиница, мужики из колхозов, я в два часа ночи выбегал покурить на улицу. Вы спали, были маленькой. Вас не смущает, что вы намного моложе меня?

Она покосила головой и промолчала, не желая меня обидеть или вспугнуть. – Вы уже не пишете мне, – сказала. – Лучше я опишу вас, ну в какой-нибудь повести, хотя я ничего о вас не знаю.

У вас игривые глаза. Глазищи. И еще меня восхищало, как вы по-детски сидели на кровати: подушка за спиной у стенки, ноги вытянули. Забавлялись своей властью надо мной?

– А вот и нет. Вы шли за мной потому так далеко от Тамани, что я о вас думала. – Что же эта головка думала обо мне? – Не скажу. Вы перестали писать мне. – Можно написать рассказ, как солидный мужчина обожает молоденькое суще-

ство и не подступает к нему ни на шаг, содрогаясь от стыда, что покорение этого чуда будет покушением на красоту и молодость пожилого тщеславия, и больше ничего. Не вы меня догоняли, а я вас.

– Вы догоняли что-то прежнее, что было до меня. – Я благодарен вам. Я давно здесь не был, а вы мне все воскресили. Только поче-

му никого нет в деревеньке? – Вы искали то, что исчезло как возраст. – Наверное. Я никогда не вернусь в Сибирь, все потеряно навсегда. Но в это

мгновение (с вашей помощью) все стало таким, каким было. – Потому что во сне. – А вам я снился? Она снова покосила головкой и чуть улыбнулась. – Я. наверное, ищу в ваших глазах сочувствие своей жизни. Куда вы меня еще

поведете? К песчаным дюнам? Она протянула руку ко мне (о чем я мечтал), и я, касаясь ее легких лепестковых

волос, запел: «Еще косою острою в лугах трава не скошена, еще не вся черемуха тебе в окошко брошена...». Песня потекла надбарабинской степью, над озером Чаны, над станциями (Татарская, Тогучин, Черепаново) и звуками втянула нас к реке Оби в город, такой большой, что не видно было его окраин. И конца не было песне, она так и разливалась водою повсюду, сколько ни бродили мы по мосту, по проспекту на склоне и вокруг оперного театра с куполом под черепаший панцирь. О как давно, как давно я вышел на дорогу и утомился в пути и не верю, что я уже там, где надо было жить всегда, «Я скоро напишу об этом, – сказал я землячке моей. – Но без вас, без вас вернусь я сюда. Вы зачарованы югом, и в Анапе любите смотреть из номера на дюны».

И она не обиделась, а поняла и пожалела меня нежной улыбкой. – Вы не грустите, – сказала она. – Что ж. Бог дал мне время состариться и прийти сюда вспоминать. Все больше

люблю свою молодость. И вот уж действительно читаю ее, как книгу. Хочу быть та-ким же. Наивным, робким.

– Вы отдаете свою грусть мне, а сами остаетесь с радостью своей. – Простите, я не должен так откровенничать, но вот сижу в Пересыпи: письма,

скорбные новости (отпевание в Храме Христа Спасителя писателя Солоухина), ра-зорение нашей жизни, глушь, старость матери – все как-то слезами растекается по душе моей...

25

Любуясь ее темными глазами и желая вовлечь ее в свой мир (так, чтобы вся она приникла ко мне), я стал рассказывать ей о чудесном спокойном времени, которым украшена моя юность, в дорожках, водивших меня из школы к нашей западной по-лудеревенской улице, о чем-то еще таком, что стало для меня теперь волшебным плачем. Она слушала, только слушала, нисколько не переживая мне. но даруя блеск своих глаз. А мне все равно нравилось пресмыкать свое чувство перед ней, выросшей на пыльной барабинской улице в офицерской семье и рано уехавшей в теплые края. Мы пошли на запад по нашей улице, пересекавшей склон поперек, и я все отставал от нее и наконец примерз на краю, когда она уже подступала к Анапе. Был дожд-ливый осенний день. тучи угрозой висели над синей водой, краешки волн у берега трепыхали радостной пеной. Недалеко от окна поднимались дюны с кустарником. Я все тянул к ней неуверенную руку, она сидела на постели, подложив к стенке маленькую подушку и по-девичьи вытянув ноги. Слышалась знаменитая музыка из кинофильма, но уже не та, что в деревеньке: и в тени занавески кто-то заменял меня. В комнате царило ожидание. Чего? Я проснулся, когда вдоль берега прошли две жен-щины в нарядных платьях. Так куда же уходили из Тамани эти женщины? Видение это никогда не раскроется жизнью. Мгновение исчезло.

Утром повезли меня друзья в сторону Кизилташского лимана. На холмах, в лож-бинах, на ровных полях вдоль дорог, там, где никогда не пахали, не сеяли, зачем-то жгли траву. Всю зиму дул здесь ветер, зло бились волны, ни одна душа не приближа-лась к воде. У вымершего соленого озера толпились вагончики, белый песок по бе-регу был усеян гальками и мусором. От Тамани (там, где за горой Лыской смотрели с вышек пограничники) и до Анапы кривилась порубежная полоска чистой голубой стихии – это все, что осталось с некоторого времени у России на юге. Ниже – керо-синовая сизая муть и отбросы курортов. В тишине над полями и морем плакала по своей доле сама история, но человек как будто ничего не заметил.

«Спасайся, как можешь!» – втайне прокричали себе люди и средь бела дня уда-рились ломать, тащить, сбывать общее богатство. Опустели фермы, позакрывались склады, облезла краска на заводских воротах, помертвели коридоры контор.

И я развернул старинные карты с точками вековых могильников - курганов, сле-дов цивилизации. Взглянул окрест – а где это? Где эти турецкие сады Семирамиды, водопроводы, колодцы? Зачем «удивлял народ строгою своей жизнью» преподобный Никон и какой дьявол рассеял по ветру его иноческую славу, которая «протекала повсюду»? Безмолвствуя, неленостно служа Богу, разве варварам завещал он свой монастырь, разве мечталось кому слышать через тысячу лет не ангельские песнопе-ния, а распутный треск электрических дискотек на «острове Тмутараканском».

Зеленым мохом порастает крыша музея. Зато базар на площади чуть тише стам-бульского. Кому понавезли цветные азиатские товары? На каком огороде выросли эти веселые оборотистые женщины и парни? Кажется, в одночасье налетело с даль-них земель чужое племя и не то солнце светит на полукруглый горизонт с белыми хатками и садами.

Мог ли я подумать тридцать лет назад, каким приеду в Тамань после своего юбилея и везде увижу приметы разбитой России? Изменился и я. У сухого озера, на круче у раскопок, возле старой гостиницы я теперь с изумлением вспоминал себя прежнего: что за странное дитя умирало тогда в одних преданиях, чья душа меня выбрала и призывала молиться на все вокруг? Слава Богу, что это было. Нынче сухо мое сердце. И как о чужом, погибшем, всеми забытом думаю я о своих путешествиях в Керчь, через пролив. В темную даль, почти такую же, какую разгадывал я когда-то,

26

улетела моя молодость, вспугнулись, и потухли годы. Помню, мне хотелось жить в Тамани всегда, всех знать и писать только о здешнем. Но не вышло. Я завидовал всем, кто шел от пристани домой. Взобравшись на кручу, я любовался на мгнове-ние сползающей к пучине моря головкой мыса. Войду в хату Царицыхи с куриным окошком и всякий раз летуче, безумно помечтаю переночевать в ней. Все кончилось.

Никон, убегая гнева Изяслава, выбрал Тмуторокань, служившую убежищем для всякого рода изгнанников и князей, и монахов...

Может, я тоже был изгнанником, только другим? Молитвенной тишиной слави-лись вечера в Тамани. Край земли. Улочка как-то по-воровски кралась вверх к горе Лыске. А там уже на высоте будто подступали во тьме века, и скифский ветерок нес в морскую пропасть свои непонятные дремучие вести. Кому достались святые невин-ные мгновения ночного молчания Тамани, тот благодарно поклонится ей.

Вечером в доме бывшего директора школы я выпил под водительством хозяйки два стакана вина и, откинувшись к спинке дивана, закрыв глаза, слушал чтение днев-ника Золотаренко. Где-то в станице Васюринской писал в прошлом веке в грязную зимнюю пору казак о мечте своей – проехаться верхом до Тамани. В хате с глиня-ными полами славная первобытно-простая душа разгоняла пером злючую зимнюю скуку: «Увижу ли я Тамань, так давно желанную? Немного рискую, что еду верхом и притом один». – Но вот лучше почитай о мощах в Киево-Печерской лавре. Про мощи летописца Никона. У его мощей стрелка дозиметра поползла вниз на 50 ми-крорентген. В 1988 году на святых черепах выступило миро (маслянистая ароматная роса). Ученые взяли на пробу. Семьдесят три процента белка! Это может исходить только от живого человека. Тысячелетняя жизнь мумий длится не по воле человече-ской. Ткани высыхают, но не гниют.

– Господи, Святый Боже, сохрани нетленной Тамань. И приведи чью-то благую душу на следы монастыря. Атеистам- археологам он никогда не откроется. Не уезжай из Тамани, она освящена Никоном.

А мы уедем из Пересыпи в город на всю зиму. Впервые надолго расстанемся с хатой. Как я боялся этого дня! Я понимал, что он уже стережет нас. Но зачем он приспел?! Это уже приспела совсем другая жизнь. Не спасут и молитвы. Мышиная тишина будет владыкой в нашей хате.

Не в хате, а на шестом этаже больницы читал я «Другие берега» русского амери-канца Набокова и взбесившиеся ложью газеты. «Забери, ради Бога, Набокова, – ска-зал я жене, – принеси мне Сергея Тимофеевича Аксакова, второй том, там, кажется, его встреча с Державиным».

На одре болезни становишься кротким ребенком, много спишь, в тумане колы-шется распятие всех твоих личных времен, слетаются к изголовью дорогие призраки, по-иному читаешь книги. Все эти суетные «взаимоотношения» в обществе убира-ются прочь, истлевают мгновенно, и торжествует, плачет, скорбит над тобой сама жизнь с ее нечувствительными в алчном быту прощальными сроками. Наступают в твоей судьбе утра, когда толчком пробуждается нежная жалость к тому, что уже не вернется, когда свежие ранние лучи в окне кажутся старее, чем прежде, а в сознании мгновенно, как звезды на небе, далеко сверкнут лица, которых уже нет с нами; и укрывшись потемнее, прячешься с испугом в самом себе, вытягиваешься полежать еще, помяться душой в этом отчаяньи, уснуть и не помнить, что твоя жизнь уко-ротилась и стала опасней. Зачем мне бездушный переродившийся барин Набоков? Мне нужен простой милый русский старик Аксаков. «Мое время прошло, – говорит Державин молодому Аксакову. – Теперь ваше время». Под Новгородом в Званке уте-

27

шался в старости Державин прелестями сельской глуши. Хочу перечитать о Званке в романе Ходасевича о Державине и пишу записку жене: «Принеси роман Ходасеви-ча «Державин». Но книга эта в Пересыпи! На верхней полке в шкафу среди томов Вяземского, Диогена Лаэртского, Пушкина и «Хожений» игумена Даниила. Когда я там буду? Хочется почитать как раз то, что обывателем зовется «скучным», – лето-писное; затворническое и законченное как древний словарь.

Долгим тягучим расставанием сияли в городе дни октября... Везде по дворам и скве-рам, по верхушкам высоких тополей, по хомутовским изгибам реки Кубани, в рощах и голых полях паутиной распустилась тишина, а далеко-далеко за темрюкским мостом в райском спокойствии блестели под вечерним солнышком воды. Зачем я в городе?!

Никогда этот южный город не был так затолкан несметными вереницами стран-ной публики и не ходило по его улице Красной столько наглых молодых бездельни-ков с подбритыми затылками, пустоглазых девиц, роскошно одетых деток богатых жуликов. Отчего так много народу и я никого не знаю? Что за нашествие завоева-телей? Старинные фотографии и картинки обличают наше время степенной важно-стью и родословием – кажется, так серьезно, обидчиво и неодобрительно смотрят на нас дамы, сановники, офицеры и послушные дети. Никого похожего на них нету на улицах. Бежать отсюда!

Но страница нашей домашней летописи перевернулась по приговору самого вре-мени. Вышла матушка с палочкой за ворота, перекрестилась, на прощание поше-велила слабой кистью, благословляя окошки не тосковать без нее, поцеловалась с соседкой и тронулась в машине в путь нежеланный. Двадцать лет ездила она только в Ахтанизовскую да в Темрюк, и какие станицы, хутора лежали за ними, она не знала. С правой стороны светило солнышко, степные угодья сонно оплакивали ее чувства, все было новым, чужим, странным...

Машина въехала в город с узкими улицами, свернула во двор пятиэтажного дома, где матушка появлялась всего три раза. Как быстро сменился мир! Утром видела она в саду деревянную бочку для воды; курочки с красавцем-петухом склевывали в ого-роде с листьев хрена улиток, падали во дворе последние орехи, на крышке колодца стояло ведро. И ничего уже нет! Казенная квартира, телефон, комната с длинным зеркалом, окно с видом на какую-то каменную башню – зачем ей все это. Она тут не осмелится стать хозяйкой и спать будет, как в поезде, откроет глаза и вздрогнет: может, уже ее станция? На другой день она спросит меня: «Когда поедем туда? На-стенька когда собирается?».

А через две недели Настенька привезла из Пересыпи голенькие куриные тушки и выложила на стол. Матушка коснулась их ножек, словно поздоровалась. Кажется, узнавала и хроменькую, и слепую, ведь кормила зерном столько лет, в чашечке во-дичку им ставила, травку рвала им, и теперь не могла долго глядеть на их обрублен-ные ножки и шейки. В Пересыпи не так бы их жалко было. Лежал красавец петух, как будто и после топора сердился и страдал. Эти немые пойманные смертью птицы с пупырышками на жирной коже словно уносили куда-то в гибель и ее жизнь...

И вот конец ноября, но еще тепло и не вся листва сорвалась с вишни, айвы и яблонь. Ровный предвечерний свет целый день. Всегда чувствуешь, что нынче вы-ходной: рано несут хлеб из магазина, соседи уехали на край поселка к детям, а сбоку, по случаю выходного, перемывает кадушки, кастрюли и всякую посуду старушка. В нашем дворе тоже тихо и чисто. Я один. Не вытерпел, приехал на два дня почистить огород да стаскать в сарай все то, что разбросано и забыто в саду при срочном мате-рином отъезде.

28

Печаль поздней осени напускается на все, что видно вокруг. Это печаль старости трав, листьев, холодеющего с каждым днем неба. Я иду в огород проведать местечки жизни моих немых знакомцев. Раньше других упали и умерли листья ореха. А на облепихе, винограде еще «кое-кто» дышит, тянет последний сок и упирается тле-нию, «кое-кто» завтра- послезавтра отопреет и неслышно слетит на землю. Каждый листочек кончает век в свой срок. Еще растет и сворачивает листы капуста, торчит красным пеньком свекла. Жалкие одинокие листики фундука прозрачно желтеют у окошка хаты; подрос финик, я его поливал и берег все лето. Помидор лежит зеленый, в росе, а веточка, на которой он рос, и корешки, его поившие влагой, уже вырваны и брошены за забор в кучу. Календула такая сочная, словно впереди тепло и солнце, а не ветер и стужа; в апреле я бросал семена у забора. Везде следы и моей жизни. Взойдет после зимы мята? Ее я привез из лесной станицы от Кости, и он сейчас ску-чает где-то во дворе в Ейске и не знает, что жду от него письма и мечтаю написать повесть, как мы жили в студенческом вертепе. Вишни бесплодные надо срубить! Миндаль оголился, слива разогнулась во все стороны, маленький орешек вытянулся в подростка. Маслиничные кустики (подобие греческих олив) я выкапывал у моста и думал при этом, что подрастут они и закроют огород снизу к моей старости; и так с каждым новым саженцем я высчитывал: а сколько мне будет в пору их зрелости?

Две трубы над двором всю зиму будут холодными. Когда наступает минута за-крывать двери и громко щелкать задвижкой в воротцах, оглядываться на окна, на сад и уже унылый двор, искрами воскресает вся двадцатилетняя жизнь на улице Чапаева, 3.

Что ж, не горюй, моя Званка, дождись весны, и связка ключей еще встряхнется и звякнет в моих руках.

Но моя библиотека! В заветных чужих книгах присмирела моя душа. Подчер-кнутые моей рукой чужие слова выявляют эхо моей жизни, страстей и перемен, согласия и недовольства. Откроешь дверцу шкафа – и будто здороваешься с самим собой. «Те весенние дни моих первых скитаний были последними днями моего юно-шеского иночества» – да это же и я, растерянный после школы, такой еще хрупкий и серебристый мальчик, не написавший потом об этом ни слова! Под семью печатями до оного мгновения бездыханна душа Пушкина, но развернешь страницу писем – и она опять парит, делится с тобой тайнами, которые мои знакомые пугливо замыкают ключом. В любую минуту (когда захочу) Пушкин поведет меня к барышне-крестьян-ке и посадит у прялки рядом с нянюшкой Ариной Родионовной. «Предания святых отец» – в особом уголку. И древние греки и римляне, византийцы терпеливо подож-дут прикосновения моих пальцев. Чернильные полоски выделяют строки в «Словаре XI—XVII вв.»: «Чародеи и ересники у царя счастие отнимают и мудрость царьскую». А вверху на полях моей рукой: «В Пересыпи с 6 июня 87 с Настей». Двенадцать лет ей было, и мы ходили по берегу к ржавому кораблю. И есть книги с любимым шриф-том, вот один томик «Войны и мира», купленный на Курском вокзале. «Князь Ан-дрей безвылазно прожил два года в деревне». Это про князя, а греет, я тоже подолгу скучаю вдали. В каждую книгу пылинкой залетело мое бытие. Русские американские журналы тотчас вспохватывают мое влечение к белым друзьям в Сан-Франциско. И я уже сижу там с ними в счастии и бедствии сочувствия их верности заветам отцов! Что там еще на моих полках? «Народная монархия» И. Солоневича, «Царствование Николая II» С. Ольденбурга, «Россия перед вторым пришествием», воспоминания княгини 3. Шаховской и Бунин в разных изданиях, и двухтомный С. Нилус – все такое русское, редкостное, как... «жабьи лавицы». А внизу еще мои бумаги, вырезки,

29

письма друзей... На всю зиму покинул сокровища! Берегут мою хату, в молчаливой келье с четырьмя окошками невсхожими зернами дожидаются теплого взгляда мое-го. Жизнь во всем! Росою нашей души окропляются и вещи и цинковые буквы. Не спать до полуночи, с неохотой ложиться и в темноте переворачиваться с боку на бок, потом в третьем часу безнадежно встать и выбрать книгу... Сколько ночей я провел так! Ну что ж, до весны! Что-то будет.

...И на волосяных ножках камыш у дороги, и маслиничный лох, и дым из трубы на обочине станицы Голубицкой, и впереди утекающей налево дороги морская дуга, с какой-то зимней усталостью дожидающаяся шумного лета, и Ахтанизовский лиман до горы Бориса и Глеба, и мост над гирлом – все равнодушно явилось мне снова в конце марта.

Тяжело возвращаться к дикому одиночеству холодной трубы на крыше. Ласко-вый Малыш не визжал от радости за воротцами: кормился у кого-то чужого. Ветер растаскал из кучи веники по огороду. Курятничек летний пустой, дверца повалена, чашки набиты сором. Сковородка и чугунок горюют под столом. с которого снес-ло клеенку. Все тихо ропщет мне в душу, все молчит печалью разлуки, как будто обижается на то предательство, которое легко совершает человек к вещам. Солнце белое. Колодец, полный воды, не держит на крышке ведра. Все там, в кухне, в хате, в сарае. Я открываю сарай. Лестницы, бочка, круги проволоки, доски и нерубленые чурки брезжат в погребном сумраке. Нет хозяев! Высокая калина свернулась набок и повторяет за мной; нет? Айва упрекает меня: где же ты был? где был ты, что ты там видел хорошего в городе с газетными киосками и трамваями? Чем увлекался? Звонил дамам по телефону и просил думать о тебе перед сном? Нет? Тогда что за-держало тебя так надолго?

Я не порывался поскорей входить в хату. Стоял, курил, думал обо всем. Так ведь все, с чем породнился, кончается вдруг. Что-то безмятежное, долголетнее запе-чаталось от меня с прошлой осени. И это так злополучно совпало с утратой всего дорогого в России. Ехал по степи, все вроде бы то же, а душа моя сгорбилась. Вдруг подумал за Анастасиевской: как свято, терпеливо молчит земля! Всех принимает и провожает. В сенях пахло мышами. И такая из каждого угла и с лавки поднималась сиротская скорбь, что не передать. В ведре под фанерной крышкой мерцала чистая вода. Какой в ней был покой! Я нагнулся и поймал губами холодный покров – слов-но поцеловал...

III «Я про тебя, сестра, часто думаю и плачу: помрешь, и у гроба твоего некому по-

сидеть, кроме сыночка. Заехала в такую даль; если бы жили в Новосибирске, то мы все уже побывали у тебя, а туда к тебе у нас нет сил доехать... Господи, разбросала нас судьба всех, да еще и жизня такая подошла недобрая...».

Письмо от сестры Гали промокло в почтовом ящике, долго нас поджидало под дождем вместе с газетами.

Еще недавно райски жил я: еще мог приехать и застать все ухоженным, и ма-тушку не качал ветерок при ходьбе; и кошки бегали сытыми, и сторожил двор ла-сковый пес. Хатка-кухонька была моей мастерской. Загляну после разлуки – уютно прибрана моя комнатушка с полками для журналов, столом, подушками на кровати, с календарями на белых стенах, с иконописными ликами на листах. Прощальной то-ски не было. Без меня матушка наставит банок с вареньем, больших и малых чашек, сумок с покупками; тут и булки хлеба, сахар в пакетах, связка новеньких прищепок

30

– пришла, поставила и принялась за другое. Лежат на столе свежие газеты, которые она никогда не читает, откладывает для меня. В кухне на плите холодный борщ, рыба на сковородке. Весь этот порядок бьет меня всякий раз укором: без меня мать жила целый месяц, старалась, засыпала одна!

Приезжал я в Пересыпь поздним вечерним автобусом. Во тьме шел переулком к хате на поперечной улице. Наша хата с краю. Автобус с красными огоньками уже спешил по пустому полю к порту Кавказ. Приближаясь к углу каменного соседского дома, я пугливо загадывал; светятся, нет три окошка нашей хаты? Светятся! Слава Богу: матушка там! Она мигом ловит стук задвижки на воротах и знакомой тенью придвигается ко мне: то от крыльца, то от кухоньки, а то из сада. Не сидит без дела. В это мгновение кто-то словно с небес окропляет нас вздохом старой жизни в Сиби-ри: опять мы вместе...

Казалось мне, будто приезжал я издалека, после долгой разлуки, – как когда-то на каникулы. И стоит в углу тот же сибирский шкаф с зеркалом, в которое гляделся я там, на своей улице, в комнате с двумя окнами. Посередке портрет отца. Все годы он скорбно следит за нами с этой фотографии, каждый Божий день напоминает, что когда-то до войны он был в семье главным, все о нас знает, но сказать не может... Где теперь его косточки? Писал из сталинградской степи: «Если живой останусь, война закончится – увезу вас жить туда, где тепло и много фруктов». И вот мы переехали сами, и его с собой взяли, но на портрете.

– Письма от крестной нет? Мать поднимают подол клеенки, отрывает прилепившийся к столу конверт и

подает мне. – Почитай еще. Она пишет: посылку с орехами получила. Спрашивает, не надо

ли картошки. Тридцать кулей накопала. – Когда же мы поедем? – Если летом не съездим, я уже потом не осилю. До лета было еще далеко, но я прикидывал, как это будет: три часа по степи в

город, переночуем, потом аэропорт, пять часов над землей, спуск в Толмачеве. «Господи, заехала ты, сестра, на кулички, что и не доберешься до тебя. Как ложку

возьму в руку, так и тебя вспомню. Может бы, ты, сестра, собралась хоть на недельку, всех бы повидала. Вчера приходили дети, поужинали в честь моего рождения, Люся сказала: «Живи, мама, долго, а то нам не к кому будет пойти». Да, говорю, я рада вам, и не могу, чтоб детей своих плохо приютить. Мама у нас тоже любила угощать. Завтра будем крестить внучку. Я сегодня ухайдокалась, готовила все, холодец варила, котлеты жарила и устала, вот села тебе письмо писать. Бураны в этом году надоели, давно не было такой зимы, правда, не морозная, но буранная была. Посмотрим. как лето: если будут дожди, то урожая не жди на нашем огороде, мы живем на мокром месте. Дорогая сестричка, посылаю я тебе к дню рождения скромный подарок – саль-ца, купила и посолила; и еще рубашку, не обессудь за такую бедность. Есть ли у вас там домашние тапочки и резиновые калоши? Купи мне, в долгу не останусь. Твоя Галя».

Мать слушала, царапала ногтем клеенку и плакала. Бедно душе там, где нету родни. – Меня уж на нашей улице позабыли и не узнают. Кто остался? Молодежь одна. Боюсь думать. К какому углу прислониться? У дяди Степана гостила твоя тетя из деревни, мы с ней дружили когда-то, тридцать три года не виделись. Они пришли ко мне, дядя застучал в окно, я вышла, думала, кто чужой. Он говорит: «Узнаешь?». А я: «Нет». Потом по глазам узнала. Провела их в избу, полезла в погреб, груздочков,

31

помидор, огурчиков достала, ну и посидели, потом ходили к дяде, там посидели. А теперь куда пойдем?

– День-два потолкемся у кого-нибудь и к крестной в Топки. А мне, мам, так хо-чется поночевать недельку на своей улице. – У кого? Все живут тесно.

Засыпаем мы ночью. Я лежу, а в комнате еще горит свет, и мать что-то еще при-бирает, ходит туда-сюда,

– Мам, хватит тебе возиться, ложись. Встанет она опять раньше меня. Все, как в Сибири когда-то. Утром в полудреме

во мне нескончаемо тянется сожаление, мне больно оттого, что я когда-то уезжал из дома; и я не хочу просыпаться. Наконец открываю глаза и лежу в слабости этой приснившейся муки, вижу себя в медленном давнишнем поезде, постукивающем по рельсам в сторону юга. Я опять проснулся в Пересыпи! Усаживаюсь в кресле перед тремя окошками, прикрытыми на ночь занавесками в цветочках. Так же в детстве я подолгу сидел после сна на приступках крыльца, а матушка, еще молодая и крепкая, цедила сквозь марлю молоко. Короткое сибирское лето улетало за край улицы в ка-кие-то завидные страны. И я в оный день ускакал далеко, не предчувствуя опасных потерь для своей души. И вот на рассвете мне всего утерянного так жалко было!

А матушка за свою жизнь покидала насиженное местечко всего четыре раза: в голодовку – из деревни в Донбасс, потом оттуда в Сибирь; на две недели отрывалась ко мне на Кубань, а в шестьдесят два года перелетела, как птица, и спустилась на бе-рег моря навсегда. Продавала дом, собирала вещи – убивалась душой: о как нескоро увидится она теперь с сестрой и проведает могилу матери на березовом кладбище!

И настало счастье встретиться. Прилетели сперва в Новосибирск. – Будем ночевать или сразу к крестной поедем? – А где ночевать? – Обида на судьбу блеснула в глазах матери. – Племянник в

отпуске. Поедем за Обь на вокзал, там кемеровский ночью отходит. Время по-сибирски забегало вперед: на западе еще обедали, а здесь уже шли

с работы. В детстве никак я не мог понять, почему солнце светит по-разному. Мы чувствовали себя на отшибе, в глуши, в сиянии высоких снегов зимой, в тоске по ла-сковым дням короткого лета. В аэропорту Толмачево я соступил вниз по трапу точно в Греции: так все было ново; оглянулся, душа сразу облилась родным прошлым. Здесь, в Толмачеве, было поле, пасли коров, отсюда выстилалась бесконечная даль на Москву. А поехали мы мимо многоэтажек и гаражей. Матушка притихла и молчала, никак не могла опомниться от быстрой перемены. Она любила сибирский край и так невзначай его потеряла.

Горе! – пережидать ночь в роли транзитного пассажира там, где все было свое. Билетов на ближайший кемеровский поезд не досталось, просить было некого, и

мы безропотно пристыли к высоким спинкам желтых скамеек. В новой кофте матери стало жарко. – Пойду куплю бутылку воды.

Я боялся ее отпускать, через десять минут тревожно выглядывал ее (как в дет-стве с крыши избы). При ней я всегда чувствовал себя ребенком, никак не дорастал до взрослого достоинства, все был меньше ее во всем на столько же и вроде нуждал-ся в ее опоре. Казалось, мир мой без нее померкнет, я не найду утешения, а жизнь в пересыпском дворе заглохнет к девятому дню: пустоту двора, сада и огорода я не вынесу. Все детство я беспокойно ждал ее: с базара, из женского общежития, куда она носила молоко, с сенокоса. Страшно было подумать, что матери вдруг не будет рядышком, «Ну где же она?» – спрашивал я у стен, у чужих людей, мелькавших вдалеке, у самого себя. Не переменился я за годы. Наконец она выступала из живого

32

ручейка, шла, шоркая тапочками по плиточному банному полу, и такой вдруг пред-стала маленькой, старенькой и отжившей свое в этом вечно убывающем и пополня-ющемся земном царстве; да, старенькой явилась холодному городу мать, и незаметно обрела она ветхость покойной бабушки, которую я тут же, на этом почти месте, вел под руку лет двадцать назад. Что ж такое наша жизнь, почему она небольно выте-кает капельками до какого-то дня, зачем у всех внезапно рвется ежечасное родство? Ветхость матери на этой станции суждено мне запомнить навсегда. Как будто би-блейской тенью прошли мы по ее ступенькам в ту ночь и кто- то на небе заметил нас равнодушно.

– Воды нету, купила кефиру, – сказала матушка и присела сбоку. В дороге старый человек не спит, с легкой покорностью дожидается простой милости и не ропщет. А моя душа плакала. За Обью в нашем «отцовском доме» заснули другие хозяева, привыкли, живут, как будто до них никого не было, все переделали. Как так? Мать столько лет копошилась там, засыпала и пробуждалась, выгоняла в стадо корову, чи-стила в стайке и много-много раз белила стены и печку – и никаких следов... С этой станции она ездила в Топки к сестричке Гале, уедет теперь и вернется, но это будет не конец пути, а только пересадка.

О, какая тоска, какое наказание чувствовать себя перелетной птицей в родном углу! Ноющая душа на минуту успокаивалась, а потом что-нибудь кололо ее снова. Из зала ожидания на втором этаже, где мы скучали и прислушивались к объявле-ниям по громкоговорителю, двери раскрывались на короткий мостик, выводивший к площади с зелеными огоньками такси на стоянке. Ко всему я приглядывался с необычным вниманием, всему удивлялся, хотя тут, на знакомой земле, шевелилась та же жизнь, что и везде. Но насколько же она была милее! Прогудела и отошла к Оби пригородная и, может, последняя электричка. Я опять загрустил. Старая же-лезная дорога потянула меня на левый берег к станции, с которой я махал тридцать лет назад рукой на прощанье. Электричка разгонялась к Оби, тихо застучала и вы-гнулась, с шипом пристала на минутку у платформы, перед мостом, построенным еще в прошлом веке инженером-писателем, и ярко заблестела окнами над затоном внизу, левым боком мелькая вдоль Горской, потом городского сада, четырехэтажной школы, мимо замершей до утра трамвайной кольцевой линии. Сколько электричек прошло за Обь в западные просторы без меня! И что же я написал о своей отчине? Почти ничего. Пора точить перо и возвращаться. Если бы я жил дома, не Тамань и станица Пашковская и не Пересыпь свили гнезда на моих страницах, а Верх-Ирмень, Тогучин, Криводановка, Северное. Как захотелось мне остаться где-нибудь в самой глуши и послушать чалдонов! У нас в Сибири все дальше, все огромнее, зимняя то-ска тревожнее, глубже, долгие мечтания о летнем тепле слаще. Сейчас бы поднялся сказочно с этого вокзального мостика и полетел во тьме в Северное. Неужели там еще кто-то живет? Это так далеко, пропащая окраина. Не тронул я душой и чалдон-ских историй. Что ж ты? – обидчиво и робко посылали мне упреки и улицы, и дома, и огороды, и лавочки в саду возле школы, и сам город, разделенный Обью. «Станция Топки... Какая кругом сибирская простота!» – под это сдавленное восклицание души открывалось мне все, что я позабыл в некогда длинном маленьком поселке. В каком это веке я был в Топках последний раз? Топки! Два месяца всего жил я здесь мла-денцем. Возле станции слева стоял в тридцать шестом году роддом, и там в конце апреля я появился на свет. Буду потом гордиться, что я сибиряк. В каком-нибудь допотопном вагоне перевезли меня в Новосибирск на улицу Озерную.

К бабушке в Топки я ездил каждое лето. После пятого класса матушка впервые

33

отпустила меня одного, посадила в вагон и упросила попутчиков разбудить мальчи-ка на рассвете в пятом часу. Все в детстве было далеко: край улицы, эта бабушкина станция и верхушки темного березового леса за болотом. «Он не боевой у меня, по-боится спросить, так вы уж...», —доверяла меня матушка надежным по виду людям. Я и правда был робким, всего стеснялся, больше молчал. «Сбегай к тете Моте, попроси закваски», – говорила матушка. «Мам, – ныл я, – сходи сама».

И она догадывалась: я не смею переступить чужой порог, поздороваться и попро-сить. «Как же ты, когда вырастешь, жить будешь? Несмелый какой. Ни одна девчон-ка тебя не полюбит». —»А я не буду жениться». – «И рубашку-то постирать будет некому. В кого ты такой? Отец был удалой, веселый. В гостях на одном месте не уси-дит и никому слова не даст вставить». – «Где я научусь? Ты меня к бабушке даже не пускаешь». – «Ну, поезжай. Как раз покос. Земляники поешь». Никого я в жизни так не слушался, как мать в детстве. Наверное, мне было ее жалко, молодую, красивую, одинокую, не ридикюль прижимавшую под мышкой, а таскавшую ведра с помидо-рами, огурцами. Бабушка жила с младшей дочкой Галей и редко ездила к нам, все выкладывала по чужим домам печи, славилась в Топках как великая мастерица. Она не баловала меня нежностью. Крестьянка, вдова, всю себя поровну разделила между шестерыми детьми и тьмою близких и далеких внуков, меня окликала не иначе как Витько! Но с какой радостью я к ней ехал! Там еще дядя, целым и невредимым вер-нувшийся с войны и повидавший в Харбине тех русских эмигрантов-белогвардейцев, которые потом застят мне душу своей последней русской честью. Зачем я в тридцать лет просился в Париж? Надо было взглянуть на Харбин. Робко шли мы с матерью по улицам, постояли у старого бабушкиного дома, не сказали ни слова, пошли дальше. Колодец с солоноватой водой, наверное, засыпан. Что с нами случилось за эти годы? Почему мы дальние скитальцы, уже не родные этому топкому месту? Много стран-ствовал я, пока родичи мои толклись во дворах, чужие земли видел, и у Гроба Господ-ня стоял в Иерусалиме, из Греции, Турции и Америки посылал весточки в Сибирь, и все некогда было завернуть сюда. В какую-то пору суетливой беготни по жизни беспечно теряешь родственников и выдумываешь оправдания. Верхушки березового леса за крышами, подсолнухи в огородах, крапива у заборов, поленницы дров, кочки на улицах, болотный запах, все те же деревянные дома – все как будто при бабушке. А ее уже нет. – Ох, сестра-а...

Вздох сестры Гали опечалил все годы разлуки. Матушка и моя крестная вы-тирали платочками слезы и с причитанием проговаривали слова. Я стоял немой. Сестры соединились в одну душу. В одной люльке колыхались, вместе росли, все женские, семейные секреты с ними, вместе плакали у гроба матери. Галя была мо-ложе, в плечах широкая, похожа на отца: высокий лоб, костистые скулы; а глаза нашей бабушки: точками. «Завивались мои кудри с осени до осени, а теперчи мои кудри завиваться бросили...» – пели они в молодости в застолье, пели с улыбкой, да вот уже и пришла пора петь с грустью. Галя жалела сестру, горевала, что она в их роду несчастливая. Раньше письма посылались за двести верст словно через дорогу, всегда можно было скоренько повидаться и чем-то помочь. Не было сроду между ними сердитости, только переживания: как там сестричка? И не приснилось ни разу, что в печальный день не смогут и попрощаться. Живой голос прервется. А будут письма, письма: «...крепись, сестра, что поделаешь, как-нибудь надо дожи-вать...»; «...посылаю я тебе к дню рождения рубашку...»; «...мне хоть дочка кружку воды подаст, а ты одна...».

За столом они понемножку привыкали друг к другу.

34

– Ты писала мне: «Приезжай», Люся читала письмо, и все плакали. Не близко поехать, а жалко, вы там среди чужих.

– Я тебя сколько раз приглашала на август, сентябрь, еще тепло, винограду много. – Как-то я боюсь, много пересадок, здоровье уже не то. Отпрыгалась. – А я в мае думала: ну поехать к сестре, а у нее старая картошка уже кончилась,

а новой еще нету, будет тратиться... Да и свой огород тянет. – Картошка уродилась хорошая, для себя всего засолили, можно тянуться... Что

ты, Витя, худой такой? Сейчас буду кормить, ты картошку всегда любил. Как и в детстве, когда я приезжал, дедушка с бабушкой строго смотрели на меня

со стены, с увеличенной фотографии, напоминая мне, на сколько лет я расстался с родней.

С огорода видна была березовая роща, и мы пошли туда к вечеру проведать мо-гилу бабушки. Мать целовала фотокарточку, вправленную в камень, плакала, звала бабушку оттуда, «где все будем», и я переживал за нее: плачет она еще и по себе, легла бы когда-нибудь в этой же оградке, племянницы бы ходили к ней, а на чужой стороне и птицы прилетят чужие.

– Мама мне давно не снится, довольна или обиделась на меня, не знаю. Год от-мечала, как полагается. Звала тридцать человек; если нас так помянут, то хорошо бы, мама не должна бы обидеться, отпела в церкви, приглашала с церкви семь старушек, и они пели перед обедом. Шли с кладбища медленно, печально, будто бабушку похо-ронили еще раз. Зря крестная застрадала, что бабушка сердится на нее. На все роди-тельские дни, да и так, когда понесут к вечному покою соседей, входит она в оградку, всплакнет и беззвучно помолится, а глядя со своего огорода в сторону рощи, каждый раз скажет что-нибудь материным косточкам заветное.

«Не жди старости, ни лета долга...». Писал я обо всем. далеко заглядывал в историческую старину, почитая памятни-

ки и саму ветхость бытия, но житейская старость в кругу родных еще не касалась меня, разве что бабушка была старой для меня с самого моего детства.

В доме матушка радостно взялась помогать сестре, чистила и варила картошку, вежливо раскладывала огурчики на тарелку, завела тесто, вся она светилась мило-стью к самой себе: это я для сестрички, мне с ней хорошо, она ж мне родная. Пока я читал местные кемеровские газеты, дышавшие своими приметами и названиями деревень, городишек, сестра Галя, словно раскладывая карты, докладывала матери о старых топкинских знакомых:

– Чувашка переехала к внучке в казенный дом, там пожила месяц, видит, что не нужна, и купила себе избушку, я ее навещаю. Плачет, что скучно, сын не пишет уже год. Сыны продали дом за одиннадцать тысяч, разделили, а матери дали сто рублей...

– Господи, какая сейчас пошла молодежь... – И Арееха горюет, живет одна, чуть приболеет – никого, умру, мол, и буду

лежать. Внуки ходят только по выходным. А сестра ее живет в конце, подметает автобусные остановки. Мне сыночек хоть ограду переделал, на двадцать лет хватит, только жить уж осталось мало...

– Жили. чужую старость видели, а свою не ждали. – Ты там на огороде хоть тяжелого не делай, не угробляйся. И говорили они еще о зятьях-невестках, о братце Федоре, которого в семье мир

не берет, обо всем понемножку. Я все сокрушался: как можно отвыкнуть! Когда-то не мог прожить без крестной и одного лета, и потихоньку, незаметно моя привязчивость успокоилась нескончаемой разлукой. Я что-то потерял. Другая жизнь обещалась мне

35

в родном гнезде. Была бы она, может, потяжелее, и по Тамани грезил бы я так же, как нынче по сибирским холодным закатам. Пленные японцы, которых после войны видел я на станции у паровозов, вернулись на свои острова; матушка моя помилуется недельку с сестрой и больше не увидит ни ее, ни Топки, ни улицу Озерную. Да что удивлять кого-то: все это уже было на земле, все расписано в звездах и в мудрых книгах, но символы земных сроков повторяются, и каждый потаенно проходит свои круги.

На улицу Озерную я ступил без матери; она еще гостила у сестры. От трамвайной линии теперь только две нижних улицы лежали поперек, к за-

паду, сползали огородами уже не к болоту, а к многоэтажкам, загородившим вид на станцию. Болото с острой осокой, лягушками, пиявками, последний домик с тополя-ми на выходе с улицы Демьяновской и улочка по правую руку, где жила двоюродная тетушка, сверглись временем. Жалеет ли кто об этом? Остались ли такие люди? Все вокруг покоится какой- то щемящей музыкой, мудростью сроков и судеб, святыней самой жизни. Стою напротив нашего дома. Забытые мною окошки обиженно ждут кого-то. Где же я? Куда пропал? Зачем уехал?

Кто гнал меня с того крылечка, на котором читал я в те последние дни дореволю-ционный том Леонида Андреева (статью о Шаляпине). Крылечко разобрано. Куда ж меня тянуло, зачем? Какой ветер щепочками сметает детей со двора и уносит к чу-жим людям? И ничего и никого им в ту пору не жаль. Потом, потом заслезится моя душа, вызывая к себе все мелочи, все приметы: кровать, где я лежал простуженный, слабый и пил с ложечки лекарство, этажерку с книгами и школьными дневниками, висячий репродуктор, плакат с лицами маршалов великой войны. Кто это вспомнит, кроме меня, и кто тут еще умрет со мной в грустных кротких чувствах? И пишу со смущением, посмеются надо мной: нынче модно покидать родину, удирать далеко-да-леко за океан.

В куче своих бумаг я ни строчки не найду о дне отъезда. Был какой-то день в конце июля. Какой-то! Смешалась с ночами и та роковая

ночь. Теперь со скорбью и страхом бытует в ней порою тень моя. Мати моя, прости меня. Она заснула позже, а поднялась чуть свет, подоила корову, сварила на дорогу яичек, испекла пирожков, укладывала в чемодан вещи и расставалась со мною. Не помню, каким я проснулся. Нынче, уже все зная за целые годы, я стою и дрожу, как лист. Тридцать пять лет прошло. Жестоки, немилостивы дети! Я бросал ее, не пожа-лел. В последние дни она ходила в магазины, на базар, искала мне скромную обувь. Еще она приготовила запасные маечки, трусики, две рубашки. Ругала ли она меня в одиночестве? Нет, в письмах извинялась только, что мало перевела денег. С чего насобирала она мне на дорогу? Денег хватило на август, потом она добавила еще, заняла у кого-то. Поздно каяться. Восплачет пепельная душа, но не потекут воды вспять, не прожить молодость бок о бок с матерью. Что стоишь? Зайти в огород, в комнаты. Но духу не было.

И не помнил я, какой была у нас дверь. Темными морозными вечерами сту-чал я в ее досточку, мать открывала на голос и ворчала, впускала через холодные сени, и я, кинув на кровать рукавички, шевелил пальцами над раскаленной плитой. А где ставни с болтами? В стужу, наткнув на голову шапку, я выскакивал отцеплять крючки, сводить ставни, а матушка с той стороны укрепляла болт щеколдой. В ту последнюю зиму закутали нашу улицу бураны. Я был пленником болезни и редко выходил на улицу. Снежные вихри покрыли пеленой околицы, поля и дороги, и в эти недели сибирская наша сторонушка закрывалась от всего мира. Призраками

36

шли туда-сюда поезда. Несколько раз на день поднимал я крышку почтового ящи-ка. Пусто! И, захлопнув ставни, погремев болтом, я бежал в тепло избы писать лю-безному другу в Москву. Всем, кто уехал в какое-то далекое царство, я завидовал. Книжки, наверное, влияли на меня: в Вешенской жил Шолохов, в Тамани бывал Лермонтов, в среднерусских усадьбах и деревнях писали свои шедевры Толстой, Тургенев, Бунин, «Сгубила меня литература», – говорил я потом. Но она и спасла меня. Где истории было побольше, туда я и кинулся, хотя до последнего дня буду вздыхать и каяться: зачем?

Я отошел к соседскому забору, приспустился на камень (как раз там, где с оголь-цами праздновал безделье с утра до вечера), глядел на свое окно. Матери было сорок три года. Мы попрощались, она вернулась в пустой, словно обкраденный двор; только что кормила сыночка, на столе недопитый чай в стакане, кусочек хлеба – как что-то живое. Одной вроде и делать нечего. Мотька Толстая, Мотька Черненькая да Страто-новна заходили к ней вечером, успокаивали: «Не горюй, выучится и приедет...». А я уже проехал Барабинск, Татарку, озеро Чаны, заснул на плацкартной полке; впереди был Омск, за Омском – Курган, и в Кургане я купил молодежную газету, в которой печатал сельские очерки мой будущий друг. «Там, – говорила соседям, – всю зиму дожди, снег упадет и растает. Трое суток ехать...».

Исчез я с улицы навсегда. Да сколько еще таких! Куплю-ка я в канцелярском магазине толстую амбарную книгу и буду уже пись-

менно почаще бродить по нашим окрестностям во все времена года и с теми, кто мил мне и памятен...

За Обью у железнодорожного моста встречал я матушку. От станции метро на левом берегу забрел бы я по мосту далеко, и лучше было переправляться элек-тричкой. Матушка вышла из автобуса, горько улыбнулась: ну вот, мол, погостила у сестры и куда ж мне идти? Спустились в метро, проехали по надземному тоннелю над Обью, вышли и заблудились среди казенных домов. После войны здесь раздава-ли землю под картошку. Разрослось наше левобережье во все концы, перепутались дорожки, но родным приветом прошлого стоят на своих местах две бани, деревянные бараки тридцатых годов и водонапорная башня. Все вокруг живет своей местною тайной и с тобой уже перекликается призрачно, тебя не жалеет. Может, в этот миг еще кто-то так же влачил по косогору свою разлуку? Может, в эту минуту кто-то случайно вспомнил нас с матушкой и спросил: Где они? Живы ли?» И не толкнулась ли в буковках, набранных на памятнике погибшим сибирякам, отцовская душа в тот миг, когда матушка провела пальцем по его фамилии? Как все сказочно! Могилы его нет на земле, и только тут, среди тысяч таких же выписанных в военкомате из бумаг сибиряков, в виде буковок похоронен он.

– Что, мам? – Съездили в Сибирь, душа теперь будет болеть... Кого-то не хватало ей, она рада бы была нечаянной встрече – взглянуть на знако-

мого, перекинуться словечком, про всех узнать, слезу выпустить. Раньше на каждом углу кто-нибудь здоровался с нею. Она, не в пример мне, была приветливее, терпи-мее с людьми, и ее все любили, даже не припомню, кто мог бы ее обижать словом, сплетней, всех она смягчала добротой своей, которая при знакомстве начиналась у нее с душевной уступчивости и простодушия. На чужой стороне ее узнали такой же. И никого за жизнь свою не обругала она и никому не испортила ни одной минуты. А когда обижался кто на нее по недоразумению, первой порывалась на выручку преж-них отношений.

37

Как жалко было матушку. Она шла за мной, я оглядывался: ну, мам, поскорей, нам еще в Толмачево, в аэропорт успеть, иди же к воротам, там ты была молодой и красивой.

Тогда лучше, наряднее была улица да и все вокруг. Жили как будто в деревне: чистый воздух, травка вдоль заборов, майские липкие жуки в тополях и в черемухе, за трамвайной линией поле до самого кинотеатра, стога сена в огородах, вечернее стадо тяжелых коров, цвирканье по ведру молочных струек...

– Вот, – могла бы сказать матушка свояченице, перебравшейся отсюда намного раньше ее, куда-то в Карелию, – вот приехала с сыном на нашу улицу; ты меня ско-рее поймешь, про что я вспоминала, а уже там, где я живу, рассказывать бестолку. У памятника сибирякам постояла, нашла на стене наших мужей, они рядом. Я бы с удовольствием дошла до болота, туда, где вы на низу жили, но куда ни глянь – одни крыши домов и ни одной тропинки старой нету. Трубы завода так и дымят за станци-ей. И сама себе жалуюсь, сама себя спрашиваю: почему нету у меня в Сибири своего дома, почему не ночевала я на Озерной? У ворот постояла. В эти ворота кто только ни заходил к нам, а кто их, кроме меня, помнит?

Умерли бабы и мужики, развезли шкафы и кровати по казенным клетушкам их дети, бегают по улице огольцы, проходят и не здороваются молодые женщины – новое племя. Уезжала – звала на застольное прощание Устиньку, Мотьку Толстую и Мотьку Черненькую. Жизнь не остановится, но песню «Позабыт, позаброшен» никто не пропоет.

Зайти в огород? Всего там касались ее руки, поливала и полола, помнит еще, где ставила лопаты, грабли, ведра. В сарайчике прятала она ключ, в стайке доила коро-ву, принимала телят. После войны всюду слышались задушевные песни: «Не брани меня, родная», «На окошке на девичьем...», «Волга- реченька глубока...».

Не будет утешения никому, покинувшему свой дом. Мы с матерью и не догадывались, что стояли на родной улице в последний

счастливый год великой страны. пос. Пересыпь

38

ПРОЗА

Константин СКВОРЦОВ(г. Москва)

Родился в 1939 году в Туле. Отрочество и молодость поэта прошли на Урале. Первые книги стихотворений «На четырёх ветрах» (1966 г.), «Стихи. Поэмы» (1970 г.), «Ущелье крылатых коней» (1975 г.) вышли в Челябинске. В разные годы на сценах театров России были поставлены 20 его стихотворных пьес.

Живёт в Москве.

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПРО

ЗА

С НОВЫМ ГОДОМ!( О т р ы в к и и з к н и г и « И н о е в р е м я » )

Память – это единственный рай, откуда никто нас не может изгнать.

Жан Поль Рихтер

ЧУГУННЫЕ ЛЯГУШКИ

На встрече с читателями меня спросили:– Как случилось, что вы стали писателем?Тот из пишущих, кто сможет ответить на этот вопрос, по моему убеж дению, смо-

жет открыть и секреты вечного двигателя... У каждого, кто над этим задумывался, есть, очевидно, свой ответ. Но все ответы будут неточны ми. Кто-то упал с дерева, кого-то в темечко поцеловал сам Господь Бог... Не испытав ни того, ни другого, мне остаётся только уповать на чугунных лягушек. Они сидели по кругу в фонтане на-шего тульского двора, извергая тонкие серебристые струи холодной воды на лежа-щего в центре позеленев шего от времени огромного (так мне казалось) крокодила, готового в любой момент выпрыгнуть из водоёма и вцепиться зубами в глазеющего на него мальчугана. Мне было два с половиной года. Это первое, что я помню из мо-его детства. После бабушкиных сказок чугунные лягушки представлялись живыми существами. Тень, сырость и журчащие стрелы воды, которые по детской наивно-сти я пытался взять в руки, усугубляли это ощущение. Я знал, что лягушки – за-колдованные царевны, которых я должен освободить от колдовских чар жестокого крокодила и вернуть им человеческое обличье. Ля гушек мне до слёз было жалко, а чугунному крокодилу, сколь я его палкой ни бил, ничего не делалось.

Так и не став взрослым, я занимаюсь этим до сих пор.

НОЖ В СТОЛЕШНИЦЕ

Мама рассказывала... В самом начале войны немцы забросили в Тулу фин-ских диверсантов с целью уничтожить ведущих специалистов оборонных заводов.

© Константин Скворцов

39

У них были фамилии и адреса жертв, в числе которых значился и мой родитель. Застать отца дома было почти невозможно, но они точно знали, когда он приходит домой на недолгий отдых. В тот вечер отец, вер нувшись с работы, взял хлебные кар-точки и вышел в магазин. Мама реши ла выкупать меня, посадила в корыто с водой. В это время в дверь вошёл человек, в руках которого мама заметила нож (очевидно, финский).

– Где муж?– Как где? – мама пыталась быть спокойной. – Где и все... на фронте.Белофинн оглядел комнату и, озлобленный, метнул нож в столешницу. Я запла-

кал. Финн ушёл.В этот момент вернулся отец. Нож (так говорила мама), вонзённый в стол, всё

ещё колебался. Эта дрожащая на столе рукоять преследовала ма му всю её жизнь...Не знаю, партийный отец мой верил ли в Ангела Хранителя? Но Ангел Храни-

тель в него верил!

ПОД МОСТОМ

В это трудно поверить. Но не верить маме, не единожды рассказывав шей мне эту историю, я не могу. Немцы наступали на Тулу. Их передовые части приближались к Ясной Поляне. Оборонные заводы эвакуировались на Урал. В первую очередь от-правляли оборудование, затем – людей. Многие ещё оставались в Туле и пытались пробираться на восток собственными си лами. Отец должен был уехать вместе с обо-рудованием, но не мог оставить город и ушёл воевать в народное ополчение (за что он потом поплатился, но это отдельная история).

Была осень. Выпал первый снег. Наскоро погрузив в санки детей и свой неве-ликий скарб (главное – чугрюк, единственное богатство), мама присо единилась к веренице таких же «тягловых» женщин. Снег подтаял, поэтому приходилось тащить санки почти по земле. Мама выбивалась из сил. Моя се стрёнка шла рядом с санка-ми, но меня снять с них они не могли. Я плакал и сопротивлялся. За городом, куда они, наконец, выбрались, низко пролета ли немецкие самолёты, пугая пулемётными очередями несчастных женщин.

Окончательно потеряв силы в борьбе с ненастьем и моими капризами, ма ма оста-вила осёдланные мною санки под мостом, и они с сестрёнкой продол жили свой путь, обливаясь слезами. Я орал под мостом. Метров через двести они остановились. Даль-ше идти сил не было. Мама пыталась вернуться за мною, но ноги её не слушались. Но и оставить ребёнка под мостом она не смогла... Каким-то чудесным образом мы всё-таки продолжили путь вместе.

Когда я рассказал эту историю Роберту Рождественскому, он сказал:– Напиши об этом стихи. Представляешь, ты орёшь из-под моста на весь мир!Стихов я так и не написал. Стихи никого не делают разумнее. Сколько детей орёт

на весь мир из-под руин сегодняшних войн! Их никто не слышит.

ТОПОЛЬ ПАМЯТИ

В тридцатые годы в Туле хоронили моего деда по матери Сергея Дедо ва. Моя мама шла за гробом своего отца со сломанной тополиной веточкой в руке. Когда над могилой насыпали холмик, она воткнула эту веточку в землю. Через несколько лет здесь вырос высокий пирамидальный тополь, по которому наши родственники, кото-

40

рых уже нет в живых, легко находили место последнего приюта деда. Зная об этом, я в девяностые годы прошло го века пытался отыскать это место. Недалёко от храма, где шла служба (храм никогда не закрывался), я отыскал несколько могил тридцатых го дов. Над одной из них во всю ширину разорванной стволом оградки стоял высо-ченный тополь. Ни креста, ни звезды. В кладбищенской конторе мне сказали, что все архивы сгорели во время войны, поэтому, кто там похоро нен, никто не знает. Только мамина веточка тополя позволила мне склонить голову над безвестной могилой деда.

МОЙ «ВКЛАД» В ПОБЕДУ

Удивительное дело: память о войне пронизана голосом Левитана. «От Советского информбюро...» И шло перечисление количества сбитых са молётов, уничтоженных танков и артиллерийских орудий.

Под окнами нашего двухэтажного дома с песнями проходили колонны пленных немцев. Не думаю, что песни им нравились, но пели они громко. Вместо сапог на их ногах были деревянные колодки. Цоканье этой обуви об округлые камни шоссей-ной дороги придавало песням ритм и необычное со провождение. Рядом в потёртых кирзовых сапогах шли наши солдаты с вин товками наперевес, за ними брели худые овчарки.

Торец дома, где было окно моей комнаты, как раз выходил на эту шос сейную до-рогу. Набрав полный таз снега и приготовив несколько увесистых комков, я слушал приближающуюся песню, по которой определял местона хождение моего неприятеля. Сердце моё колотилось, как у партизана, сидя щего в засаде. Когда в песне были чёт-ко различимы слова, я знал, что ко лонна проходит под моим окном. Наша квартира была на верхнем этаже. Я быстро, открыв форточку, прицельно бросал свою «бомбу» в колонну не приятеля с таким расчётом, чтобы не попасть в своих. Пока моя «бомба» бы ла в полёте, я ловко закрывал форточку, отчего враги мои, поднимая голо вы, не могли понять, откуда на них нисходит это «возмездие». Я чувствовал свою причаст-ность к Великой войне, хотя интуитивно понимал, что лежачих бить – дело не очень пристойное.

Помню сообщение о Победе, доносящееся из чёрной бумажной тарелки нашего репродуктора. Тогда я впервые увидел счастливых людей. До этого я не знал, что люди могут улыбаться и плакать от счастья.

ДЕЗЕРТИР С ТРУДОВОГО ФРОНТА

Отец должен был эвакуироваться вместе с заводским оборудованием в тыл, на Южный Урал. Немцы были рядом с Тулой, в толстовской Ясной По ляне. Отец всту-пил в народное ополчение и отправился защищать свой город. Когда стало ясно, что немцам Тулы не взять (Тулу не брал ни один недруг за всю её историю), он отпра-вился в тыл, в город Златоуст. Поскольку он опоз дал, его арестовали как дезертира с трудового фронта. Благо, что не расстре ляли, а отправили в лагерь. Не в пионерский. Таких дезертиров оказалось не сколько. Поскольку инженеров не хватало, их как пре-ступников, которые недавно рисковали жизнями во благо Отечества, выпустили на свободу, если так можно было назвать каторжный труд на Златоустовском оборон-ном заводе.

После войны отца наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отече-ственной войне». На его груди медали я не видел. Отец никогда не на девал её.

41

КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Красную площадь я впервые увидел после Победы. Её изображение по явилось, чётко не помню, или на облигациях, или на денежных купюрах по сле реформы. Сердце колотилось так, будто я совершал настоящее путеше ствие в неведомый и недоступный мне мир. Может, поэтому, когда я через десять лет стоял на Красной площади, восторгу моему не было предела... Так мы любили свою страну!

Теперь я понимаю, что именно от такой Любви мы и войну выиграли.

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Ощущение голода было привычным. От этого я не страдал. Другого со стояния, очевидно, не помнил. Когда отец, отбыв положенный ему за «де зертирство» срок, пришёл домой, прежде чем броситься в объятья матери, он сгреб со стола оставлен-ные нами хлебные крошки и лихорадочно их про глотил. Только после этого он обнял всех нас.

Хлебные крошки на столе – это роскошь, которую мы могли себе поз волить, так как мама, чтобы как-то прокормить меня с сестрой, устроилась ра ботать в заводскую столовую, откуда она, под страхом смерти, приносила эти крошки и очистки от кар-тошки.

Война не только пулями выбивает человека из человека, но и такими вот испы-таниями.

Однажды я приволок домой череп лошади, но, к моему горькому сожа лению, мне объяснили, что его уже кто-то варил...

Осенью на поле подсобного хозяйства завода после уборки капусты оста вались кочерыжки и зелёные листья. Мы их собирали и заготовляли на зиму. Я эти листья наотрез отказывался есть. В детском саду, куда меня отводили, были щи из такой же капусты, которые я так же напрочь отвергал. Августа Владимировна – моя вос-питательница – садилась со мною рядом на крохот ный стул и рассказывала всяче-ские байки о вкусной еде, чем усыпляла мою бдительность, и я, давясь, проглатывал это зелье. Но есть варёный лук она меня так и не научила, о чём я уже взрослым с детской наивностью говорил моей матушке, когда речь заходила о каких-нибудь витаминах. Мама только улыбалась, пока однажды не поведала мне о том, что всю мою жизнь, зная моё отвращение к варёному луку, незаметно добавляла его в пищу, предва рительно пропустив через мясорубку. Не видя плавающего в супе лука и не подозревая такого подвоха, я, оказывается, всё моё детство ел ненавистный мне варё-ный лук благодаря находчивости моей матушки. Она меня обманы вала. Но это был единственный случай, когда она лгала. Святая ложь.

Мои друзья удивляются, почему я мало ем. Это привычка. И боязнь ва рёного лука!

ГЛАВНОЕ – НЕ СМОТРЕТЬ ВНИЗ!

Кружок акробатики завораживал непонятностью своего названия. Но уверен-ность и могучие бицепсы Петра Ивановича Медведева, который набирал ребят для занятий, вселяли в хилых послевоенных пацанов такую зависть и такое уважение, что не посещать его занятия было невозможно. Отжимаясь от пола по нескольку

42

десятков раз, мы вскоре научились ходить на руках. В первые дни проходили по три метра, через неделю – по пять, через месяц – по десять. Через год многие из нас так же уверенно ходили на руках, как и на ногах. Но оказалось, этого недостаточно, чтобы стать мужчиной. Кружок готовил цирковых артистов, а работа под куполом тре бует отваги, и немалой.

Потому в один из солнечных, а главное, безветренных дней, что, как по том вы-яснилось, было немаловажным, Пётр Иванович повёл нас на Косо- тур – высокую отвесную гору в самом центре города. От высоты захваты вало дух. Дома казались крохотными, а проходящий внизу трамвай – игру шечным.

Главное – говорил нам Пётр Иванович, – не надо смотреть вниз. Ничего страш-ного!.. Он подошёл к краю обрыва и, обтерев потные руки о широкие, совсем не спортивные штаны, спокойно положил ладони на самый обрез скалы и... сделал стойку. Мы замерли, боясь пошевелиться. Казалось, скажи мы хоть слово, и оно столкнёт нашего безумного руководителя в пропасть. Постояв с минуту (нам это показалось вечностью) над пропастью, он опустился на ноги и, улыбаясь, предло-жил нам, по желанию, повторить его трюк. Охот ников нашлось мало, но если один из нас на что-то решался, то мальчишес кая гордость не позволяла другим выка-зывать свою трусость. Я решился. Пётр Иванович, упёршись ногами в ложбинку, выбитую в скале дождями и ветром, страховал на случай, если у меня закружится голова.

– Главное, – повторял он, – не смотри вниз. Ничего страшного!Ему-то, может, и не страшно, а каково мне? Но вера в его могучие ру ки и автори-

тет была абсолютной, мы, зная, что ничего с нами не случится, вершили на вершине маленькие подвиги, побеждая страх и самих себя!

Теперь, когда прожита долгая жизнь, я понял, что стойка над пропас тью – это моё рабочее состояние. Только в случае неудачи никто не подст рахует. Главное – не смотреть вниз!

ЧУДИЩЕ СТРАХА

После получения диплома я стоял перед доской с информацией о распре делении. Через затылки стоящих передо мною сотоварищей по институту ед ва различил против своей фамилии: Тувинская автономная область. Понял, что это где-то очень далеко, и, приняв это как само собой разумеющееся, от правился в библиотеку на поиск рус-ско-тувинского словаря, поскольку пони мал, что незнание хотя бы самых элементар-ных оборотов языка народа, к которому ты едешь, по меньшей мере бессовестно. Было любопытно на блюдать (сам сделал то же самое), как мои друзья, только что полу-чившие дипломы, с каким-то остервенением просверливают дырки в лацканах своих пиджаков для пахнущих свежим металлом значков-ромбов, свидетельствую щих о выс-шем образовании. Без такого значка ты вроде как и не инженер. Распределение – это лотерея: кто-то выигрывал, кто-то нет, но для нас все гда главным было участие. Мы разъехались в разные концы страны, которая тогда ещё заботилась о своих питомцах.

Отправился в путь и я, захватив с собою всё нажитое к тому времени иму щество: небольшой рюкзак и охотничье ружьё. В Кызыле, куда прибыл, мне нашли место инженера в отдалённом таёжном совхозе. Я ехал с большой ра достью, так как узнал, что там много русских староверов и охотников, и свои «знания» тувинского языка можно будет до времени оставить при себе.

43

В совхозе новых специалистов не ждали. Свободного жилья не было, и дирек-тор отправил меня на «подселение» к одинокой пожилой паре, ска зав, что это люди добрые и никаких забот там у меня не будет. Я вошёл в дом, где, как в сказке, жили старик со старухой... Здороваясь со мною, они низко поклонились, но тем не менее я уловил хитроватый и в то же вре мя несколько настороженный взгляд хозяина.

– А ружьё-то тебе зачем? – робко спросил он, стараясь меня не обидеть.– Как зачем? – недоумевал я. – У вас же здесь медведи есть!Надо было видеть, как они рассмеялись. Старик сквозь слёзы пытался что-то ска-

зать смеющейся старухе, показывая на меня и крутя пальцем у ви ска: мол, парень-то не в себе...

– Какие медведи? Ты что? – еле выдавил он из себя. – Нет у нас ни каких медве-дей. До медведей километра два идти надо. У нас – нет!..

Холодок пробежал у меня по спине. Если до медведей всего два киломе тра, то где же волки?

– Да и волки в огород нынче не забредали, – прочитав мои мысли, продолжил старик.

Я впервые в жизни почувствовал себе в полной безопасности. Но, на всякий случай зарядив ружьё парой патронов с картечью, положил его под матрац и лёг отдыхать после долгой дороги. Эх, где наша не пропадала!

Телевизора не было, да и хозяева мои едва ли подозревали, что есть та кое чудо техники. Зато радио они слушали добросовестно, обсуждая по ве черам всё, что доно-силось из старого лампового приёмника. Политика, прав да, их трогала мало, но очень увлекали появившиеся в то время сообщения о Лохнесском чудовище. Меня пора-жало то, что эта сенсация – где-то на другом конце земли, в каком-то озере плавает «динозавр» по имени Несси – для них не была неожиданностью.

– Да у нас этих чудищ сколько угодно, – просвещал меня старик. – Вот тут не-далеко есть озеро, к нему никто не подходит. Кое-кто пытался зайти в воду, но стоит только поставить ногу, как это чудище сразу за неё хватает!

У меня разыгралось воображение. Я отковал в совхозной кузнице два больших ножа из обоймы отслуживших своё подшипников и решил побо роться с этим тувин-ским чудовищем. Тогда, видимо в силу моей молодости, во мне жили ещё русские сказки о былинных богатырях. Сила есть, ума не надо – это про меня. Добыв в конторе совхоза мотоцикл «ИЖ», поспешил во что бы то ни стало осуществить это героическое предприятие.

– Надо идти пешком. Ты туда не доедешь, – спокойно сказал старик, глядя на мои сборы.

– Это почему же?– Колёса лопнут.Я только рассмеялся и, взяв под уздцы моего «железного коня», помчал ся на

поиски приключений. Село южной стороной примыкало к невысоким горам дикой тайги, а северным краем выходило в степь, где хозяйство име ло свои поля, засеянные кукурузой (ох, уж эта кукуруза!) и пшеницей.

Был сентябрь, но очень тепло. До озера – километров тридцать, но этот путь, тянувшийся вдоль скошенных пшеничных полей, казался мне вечнос тью. Нако-нец впереди заблестело озеро. Вначале я принял его за мираж. Но когда чётко проявились очертания его берегов, раздался странный хло пок, и мотоцикл мой осел. Лопнуло заднее колесо! А у меня ни клея, ни за пасной камеры. Разбортовав колесо, я, недолго думая, сплёл толстую «деви чью» косу из обмолоченной соло-

44

мы и, заправив её в покрышку, отправился дальше. Через двести метров – сно-ва хлопок: лопнуло переднее колесо. Опе рацию с «девичьей» пшеничной косой пришлось повторить. Вспомнились слова деда: «Ты не доедешь!» Но разве такая мелочь остановит?

Озеро оказалось небольшим – метров триста в диаметре. Отчетливо просматри-валось дно – метров на пять от берега. Никаких «динозавров» в нём я не увидел. Бро-сал камни в надежде, что дракон себя обнаружит и вызовет меня на бой, но никаких признаков жизни чудище не проявляло. Человек не суеверный, я решил переплыть озеро – больше для самоутверж дения, чем для чистого эксперимента. Проверив на поясе крепление двух тя жёлых ножей (а вдруг!), ступил в воду. И тут же почув-ствовал, как кто-то тащит меня за ногу, хотя чётко просматривалось дно и никаких живых (кро ме меня, чуть живого) существ не было. Я выскочил на берег и долго не ре шался повторить свой отчаянный поступок. Но отступать тоже не мог. Ос торожно опуская ногу в воду, вновь почувствовал резкий рывок, но решил держаться: видно же, что никого нет! Попробовал опустить руку – тот же эффект... Попробовал воду на язык – сплошная соль! И тут я понял, что концентрация соли в воде такова, что она превратилась в тысячи тонких иго лок, которые и впиваются в тело, отчего создаётся полное впечатление, что кто-то хватает тебя за ноги.

Я спокойно переплыл озеро и вышел на противоположный берег. Вот этого де-лать было не надо. То есть выходить-то надо, но лучше бы я не пла вал: через минуту тело стало белым от высыхающей соли. Если бы кто-ни- будь увидел меня, то навер-няка принял за какое-нибудь ожившее гипсовое чудище. Тело горело, как в адовом огне (об адовом огне я знаю пока толь ко по литературе), и соль никак не хотела по-кидать моё бренное тело, как я ии тёр себя колючими сухими мочалками из соломы.

Но всё равно чувствовал себя героем: я победил в себе чудище страха! А это, согласитесь, дорогого стоит.

ЧТОБЫ БЫЛ ПОРЯДОК!

Ночью обокрали совхозную кассу. Из сейфа исчезли сорок три тысячи рублей и пистолет «ТТ». У конторы суетился народ. Стояла милицейская ма шина. Люди с серьёзными лицами и с папками наперевес деловито ходили между одноэтажной, вросшей в землю конторой и полосатой машиной. Они о чём-то спрашивали любо-пытствующих и заносили их замутнённые ответы в эти самые папки. Шёл своео-бразный опрос свидетелей, которых как тако вых не было. Преступление было совер-шено глубокой ночью, когда все че стные люди мирно спали. Но почему не поведать о том, чего ты не видел, если у тебя богатое воображение и обостренное чувство гражданской спра ведливости?! Следствие и «свидетели» установили, что кража была произве дена через отверстие в потолке, где проходила печная груба. Понятно было, что преступники разобрали кирпичную трубу и проникли в бухгалтерию. Вскрыли сейф. Оставалось выяснить, как и зачем они снова собрали трубу и её... побелили!.. С такими преступниками умудрённые следователи ещё не встречались, отчего их лица были серьёзнее и сосредоточеннее обычного.

Метрах в трёхстах от конторы, в поле, раздавались пистолетные выстре лы, на которые никто не обращал внимания. Не подозревая в этом ничего необычного, я решил поинтересоваться, что же там происходит. Подойдя по ближе, я увидел: два подростка расстреливают из пистолета пустые консерв ные банки, надев их на тор-чавшие колья. То, что пацаны были пьяными, меня не удивило. Но откуда у них

45

оружие? Один из них, тот, у которого был пистолет, покачиваясь, стал целиться в меня. Очевидно, консервные банки ему поднадоели. Сделав вид, что прохожу мимо, я боковым зрением не упу скал парня из виду. Охотничий инстинкт подсказывал мне, что не надо встречаться с ним взглядом. Поравнявшись с ним, я ребром ладони резко ударил его чуть ниже подбородка. Пистолет отлетел в сторону. Парень рух нул наземь. Из его пиджака посыпались пачки денег. Со вторым я проделал ту же опера-цию. Денег из него высыпалось ещё больше. Забрав пистолет и набив деньгами всё, что могло удержать при мне такое богатство, я сгрёб этих незадачливых, невесомых из-за худобы преступников и понёс их через поле к милицейской машине...

Не помню, чтобы следователи сильно удивились моему поступку. Они, скорее, сочли меня за дурака: как можно было отдать им все деньги, не ос тавив себе хотя бы пару пачек. Но что поделаешь: молодо-зелено!

Во время суда на вопрос, зачем они собрали разобранную ими печь и по белили её, малолетние преступники ответили:

– Чтобы был порядок!

ИЛЛЮЗИЯ ОХОТЫ

Ранняя осенняя ночь. В печи потрескивают осиновые полешки. По стене нервно бегают рваные отсветы огня. Вдруг в раме холодного запотевшего ок на проявляется встревоженное лицо тувинской девочки. Она стучит красны ми, как её пионерский галстук, пальцами по стеклу. Зовёт выйти на улицу.

Девочка тяжело дышит. Похоже, что дорога её утомила. Где-то километ рах в три-дцати от Бай-Хаака, в степи, умирает её старшая сестра. Шаман обе щает её спасти, но кто-то из родственников, не надеясь на магическую силу знахаря, послал юную пионерку в посёлок за настоящим доктором. Рассказав подъехавшему водителю ме-дицинского «рафика» адрес (а скорее всего, указав только направление), куда пред-стояло ехать, она растворилась в темноте.

Дежурный врач – знакомая женщина – просит сопроводить её в это ночное путе-шествие. Водитель, хотя и вырос в этом краю, не гарантирует, что сможет отыскать в этой кромешной тьме юрты, о которых рассказала пи онерка. Случись что с машиной, не исключено, что придётся отбиваться от волков, а моё ружьё и охотничий опыт будут не лишними.

Дорогу только условно можно было назвать дорогой: несколько часов тряски и провалов в ухабы, от которых, как от воздушных ям, у нас всё вну три холодело. Изредка в свете фар путь пересекал серый клубок перекати-поля, отчего я хватался за ружьё, принимая куст за долгожданного зверя. Каждый охотник – немного бра-коньер. Я знал, что стрелять из-под фар за прещено. Но эти охотничьи инстинкты... В общем, с горем пополам мы оты скали в степи три едва дымящихся юрты.

Нас встретила та же, но уже без галстука, пионерка и повела врача в крайнюю юрту. В свете керосиновой лампы (наш водитель выключил свет, чтобы сэкономить бензин: неизвестно, сколько времени займёт обратный путь) я разглядел лежащую на кошме молодую женщину. Рядом с нею на ходились родственники, заранее пришед-шие проводить её в «нижний мир»... Шаманов не было. Наш врач вытащила шприц... Я ушёл в машину, чтобы не быть причастным к врачебной тайне. Через час из юрты вышли возбуж дённые родственники. Проводов не состоялось. Молодой организм, не знав ший до этого никаких медицинских препаратов, видимо, так отреагировал на инъекции, что девушка ожила на глазах.

46

Усадив нашего доктора на тёплый капот двигателя, что находился меж ду води-тельским и пассажирским сиденьями, наш водитель завёл машину и включил свет. Мы обмерли. Шесть шаманов (по три против каждой фа ры) с очень серьёзными и сосредоточенными лицами под удары бубнов тан цевали неведомый нам танец.

– У них такой ритуал, – первым пришёл в себя водитель, – если они нас приня-ли, то наша обратная дорога будет прямой и гладкой, если нет, мы никогда отсюда не выберемся...

– Ну, успокоил... – вымолвил я, заряжая на всякий случай ружьё.– Ружьё держи наготове! – продолжал водитель. – Будет попадаться столько

зверья и птиц, сколько ты отродясь не видел. Это, конечно, если мы их не обидели...Мы тронулись в каком-то забытьи. Неизвестно, откуда и как появилась идеально

ровная, как взлётная полоса, дорога, отороченная диковинными деревьями. Из-под колёс машины то и дело взлетали тяжёлые серые дрофы. Я чётко различал цвет их перьев. Стрелял столько, что ствол стал горячим. Моя охотничья страсть была удовлетворена сполна. Мы вернулись в посёлок. Патронташ мой был пустым, но ни одного трофея мы так и не взяли! Я ни когда столько не промахивался...

Что это было? Охота или её иллюзия? Ответа нет у меня до сего време ни. Я трудно поддаюсь гипнозу. Но с той поры к шаманам отношусь с боль шим уважением.

ТРУБА ТЕБЕ, АДЕНАУЭР!

Это было в другой стране, в середине прошлого века... Федеративная Гер мания, чтобы сорвать сроки строительства газопровода «Дружба», который обеспечивал энергией социалистические страны Восточной Европы, отказала Советскому Сою-зу в поставках труб большого диаметра. Эти трубы наша быв шая страна за золото закупала за границей. Расчёт был простым. Чтобы Со ветский Союз самостоятельно начал выпуск таких труб, необходимо было по тратить несколько лет на проектирова-ние и строительство новых прокатных и электросварочных станов. Это значительно задерживало развитие экономи ки соцстран. Борьба двух социальных систем была в самом разгаре.

На Челябинском трубопрокатном заводе немедленно был создан штаб для реше-ния этой сложной инженерной задачи. Из Москвы приехал предсовмина М. С. Соло-менцев, из Киева – сотрудники научно-исследовательского института имени Патона во главе со своим президентом. Челябинский обком КПСС чуть ли не полным соста-вом «переехал» на завод и курировал эту про блему. По всем расчётам выходило: на ос-воение нового производства самы ми ударными методами необходимо было затратить не менее трёх лет. Для того чтобы сварить трубу диаметром более метра, необходим был лист шириною около четырёх метров. Таких прокатных станов в СССР не было.

Лучшие инженерные умы ломали головы над решением этой государствен ной задачи. На кону – престиж великой страны. Штаб работал круглосуточ но. Сроки работ сжаты до предела. Но трубы нужны были «уже сегодня», а не через три года... Глядя на очередные горячие научные и инженерные дебаты, проходящий мимо сле-сарь дядя Паша с детской непосредственностью заметил:

– А чего вы ломаете головы? Зачем нам такой широкий лист, мы же сможем сва-ривать трубы из наших узких листов, делая два полукорыта.

Всё гениальное просто. Но от простоты этого решения учёные мужи по бледнели, потеряв дар речи... Действительно, нужно было только несколько реконструиро-вать прессы и перестроить электросварочные агрегаты на два шва... И это стоило

47

вагоны нашего золота, перетекающего в сейфы Герма нии. Штаб заработал с новой энергией. Работа не останавливалась ни на се кунду. Я с восхищением читал в бое-вых листках об очередных трудовых по двигах слесарей-сборщиков, электромонтё-ров, крановщиков, которых за многократное перевыполнение производственных заданий решением админи страции завода награждали пачками лезвий для бритья «Спутник» и парою носков. Был такой дефицит! Но люди работали не за носки и лезвия. Гер манией был брошен очередной вызов, и они его приняли. Через три месяца стан «1020» был запущен. Это было глубокой ночью. И мой друг Валентин Крючков, сваривший первую трубу, под восторженные возгласы присутству ющих написал на ней попавшим под руку осколком мела: «Труба тебе, Аде науэр!» Участ-ники этих событий были удостоены правительственных наград и даже Ленинских премий. И дядя Паша, получив пачку бритвенных лезвий и носки, был по-настоя-щему счастлив!

СВОИМИ ГЛАЗАМИ

В Челябинск приехал зоопарк, что случалось не так часто. По выходным дням жители спешили туда, чтобы показать своим детям невиданных живот ных и разного рода зверушек. В один из понедельников ко мне подбегает вос торженный слесарь Пастухов и с горящими глазами рассказывает, что он вчера был с сыном в зоопарке и видел, как слон брал у служителя зоопарка буханку хлеба и одним движением от-правлял его себе под хобот.

– Разве рот у слона под хоботом? – охлаждая его пыл, спокойно спро сил я.– А где же? – засмеялся он.– Как где? Под хвостом! – со знанием дела заявил я.Он рассмеялся моей, как ему показалось, шутке и вышел из каптёрки.Тем временем я быстро оповестил всех ребят, с кем он мог встретиться в бли-

жайшее время, и попросил их, чтобы на его восторги о слоне все гово рили, что рот у слона под хвостом! К обеду бедного посетителя зоопарка под няли на смех, но он продолжал упорствовать (хотя уже не так решительно), что рот у слона под хоботом.

А к концу рабочего дня обессиленный Пастухов уже говорил:– Ребята, своими глазами видел, как вмиг исчезала буханка, а куда слон заталки-

вал её, если честно, не помню...Такова сила общественного мнения.

СТИМУЛ

В первомайские праздники обычно открывалась весенняя охота. Весь ап рель мы предвкушали всю прелесть предстоящего выезда в охотхозяйство, на затянутое ве-сенним туманом озеро, над которым со свистом проносятся стаи чирков и пилоти-руют тяжёлые, окольцованные сизым свадебным шей ным ободком селезни. Мы с упоением рубили на пыжи ненужные по весне старые валенки и снаряжали патро-ны, вывешивая на аптечных весах драго ценные граммы пороха и дроби... Особенно вызывали умиление крохотные медные гирьки и алюминиевые разновесы, которые бережно укладывались в чашечки весов специальным пинцетом. Занятие это обо-стряло наше древ нее охотничье чувство, и мы с трепетом в душе считали последние предпра здничные дни и часы, когда можно будет покинуть проходную завода и во-рваться в мир дикой природы...

48

И вот, наконец, наступило тридцатое апреля. Яркий весенний день. Ра бота в го-лову не идёт, все охотники мыслями своими уже в дороге. И вдруг, когда да конца рабочей смены остаётся два часа, ко мне в каптёрку заявля ется начальник цеха и го-ворит, что в стенке ванны для оцинковки труб (а в ванне десятки тонн расплавленно-го цинка) он обнаружил раковины (очевидно, выгорел углерод). Это была аварийная ситуация, требующая не медленного ремонта, на который уходило обычно не менее двух недель. Про щай, охота! Я не мог покинуть цех, пока не будет устранена опас-ность «взрыва» расплавленного цинка, но и не ехать на охоту было выше моих сил. Как написал один из моих друзей: «Стало слышно, как у бабки зарабо тали мозги!» Я, вспомнив свою первую специальность совхозного инженера- механика, попросил ребят по начерченному мною эскизу срочно изготовить пару приспособлений для ав-томатической откачки расплавленного цинка по принципу шнекового зернопогруз-чика, какие используются на сельских то ках. Обычно цинк вычерпывали из ванны специальным черпаком, как суп из кастрюли, на что уходила не одна смена...

Ребята понимали сложность ситуации. Они тоже были охотниками, по тому под-гонять никого не приходилось. Когда «насосы» были готовы, мы опустили их в ванну и, подставляя изложницы с цинком и увозя их крана ми, быстро откачивали жидкий металл, пока не обнажились на стенках ван ны злополучные раковины. Дальше нуж-но было рисковать. Я приказал лить на оставшийся в ванне расплавленный цинк воду до тех пор, пока не обра зуется твёрдая застывшая корка. Через несколько минут весь цех утонул в густом тумане. Не было видно протянутой руки. Пришедшая к этому вре мени вечерняя смена работала на остальных участках цеха на ощупь. Бла го, что никто почему-то не роптал. Испытав на прочность образовавшуюся корку «льда» на озере расплавного цинка, я надел валенки (температура всё же была высокая!) и прыгнул на «лёд», прихватив с собою электросвар ку. Электрод быстро таял, за-плавляя раковину. Ребята, видя успех моего безумного предприятия, как десантники, высадились на «лёд» этого горяче го озера, и через час ванна была готова принять в себя ещё не остывший в изложницах цинк. Так работа, на которую требовалось много дней, была выполнена за три часа. Измотанные от нервного напряжения, но счастли-вые, что ещё успеваем на утреннюю зорьку, мы сели на мопеды и рванули за город. С тех пор до кончины цеха, которая произошла в шальные девя ностые прошлого века, подобные аварии устранялись нашим «революцион ным» методом, за который, кстати сказать, мы получили солидную премию, как за рацпредложение.

Однажды Виктор Петрович Астафьев мне сказал: «Мы бы ничего с то бой не на-писали, если бы не были охотниками». Теперь я понимаю, что и моих технических изобретений было бы значительно меньше...

КОГАН

Не скажу точно, как попали из Америки на Урал оборудование и черте жи тру-босварочного цеха. Наши умельцы больше по интуиции, чем по зна нию языка, со-брали стан и запустили его в работу. Этот гигант каждую се кунду «выплёвывал» восьмиметровую, оранжевую от высокой температуры трубу на рольганги, которые увозили трубы «в отделку», где их покрывали цинком и нарезали резьбу для соеди-нительных муфт.

Среди немногих инженеров, принимавших участие в пуске цеха, был не заметный не столько по своей природной скромности, сколько из-за худобы Наум Коган. Он был чуть ли не единственным, кто знал английский язык, и потому незаменимым.

49

Разбирая чертежи, он видел в них то, что можно было бы усовершенст вовать, но, не рискуя прослыть выскочкой, об этом не докладывал. Однако после пуска цеха, получившего номер семь, Коган почти в одиночку сконст руировал новый, более про-изводительный стан, и, надо отдать должное ру ководству завода, новый цех был по-строен в короткие сроки и заработал на Отечественном оборудовании. Ему присво-или номер восемь. Цех работает по сей день, в отличие от американского, который, потрудившись на славу, превратился в металлолом.

Пуск восьмого цеха отмечался как победа советской инженерной мысли, потому Правительством было принято решение отметить автора идеи Ленин ской премией.

Фамилия Когана была единственной. Для деяния такого масштаба лю дям, оформлявшим документы, одного «гения» показалось мало. По мере прохождения бумаг по инстанциям над фамилией Когана появились имена начальника цеха, глав-ного инженера и, естественно, директора завода.

Когда список претендентов пришёл в Комитет по премиям, комиссия по считала его несколько длинноватым, вычеркнув нижнюю фамилию какого-то никому не из-вестного Когана...

Директор завода оказался человеком совестливым и на вручении премии сказал, что этой наградой они обязаны Науму Иосифовичу Когану. Ошибку решено было исправить, и через год Ленинская премия пришла на завод. Но вручали её теперь не автору идеи, а его жене Ирине Фёдоровне. Талант ливый инженер до этого дня не дожил.

Вдова, по доброте душевной, диплом и медаль передала мне. Может, предчув-ствовала, что я стану тем, кто может вспомнить эту историю и пове дать её людям. Что и делаю...

НА ЛОДКУ НАДЕЙСЯ, НО САМ НЕ ПЛОШАЙ!

Пляж озера Смолино в воскресные летние дни был полон народу. Ред кие бе-седки, похожие на африканские пальмы, создавали ощущение полного комфорта. О дальних заморских курортах никто и не мечтал. Дети плес кались у самого берега. Взрослые, стоя по пояс в воде, играли в волейбол. Далеко почему-то никто не заплы-вал. Озеро большое. Противоположный бе рег почти сливался с линией горизонта.

У моих детей был большой, разрисованный под глобус мяч, который я привёз из Москвы, чем он, очевидно, был им особенно дорог. Потому, ког да мяч отнесло лёгким ветерком на глубину, Инга попросила меня за ним сплавать. Я не торопясь вошёл в воду и поплыл. Мяч был в тридцати мет рах от берега, потому догнать его не стоило большого труда. Но, когда до мяча оставалось менее метра, порыв ветра отогнал «глобус» от меня, и я продолжил свою погоню. Но стоило только протянуть руку, новый порыв ве тра относил мяч в сторону. Как будто кто-то невидимый затеял со мною опасную игру, увлекая на середину озера.

Я уже чувствовал усталость, но понимал, что рано или поздно мяч дого ню и, ис-пользуя как спасательный круг, доберусь до берега. Силы меня мед ленно покидали, а мяч всё не давался в руки. Я понял, что догнать его уже не хватит возможности... Я бы мог, быть может, сделать ещё последний отчаянный рывок, но туг увидел, что метрах в двухстах от меня плывут на лодке па рень с девушкой.

Я понял, что спасён, и, бросив бессмысленную погоню за мячом, поплыл к лодке. Она остановилась. Силы меня окончательно покинули, когда до лод ки оставалось метров пять. Я обрадовался, видя, как вёсла ударяются о во ду всё чаще... И вдруг

50

понял, что лодка не приближается, а удаляется с на растающей скоростью... Я крик-нул молодым людям, чтобы они разрешили мне немного подержаться за борт. Не тут-то было. Меня никто не хотел слы шать. Лодка уходила за горизонт...

Я огляделся: берегов не было видно. Только солнце над головой, но за него не подержишься. Но зато оно – ориентир, я знал, куда плыть. Да, но сил-то уже не было. Я их, может, и приберёг бы, если бы не надеялся на ту лодку...

Но нужно плыть, плыть, плыть – не тонуть же, в конце концов! «На лодку на-дейся, но сам не плошай», – мелькнуло у меня в голове, хотя от охватившего меня ужаса соображал я очень плохо. Так или иначе, я взял, как мне казалось, кратчайшее направление к берегу и поплыл... IIытался лечь на спину, чтобы отдохнуть, но у меня не получалось, я сразу по гружался в воду... Интересная и необъяснимая штука: я то терял сознание, то оно ко мне возвращалось. И вот в эти моменты, когда оно возвра-щалось, я понимал, что плыву и ещё не утонул.

Я уже отчётливо видел большие дома на берегу, хотя на пляже, откуда» я «стар-товал», домов не было. Но это не суть важно, главное – я видел бе рег. И всё же, когда до земли оставалось метров двести, я сдался и, понимая, что до берега не дотянуть, пошёл под воду. Но когда нос мой ещё был над водой, я почувствовал под ногами что-то твёрдое. То ли забитая в дно деревянная свая, то ли топляк или, может, просто мой Ангел Хранитель мне подставил своё плечо. Я не знаю, что это было. Но, стоя на цыпочках на этом спасительном «островке», через минуту почувствовал, как ко мне воз вращаются силы... Качаясь, вышел я на берег около профилактория завода в полукилометре от того места, откуда три часа назад поплыл за мячом и где в горе метались моя жена и дети, решившие, что я утонул.

Воистину, надейся только на себя... Но и береги Ангела Хранителя!

ИГЛА

Мы часто ухитряемся найти проблемы там, где они не существуют. На трубном заводе, в седьмом цехе, где я работал механиком, бригадиром слесарей был Иван Афанасьевич Носов. Бог дал ему великий талант умель ца. Когда говорят «уральский кудесник» – это о нём. В самых сложней ших механизмах для него не было секретов. Он слышал работу станков и прокатных станов так, как врач слышит работу серд-ца, мгновенно определяя любые сбои. О нём рассказывали легенды. Когда в других цехах, имеющих совершенно иное оборудование, случались аварии и ремонтники терялись в догадках, что случилось, всякий раз звали Ивана, и он, никогда доселе не видевший этого оборудования, мгновенно находил и устранял не исправность. Талантливый и безотказный человек.

Случилось так, что я купил жене швейную машину «Подольск». Марка извест-ная и надёжная. Но жена заявила, что шить машина наотрез отказы вается. Буду-чи инженером-механиком, я только улыбнулся. Швейная машина – не прокатный стан, что там может быть такое, чего бы я не иснравил?! Я разобрал всю машину «по косточкам» и собрал заново. Машина не работала. Я повторил ту же операцию. Результат тот же. Я стеснялся обратиться к Ивану за помощью, дабы не быть осме-янным за свою инженерную несостоятельность. Окончательно отчаявшись, я всё же попросил Ивана посмотреть злополучную машину. После работы мы зашли ко мне. Не обнару жив никаких дефектов, Иван, так же, как недавно я, разобрал всю машину и, собрав её заново по всем законам швейного механизма, попробовал прострочить какой-то материал – машина не работала! У Ивана от удивления на лбу выступил

51

холодный пот. Машина по всем признакам должна была работать, но не тут-то было! Три вечера после работы Иван разбирал и собирал машину. Всё бесполезно.

– Нужно спросить Нину, – нерешительно, потерянным голосом сказал Иван. Это была его жена, которая работала в швейном ателье. Обращаться к женщине за сове-том было для нас занятием постыдным, но что делать? ‘

Нина подошла к машинке и засмеялась: – Да у вас игла не тем боком вставлена!Как мы не обратили на это внимание! Мы искали серьёзный дефект, а оказался

такой пустяк... На игле был «ручеёк», где проходила нитка. По вернув иглу, Нина ловко вставила нитку...

Стук работающей машинки казался нам пулемётной очередью, которой она «расстреливала» нас – двух посрамлённых механиков.

ЭКЗАМЕН

На моём дне рождения, как всегда, было много гостей. Я приготовил множество всяких прельщающих запахами напитков, а Тамара Николаевна накрыла богатый по тем временам стол. Среди гостей был мой друг Генна дий Назаров, с которым мы выступали за заводскую команду по лыжному двоеборью: бег пятнадцать километров и прыжки с трамплина. Гости весе лились, разливая по бокалам мои «освежающие» напитки, а Генна-дий был молчалив: не пил, не ел, сосредоточенный на каких-то своих мыслях...

– Что с тобою? – спросил я его.– Ты знаешь, – произнёс он, болезненно рассматривая бутылки и за куски на сто-

ле, – завтра утром у меня экзамен на заводе. Если не сдам, ме ня отстранят от работы. Так что извини, пить не могу...

Уговаривать его было бесполезно. Отдав должное его мужеству, я про должил праздник с гостями, которым не предстояло наутро никаких испыта ний, кроме лёг-кого похмелья.

Утром, с трудом поднявшись, я пошёл на завод и вдруг вспомнил, что сегодня мне предстоит принимать экзамен у инженерно-технических работ ников завода на разрешение передвижения грузов кранами. Это разрешение должен был иметь каж-дый ИТРовец, так как во всех цехах были грузы и краны, без которых работа оказа-лась бы парализована.

Я направился в экзаменационную комиссию, состоящую из четырёх че ловек (я был её председателем), и, разложив билеты, стал ждать «жертву», решившуюся сда-вать экзамен первым. Первому всегда делалась скидка за смелость. Каково же было моё удивление, когда на пороге появился... Гена Назаров! Он растерянно поздоровался.

– Берите билет, – невозмутимо произнёс я, дабы не выдать тайны на шей дружбы.Дав какие-то нелепые поручения членам комиссии, я остался один на один со

своим другом.– Мог бы вчера и выпить! – с досадой произнёс я.– Кто же знал... – тяжело выдохнул он, пряча в карман свою зачёт ную книжку с

отличной оценкой.

МАРКЕЛЫЧ

Я не застал Октябрьскую революцию семнадцатого года, потому не мо гу расска-зать, как жилось рабочему классу царской России. Судя по школь ным учебникам

52

моего времени, жилось ему несладко, потому и произошла эта самая революция, названная впоследствии переворотом. Зато я могу свидетельствовать, как жилось рабочему классу Урала, поскольку моя рабо чая биография начиналась с профессии слесаря на Челябинском трубном за воде. Я пришёл на завод, уже поработав инже-нером в Тувинской республи ке. Оборудование сложное, его необходимо было потро-гать собственными руками. Бригада слесарей, в которую я пришёл, была дружной и професси ональной. Я вписался в неё довольно легко и вскоре стал бригадиром, а сле дом и механиком цеха. Рабочие приходили к семи часам утра, хотя смена начи-налась в восемь. Они открывали свои рабочие тумбочки с инструмен том, протирали ветошью каждый гаечный ключ, уверенные, что от каждого поворота их ключа за-висит экономика гигантской страны. Возможно, это так и было, не берусь спорить. По окончании смены они бережно, с какой-то благодарностью укладывали свои ин-струменты в тумбочки и шли в разде валку, где отмывали под душем специальной содой свои натруженные и про масленные мышцы. После чего чуть ли не строем шли домой, а точнее, во дворы своих домов, где их уже ожидали более резвые сотоварищи с бу тылкой дешёвого вина и костяшками домино, которыми они «закусывали», резко ударяя ими по отполированной до блеска фанере.

Так проходили месяцы и годы. Будучи человеком молодым, я с неуём ной энер-гией принялся разрушать привычные стереотипы их размеренной, десятилетиями сложившейся жизни, организуя культпоходы то в кино, то в театр, то в лес... Для них это дело было настолько непривычным, что каждое такое мероприятие становилось событием вселенского масштаба. Так или иначе, но они смирились с причудами их нового начальника. Попривыкнув, стали даже сами проявлять инициативу. Особен-но нравились вылазки в лес, где многие из них никогда не были. О том, что рядом лес, они как-то никогда не задумывались. Однажды после такой поездки я спросил Маркелыча, который проработал в цехе около тридцати лет, как ему понравилось в лесу? Глаза его загорелись. Он долго и мучительно подыскивал слова для выражения своего состояния:

– Ты знаешь... Ну, знаешь!.. Как в парикмахерской!Это был предел его восторга. Других запахов, кроме запахов окалины металла,

соляной кислоты, цинковой пыли и машинного масла, Маркелыч не знал.

ПРАВИЛА ЭТИКЕТА

С приходом к власти Никиты Сергеевича Хрущёва появились первые за-граничные забавы. Была объявлена лотерея. Не зная, что это такое и с чем её едят, за лотерейными билетами выстраивались очереди, как в войну за та лонами на хлеб. Те, кому не доставались эти цветастые, обещающие при зрачное счастье квиточки, возмущались всерьёз и кричали с полным беспар тийным негодованием:

– Безобразие! Где справедливость? Опять даёте только коммунистам!Страсти утихли только после появления таблицы с редкими номерами выиграв-

ших билетов. Невыигрышными билетами был усеян весь цех, и их, как после обиль-ного снегопада, гоняли из угла в угол разгулявшиеся но по лу сквозняки.

Железный занавес раздвигался медленно, но верно. Появились и первые про-фсоюзные (а значит, халявные) путёвки за границу. Две путёвки доста лись моему участку, и я решил поощрить ими самых достойных ребят. Мы с почестями, от ко-торых у всех целую неделю болела голова, проводили их в Париж. Так провожали и встречали только космонавтов.

53

С нетерпением я ждал их возвращения, надеясь узнать, наконец, из первых уст, а не из прессы, как в Париже цветут каштаны, как крутит ся знаменитое колесо Мулен Руж, каковы, на самом деле, музеи знамени того Лувра, правда ли, что знаменитые скульптуры Майоля и Родена без ох раны лежат на зелёных газонах французских улиц.

Когда после трёхнедельного отсутствия наши герои появились в цехе, я бросил-ся к ним навстречу, засыпав их этими вопросами. Они с удивлени ем посмотрели на меня:

– Какой, на хрен, Лувр? Дождь лил... Мы две недели играли в гости нице в карты!..Мне ударила в виски кровь, как будто по голове прошлись поленом.– И что, вы даже по улицам не походили?– Так мы говорим – дождь же был...– Вот тебе и Мулен Руж! – сказал я сам себе и решил в следующий раз не про-

являть такую пролетарскую благотворительность, а поехать во Францию самому.Ждать долго не пришлось. Меня, если честно, несколько смущало то, что необ-

ходимо было пройти некий инструктаж по правилам поведения советского человека за границей, дабы не ударить в грязь лицом на глазах всей циви лизованной Европы.

В областном совете профсоюзов этим занималась специальная, внуши тельных размеров, дама из «бывшего дворянского племени».

Я вежливо («Бонжур, мадам!») поздоровался, чем вызвал у неё одобри тельную улыбку.

– Молодой человек, – очень дружелюбно сказал она, – не исключе но, что вашу делегацию будет принимать мэр Парижа. Вам необходимо знать определённые пра-вила этикета.

– Вы зря теряете время (это было не очень вежливо), я всё знаю!– Что вы знаете?– Что вилку надо держать в левой руке...– Правильно... – она расплылась в блаженной улыбке.– А котлету – в правой... – продолжил я, подхватив её интонацию.Она вспыхнула, но нашла в себе силы указать мне на дверь.К моему удивлению, в Париж я всё же поехал.Яркие, красочные витрины слепили глаза. Моим страстным желанием было ку-

пить магнитофон. В одной из витрин я увидел предмет моего вожде ления и рядом – электроутюг. Я не верил своим глазам: электроутюг и маг нитофон стоили совер-шенно одинаково. Это не укладывалось в голове. У нас электроутюг стоил в сто раз дешевле магнитофона. Решив, что это недора зумение или простая опечатка в ценни-ке, я решил купить в подарок другу газовую зажигалку. Их у нас в стране тогда не производили. Я заплатил шесть франков и с чувством выполненного долга двинулся дальше. Через не сколько шагов я увидел точно такую же зажигалку, которая стоила пять франков. Дело не в деньгах, хотя каждый франк был на учёте, а в принци пе! Как же так: одинаковые вещи стоят по-разному!

– Это – рынок!.. – удивляясь моему непониманию, сказал мне мой попутчик.– Я понимаю, что рынок, – возмущаясь, возражал я, – а где же со весть? Они же

совершенно одинаковые.Я тогда ещё не знал, что Совесть и Рынок, как Гений и Злодейство, – «вещи не-

совместные».Делегацию возглавлял профсоюзный деятель по фамилии Чернуха. Тог да слово

это было только фамилией, а не определением искусства, которым впоследствии нас щедро одарила горбачёвская «перестройка». Это к слову, а занятным было то, что

54

этот самый Чернуха строго-настрого приказал всем членам делегации докладывать ему до двенадцати часов вечера, что все мы уже сладко спим в своих постелях... А сам раньше двух часов ночи в гости ницу никогда не возвращался. Ночной Париж прель-щал своими достоприме чательностями не только Чернуху. Мой попутчик, прилично говоривший по-французски и хорошо знавший французскую столицу, повёл меня на площадь Пигаль, прославленную на весь мир своими «ночными бабочками». Эти са мые «бабочки», которых я ранее отродясь не видел, произвели на меня тя гостное впечатление. Мне было их жалко. Я готов был жениться на всех сразу, чтобы они не занимались этой унижающей женщину работой. Един ственное, что меня охраняло от этого столь опрометчивого поступка, это мо ральный кодекс строителя коммунизма.

Будучи человеком обязательным, в одиннадцать тридцать вечера я посту чал в номер Чернухи, но, не услышав никакой реакции, спустился в вестибюль гостиницы и стал ждать своего нерадивого руководителя. Сотовых телефонов не было, поэтому в гостинице стояли будки для международных телефонных разговоров. Я заказал разговор с Россией, надеясь скоротать время.

Рядом со мною, заказав разговор с Новым Орлеаном, на диван села мо лодая женщина с красивыми, опушёнными длинными ресницами глазами. Поскольку она поздоровалась первой и, прежде чем сесть, спросила на это разрешение, я посчитал себя обязанным продолжить наше знакомство, дабы скоротать потерянное в ожида-нии звонков время.

Найдя общий язык (мы одинаково плохо говорили по-немецки), мы ста ли зада-вать друг другу незамысловатые вопросы типа: что, где и когда?

Я уяснил, что она учится в Сорбонне, что её родители живут в Новом Орлеане (это с ними она собирается говорить по телефону). Я узнал также, что родилась она в Польше, что мать у неё – коммунистка, а отец — сио нист... Может, и наоборот, я не запомнил, хотя это меня развеселило. Её по чему-то очень волновало моё происхож-дение, которое она пыталась прочи тать, вглядываясь в мои глаза?

– Американец?– Но, – говорил я.– Австриец?– Нихт! – парировал я.– Швед?– Ни за что! – смеялся я.– Финн?– Никогда!Так летело время. Когда же я ей, уставшей от придуманной игры, с при сущей

советскому человеку гордостью сказал, что я – русский, она не хоте ла в это верить.– Почему ты не веришь, что я русский? – пытался я понять её логику,– Потому, что у тебя костюм хороший!Это было уже слишком. Я отвернул борт пиджака, показывая ей эмбле му Злато-

устовской швейной фабрики, где перед самой поездкой я купил этот костюм.– Вот, пферда крылатая! – вразумлял я её, смешивая немецкие и рус ские слова.Это произвело на неё впечатление. А я стал рассказывать про Урал, про леса, горы и

озёра, про рыбалку, охоту. С каждым моим рассказом её глаза становились всё больше.Я переговорил с Челябинском, она – с Новым Орлеаном. Мои слова о том, что

в Сибири по улицам ходят люди, а не медведи, были для неё на стоящим открыти-ем. Она проглатывала мои байки, как горячие пельмени, которых я также не мог не поведать. Автоматически глядя на часы, я по терял уже всякую надежду дождаться

55

Чернуху. Пора было расходиться и нам, но чувствуя, что она не хочет расставаться, я предложил ей поме няться адресами, чтобы мы могли продолжить наше общение. Визитки не было. Я старательно, чтобы можно было прочитать каждую букву, вывел каллиграфическим почерком: «СССР. Город Челябинск, улица Га гарина, дом № 58-А. СКВОРЦОВ КОНСТАНТИН ВАСИЛЬЕВИЧ».

Вырвав из своей записной книжки страницу с адресом, я вручил её мо ей новой знакомой. Получив от неё такой же клочок бумаги, я бережно по ложил его во вну-тренний карман пиджака, пытаясь этим подчеркнуть, что этот документ мне особен-но дорог. Мы разошлись, почему-то не пожелав друг другу спокойной ночи.

Ночь, действительно, спокойной не была. Наутро, встретив её в вести бюле, я ки-нулся к ней, чтобы поприветствовать со всей международной со лидарностью, но она резко отвернулась от меня, показав всем своим видом, что мы не знакомы.

В недоумении и надеясь на сочувствие, я обратился к подошедшей ко мне сопро-вождающей нас переводчице:

– Странные женщины эти француженки!.. Вчера весь вечер любезни чала со мною, а утром делает вид, что мы не знакомы. Мы даже адресами обменялись...

– А где её адрес? – улыбаясь, как будто уже разгадала тайну наших странных отношений, спросила переводчица Люба.

– Где-то здесь... Я его ещё не смотрел, – сказал я, «отрывая от серд ца» заветный листок, который я так и не удосужился прочитать.

Аккуратно я развернул страничку, на которой красивым женским почер ком было выведено: «Afon cher ami! Je t’attends dans la chambre numйro 206. N», Не нужно было знать французский язык, чтобы понять, что это означало: «Мой милый друг! Жду тебя в 206-м номере».

На лбу у меня выступил холодный пот: это я вспомнил, с каким усерди ем выво-дил вчера вечером: «СССР. Челябинск...»

Вот такая Чернуха! Это вам не котлета в правой руке...

ОНДАТРА

Случилось так, что какое-то время я работал в конструкторском бюро. Коллектив был небольшим: несколько мужчин и женщин. Каждый понедель ник, особенно после праздников, несмотря на то, что каждый был сосредото чен на своём рабочем задании, деловая тишина прерывалась весёлыми рас сказами (особенно говорить любили жен-щины) о том, как прошли выходные дни. Я, не нарушая их традиции, «вклинился» со своим рассказом о том, как ездил на открытие весенней охоты. Как я впервые увидел вылезшее из воды мерзкое желтозубое чудовище – водяную крысу ондатру, с каким остерве нением она корябала своими острыми клыками ствол моего ружья, которым я пытался пошевелить её... Вдруг одной из женщин стало плохо. Неужели у неё так разыгралось воображение? Придя в себя, не без хлопот коллег, она пояснила:

– Мой муж – тоже охотник. Двадцать лет он зовёт меня ондатрой. И я думала, что это имя ласкательное...

РОДНИК

У каждого человека есть свой «остров» – свой родник, свой ручей, своя гора или даже просто знаковое дерево, – с которым он сроднился в детстве и который остаётся в памяти навсегда.

56

Этот островок движется в нашем сознании параллельно событиям нашей жизни. Что бы с нами ни случилось, он всегда готов прийти на помощь: на поить чистой во-дой, открыть новые синие горизонты или упрятать в тень от изнурительной жары... Это защитная реакция организма на нашу исполосо ванную стрессами взрослую жизнь.

Для меня таким оазисом всегда была и остаётся Александровская сопка, расно-ложенная в окрестностях города Златоуста, на камнях которой прошла значительная часть моего бродячего детства. Именно с высоты её скал я впервые осознал бесконеч-ность нашего бытия: чем выше поднимаешься, тем тебе всё больше и больше откры-вается новых хребтов, невидимых ранее, и нет им ни конца, ни края...

После Кемеровского совещания молодых писателей, чтобы осмыслить написан-ное ранее и попытаться найти что-то новое, я приехал в город Зла тоуст и ушёл с неподъёмным рюкзаком на Александровскую сопку, где более мееяца прожил в палатке на небольшой поляне, окружённой глыбами кам ней, покрытых цветными лишайниками. Под одним из камней бил родник, из которого вытекал говорливый ручеёк, теряющийся в корнях большого ку ста дикой смородины.

Запах чая, заваренного из листьев этого куста, уходил в низину, смеши ваясь с непроглядным туманом. Через сорок пять лет я отыскал этот куст, который ушёл вглубь леса от высохшего родника. Смородиновый чай, при правленный зверобоем и мятой, возвращал меня в годы моей творчес кой юности...

Здесь, в палатке, под пересвист рябчиков и дроздов, под клёкот тетере вов я впер-вые почувствовал, что вся красота мира может поместиться на си зом крыле сойки, и ты её обязательно увидишь, если по-настоящему любишь взрастившую тебя землю. И такая любовь дана каждому, кто хоть единож ды пил воду из этого родника у Алек-сандровской сопки.

Помню, как первую ночь я спал в обнимку с ружьём со взведёнными кур ками. Медведей и рысей в те годы здесь было гораздо больше, чем людей. По скольку никто меня не потревожил, во вторую ночь ружьё лежало уже в сто роне, а вскоре я о нём забыл и вовсе. В конце концов, другие обитатели этих скал и урочищ пьют ту же воду, что и я, и питаются тем же подножным кор мом... Они же бродят без ружей, а почему я должен быть вооружён? Это не честно! Единственное, что меня отличало от них, это палатка, костёр и сти хи, а земля и небо – одни и те же.

Бездумно бродя кругами по одному и тому же месту, наслаждаясь солн цем, про-стреливающим лучами густую листву, я вытоптал узкую тропу, ко торая после каждо-го дождя казалась бархатной, а на тёмно-коричневой её полосе чётко отпечатывались мои следы. Эта прогулка занимала минут пять. После каждого дождя я считал долж-ным оставить на тропе свои следы, на певая навязшие на языке слова: «На пыльных тропинках далёких планет // останутся наши следы...»

Однажды, делая второй круг, я увидел рядом с моими следами следы ры си. Она шла след в след за мною и, судя по отпечаткам, была немаленькой... Тут я вспомнил о ружье. Но бежать за ним было поздно. Рысь шла сзади по моим следам, и любое моё резкое движение могло спровоцировать её на пры жок... Двигаясь с той же скоростью, я боковым зрением искал подходящий сук или камень, чтобы встретить своего оппо-нента не с пустыми руками. Опыт общения с этой кошкой у меня уже был, о чём до сих пор свидетель ствует оставленный на моём лбу её автограф. Я плавно подошёл к подходя щей для обороны коряге и, подняв её, повернулся навстречу судьбе. Рысь, оче-видно прочитав мои мысли, резко свернула с тропы и скрылась в зарос лях... Я решил, что больше не выйду на тропу без ружья на плече. Нечестно? Да! Зато не страшно!

57

Ночью грянула гроза. В прямом смысле. Мимо палатки неслись реки во ды, го-товые увлечь меня с собой. Но вода – это полбеды. Я оказался в цен тре грозы. Слепящий, как от сварки, свет висел по несколько минут. Когда он на мгновение угасал, я видел, как вопреки логике горели тонкие неболь шие деревца, в то время как высоченные сосны и ели только прогибались от ветра. Молния их щадила. До этого повидавший немало гроз, я их представ лял совсем по-иному. Если есть ад на земле, то я в нём побывал.

Наутро солнце быстро загладило следы разгулявшейся стихии. Снова за пели птицы, застрекотали кузнечики, а у меня ещё тряслись зубы от холо да. Всё моё иму-щество и одежда были насквозь мокрыми.

Я зачерпнул котелком воды из родника и, добыв огонь старым дедовским спосо-бом, высекая искры из кварца, запалил костёр.

Чай, заваренный из смородины, зверобоя и мяты, тут же вернул меня к жизни, которая уже мне казалось раем на земле...

Но пора было возвращаться в город, где грозой был сорван асфальт с централь-ных улиц, а по заводу имени Ленина люди переплывали из цеха в цех на лодках.

Но это такая мелочь по сравнению с парящими на солнце скалами, моей аспид-ной тропой, уходящей в дебри, и котелком горячего смородинного чая.

Теперь, когда я думаю о моих друзьях, навсегда покинувших наше Оте чество, я их за это не виню. Просто они не пили воду из родника у Алек сандровской сопки.

ТРОЯНСКИЙ КОНЬ

Автор романа «Тихий гром» (не путать с «Тихим Доном»!) Пётр Ми хайлович Смычагин отмечал свой юбилей. От писательской организации, по мимо поздра-вительного адреса, обычно вручался какой-нибудь памятный по дарок. На Южном Урале, славившемся каслинским литьём и Златоустовской гравюрой, с поиском по-дарков проблемы не было. Кстати, Людмила Кон стантиновна Татьяничева как-то сказала мне:

– Это счастье, что мы живём на Урале. Что бы мы дарили своим кол легам, если бы у нас не было литья и гравюр?

Я попросил Марка Соломоновича Гроссмана, который был секретарём партий-ной ячейки писательской организации, купить в магазине знаменито го «Коня с попо-ной» Клодта, чтобы вручить его на юбилейном вечере Пет ру Смычагину.

Марк Соломонович взял деньги и через некоторое время водрузил мне на стол тяжёлого коня, аккуратно упакованного в серую толстую бумагу, пере вязанную алой ленточкой.

На вечере я произнёс положенную в таких случаях речь и вручил юби ляру наш подарок.

На следующее утро Пётр Михайлович явился на работу в Союз писате лей (он работал тогда литературным консультантом) вместе с этим чугун ным конём.

– Ты что мне подарил?– Как что? Коня! Ты же любишь литьё!– Я понимаю, что это конь, но посмотри, что здесь написано!Он развернул ко мне вздыбленного красавца, на аспидной подставке ко торого я

прочитал: «Марку Гроссману от советской милиции!»Как говорится, без комментариев!

58

ТАНЕЦ БЕЗ САБЕЛЬ

На Дальнем Востоке жил замечательный поэт Алексей Поротов. Он но сил пра-вославные, точнее, славянские имя и фамилию, хотя по националь ности принадле-жал к малочисленному (менее тысячи человек) племени, со хранившему свой язык и культуру. Я знал, что он пишет стихи и пьесы. Что касается стихов, то я с ними был знаком по его книжке, изданной в Моск ве. Особенно помнились два стихотворения: «ПИСЬМО БРАТУ В ЛЕНИН ГРАД» (там брат Алексея учился в Университете на-родов Севера), где он описывает посланные брату подарки, и «ОТВЕТ БРАТА». Брат благодарил Алексея за рыбу, за мясо, за тёплую одежду, а вот ружьё «...зря прислал, // На охоте в зоопарке сторож отобрал!»

Прекрасные по наивности и юмору строки...И вот мы с ним встретились на семинаре драматургов в подмосковной Рузе. По

результатам таких семинаров (а нужно было в течение месяца на писать или довести до ума новую пьесу) заключались договоры с представи телем министерства культу-ры, что обеспечивало писателям на какое-то время безбедную жизнь. Все трудились, как «рабы на каменоломне», а Алексей, по крайней мере, так всем нам казалось, вёл беспечную жизнь – больше времени проводя в баре, а не за рабочим столом. Остава-лось дня два до за ключения договоров, но текст пьесы Алексей так и не представил. Он был в моей группе, и я в какой-то степени был ответствен за его работу. В кон це концов, я позвал его к себе и довольно жёстко спросил:

– Где пьеса? Я же должен успеть её прочитать, чтобы предложить ми нистерству.– Начальник! – сказал он не без иронии. – Пьеса готова!– Где она? – недоумевал я.– А вот... – и он начал ритуальный танец, изображая то тюленя, то рыбу, то

медведя, то каких-то неведомых мне птиц и зверей. При этом он на моих глазах пре-ображался в своих «героев», подражая гортанным го лосом их космическому, непо-нятному для меня языку. Сначала я подумал, что он так изощрённо издевается надо мною, но он был совершенно серьё зен. Действо это производило на меня необычное художественное впечатле ние, но я думал, как это «произведение» представить в ми-нистерство: его не передать в руки, не переслать по почте...

– Ну как? – тяжело дыша, спросил он.Танец отнял у него много сил, хотя был он человеком не хилым...– Гениально! – ответил я. (Видит Бог, до сих пор не знаю, с юмором или всерьёз

сказал я это).Он ушёл довольный, оставив меня в раздумьях о столь необычном пред ставлении.Прошло четверть века. С делегацией писателей я прилетел в Якутию на дни ли-

тературы. Мы разбились на группы и разлетелись во все концы республики. Меня пригласили в небольшое селение ЧЕДЫРДИМ, что перево дилось как МЕСТО ВСТРЕЧИ. После нашего выступления мы с писателями приняли участие в нацио-нальных играх: ловили арканами оленей, состяза лись в меткости, стреляя из луков и мелкокалиберных винтовок. На про щальном ужине я вдруг вспомнил Алексея По-ротова. Оказалось, что это его родовое место. Поэта уже не было в живых, но здесь его хорошо знали и по мнили. Было довольно шумно и весело, и я решил рассказать о «гениальной» пьесе моего давнего знакомца. Только я начал, как около меня вдруг подни мается почтенных лет старик и говорит:

– Да, это действительно гениальная пьеса!

59

Он вышел на середину низкой, но довольно просторной избы и начал танцевать, точь-в-точь повторяя те движения и звуки, которые когда-то про демонстрировал мне сам Алексей. Я хотел пошутить, а дело-то оказалось се рьёзным.

«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся...» Только ли слово?

«КОЛОКОЛЬЧИКИ МОИ, ЦВЕТИКИ СТЕПНЫЕ...»

Самолётом компании «Алросса» мы летели в Якутию. Мы – это писа тели из разных краёв России. К Якутии (путешествие было не первым) у нас было осо-бое отношение, так как здесь ещё сохранялось в народе чув ство востребованности встреч с пишущим людом, как в советские времена (уже давние). Пленум должен был состояться в Якутске неделей позже, по тому хозяева знакомили нас со своей удивительной необъятной страной (хо тел написать, землёй, но вокруг был снег да лёд, да карликовые деревца), перенося на серебряной птице, ставшей почти родным домом, из одного по сёлка в другой. Между ними могла уместиться не одна евро-пейская страна.

Затаив дыхание, мы смотрели, как по спирали дорог алмазных карьеров полз-ли крохотные, похожие на спичечные коробки самосвалы. Не верилось, что каждое колесо такой машины намного выше человеческого роста! Удив лялись чистоте кра-савицы Лены, вобравшей в себя десятки тысяч притоков и до устья сохранившей кристальную воду, которую без опаски можно пить в двадцать первом веке. Другой великой реки, с такой же идеально чисто во дой, я думаю, в мире не найти.

А народ, сохранивший прародительские традиции гостеприимства, спо собный по-детски воспринимать не только красоту суровой и прекрасной природы, но и красоту поэтического слова, несмотря на психические атаки нашего нелёгкого бытия!

Разбившись на небольшие бригады, мы «растекались» по поселковым библио-текам и школам. Уже не было в живых моих якутских друзей-писателей Алексея Габышева, Ивана Гоголева, Алексея Поротова, но их книги и портреты были для меня некоторым утешением.

Нашу «команду» возглавил писатель Сергей Артамонович Лыкошин, че ловек талантливый, очень искренний, не терпящий никаких поверхностных знаний, будь то издательское дело или сама литература. Всё, за что брался, он делал серьёзно и основательно.

В одной из школ, представляя нашу группу ученикам, он не торопясь представил Сергея Ивановича Котькало и Александра Юрьевича Сегеня. Это было нетрудно. Они – писатели, прозаики. Со мною оказалось сложнее... Как представить поэта-дра-матурга и объяснить детям, чем он занимается? Они и о театре-то знают только понаслышке.

Сергей Артамонович начал издалека:– Дети! Вы все знаете стихотворение «Колокольчики мои, цветики степные»?..– Да! – недружно ответили несколько голосов.– Так вот. Это стихотворение написал Алексей Константинович Тол стой. Но он

ещё писал и пьесы стихами, как Константин Васильевич Сквор цов. Вот он перед вами...

Сергей Артамонович подробно рассказал о моём творчестве, потому я, не «расте-каясь по древу», начал читать стихи...

Встреча оказалось на редкость тёплой. Мы были довольны юными чита телями, они, похоже, нами.

60

Завершая встречу, Сергей Артамонович, как истинный педагог, для за крепления материала спросил детей:

– Так кто написал «Колокольчики мои, цветики степные»?– Скворцо-о-ов! – дружно ответил весь класс.

«ОРЛЫ» РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Группа писателей по приглашению Олжаса Сулейменова прилетела в Казахстан для встречи с читателями.

В большом зале собрались любители поэтического слова, люди, хорошо, знако-мые с русской современной поэзией. Тиражи наших книг, выходивших в то время, достигали самых окраинных городов.

Открывая встречу, главный редактор казахского литературного журнала Мухтар Шаханов торжественно провозгласил:

– К нам приехали орлы русской поэзии: Владимир Соколов, Констан тин Сквор-цов, Валентин Сорокин, Юрий Воронов!..

Зал взорвался от смеха. Мухтар не понял, в чём дело. Что ни сокол, ни скворец, ни сорока, ни ворон на орлов не очень похожи, он сообразил не сразу.

Удивительно, что в этой поездке оказались поэты только с «птичьими» фамили-ями. Сергея Орлова среди нас не было. Он бы, действительно, мог сойти за «орла русской поэзии»!

УВИДЕТЬ МОСКВУ И УМЕРЕТЬ!

Дача, на которой я живу в Переделкине, строилась на две писательских семьи. Моим соседом был замечательный человек и писатель, русский дворя нин, помнящий ещё последнего русского императора (отец водил его ребён ком в Зимний дворец), Олег Васильевич Волков. Как потомственному дво рянину, ему суждено было «по-грузиться во тьму» сталинских репрессий, пройти их по полной программе и выйти на свет Божий не озлобленным, не потерявшим чувство собственного достоинства человеком. Однажды он подозвал меня:

– Подержите дипломат, что-то ключ в двери заело...Без напряжения, на вытянутой руке, он протянул мне свою ношу. От неожидан-

ной тяжести я чуть не уронил дипломат себе на ноги. Провер нув ключ, он, не заходя в дом, взял тяжёлый лом и принялся обивать лёд у подмёрзшего порога.

– Константин Васильевич! Всё хочу спросить вас. Вот намедни так же чистил лёд, и вдруг у меня участился пульс и прихватило сердце. Вы не зна ете, что это? Может быть, возраст, а?

Что я мог ответить? Ему было уже за девяносто. Сказать возраст – зна чит, оби-деть немолодого человека.

– Олег Васильевич! – нашёлся я. – Вы знаете, я два раза ломом мах ну, у меня вообще сердце вылетает!

– Правда? – удивился он. – Тогда, значит, ещё ничего...Я, очищая наш участок от гибнущих, но успевших вырасти до небес вы сыхающих бе-

рёз, рубил топором твёрдую, как слоновая кость, древесину. Подошёл Олег Васильевич:– Начальник паёк вам сегодня не даст! – с юмором замечает он.– Это почему же?– Слишком высокий пенёк оставляете.

61

Он-то знал все тонкости лесоповала!Новый год Олег Васильевич и Маргарита Сергеевна обычно встречали в городе.

Не знаю, по какой причине. Едва ли они сторонились моих шум ных гостей. Но тем не менее в новогодние праздники их никогда не бы ло на даче.

В тот год я, как обычно, сделал «пионерский» костёр. Мы выпили шам панское под бой курантов, и вскоре гости разошлись по домам. Кто-то остал ся ночевать у нас.

Часа в три утра меня разбудил тревожный голос жены:– У Волкова кто-то ходит!– Спи! Никого там быть не может!– Но я отчётливо слышу там шаги. Я же лежу на полу!Ей, сердобольной, пришлось уступить свою кровать кому-то из наших гостей.

Я раздетый выскочил на улицу. Увидев свет в кабинете Олега Васи льевича, я рванул дверь, она была закрыта. Секунду поразмыслив, я решил, что воры никуда не денут-ся, пока я одеваюсь и беру ружьё. Накануне я про читал в одной из криминалистиче-ских газет, что если у вора неожиданно хлопнуть над ухом в ладоши, то в девяноста из ста случаев у них случается инфаркт.

– А если из ружья?.. – мелькнула у меня мысль.Зарядив оба ствола, я подкрался к открытой форточке и выстрелил в воздух.

Гром выстрела прокатился по всему притихшему посёлку. В каби нете погас свет, раз-дался какой-то стук, и всё стихло. Несколько минут я молча стоял у окна в надежде услышать там какие-нибудь признаки жиз ни – всё было напрасным.

– Ну что? – встретила меня перепуганная жена.– Операция окончена. Утром пойдём собирать трупы, – отрапортовал я.Наутро я снова подошёл к двери Олега Васильевича. Она была заперта, но от

крыльца тянулись человеческие следы, хорошо различимые на свеже выпавшем сне-гу. Не нужно быть охотником, чтобы догадаться, что это бы ли два человека: один след от обуви большого размера, второй – поменьше. След почему-то вёл не к воро-там, я к забору, под которым был заметен под коп. Кто-то покинул нашу дачу таким странным образом, ведь калитка бы ла всегда открыта.

Через несколько дней появились Волковы. Я кинулся им навстречу.– Олег Васильевич! Здесь такое было... – начал я.– Знаем. Всё знаем! – спокойно отреагировала Маргарита Сергеевна.– Да нет, вы не можете знать... – настаивал я.– Знаем, – продолжила она и поведала мне «печальную» повесть, слу шая кото-

рую я не знал, плакать мне или смеяться.У Булата Окуджавы были гости. Их было много, и не всех хозяева смог ли устро-

ить на ночлег. У Булата был ключ от дачи Олега Васильевича, и он привёл пожилую немецкую пару на нашу дачу. Пожелав им доброй ночи, вернулся к себе.

Немцы рассказывали, что ночью на них было нападение и они до утра пролежали под кроватью в ожидании самого худшего. На рассвете выбрались на воздух и, остав-шись незамеченными, подкопали снег под забором и ока зались на свободе!..

Эта новогодняя ночь стала самой незабываемой в их жизни. Называет ся, съезди-ли в Россию, отдохнули...

УБРАТЬ СВИДЕТЕЛЕЙ

Из всех обитателей Переделкина вороны (не считая некоторых писате лей) – са-мые умные и самые зловредные существа. Я видел, как ворона разворачивала пакет

62

с сыром, придерживая его одной лапой, а другой чёт ко, перекрёстным движением раскрывала его «на все четыре стороны», как будто знала систему упаковки. Кто-то видел, как ворона бросала на дорогу орехи и наблюдала с фонарного столба, когда их раздавит машина, после че го приступала к трапезе. Но у меня с ними был свой счёт. Одна из этих особ после того, как моя жена прикрикнула на неё: «Ты чего здесь раскарка лась!» – умудрилась выследить её в километре от нашей дачи и прицельно, с достаточной высоты, сбросить на её шляпу свою биологическую «бомбу». Другая расклевала в гнезде неоперившихся птенцов соек, свивших своё гнез до на моём бал-коне, – зрелище не для слабонервных. Третья, спикировав, сбила с головы маленько-го ребёнка беретку и пыталась вырвать клок шер сти из моего старого пса – этого я простить уже никак не мог. Нужно бы ло предпринимать кардинальные меры. Ружьё с собою я, естественно, не но сил, чем вороны искусно пользовались. Каркая с сосен, они нагло вызывали меня на поединок. Вороны подолгу «издевались» надо мною, но как только у меня мелькала мысль: «Ну, погоди, сейчас возьму ружьё!» – они тут же срывались с ветвей и исчезали. Птицы считывали мои мысли. Конечно, я бы мог их подкараулить, но «лежачих не бьют», а сидящих – тем более. Это нечестно. Я мог стрелять только в пролетающих птиц, но они не появлялись в небе на расстоянии выстрела.

Как-то у нас были гости, и я рассказал им о нашествии ворон.– От них можно избавиться очень легко, – заявила одна из гостей, – нужно уби-

тую ворону привязать к высокому шесту, тогда её соплеменники будут за километр облетать это место.

Оставалось только добыть ворону.– Хорошо, – сказал я гостям, – если увидите пролетающих ворон, зо вите меня!Был поздний вечер. Все легли спать. А наутро, когда я ещё был в посте ли, а гости

уже на улице, меня разбудил крик:– Костя! Вороны!Полуголый я выскочил на крыльцо, выстрелил и, не дожидаясь резуль тата,

скрылся в доме. Нужно было привести себя в порядок. Вороний гвалт стих минут через пять. Стало тихо, как на кладбище. Когда я вышел, в сто роне на шесте висела привязанная ворона, напоминающая уже чучело, а не мою жертву. Гости, а их, как всегда, было немало, удивлялись точности мо его выстрела.

– Ну, а если бы ты промазал? – почему-то это интересовало всех.– Да не мог я промахнуться! Какая ворона и какой разброс дроби! Про мазать

просто нельзя!– Ну, а всё-таки? – не унималась гостья, предложившая привязать ворону.– Я бы убрал свидетелей! – сказал я уверенно, как о деле решённом.Гости умолкли. Видно, что каждый задумался о чём-то своём...– Это правильно! – в тишине раздался голос моей жены.Теперь гости испугались всерьёз. Они долго пытались шутить, отгоняя не весёлую

мысль: а вдруг, правда, репутация охотника дороже жизни друзей?

С НОВЫМ ГОДОМ!

Тридцать первое декабря. Предновогодняя суета. Я вышел на крыльцо дачи с гирляндой электрических лампочек. Хотелось до прихода гостей наря дить живую, посаженною мною несколько лет назад ёлку. У забора я увидел двух местных мужич-ков, подрабатывающих в переделкинской конторе то электриками, то водопроводчи-

63

ками, то ещё кем-то – кто куда позовёт. Не обращая на меня никого внимания, они собрались рубить мою ёлку. Предвкушая халявный заработок, они с самозабвением расчищали снег во круг своей жертвы, дабы срубить мою красавицу «под самый ко-решок». Над ними нависала богатырская длань вековой ели, удерживающая на себе огромный сугроб. Казалось, что эта немолодая ель, как заботливая мать, прикрывает своё чадо от летящего с неба тяжёлого снега.

– Мужики! Вы что делаете? Остановитесь! – кричал я.В ответ – ноль эмоций.– Мужики! – не унимался я. – Вы что, не могли до леса дойти?В ответ – молчание.– Мужики! Имейте в виду, я вас предупредил!Никто из них даже не посмотрел в мою сторону. Я быстро вынес ружьё (в те ли-

хие девяностые оно всегда было под рукой) и, прицелившись в на висшую над ними гигантскую ветку, выстрелил из двух стволов! Ветка пере ломилась, обрушив на бра-коньеров весь свой двухмесячный запас слежавше гося снега...

Когда белое облако рассеялось, я увидел брошенный топор, один валенок и огромную дыру в своём древнем заооре. Стало тихо, как на похоронах.

Прошло полгода, я забыл про эту историю. Жена пошла в контору, что бы опла-тить счета за аренду дачи. Около неё крутились два мужичка, явно пытающиеся с ней заговорить, но всё как-то не решались.

– Вы что-то хотите спросить? – проявила инициативу жена.– Да, вы знаете, ваш муж – такой жестокий человек, – начал один.– Он в людей из ружья стреляет, – подхватил второй.– Да вы что? – искренне удивилась жена. – Он поэт. Он стихи пи шет. Разве он

может быть жестоким?– Нет, нет, – не унимались они теперь оба, – он в нас стрелял!– Это не он, – твёрдо заявила моя жена, – это, наверное, его брат. Они очень

похожи друг на друга. Оба лысоватые...– Да нет. Это был ваш муж! – перебили они её.– Нет. Это не мог быть он! – жена стояла на своём.– Но почему вы так уверены, что это был не он? – уже с сомнением спросили

они.И тут моя жена выдала фразу, которая их надолго отрезвила:– Да он никогда не промахивается!

БОЙ

Брошенных бездомных собак всегда жалко. Когда они умоляюще смот рят тебе в глаза, это испытание может выдержать не каждый. Тот, кто го ворит, что у собак только инстинкты и нет разума, у того у самого с голо вой не всё в порядке.

Когда подолгу живёшь в тайге и, кроме собаки, рядом нет живой души, при-выкаешь к ней, как к настоящему помощнику. «Принеси», «Отнеси», «Подними», «Сбегай, посмотри – нет ли там кого?» – на всё она отзыва ется с радостью, и ты уже забываешь, что это не человек!

А бездомная жизнь собак ещё более обостряет их разум. Среди волков выжить легче, чем среди людей: волки все серые, а люди слишком разные. Но речь не о людях.

Моего охотничьего друга звали Боем. Я любил его за смелость и смекал ку. Поэт Виктор Фёдорович Боков написал о нём:

64

Мне нравится собака Бой,Мне кажется, что он имеет разум!

А поводом к появлению этих стихов послужил забавный случай.Ко мне на дачу приехала дочь с молодой шестимесячной кавказской ов чаркой

Бураном.Шесть месяцев для собак – самый озорной возраст. Буран носился по участку,

вырывая с корнем молодые саженцы, обгладывая молодые ели. Но больше всего его интересовал веник, который он трепал, мотая головой, с непреходящим удовольстви-ем. «Щепки» от веника летели в разные стороны.

– Бой! – сказал я своему псу. – В доме непорядок!Бой подбежал к Бурану в надежде отобрать у него зажатый в пасти ве ник. Нача-

лось «перетягивание каната». Бой проигрывал, так как весовые ка тегории соперни-ков были неравными. Буран «возил» его, держащегося зуба ми за веник, по асфальту. Наконец, Бой, поняв, что таким образом ему не удастся отобрать у озорника веник, оставил это занятие и побежал в кусты. Буран, не выпуская из пасти веник, ждал его возвращения. Пёс вернулся из кустов с палкой в зубах, подбежал к Бурану и, «поиграв» своей находкой перед его мордой, отбросил палку в сторону. Буран, забыв о венике, бросился за палкой, а Бой, подняв веник, принёс его мне. Разве такой хи-трый трюк возможен на уровне инстинкта? Виктор Боков после этой сцены не мог не написать: «Мне, кажется, что он имеет разум...»

В подтверждение этого – маленькая история, которая выглядит нере альной.Бой повредил лапу. Рана долго не заживала. Это кто-то для своего уте шения при-

думал, что скоро заживёт, «как на собаке». Я повёз его на машине на другой конец Москвы к знакомому ветеринару. Тот сделал ему операцию, и пёс поправился, дей-ствительно, прямо на глазах! А через пару месяцев он исчез. Собака заблудиться не может. Её либо кто-то насильно увёз, либо, не дай Бог, сбило машиной. Все поиски мои были напрасны...

И вдруг звонит мне тот собачий доктор:– У тебя пропал Бой?– Да. Откуда знаешь?– Он у меня! Представляешь, слышу: кто-то скребётся под дверью. Я открыл

и вижу: стоит твой Бой, а рядом с ним бедная дворняжка с пере ломанной лапой. Я наложил шину. Приезжай, забирай обоих.

Так что собака не только друг человека. Собака собаке тоже друг!

ВИШНЁВЫЕ ГЛАЗА ОЛЕНЯ

К нашему счастью, книг теперь не читают. Поэтому нет опаски быть ос вистанным своими читателями. К тому ж, не всё достойно печати: есть ве щи, в которых людям не стоит признаваться даже самим себе. Казалось, уж чего-чего, а повадки зверей я знаю: вырос в тайге, ружьё мне подарили в шесть лет. После войны никому и в голо-ву не приходило устанавливать возраст «человека с ружьём». Никаких охотничьих билетов и лицензий тог да не было. Свою первую добычу – убитую тетёрку – я при-нёс домой, ког да учился в первых классах, и хорошо помню, как отец сказал матери:

– Вот вырос тебе ещё один кормилец!После этого я чувствовал себя взрослым человеком и профессиональным охот-

ником, хотя учился промыслу у людей чужих: отец был только рыба ком и, надо

65

сказать, отменным. Ловить хариусов летом, когда они каждый день капризно меняют свой рацион, – то кузнечик, то опарыш, то овод, то комнатные мухи, то навозные черви – дело непростое. Мастерство ры болова заключалось в умении изготовить ис-кусственную приманку «на все случаи жизни». Отец экспериментировал: то гонялся за каким-нибудь ярким петухом, поскольку ему казалось, что одно из перьев именно этого петуха го дится для искусственной мухи, то копался в банке с цветными нит-ками му лине (единственное богатство моей сестры, которая училась вышивать). Но особенно мне запомнился случай, когда, завидев мою матушку, стоящую у окна, он вдруг неистово закричал:

– Нюра, стой!..Мама замерла, и отец без тени сомнения отхватил у ничего не понима ющей жен-

щины прядь замечательных волос. Очевидно, луч солнца, упавший на волосы, окра-сил их тем цветом, за которым отец гонялся, как Иван-дурак за жар-птицей.

В Москву в самом начале «перестройки» приехал молодой финский предпри-ниматель. Западная пресса называла его «человек-возможности», по этому мне было поручено руководством Союза писателей убедить его подпи сать с нами до-говор о создании совместного советско-финского полиграфиче ского предприя-тия. Выбор пал на меня потому, что было известно: финн – профессиональный охотник. А где ещё человек более склонен к обсуждению самых фантастических проектов, как не на охоте или рыбалке. Дело было государственным, и решения принимались на самом высоком уровне, пото му мы оказались в Завидове, в недо-ступном для простых смертных охотни чьем хозяйстве. Задача усложнялась тем, что, как выяснилось, финн не бе рёт в рот спиртного. «Или это не финн, или что-то не так», – решил я. На стойке бара, где мы ужинали, стояли элитные грузинские вина: «Ахашени», «Киндзмараули»... Общались мы на немецком языке, поскольку знали его одинаково плохо. Когда я рассказал Питеру (так звали финна), что это – любимые вина Сталина, глаза его загорелись. После этого психологи ческий барьер был без труда преодолён!

В бане он был удивлён тем, что стены парной нестерпимо горячие.– Сто градусов! Как же им не нагреться? – пытался объяснить ему я тонкости

банного дела.– У нас, в Финляндии, тоже сто, но стены не обжигают. Их делают из африкан-

ского дерева, – сказал он и, кажется, назвал даже породу...«Да, – подумал я, – «два мира – два детства»!..»Но ближе к охоте. На следующий день, пообедав и получив инструктаж, где и

как стрелять, мы отправились к вышкам. Егерь определил нам самые удачливые места. Нам оставалось только дождаться, когда звери, кабаны или олени, придут кормиться. А там – дело в охотнике. Это, конечно, более на поминало тир, а не охо-ту, но всё же...

Я сидел на вышке не шелохнувшись, прислушиваясь к каждому лесному шоро-ху. Тишина была необычайная. Тяжёлые деревья, придавленные инеем, напоминали огромное стадо белых слонов... Но я терпеливо ждал секача.

Вдруг слева от меня раздался свист. Так свистят обычно пацаны, затол кав два пальца в рот. Я решил, что, возможно, это егерь идёт ко мне и даёт о себе знать, чтобы я не принял его за какого-нибудь зверя. Я снял перчат ки и, вспомнив своё детство, ответил тем же свистом. Похоже, что несколько перестарался: с некоторых деревьев посыпался иней. Но через минуту егерь (а я был уверен, что это он) мне ответил, но где-то уже совсем близко.

66

Я свистнул снова. Он ответил. Я ещё, и он тоже. Понимая, что он воз ле меня, я высунулся из своей амбразуры и увидел стоящего передо мною огромного оленя с метровыми рогами. Олень растерянно косил на меня боль шим вишнёвым глазом... О ружье я, конечно, забыл.

– Пошёл отсюда! – крикнул я. Это всё, на что я был способен...Олень как будто ждал моей команды. Развернувшись в неимоверном прыжке, он

буквально полетел над сугробами, осыпая с деревьев серебря ную вьюгу.Вечером егерь восхищался моим охотничьим опытом, ведь ни один охот ник за

многие годы не мог подманить этого оленя на расстояние выстрела, а тут он подошёл почти на расстояние вытянутой руки. Питер с восхищени ем смотрел на меня, он тоже не стал стрелять в кабана, подставившего под выстрел свой бок.

– Это было бы не спортивно! – сказал он и всё поражался моему мас терству подманивать оленей. Он готов был подписать любые государственные бумаги, а не только договор о полиграфическом комбинате, ради которого и состоялась эта охота. Если бы егерь и он знали, что всё моё «мастерство» – это постыдное для охотника незнание зова оленей, они бы презирали меня всю оставшуюся жизнь. А егерь, чуть не плача, благодарил меня за то, что я не выстрелил в оленя. Олень был племенным, и его потеря для охотхозяйства была бы невосполнимой.

Я никому не рассказывал об этой истории, дабы сохранить своё охотничье ре-номе. Написал это для себя и уверен, что моё реноме останется непоколе бимым, поскольку, к моему охотничьему счастью, книг теперь не читают.

ЗАЛИВНЫЕ ЛУГА

В этих словах есть какая-то магия... А когда поля эти простираются чуть ли не до самого горизонта, отражая весь небесный свод, то человеку, бредущему по пояс в воде по этому зеркальному лугу, кажется, что он нахо дится внутри огромного воз-душного шара, летящего в мироздании.

Утки гнёзд здесь не вьют, они приводят уже повзрослевших утят, появив шихся на свет в более надёжном, укрытом месте. Зато здесь, в полной безо пасности от охот-ников, они могут спокойно плавать и кормиться скрытыми под водою богатствами затопленного разнотравья. Это рай для водоплаваю щей дичи!..

В редких торчащих над водой кустиках стрелкам не спрятаться, но они тоже не лыком шиты, строят скрадки, втыкая в дно водоёма ивовые ветки, которые, быстро разрастаясь, образуют надёжные укрытия для охоты.

Заметив впереди себя такой скрадок, я решил дождаться в нём вечерней зари, когда утки полетят кормиться с лугов заливных на пшеничные поля.

Когда до скрадка оставалось метров десять, из него свечою, с недоволь ным кря-каньем, поднялся тяжёлый селезень, облюбовавший это уютное ме стечко задолго до меня. Мне бы его пожалеть... Но когда у тебя в руках ру жьё со взведёнными курками, об этом как-то не думается.

Когда я выстрелил, он был слишком высоко, потому дробь достала его уже на излёте, слегка ранив. Пролетев метров сто, селезень сел на воду и сразу нырнул.

– Пусть живёт! – подумал я, осуждая себя за напрасный выстрел, но всё же смо-трел на гладкую поверхность воды... Где-то же он должен вы нырнуть!

И тут я увидел едва заметные расширяющиеся полоски волн. Остриё этого «кли-на» быстро приближалось ко мне, и не успел я опомниться, как прямо передо мною появилась голова ошарашенного неожиданностью этой встречи селезня.

67

Моя реакция оказалась более быстрой...Да... Вот вам и магия заливных лугов! Дикие мы ещё... Ой, дикие!..

ВЕРНОСТЬ

Невозможно усидеть дома, когда видишь из окна, как тяжёлые облака ложатся на синие горы, манящие своей таинственностью... Издалека верши ны кажутся чужими и суровыми, но стоит ступить на мшистую, чуть замет ную тропку, ведущую в неиз-вестность, как тайга проявляет такое гостепри имство, дарит такой душевный покой, о которых в задымлённой печными трубами долине и мечтать не приходится. А когда ты знаешь, что под свист краснобровых рябчиков в ручьях плещутся хариусы, а пики кедров прогиба ются от созревших шишек, в посёлке ты уже не находишь себе места...

По грибы, по ягоды, по шишки... Грибы и ягоды вроде как дело женское, а вот шишки – это серьёзно... Мужику-то не каждому под силу, подняв высо ко над головой гигантский двадцатикилограммовый колот, ударять им по ство лу дерева и прини-мать на себя жестокий град осыпающихся с вершины шишек.

Вооружившись мешками для орехов, прихватив по привычке ружья, мы со старо-жилом этих мест Степанычем выдвигаемся на край села. Перемахнув через забор, нас догоняют засидевшиеся во дворе лайки. Такого предательст ва они никак не ожидали. Смотрят на нас с укором, но и одновременно ви новато: мол, простите, что мы без спросу, но вы тоже хороши...

Степаныч попытался было отправить их домой, но они, почуяв его ко варный замысел, убежали вперёд и скрылись в тайге. Ладно, у них – свои дела, у нас – свои. Мы идём «по шишки»...

Ощущение времени здесь пропадает, оно растворяется в запахах мха, прогорклой травы и свежей смолы, слезящейся на падающих с неба тяжё лых шишках... Увлек-шись нашим промыслом, мы забыли про собак, потому и не сразу расслышали доно-сившийся издалека их едва различимый лай.

Степаныч замер, прислушиваясь к их голосу.– Белку нашли! – недовольно пробурчал он. – Придётся идти, а путь-то не ближ-

ний. К тому ж там скалы...Я понимал, что собаки не бросят белку, пока мы к ним не подойдём. Но перспек-

тива карабкаться по склону, ломая ноги, тоже не грела.– Может, они полают-полают и бросят?..Степаныч ничего не ответил, но почему-то погрустнел. Едва различимый лай

собак то пропадал, то доносился снова.– Собаки не люди. Они верные. Пойдём!Взяв ружья, мы побрели по склону. Я пытался развлечь Степаныча раз говорами,

но он молчал.– Что с тобой? – не выдержал я.– Сейчас поймёшь... – наконец выдавил он. – Уже близко...Мы вышли на небольшое плато. С обеих сторон зияла пропасть. Я ста рался не

смотреть вниз. Высота захватывала дух. Лай собак остался где-то в стороне, о чём я сказал Степанычу.

– Ничего, подождут... Мы – махом...Вдруг наша тропа упёрлась в голубое небо. Впереди зияла новая бездна. Нужно

было по узкому «языку» возвращаться обратно.– Смотри! – Степаныч показал на белеющие у края обрыва кости.

68

– Что это? – Изморозь пробежала по моему телу.– А ты приглядись. Это кости моей любимой собаки и оленя, которого она загна-

ла в эту западню. Лая я не слышал, слишком далеко был. Оленя собака не выпустила, но и меня не дождалась. Так оба здесь и умерли. Года три уж прошло...

Оставшуюся дорогу я молчал тоже. А что тут скажешь?!

ПЕРВАЯ СТРОКА

Леонид Сергеевич Соболев на совещании молодых писателей в Кемеро ве посе-тил семинар, который проводил Василий Дмитриевич Фёдоров. Л. С. Соболев был председателем Правления Союза писателей России. Кста ти, благодаря Соболеву этот Союз и появился. Были Союзы писателей всех республик, а российского не было... Но это другая тема...

Так вот, речь зашла о том, как надо начинать произведение. С какого слова, с какой строки... Начались дебаты... И тут мудрый Соболев сказал:

– Первая строка – это ворота, в которые входит читатель.Просто и понятно... К сожалению, я часто забываю этот урок мастера.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРОКА

После войны одежонка на нас, прямо скажем, была не от Кардена. На ши мамы шили нам толстовки. Кто-то лучше, кто-то хуже. Кто-то богаче, кто-то беднее...

Но мой друг Вася Ремнель, потомок волжских немцев, всегда выглядел, как мне казалось, довольно богатым. Видимых причин для этого не было. Потом я понял, почему мне казалось, что он так хорошо одет: он всегда чи стил ботинки, и они как бы подсвечивали весь его костюм.

Потому и последняя строка любого произведения должна быть «начи щенной», чтобы всё произведение, будь то роман или короткое стихотворе ние, «подсвечива-лось» её светом, придавая творению автора законченность...

РИФМА

Театральный и литературный критик Инна Люциановна Вишневская, которая вела на Высших литературных курсах занятия по теории драматур гии, долго не могла при-выкнуть к рифмам в моих стихотворных драмах. Вроде бы ничего не раздражает, всё гладко, но рифмы-то «чистыми» не на зовёшь! И она их определила как «мерцающие» и была этим «открытием» очень довольна. Не знаю, может, они и вправду мерцающие...

СХОДИЛ В БАНЮ...

Золотой человек, в общем-то, один мой товарищ. Живёт он с матерью, поскольку никто больше его «финты» выдержать не может. И вот в очеред ной раз, когда мать вызвала полицию и он оказался в знакомой ему до боли (не в переносном смысле) камере, протрезвев, он очень удивился, увидев рядом с собою знакомого ему началь-ника одного из предприятий их неболь шого городка.

– Ну, я-то здесь понятно как... Но вы-то за что?Сосед «по несчастью» ответил не сразу, поскольку, действительно, поче му он

оказался в камере, ответить было не так-то просто.

69

– Был в бане. Вышел. Выпил кружку пива... – начал он свой рассказ, как будто вспоминал страшный сон. – Иду домой. И вдруг в тёмном пере улке на меня налета-ют трое полицейских:

– Это ты?– Да, я ... – отвечаю им. – Кто же ещё?Они меня за шкирку – и в машину. И вот я здесь.Оказалось, что полицейские ловили преступника, который выскользнул у них из

рук и побежал огородами около этого злосчастного переулка.Когда дело прояснилось, начальника выпустили. Но полицейские никак не могли

понять, почему их «преступник» на их вопрос: «Это ты?» – ответил: «Да, я!» – как будто человек мог ответить что-то иное.

Может быть, они знают другой, неведомый нам, простым смертным, от вет на этот однозначный вопрос?

Всё может быть...

ЛИТЕРАТУРНОЕ ВОСПИТАНИЕ

Спрашиваю трёхлетнего внука:– Вова, кто написал «Что такое хорошо и что такое плохо»? Вова уверенно от-

вечает:– Маяковский.– Молодец! – хвалю я его. – А кто такой Маяковский? Вова задумался и нере-

шительно, после паузы, отвечает:– Толстой...

МЯСО В МЯСОРУБКУ!

Давно это было. Соседский мальчик, узнав о том, что я пишу стихи, при шёл ко мне и с порога заявил:

– Дядя Костя, подучи меня писать стихи.– Почему «подучи»? – удивился я. – Ты что, уже что-то пишешь?– Да. Я – поэт!– Да знаешь ли ты, что такое поэзия и что такое стихи? – чуть было не сорвался я,

удивившись такой наглости... Я, честно сказать, сам никогда не мог сформулировать эти понятия – сколько знал теоретиков литературы, столько было и определений.

– Знаю! – не смущаясь, ответил молодой «поэт». – Стихи – это то, что не даёт спать!Такого, как мне показалось, точного определения я не встречал ни у од ного из

мудрецов, хотя к тому времени уже окончил Высшие литератур ные курсы.– И ты пишешь такие стихи, от которых я не усну?– Конечно! – не сомневаясь в своей правоте, продолжал мальчик.– Ну, прочти!Мне стало уже интересно.Он встал в позу Пушкина, читающего стихи Державину, и произнёс:

Мясо в мясорубку,Мясо в мясорубку,Мясо, в мясорубку – шагом марш!– Стой! Кто идёт?– Фарш!

70

Я обомлел и долго не мог прийти в себя. Но понял, что никогда не бу ду писать стихов для детей, если они сами пишут вот такие вирши!

Только через несколько лет я узнал, что мальчик меня попросту обманул и про-читал не свои стихи, а детского писателя из Питера Михаила Яснова. Как мальчишка нашёл эти стихи, осталось загадкой. А может, он меня и не обманывал, а был уверен «по правде», что эти строки сочинил он сам. Та кое в детстве случалось не с одним «гением»...

«ЗОЛОТОЕ ЯБЛОКО»

Под Тулой есть пансионат с таким названием. Каждое лето сюда приво зят самых талантливых школьников со всей области для общения и отдыха. Меня пригласили выступить перед ними. Я согласился.

Когда я шёл в зал, где было триста «вундеркиндов», их вожатая гово рит:– Вы не волнуйтесь. Это ненадолго. Они больше пятнадцати минут ни кого не

слушают! Встают и уходят.Перспективочка, прямо скажем, меня не порадовала...Я продержался на сцене часа полтора. Редко после встреч у меня оста ётся тёплое

чувство, но это был тот самый случай!По окончании ко мне подошла девочка лет восьми-девяти и, сверкая ко ричневыми

глазками, говорит:– Можно, я вам замечание сделаю?– Конечно!– Вы мало прочитали стихов о любви!Я растерялся:– А почему ты не попросила меня об этом из зала?– Да нет! – совершенно серьёзно заявила она. – Всё было замечатель но... Это я

вам говорю просто так... на будущее!

ХАРАКТЕР

Народный артист России Александр Михайлов рассказывал, как он на бирал курс театрального училища. Молодые люди показывали этюды.

– Можно, – вдруг сказала девушка, – я покажу вам берёзку?– Давайте! – сказал мастер.Девушка подняла руки и замерла.– Подул ветер! – добавил мастер.Девушка-берёзка покачнулась.– Ветер усилился! – усложнил «предлагаемые обстоятельства» Михайлов.Девушка наклонилась ещё больше и стала раскачиваться.– Берёзка сломалась! – не унимался мастер.Девушка-берёзка продолжала раскачиваться:– Нас не сломать!После этой реплики мастер сдался. Девушку зачислили студенткой.

71

ПРОЗА

Владимир КРУПИН(г. Москва)

Родился 7 сентября 1941 года в селе Кильзень Кировской области. Он – представитель так называемой деревенской прозы. Известен, прежде всего, благодаря сборнику рассказов «Зерна» и таким произведениям, как «Живая вода», «Прости, прощай…», «Люби меня так, как я тебя» и др.

Живет в Москве.

Донбасс-Л

ит. Ru

ПРО

ЗА

© Владимир Крупин

ИСТОРИЯ ВОПРОСАН е к о т о р ы е м ы с л и н а п р е д м е т ж и з н и и с м е р т и

з е м н о г о ч е л о в е к а

МЫ – ЛЮДИ, НО ВЯТСКИЕ

Протокол-стенограмма собрания вятских мудрецов – Братья, приветствую! Все живы, все выкарабкались из развалин страны, из

своих надежд на скорое возрождение России? Поседели, постарели, но живы, «та же удаль, тот же блеск в ваших глазах»…

– Не цитируй. Говори, зачем собрал.– А всё то же, братья, всё то же. Тем же концом по тому же месту. Ничего

нового. Те же темы: Россия в мире. Мир в России. Мы в России и судьба России. Что Россия для нас, что мы для России. Но прежде всего кланяюсь за то, что от-кликнулись, пришли.

– Так куда мы денемся. И мы никуда без России, надеемся, что и Россия ни-куда без нас.

– Да и диктовать стенографистке – не глину копать. Настоящий умственный труд – труд самый тяжёлый. Настоящий. С любовью к России. Это тебе не тэвэш-ная бодяга для дебилов.

– Что ж, диктую. Как всегда: царь-батюшка хорош, бояре плохи. Болтуны у власти, их трепачи у микрофонов. Или иначе – прикормленная либеральная свора поддержки демократии. Оболтают, переболтают и заболтают что угодно. Это у них специальная такая трепотня – делать из людей дебилов, из народа толпу. Конечно, многие телезрители осознали это в девяностые, и из телезрителей вышли. Но их тут же заглотил и доселе ими питается интернет.

– Друзья, а мы сами не встаём на дорожку болтовни? Давайте к порядку засе-дания. О чём говорим, что обсуждаем?

72

О НАБОЛЕВШЕМ

– Предлагаю для начала объяснить фразу «Мы – люди, но вятские». Объяс-няю, что людская – это место, где живёт прислуга и обслуга. Кушают господа, не доеденный пирог отправляют «в людскую». Точно как сегодня: живоглоты демокра-тии, обожравшись, чего-то и нам обещают отщипнуть. А мы подачками никогда не жили, мы лучше голодали. Господь спасал. Разве не видно? Читайте историков: Вят-ка – единственное, самое чистое место России, значит, мира. Крепостного права не было, ордынского ига не видывали, это же влияло на умы и сердца. На души. Богу молились. Всё умели: что по дереву, что по железу, что по глине. Грамотность была повсеместная. Одних журналов по пчеловодству издавалось больше десяти. Кстати, первым с Америкой стал торговать вятский купец Анфилатов. Легко проверить.

– Что журналы! На Афоне монахов всех больше было вятских! Знамя Победы над рейхстагом поднял именно вятский. А фамилия какая – Булатов!

– Добавь: на самую высокую вершину мира Эверест-Джомолунгму первыми по северной неприступной стене поднялись русские, а первопроходцем у них был Павел Шабалин, как вы сами понимаете, вятский.

– Тогда назовём новую работу «Мы тоже люди, но мы ещё и вятские».– Ещё и? Слабо! Надо крепче: «Мы русские вятского разлива». Стоградусного. – Это-то при чём?– Для стенограммы. Да хоть бы и для юмора. А чем плохо?– Давайте оставим как рабочее название: «Мы из народа, но из вятского», а?

И поедем. Расставим по приоритету темы обсуждения. Самые кипящие, неотложные. Ребята, ведь не смешно – Россия гибнет!

– А как не гибнуть – насквозь прожидовлена. Жидовство – понятие не нацио-нальное, а социальное.

– И это обсудим.– Кого зацепит наше обсуждение? Братья! Самый тяжелый труд – это спасение

России. А какой самый сверхтяжелый труд? Молитва. И только молитвой спасе-на будет Россия. Силуан Афонский сказал: «Молиться за мир – кровь проливать». А мы готовы кровь проливать? Если в любви России клянёмся. Это же то же самое измерение, как вера во Христа. Что измеряет эту веру? Только готовность умереть за Христа. Вот на таком уровне надо понимать проблему спасения Отечества. Нам Господь дал его и больше такого не получим.

КТО РУССКИЙ?

– Братья, конечно, всё так. Любовь и молитва – основа всего! Предлагаю назвать заседание: «Жить в России и не верить в Бога – это добровольное безумие». И вто-рое: «Не верящий в Бога не может быть русским».

– А если он по паспорту русский?– А что паспорт? Пропуск в рай? Бумажка! И эти, всякие карточки, мусор этот

электронный, всё это для управления дураками, толпой, электоратом…– Давай без ругани. Повторяю: это добровольное безумие – жить в России и быть

безбожником.– Это ещё и от Суворова: «Мы – русские, с нами Бог!». И, добавлю к Суворову:

до тех пор русские, пока с нами Бог.– Он и так всё время с нами. Это мы не с Ним.

73

– Тогда нечего и жаловаться, некого винить.– Я и не жалуюсь. Просто думаю, куда можно по твоему мнению большинство

народа, населения отнести? Большинство-то неверующих.– Ну нет, как раз большинство верующих. Да и остальные – прижмёт и поверят.

Дед говорил: «На фронте неверующих нет. Идёт артподготовка. Сейчас ракета взле-тит и нам в атаку. Гляжу – политрук присел в окопе и крестится». А сейчас именно война. Конечно, есть и не холодные и не горячие сердца, а равнодушно-тёпленькие. Будем на Бога надеяться. Он создал нас, мы Ему дороги, Он нас не оставит.

– Красиво. А ты и, пальцем не пошевеливши, на правый бок в горизонталку? Самим-то надо как-то шевелиться.

– Мы и шевелимся. Мы правду о врагах России говорим. Правды они боятся.– Кто? Банкиры, власти? Они уже гордятся наворованным. – Слушайте, у меня ощущение: а мы не запоздали с нашим собранием? Народ

уже в таком чёрном квадрате, что привык к этому. И нам поднять его не удасться.– Стоп! А как ты поднять хотел? К топору зовете Русь? Это преступно – разжи-

гать недовольство. Оно приведёт к крови. А там на голову сядут ещё более изощрён-ные гниды. Надо всячески говорить о терпении. А то я говорю о терпении, а мне: да ты, братец, трус. Нет, терпение ведёт к победе. А оно от молитвы. Бог терпел, и нам велел. Этим спасёмся.

– Ну, тогда мне тут делать нечего. Видеть, как гибнет Россия и терпеть? – А тебя ничему не учит опыт борьбы за Россию? Фонды, партии, движения,

ассоциации, советы, союзы, форумы, имя им легион, плодились как кролики, чего добились? Болтовню плодили. А болтовня приводила к чему? Помнишь 93-й? Хо-чешь повторения?

– Спасибо, не хочу. Но всё-таки, чай дадут сегодня, кофе-пауза предусмотрена? Чаю-чаю накачаю, кофею нагрохаю. Я отсюда уезжаю, даже и не взохаю.

– Не уезжай ты, наш голубчик. Столик с чайником, чашками, пряниками видишь стоит, пользуйся. После собрания и мы присоединимся.

Итак. Надо начинать с просвещения. От Сотворения мира. Да-да. Нам кажется, что все грамотные, а доселе верят в дикости, что мир произошёл от живой клетки, а откуда клетка взялась? Откуда обезъяны, от которых Дарвин? Но уж мы-то, вятские, не от них. Или: Вселенная произошла от первичного взрыва. А кто взрыв устроил? А душа-то откуда взялась? С теми, кто верит во всякие бульоны Вселенной, говорить пока бесполезно.

ЦЕННАЯ МЫСЛЬ

– А знаете что, давайте не будем чего-то придумывать, давайте использовать про-веренное. Предлагаю взять за основу «Протоколы сионских мудрецов».

– Ничего себе!– Дослушай. Их только ленивый не читал. И читал и понимал: всё, что му-

дрецы намечали, то и выполнено. У них всё чётко: кратко называется проблема, анализируется, делается вывод, даются указания, что ещё делать для захвата мира и для убивания России. Но им, братья, этим мудрецам, было легко. Они, думаю, и протоколы писали похохатывая, арсенал оружия у них огромный. Как человека покорить, сломать, повернуть, заставить работать на себя? Элементарно: купить, сунуть должность, дать поворовать, держать в страхе, в общем, на крючке. А кого и споить, развратить, оболгать, опорочить. Не получается – замолчать, залечить, отравить, предать забвению.

74

– Конечно, им легко было – ставили на низменные чувства: зависти, корысти, жадности, похоти, мы же ставим на спасение души состраданием, жертвенностью, молитвой, ограничением себя во всём, терпением опять же.

– Ну да! А как без этого Россию спасти?– То-то и оно-то. То есть нам труднее стократно. Но у нас есть аккумулятор

силы – любовь к Богу. Награда велика – Царство Небесное. И у них есть награды: учат людей низменному и сами вниз катятся. А в самом низу преисподняя, пожалте в адский пламень.

– Что, и своих мучают?– Не знаю, не был, не видел. Но о протоколах. Хочу поправить: в этих протоко-

лах, в их основе не борьба с Россией, борьба с Россией – это у даллеса-бжезинско-го-тэтчер, в протоколах ненависть ко Христу, к тем, кто его любит. Защита Христа до последней капли крови – наше главное дело, смысл жизни земной. А главное счастье земной жизни – быть рабом Божиим. Помните, у Лермонтова: «Я раб, но раб Царя Вселенной». И наша задача – убедить в этом современников. Не убедим, получится, что мы – вообще последние современники в России. Останется от нас территория с полезными ископаемыми.

– Мы уже и сами как ископаемые. У меня внуки меня считают за ненормального. Называют тюфяком, нет, ватником. Да эти ватники, телогрейки – величайшая оде-жда. Лёгкая, практичная. Шофера, трактористы так вымажут её в солидоле, машин-ном масле, что она уже и непромокаема.

– Не отвлекайся.– Молчу, молчу, характер мягкий. Другой бы спорил, глаза выворотил, я молчу.

Но спросить можно?– Если по существу.– А как иначе, да.– Спрашивай. – Мы побеждены?– Дети, и это вопрос вятского мудреца, который собрался спасать Россию А сам

не знаешь? Конечно, побеждены. По всем статьям. Всё у нас отобрано, над всем мы не хозяева. Господь такие наши пространства именно России подарил, обогатил их нефтью и золотом, усадил лесами, наполнил зверями, запустил рыбу в реки, моря и озёра и всё уже не наше. Всё приворовано. Идёшь к реке – забор, к лесу – забор, зем-ля у реки и леса за заборами. Заборное время. А кто хозяева? Сколько я и по нашей области ездил и по другим и везде, где какое хозяйство, предприятие, торговля, пи-лорама какая, кто владелец? Кто угодно: грузин, азербайджанец, украинец, чеченец, молдаван… Только не русский.

– И что скулить теперь: сами же всё отдали. – Так по рукам и ногам оплели. Нам же ещё надо было домом своим заниматься,

а у них одно дело – грабёж, присвоение. Толя Чуб лозунг им дал: больше наглости! Русский, какой ни подлец, а остатки совести все равно есть. Эти приехали с пачками денег. Подкупы, взятки, интриги. Не вам рассказывать. Всё у них.

– И сопротивление безполезно?Наступило молчание

75

ПОСЛЕ МОЛЧАНИЯ

– Давайте рассмотрим способы и виды сопротивления. Хотя это одно и то же. Вооруженное отпадает, перестреляют только так.

– Как только так? С чего ты про стрельбу? – И почему сопротивления, а не нападения? – Оставьте пороть глупости. Друзья! Братья! История даёт нам время…– Про какое ты время? Его уже нет у нас. И время отнято.– Дай договорю. Сейчас возможна борьба идей, интеллектов, выборности, в кон-

це концов.– «Ах, оставьте, ах, оставьте, всё слова, слова, слова». Помнишь оперетку? И Гам-

лета про слова. И философа русского: «Мы обросли словами». Добавлю: как звери шерстью.

– Ну да, язык будущего века – молчание.– Но мы-то в настоящем. И в нём как раз слова воюют. Что такое информа-

ционная война? Вас не изумляет лёгкость, с которой либеральные демократы нас побеждают? Да потому что хитрее нас, изворотливее, расчётливее. Богаче. Вначале захватили средства массовой информации: телекомпании, газеты, журналы, радио, сайты. Купили болтунов эфира, циников прессы. Они всегда были и есть циничны и продажны. Всё бумажное: журналы, газеты и эфирное: теле, радио пространство, всё почти компьютерное заполнилось только тем , что отвлекает от спасения души и России: сплошные сенсации, разоблачения, сплетни, тяжбы из-за наследства, из-мены, склоки, курсы валют, рецепты моды и обжорства, лекарства и всякие другие способы продления жизни. А зачем её продлевать, если она будет продлеваться толь-ко для поглощения всей этой пошлости печати и эфира? Но накатом шла волна за волной. Гадили на прошлое, пугали будущим. Эти накаты я называю прожидовлен-ностью средств массовой информации. Наше простодушие, наша доверчивость очень им помогали.

– Но есть же и наши издания, не страшись. – Есть, ещё бы не было. Но тиражи, но охват вещания…– Вспомнил! Вспомнил! Чего скажу!– Чего вспомнил, чего вскочил?– Самое важное! Ведь золотая наша столица, очень дорогая наша Москва стоит

на земле вятичей!– И аренду не платит? Это хотел сказать?– Напомнить хотел человечеству, что вятские – русскообразующая народность.

Легко проверить: они везде. Я же без передышки то в воздухе, то на колёсах, то на рельсах. Куда ни приеду – и там вятские. Прямо как ветхозаветные люди.

– Но это ты к чему?– Всё к тому же: вятские приоритетны.

МРУТ НЕ ОТ ПОСТА, ОТ ОБЖОРСТВА

– Продолжим. Итак, если мы задались целью понять, как Россия дошла до жизни такой, что её уже ни во что не ставят, надо задавать три вопроса. Первое: Почему это случилось? Второе: Чья вина? Третье: Что делать?

– Отвечаю сразу на все три вопроса. Которые, поддержу тебя, очень правильны. Ответ единственный: Бога забыли. Чья вина? Вина всех и каждого. Что делать?

76

Поддерживаю высказанное уже: каяться, молиться. Не считать, что кто-то больше виноват, чем ты.

– Согласен. Но Всевидящий нас не забыл! Не забыл?– Ты ещё Бога будешь упрекать!– Но Он же видит наши беды, несчастия, страдания.– Но если мы не обращаемся к Нему, значит, нам и так хорошо. Значит, без Него

обходимся. Он же нам дал свободу воли. Вот с этой свободой мы всего достигли: и унижения, и нищеты, и поглупения. И никто не виноват? Адам зачем ел запретный плод? Ева уговорила? А её змий соблазнил, так? А вот змия никто не уговаривал, сам действовал. Злоба и зависть, а они – сила, им двигали. Он – главный виновник всех бед. Что делать? Не поддаваться ему. Не бежать за богатством, за чинами, наградами, комфортом. Молиться! Это сейчас и есть борьба и главное дело. Пост идёт, а ты на шашлыки поехал. Они тебе в пользу пойдут?

– Ладно, не поеду.

НЕМНОГО ВСЁ О ТОМ ЖЕ

– О Хрущёве говорить надоело, вроде как последний самодур на русском престо-ле. Той же Украине сколько зла принёс. Потом извинился: простите меня, громадяне, вот вам Крым. Давайте вспомним прямое продолжение его самодурства в образе пьяного свердловца. Или свердловчанина? Может, это город такой, никого другого дать не мог, грех в нём великий свершён, цареубийство. Так и Ленинград. Вывалил в демократию кучу политиков и все воспитаны как большевики. Все дров наломали. Такой менталитет. Нет, ребята, надо в политику привести вятских людей. Вятка – место мира, которое не заражено ни ордынцами, ни большевиками. Не знавшее кре-постного права, давшее России характер сильный, спокойный, не корыстный. Ещё важно то, что самые лучшие жены именно вятские. «О, Гименей, красоту и терпенье, и верность вятчанок воспеть и Гомера не хватит».

– А нам самим и воспевать некогда: то пьянка, то партсобрание. Шутка.– А я серьёзно. Вятка в веках не знала чужеродного влияния. Не закрыты её

небеса для прямого общения с Богом. И её герб вспомните: рука Господня из облака указует, указывает именно на Вятку.

– А я-то что говорил? Приоритетны!– О политиках, о руководителях не нами сказано: народ настолько верит руково-

дителю, насколько тот верит в Бога. Сейчас вера в начальников во всём мире ника-кая: все ворьё, все подлецы, все под себя гребут. И это понятно. Так оно и есть. Ещё и мало того, есть ещё такие идиотские правительства, которые защищают педерастов, содержат средства массовой информации, которые льют грязь на государство, кото-рым они руководят. Это как? Но есть же, есть, чудом прошедшие во власть, радетели за народ. Есть! Есть?

ГОВОРИТЬ О ГЛАВНОМ

– Мы договорились в начале собрания говорить о единственном, о том, что спа-сёт Россию. И так или иначе все говорим о вере в Бога. Давайте сразу отбросим всю болтовню о научном познании религии. Наука столетиями доказывает, что Бога нет, и она доказала только то, что такая наука только тратит деньги да смешит небеса. Мало того, на совести науки атеизма реки, моря крови! Бога нет? Так с кем ты бо-

77

решься? Как ты можешь доказать отсутствие того, чего, по-твоему, нет? Ах, Бога никто не видел? Так это ещё апостол Павел сказал. А зачем тебе Бога видеть? Он-то тебя наверняка видит, тебе мало этого? Ты просто защищаешь своё неверие, то есть обидно тебе, что зря живёшь. Это я условному неверующему говорю. Здесь-то та-ких нет. Вот как им ещё бы понять, что вера в Бога не требует доказательств. Наше доказательство – наша вера. Наука требует и теории и практики, вере достаточно опыта. Наука конечна, Бог вечен и безконечен. Наука вне человека, вера внутри него. Разница! Наука – игрушка для тех, кому делать нечего. От жажды ума заполнить его пустоту. Даже и философия – это попытка заменить веру интеллектом. Вера в неви-димое прочнее веры в видимое. Видимое временно, невидимое вечно.

– Ну, ты крепко.– Это не я, это святые Отцы. Только обращение к Господу спасёт Россию. Это пи-

шем, как вывод всех рассуждений, как многотысячный опыт истории России. Извне её никогда не победить, враги взялись заражать её изнутри. Вот опасность!

И В КОНЦЕ ЕЩЁ РАЗ О ГЛАВНОМ

– Я добавлю и подытожу. Что нам дала наука атеизма? Ноль в чёрном квадрате. А религия дала уверенность в бессмертии души. Дала радость готовности умереть за Христа. У Бога нет смерти, вот смысл Голгофы.

– Это азбука.– Для тебя. А для других?– Продолжаю. О России. Её не только извне, её и изнутри не взять. Заразы, бо-

лезней много, но не смертельные, смею уверить. Раковой опухоли нет. Бывало хуже. Бывало и рвотное приходилось глотать. Для очистки. Спасение придёт от Бога, это да, но в случае нашего обращения к Нему. Не обращаемся, значит, не хотим спасения. Нам же дана свобода воли. Сейчас время личного спасения. Это плюсом к общей молитве. Кто мешает читать Писание, Послания, Псалтирь. Некогда? Читай на ходу Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Это всё прижигания врагу спасения, нечистому. От наших молитв он слабеет, от Креста отпрыгивает. Да если они будут повсеместны! Зачахнет. Вот, мы же, многие, ходили на вятский Великорецкий Крестный ход. Он один такой в стране и мире. Мы идём – ад трепещет! Бес силён, да воли нет.

Вообще, в спасении ничего сложного. Хочешь счастья? Вот рецепт: высшее сча-стье – это причастие, выше нет ничего. Хочешь спокойствия – молись. Все дёргают-ся, нервничают, а ты не суетись. Только и всего. Ни о ком плохо не думай, будь сам хорошим, все тебе хорошими будут. Братья, сейчас всем, любящим Россию, тяжело. И хорошо, что именно нашему поколению особенно тяжело. Нам, знающим, что та-кое голод и холод. Что мы пережили, не вам рассказывать. И нам ещё досталось видеть, как при нас убивается Россия. Дети, внуки теперешние такое бы не вынесли.

– Да, может, им пострашнее нашего что-то готовится.– Как Бог даст. Любовь и их спасёт.Только надо сказать тем, кто заявляет о люб-

ви к Росси, а в церковь не идёт: бесполезна такая любовь. Патриотическое движение обречено, если не воцерковлено. Знамя патриотизма нельзя поднимать выше Креста.

– А ты что, меня за шиворот в церковь потащишь?– Прижмёт – сам побежишь. Братья, встаём, молимся и идём пить чай. Всем

спасибо. – Быстро мы отстрелялись. Мы что, уже всё решили? И Россию спасли? – Спасаем. Для начала высказали рецепты спасения.

78

– Только то?– А ты не суетись. Куда нам торопиться? Живём же! А кому-то завидовать, чужие

деньги считать – это последнее дело. Это для быдла.– Тем более, в России никогда ничего быстро не решить. Запрягаем долго. К тому

же у нас холода, надо моторы прогреть. Это уж потом: «По машинам!»

МИНУС СОРОК Нынче долго не было настоящей зимы. Уже и февраль, а солнца нет, под ногами

серый мокрый снег Просто мучение для русского сердца. Но вот, не оставил Господь, в Сретенские дни грянули морозы. Сияет, желтое на голубом, солнце. На улицах, в транспорте покрасневшие, похорошевшие, лица. А всего-то минус двадцать пять градусов.

У нас в детстве не ходили в школу только при минус сорока. И вот, утром соска-киваешь с постели, прыгаешь в любые валенки, и в одних трусах и майке выскакива-ешь на середину улицы, откуда видна пожарная вышка. Именно на ней в такие дни вывешивали красный флаг – знак того, что занятия отменяются. И вот – о, счастье жизни, ты есть – флаг! Летишь обратно в избу – флаг, флаг! Конечно, по одному твоему виду все это уже поняли! Ура!

И после этого день-деньской на улице. Любимый лог за околицей села. Склоны, крутые и пологие. Лыжи, санки. Спуски и подъёмы. Слалом, биатлон, таких слов мы и знать не знали, но были же их воплощения в скоростных спусках с поворотами между натыканных в снег еловых веток, и киданием снежков на ходу в цели. А цели – расставленные по обочинам трассы остатки сломанных лыж.

А бывало – делились на две команды. Первая вверху, готовит «гранаты» – куски твёрдого наста, вторая выстраивается справа и слева трассы спуска через интервалы. Конечно, тут и судьи.

Сигнал! Первый пошёл. За ним, через пару-тройку секунд второй. Несутся вниз, виляют между ветками, успевают на ходу кидать в соперников «гранаты». Соперни-ки не имеют права отскакивать. Может и в лицо прилететь. Может и ссадина остать-ся. Больно тебе? Но тебя никто не заставлял становиться под выстрелы. Сам захотел. А никто и не обижается. И никто не трусит.

И, конечно, прыжки с трамплинов. Трамплины делали так: ломали еловые ветви, укладывали на середине склона холмиком, холмик засыпали снегом, прихлопывали лыжами. Рядом делали ещё трамплин, поменьше. То есть, если разогнался и несёшь-ся на большой трамплин и вдруг испугался, то сворачиваешь на маленький. Испугал-ся – ничего. В следующий раз взлетишь с большого. И падения бывали, как без этого. Очень ощутимые. Так хлопнешься, что снежный фонтан вздымаешь и катишься вниз в облаке холодной пыли. Где там руки-ноги, где лыжи, где палки?

Да, целый день на морозе. И никто не обмораживался, никто не простывал, и потом не чихал, не кашлял. И таких дней в детстве было множество. То есть вырасти слабаком при такой закалке было просто невозможно.

А что там было в мире, в России, в эпохе в эти 50-е, 60-е годы? Какие культы личностей, какие волюнтаризмы, какие застои и оттепели, нам-то что было до этого. У нас было счастливейшее детство: нас хранил Господь, нас выращивала Россия.

Западу: Конечно, вы не голодранцы, вы сытые григорианцы. Ребята, знайте свой черёд: наш православный, юлианский не затмевайте Новый год.

79

ПРИБЕЖИЩЕ ПАТРИОТИЗМА Включил телевизор – два политика грызутся, ненавидят друг друга, а оба козы-

ряют званием патриота. Думаю: а, это они воплотились из выражения «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». Выражение, конечно, сочинённое, явно негодяй-ское, оно помогало ненавидеть противников. Стоит только разрушить их последнее прибежище. Но оно, оказывается, и есть патриотизм.

То есть патриотизм у всех разный. Но как же так? Как же его понимать по-раз-ному, у него одно значение, посмотрите в любой Словарь, это – любовь к Отечеству, Родине, своей Державе. И чего тут непонятного? О чём шумят витии?

Корень проблемы: у всех своё понимание родины. Но вроде и родина одна. Как и любовь к ней. И запасной родины быть не может. Я предлагаю, это же не секретные данные, не счета в банках, данные о двойном гражданстве, предлагаю их обнародо-вать. У кого уже два-три паспорта? Куда это они собираются бежать и почему ещё не уехали? Не наворовались?

Да, это счастье – у нас нет запасной родины. У нас она одна – Россия. Нам тут жить, нам тут умирать. Но жить тяжело от того, что пока эти патриоты-либера-сты всё время хамят. Как раз им-то в России комфортно. Они редчайшие подлецы, нынешние либералы. Верить им нельзя ни на волосок. Даже стоять рядом с ними нельзя – испачкаешься. Вспомните Новодворскую. Вот эталон либеральной демо-кратки-патриотки. У неё всё просто – стрелять тех, кто против созидания России по западной выкройке. Она хвалится, что убивать ей приятно, сообщает что «свежая кровь легко отстирывается». Её последователям напоминаем народную проверенную веками пословицу: кошка скребёт на свой хребёт.

Самая существенная разница в противостоянии – в разных пониманиях самой России.

Негодяи патриоты вот чего испугались, и вот почему был и 91-й и 93-й год. Испугались подъёма, даже взлёта патриотического чувства. Дважды. В год 600-ле-тия Куликовской битвы (1980-й) и Тысячелетия Крещения Руси (1988-й). Уверяю, что именно так. Эти юбилеи показали, что коренная сила русскости никуда не де-лась, она есть. Она есть и сейчас, хотя её не могло не пришибить осознание того, что русских стравили с русскими. Я говорю о несмываемом позоре октября 1993-го года. Разве люди пошли к Верховному Совету, чтобы свергнуть Ельцина и посадить Хасбулатова-Руцкого? Вздор, они одним миром мазаны. Пошли, ибо видели, что демократия несёт издевательство над всем святым, привела разврат и нищету, ссоры между народами, увидели вторжение в Россию чужебесия и мракобесия. И главное – разрушение сознания и развращение молодёжи. Убийство школы. Выращивание англоязычных недоумков. Забвение Отечественной истории. Оскотинивание челове-ческих отношений до уровня инстинктов.

Но мы очнулись, мы живы. Вспомните, ведь всё на наших глазах – Крестные ходы в Киеве, в Екатеринбурге, ежегодный Великорецкий Крестный ход, Марш Бес-смертного полка.

Подлинные патриоты! Отчего быть недовольными? Вы что, не завтракали? В рогожи одеты? Путин не нравится? Так это удел любого начальника, тем более большого – он почти никому не нравится. Можно же потерпеть. Согласитесь, что жить-то ведь можно. И при санкциях рожь и картошка растут. Церкви открыты. Идите в них и вспомните святых отцов: нравится тебе какой-то человек – молись за него, не нравится, тем более молись, чтобы Господь его вразумил.

80

Ведь перевороты затеваются теми, кто завидует, кого отодвинули от кормушки. У неё и так много хрюканья. Неужели этой скотской жадности завидовать? Есть у тебя еда, пусть скромная, одежда, жильё. Что ещё? Ведь все равно помирать, что на Рублевке, что в любом селении. А если все равно помирать, так о чём надо думать? Правильно, о душе. Она есть у каждого и ей, бедняжке, за каждого отвечать.

А власть, барахло, деньги – это такие мелочи, что и говорить о них приличному человеку, тем более патриоту, даже и ни к чему. Это самое плебейское – считать чу-жие деньги.

И самое важное: патриотизм и революционные заявления – вещи несовместимые. Патриотизм и терпение – это да. Скажут: это трусость, что ты призываешь к терпе-нию. Нет, это сила. Лже-патриоты терпение терпеть не могут. Им надо сейчас жрать, богатеть, развлекаться, нам-то это зачем? Была блатная, очень точная песня о таких, из последнего прибежища: «Жадность фраера сгубила, недолго фраер танцевал».

РУССКИЙ СТИЛЬ

Как и всякий другой, русский стиль имеет историю вопроса. Сама русская исто-рия создавала основу его, христианство его одухотворило. Историков древности, вначале с любопытством, потом со страхом бросающих взор на славянские земли, изумляло отношение славян к смерти. Пушкин не случайно взял одним из эпигра-фов слова Средневековья о нас: «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому не больно умирать».

Это отношение к смерти, которое есть вообще главное в жизни человека и нации, и выделяет русский стиль из других. Наша, русская, жизнь не здесь, она в Руси не-бесной. Но это не значит, что русский стиль предполагает пренебрежение к жизни земной, нет. Земная жизнь есть пропуск в жизнь небесную. Чем выше качества души, тем выше она вознесётся. Такие рассуждения, подкрепленные примерами, становятся убеждением русского художника и питают в его нелёгкой дороге.

Он вообще вряд ли связан с каким-либо именем. Русский стиль — дело соборное. Другое дело — инославные. Ходжа Насреддин, Шехерезада, Хайям — вот Восток. Акутагава, Куросава — Япония, Конфуций, Лао Шэ — Китай, Фолкнер — одна Аме-рика, Хемингуэй — другая, а третьей и не доищешься, Сервантес, Лопе де Вега, Лор-ка — Испания, Фейхтвангер — иудейство, Шолом-Алейхем — еврейство, Диккенс — католичество, Агата Кристи — Англия для всех и так далее. Где совпадает нация и ее основная религия, где — нет, но стиль присутствует всюду. Деление религий, раста-скивание их на секты, течения фундаменталистов, новаторов, традиционалистов и лжепророков вредят стилю, понижают его авторитет. Стиль готовит мировоззрение политиков, но политики у нас без мировоззрения, только с жаждой власти, отсюда все беды.

Образ жизни опять же глубоко национален, отсюда борьба русского стиля за его закрепление и продление. Индейка с яблоками на Рождество — вот и Англия, спагет-ти, да пицца, да каппучино — Италия, но Россия — не пельмени с медвежатиной, её блюда многочисленны, русское обилие в еде предпочитало всегда гостей. Помещик Петр Петрович Петух у Гоголя искренне сетует, что гости, перед тем как заехать к нему, по дороге перекусили. Помню по себе послевоенную нищету и голод, помню нищих, которые стеснялись войти в избу, если в ней обедали. Но обедавшие помнили о нищих. А обилие свадеб, крестин, поминок — все желанны за столом. Мы держимся за быт от того, что в нём любовь к ближним и дальним.

81

Убивание, высмеивание космополитами вышивки гладью и крестиком, репро-дукции «Трех богатырей» в колхозной столовой — все это было убиванием русского быта и стиля. Вышивка — символ. Нет у девушки в руках иголки с ниткой — давай сигарету в пальцы. Соцреализм вроде бы и не отрицал национального, но оно было во многом картонной декорацией, ряженостью, привязкой к месту действия, а дей-ствие было одинаково везде: строительство неведомого светлого будущего. Стиль же предполагает следование за идеей, за периодами жизни, их ритмом и гармонией. Стиль в семидесятилетних испытаниях сохранялся в мечте о нем. Вырастая в соро-ковые, пятидесятые и так далее годы, мы ведь не только «Битву в пути», да Полевого, да Паустовского читали. Одна русская сказка, одна застольная русская песня пере-вешивала всю тяжесть соцреализма. Нерусская культура для России как кукуруза, сеявшаяся по приказу за Полярным кругом — всё равно вымерзнет, сама вымерзнет, даже времени на возмущение ею не надо тратить.

А ещё повезло в тяге по русскому стилю, что в шестидесятые хлынуло на нас за-силие иностранной литературы, неплохой, кстати. Но как ни хорош Фитцджеральд, а до Гончарова, например, ему как до звёзд. То есть все мы перемолотили. Гамсуна оценили, Ремарком побаловались, а мало их для русского, который уже прочёл «Как ныне сбирается вещий Олег», или «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром», «По небу полуночи ангел летел»... Для русского, даже неверующего, но просто любящего Россию, нет сомнений, что Господь был в России. И как иначе по-сле Тютчева: «Утомленный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде царь небесный исходил, благословляя».

Ведь если русский стиль был, а он был, существовал, то он и есть, он действует, он живет хотя бы в тоске по нему. Отсюда желание возврата к нему, отсюда обязан-ность русского художника его продолжать.

Проживать историю или жить в цивилизации? Но я никуда не денусь, я живу в цивилизации, но как писатель я живу историей. Я вхожу в общество потребителей, я просто обязан жить сегодняшней русской жизнью. Но надо видеть в бегущем време-ни проблески, пусть даже и гаснущие, вечности. Прогресс демократии вижу в одном — в прогрессе разврата, насилия, пошлости, в их агрессивности, в их лихорадочном чахоточном румянце, в желании заразить всех.

Господа иностранцы никогда не поймут России, и не надо им ничего объяснять. Кое-что понимают те, кто понимают чувством, а всякие изыскания о России, об ико-не и топоре — болтовня для сытых, справка для ЦРУ. Другое дело люди, полностью, по силе своей любви к России начинающие ей служить: Востоков и Даль, Бодуэн де Куртенэ... Здесь пунктик, когда ненавидящие Россию всегда вопят о частичках нерусской крови в Пушкине, Лермонтове и так далее. Дело разве в крови, дело же в любви к России, а значит, к православию. Но вообще для иностранцев мы непости-жимы. Вспомним к случаю и князя Волконского. В лекциях, читанных в Америке по русской истории и культуре, он замечает, что, заставь иностранца говорить о России, он непременно сморозит глупость. В массовой культуре нет русского стиля, есть его знаки: «посидим, поокаем», рубаха навыпуск, присядка, калинка-малинка, казачок, но стиль — не этнография в костюме и рисунке танца — это образ мыслей.

Но снисходительно взглянет на наши доводы в защиту русской культуры демо-крат-неозападник: «Как ни кричите вы, русские, о своем самобытном пути развития, а вышло-то все по-нашему. Всякие ваши веча, да земства, да совестные суды — побо-ку! Приучили же вас к парламентам и спикерам, и никуда вы не делись. И префекты и плюсквамперфекты, и модераторы, и омбудсмен, и мэры и мэрии, и федеральность

82

всякая уже хозяйничает в России. Ну, кинули вам кость, дали Думу, так это все тоже наше, западное, иначе только названное. И выборы сделаем, какие хотим, так что мо-жете не голосовать, командовать будем мы. И в экономике будете хлебать нашу кашу, будете всю западную заваль потреблять за большие деньги. И в образовании будем вас окорачивать, своих выучим, вашим — шиш. Деньги в красный угол поместим, молитесь. Всё будем мерить на деньги. Культура только низкопробная, массовая, все сюжеты кино и театра о деньгах, насилии, роскоши, погоне за удовольствиями. Вся трагедия индейцев Северной Америки стала основой боевиков, вся история Европы — сюжетом для развлекательных фильмов, так же поступим и с русской историей. Ивана Грозного сделаем чудовищем, Петра героем-реформатором, Екатерину самкой, Павла недоумком, Ломоносова драчуном и пьяницей, Пушкина волокитой, осталь-ных соответственно. Посмотрят дети и взрослые десятка два лет, так и будут пред-ставлять русскую историю — в наших картинках.

Это нам, либералам, решать, что русским пить и есть, что любить, кого выбирать, что носить, за кого воевать, русские сами не способны ни к чему. Правда, мы ни разу со времен царя Гороха не дали русским быть в своей стране хозяевами, но нам лучше знать, кому верховодить в России...»

Так примерно говорят русским демократы нового толка. Западный путь развития во всем, куда ни глянь. «Мы победили, — кричат они, — значит, мы сильнее, значит, наша идея жизнеспособней».

Но так ли?

ДУША РОССИИ

ЗЕМНОЙ АНГЕЛ И НЕБЕСНЫЙ ЧЕЛОВЕК

27 сентября 1842 года в Троице-Сергеевой Лавре происходил чин освящения церкви Явления Божией Матери преподобному Сергию. Прибыл из Москвы митро-полит Филарет. Радостно гремели колокола Лавры, сияли купола храмов, нарядно одетые богомольцы внимали проповеди тогдашнего высшего иерарха Русской церк-ви. Он начал своё Слово необычно:

- Прости мне, великая Лавра, мысль моя сейчас устремляется от тебя в древнюю пустыню Сергиеву. Чту я в красующихся ныне храмах твоих чин твоих Богослуже-ний, идущих от благословения преподобного Сергия, с уважением взираю на свои столпостены, не поколебавшиеся и тогда, когда поколебалась было Россия, знаю, что Лавра богата тем же сокровищем, той же Божией благодатией, которая обитала в преподобном Сергии, в его пустыне и ныне обитает в мощах его, но! Но при всём том желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище наследован-ное потом Лаврой. Кто покажет мне малый деревянный храм, в котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошёл бы в него на Всенощное бдение, когда в нём с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише лучины, яснее свечи и пламень их досягает до неба и Ангелы их восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной.

Отворите мне дверь тесной келии, чтобы я мог вздохнуть её воздухом, который трепетал о гласа молитв и воздыханий преподобногоСергия, который орошён дож-дём слез его, в котором впечатлении столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать порог её сеней, который истерт ногами свя-тых, и через который однажды переступили стоп другие сени другой кельи, которые

83

в один день своими руками построил преподобный Сергий, и в награду за труд дня, за глад нескольких дней получил укрух зачерствелого хлеба.

Посмотрел бы я , как растёт и созревает преподобный Никон до готовности быть преемником преподобного Сергия. Послушал бы молчания Исаакиевна, которое, без сомнения, поучительнее моего слова. Взглянул бы на благоразумного архимандрита Симона, который понял, что полезнее быть послушником у преподобного Сергия, нежели начальником в другом месте…

Ведь это всё здесь, только закрыто временем или заключено в сих величествен-ных зданиях, как высокой цены сокровище в великолепном ковчеге. Откройте мне ковчег, покажите сокровище, оно непохитимо и неистощимо. Из него, без ущерба для него, можно заимствовать благопотребное, например: безмолвие, молитву, простоту жизни, смирение, любовь…

С огромной любовью называем мы преподобного Сергия Ангелом Земли Рус-ской. Его почитание никогда не уменьшится, будет только возрастать, ибо понятно становится всем, что без него не было бы России.

Достоверно известно, что во время Куликовской битвы, решившей судьбу Рос-сии, братия Лавры стояла на молитве. Преподобный Сергий видел духовными очами ход битвы, называл имена тех воинов, которые погибали в эту минуту и о упокоении новопреставленных душ которых монахи начинали молиться.

Как, каким образом простой смертный достиг такой высоты, с которой мог обо-зревать времена и пространства?

«Много званых, но мало избранных», – говорится в Писании. Призываются Богом многие, и только редкие подтверждают избранничество своими непрестан-ными трудами и неусыпными молитвами. Несомненно, святой Сергий – Божий избранник.

Кажется, мы хорошо знаем его жизненный путь, который проходил в основном на Радонежской земле. Здесь вся округа исхожена его ногами. Из леса, выросшего на горе Маковец, он строил церковь и кельи. Из этой земли он выводил источники целебной питьевой воды. Где-то здесь бродил грозный зверь – медведь, который при Сергии становился ручным. Но потаённая духовная жизнь преподобного нам неиз-вестна. Какой же она должна была быть сильной, взыскующей к Богу, если именно к нему явилась Божия Матерь. Если ему во время свершения Божественной Литургии помогали светоносные ангелы и небесный огонь сходил в причастную чашу, которую выносил из алтаря преподобный.

И прямые его духовные чада, монахи – основатели десятков монастырей в Рус-ской земле, и молитвенники всех прошедших веков, и мы, грешные – жители нового тысячелетия, все мы – ученики школы преподобного Сергия. А в школе этой перво-классники есть, а выпускников нет, в ней нужно учиться всю жизнь. Каждый день. С утра до вечера. И ночью, по примеру нашего наставника, особо любящего ночную молитву. Люди спали, он молился и видел духовными очами, воспарённой душой, всю нашу землю.

«Радуйся, восшедый на гору превысоку добродетелей Божественных; радуйся, яко от тоя удобь возшел еси на гору небесную. Радуйся, яко от обители земныя во обитель небесную водворился еси».

Тут ключ к разумению духовной силы преподобного Сергия: он, благодаря свя-той своей жизни, поднялся на гору добродетелей, а уже оттуда было удобно взойти на гору небесную. И оттуда видеть идущее к нам с востока рассветное солнце и вос-клицать Богу: «Слава Тебе, показавшему нам свет!».

84

Именно на такой высоте шло на спасение Москвы в 1812 году небесное воинство, которое увидел Наполеон и его военачальники. Он устрашился обилию всадников. «А кто этот старик, который ведёт эти войска?» Ему ответили, что это преподобный Сергий и что образ его есть в каждой русской церкви. Наполеон вошел в Успенский собор и увидел икону святого. «Да, да, это он!»

И в обычной жизни, и в трудные времена с нами преподобный. Он видит всех нас, и нас, и нашу любимую Россию не оставит без своей небесной помощи.

Как прекрасна земля земных подвигов святого Сергия. И как нам надо беречь её.

МЫ ПРИЕХАЛИ В ЛАВРУ

Ярославский вокзал столицы. Электричка на Сергиев Посад. Всего час езды и вы в Лавре преподобного Сергия. Это счастье, что мы сюда приехали. И уже всегда будем вспоминать золотые купола Лавры, её колокольные звоны, солнечные блики от горящих свечей в окладах икон, пение молитв. И не только вспоминать, но и снова приезжать, потому что поймём: без святого Сергия Радонежского не было бы нашей любимой России. Без него и России не понять.

Здесь всегда много людей. Конечно, прежде всего православные. Они принесли святому свои заботы, тревоги и печали. Молятся, чтобы преподобный помог им, и уходят от него утешенные. Приезжают и те, кто пытается понять, почему человек, живший семь веков назад, до сих пор имеет такую притягательную силу? Почему он так знаменит, как никто из земных царей, военачальников, любых знаменитостей?

«Заступник за землю Русскую перед престолом Божиим», как называют препо-добного Сергия, никогда не был никаким повелителем людей, бежал от любых зна-ков отличия. Одевался так, что однажды приехавший к нему вельможа принял его за нищего. Митрополит Московский Киприан пытался возложить на Сергия золотой крест, но преподобный отказался, ему предлагали стать митрополитом, он ушел в келью и закрылся. Так что же он такого сделал, свершил за свою жизнь?

Он спас Россию. И спасает её. Как? Своими молитвами. Но разве он один молит-ся за Россию? Нет, но его молитвы доходят до престола, до Царя Небесного, а наши, по грехам нашим, поднимаются невысоко.

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО Наш любимый святой родился в селе Варницы, недалеко от Ростова Великого.

Родители трудились, ходили в Божий храм. То, что это будет необыкновенный ребе-нок, его матери Марии было дано знать ещё до его рождения. Во время церковной службы, когда мать носила мальчика под сердцем, он трижды вскрикнул, да так громко, что слышали все молящиеся. А после рождения сразу же явилось другое чудо – младенец отказывался пить молочко из материнской груди в постные дни, в среду и пятницу. Ведь среда – это день, когда Иуда предал Христа, а пятница – день Распятия.

Варфоломей, такое его было имя, рос ласковым, послушным, ничем не выде-лялся среди сверстников. Но вот только грамота и чтение давались ему с трудом, и мальчик сильно переживал.

И однажды в жизни мальчика произошел замечательный случай. В один из дней он пас коней, к нему подошел старец. Заговорил с отроком, угостил кусочком просфоры. Мальчик пожаловался дедушке, что плохо понимает грамоту. (Эта сцена

85

встречи Варфоломея и старца знакома нам по картине Нестерова «Видение отроку Варфоломею»).

Старец утешил мальчика, благословил, проводил до дома. Сели за стол. Старец сказал Варфоломею: «Возьми Псалтирь и читай». Мальчик, к своему изумлению, к радости родителей стал ясно и громко читать. По всем описаниям выходило, что старцем был святитель Николай – любимый святой в русских семьях.

Чем была Русь XIV столетия? Она изнывала под ордынским игом. Но Северная Русь – край озер, болотных топей, рек и непроходимых лесов, и туда не дошла татар-ская конница. Деточки учились в школах, где учебниками были книги Священного Писания, особенно Псалтирь. И очень любили былины о богатырях Древней Руси, хотели подражать Илье Муромцу, Микуле Селяниновичу, Добрыне Никитичу, Алё-ше Поповичу.

Варфоломей отличался от сверстников тем, что сторонился забав, игр. От него редко можно было услышать шутку или смех. Первый описатель его жизни бла-женный Епифаний Премудрый говорил, что ещё в детстве преподобный полюбил ночные молитвы.

Но, конечно же, он продолжал помогать по хозяйству, рос крепким, сильным, много умеющим, знал кузнечное дело, любил плотничать, выращивать овощи, рас-тить хлеб. Всё это пригодилось ему впоследствии.

Совсем молодым он высказал родителям свое желание посвятить всю жизнь Го-споду, уйти в монастырь. Родители, любящие его, просили об одном: «Мы уже не-молоды, становимся немощными, нам тяжело жить без сыновней помощи. Подожди нашей кончины и тогда иди».

Их семья переехала в маленькое село Московского княжества Радонеж, распо-ложенное в 12 верстах от будущей Лавры. Но тогда никакой Лавры не было: вокруг шумел глухой и плотный лес, на редкие его поляны и перелески лишь иногда падали лучи нежного среднерусского солнца. А недалеко от Радонежа, верстах в трех, уже был в ту пору Хотьковский Покровский монастырь. Там родители Варфоломея приняли ангельский образ (так называется посвящение в монашеское звание), там и сконча-лись. Теперь мы их поминаем как схимонаха Кирилла и схимонахиню Марию. Они по-коятся в монастырской церкви, в одной раке. И всегда, отправляясь в Сергиев Посад, мы должны помнить завет преподобного о том, что он просил навещать его родителей.

Варфоломей справил богатые поминки по родителям. А какие богатые? Можно подумать, что было роскошное застолье с едой и выпивкой. Нет, всё богатство заклю-чалось в том, что Варфоломей раздал нищим всё, что к тому времени было накоплено в семье. И это очень по-православному: чем больше раздает человек, тем богаче он становится.

Такие поминки одобрил и старший брат Варфоломея Стефан.

ХРАМ НАД МИРСКОЙ СУЕТОЙ

Еще при жизни родителей Варфоломей бывал к северу от Радонежа, на Маковце – пологой, невысокой горе, омываемой с двух сторон речками.

На Маковце братья в два топора поставили церковь, которую по благословению тогдашнего митрополита Феогноста освятили во имя Живоначальной Троицы. Это было в 1340 году. Этот год можно считать годом основания Троице-Сергиевой Лавры.

Вскоре молодой монах остается один, брат его Стефан уходит в Москву, в Бого-явленский монастырь.

86

Приходили к преподобному звери лесные, и птицы небесные прилетали к нему. И однажды было такое видение преподобному: все небо над Лаврой заполнили голуби, и был к нему глас с небес: «Как много птиц в небе над монастырем, так много будет твоих учеников».

Всего 23 года было Варфоломею, когда игумен Митрофан постриг его в мона-шество с именем Сергий. А сколько ему пришлось вынести трудностей, выдержать борьбу с отчаянием, опасениями, наветами нечистых духов! Жил один среди темного леса. Выли метели, гремели грозы, рядом бродили дикие звери, рыскали свирепые хищники. К отшельнику приближались волки, обнюхивали его и удалялись прочь. В житии Сергия говорится, что Сергий долгое время помогал медведю: отдавал ему свой хлеб. Когда еды не было, зверь жалобно выл, и Сергий начинал ласково угова-ривать его. Ночами видения чудовищ и гадов, врывавшихся в его келью, преследо-вали молодого монаха. Какое у него было оружие против них? Только Слово Божие, молитва, держание поста, причащение Христовых тайн. И Сергий выдержал, победил нашествие сатанинской силы. Конечно, она не успокоилась, продолжала нападать, но уже понимала, что здесь, в этой земле Русской, уже не иметь ей воли над людьми, ибо воцарился здесь человек, наделенный по своим молитвам такой силой, какой не бывало от века на Руси.

Не скрыть света, он и во тьме светит и зовёт к себе. Так и Сергий, слава о его строгой, чистой жизни привлекала к нему. Приходили и оставались с ним новые люди, вначале трудники, послушники, затем, выдержавшие испытания, становились монахами.

СКОРБИ И НАГРАДЫ

«Люты скорби, но сладок рай, тяжелы труды, но велика награда», – такие слова произносил преподобный, утешая братию монастыря. А утешать было нужно: голод и холод испытывали их на прочность. Не хватало муки для выпечки не только хле-ба, но даже просфор – преподобный молился, и приходил вдруг обоз от неведомого купца с хлебом, ещё тёплым от свежей выпечки. Не было воды – преподобный шёл к месту, одному ему известному по его молитвам, и из земли начинал течь источник сладкой воды. Не было свечей – служили, зажигая берёзовую или сосновую лучину. Монахи сами возводили кельи, готовили пищу и пекли хлеб, шили одежду и благо-устраивали обитель, заготавливали на зиму дрова и хворост. Трудно жилось. Посуда была деревянная. Богослужебные книги писались на бересте. Но крепкая вера и бла-гочестие спасали. Преподобный утешал братию: «Воззрите на птицы небесные, яко не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец Небесный питает их».

Но не всех монахов утешали такие слова. Началось недовольство руководством Сергия. Тогда преподобный, не сказав никому ни слова, покинул Лавру и основал на реке Киржач новую обитель. Но не смогли сами монахи жить дружно. Некоторые стали уходить к Сергию. А оставшиеся пошли с поклоном к митрополиту Алексию, чтобы он благословил Сергия вернуться в обитель. Преподобный возвратился, и, никого ни в чём не упрекнув, вновь возглавил братию..

ГЛАВНОЕ СОБЫТИЕ РУССКОЙ ЖИЗНИ

Какое это главное событие? А это Куликовская битва. И сейчас горделивая Ев-ропа не понимает, что было бы с Европой, если бы в 1380 году на поле Куликовом,

87

меж Непрядвой и Доном, русские войска не остановили полчищ Мамая? В сентябре, в день Рождества Пресвятой Богородицы. Именно преподобный Сергий вдохновил русских воинов и благословил эту битву.

Молодой князь Московский Димитрий Донской рвался на битву с татарами. Просил благословения у преподобного Сергия. Сергий долго удерживал горячность князя, говоря: «Нет ничего дороже крови русской. Откупайся золотом, мехами, кам-нями драгоценными, береги русских людей».

Но пришло время, когда стало невыносимым ордынское иго. Великий князь Мо-сковский собрал войско. Кликнул лучшие русские силы по Святой Руси. Собрались под московские знамена войска князей новгородских, суздальских, костромских, брянских, вятских, курских, вологодских, ростовских, владимирских... Всё бывало до тех пор в их отношениях – и вражда и ссоры, но общая великая беда сплотила русских людей. Сплотило слово преподобного Сергия. Именно к нему, созвав войско, поехал Димитрий Московский за благословением.

Отслужили Литургию, Напутный молебен. Преподобный благословил своих лучших монахов, бывших воинов Александра Пересвета и Родиона Ослябю идти с войском Димитрия на битву. Решение это было судьбоносное. Ведь монахи не берут в руки оружия. Преподобный Сергий сказал: «Господь осеняет русское воинство и одушевляет его присутствием в войске священников».

Именно Пересвет начал Куликовскую битву. В одной монашеской рясе, с крестом на груди, он выехал навстречу гиганту ордынского войска Челубею. Они сшиблись и упали замертво. В первых рядах бился великий князь Димитрий, надевший на себя доспехи простого ратника. После битвы его, всего израненного, но живого, нашли под деревом.

В это время в Лавре преподобного шла непрерывная молитва о победе русского оружия. Шло поминовение погибших. Преподобный Сергий видел весь ход битвы своими духовными очами и называл имена тех, кто погиб в эту самую минуту.

ДИМИТРИЕВСКАЯ СУББОТА

Уменьшенное, обескровленное русское войско возвратилось в Москву, но не сра-зу. Похоронили погибших. В Лавре и Москве служили благодарственные молебны, свершали панихиды по убиенным, возглашали им и их подвигу Вечную память. Пер-вая панихида выпала на субботу и на день памяти великомученика Димитрия Солун-ского, мироточивого, небесного покровителя князя.С тех пор и преподобный Сергий установили обычай молиться в Димитриевскую субботу об убиенных в Куликовскую битву. Этот обычай сохраняется и по сей день. В Димитриевскую субботу мы молим-ся уже не только о погибших на поле Куликовом, но и вообще о всех воинах, «на поле брани душу за Отечество положивших» во все войны, которые вела Россия за свою историю. Вспоминаем и поле Куликово, и лед Чудского озера, и Полтавскую битву, и поле Бородина, и Прохоровское поле Великой Отечественной. И более близкие по времени к нам жертвы афганской войны, среднеазиатских конфликтов, борцов с преступниками в Чечне и других.

И еще один памятник, уже архитектурный, напоминает нам о битве – это церковь Всех Святых на Славянской площади в Москве, около станции метро «Китай-го-род». Ее заложил лично Великий князь Димитрий, получивший навсегда название Донской.

88

ШКОЛА МОЛИТВЫ И СПАСЕНИЯ . Так можно назвать Лавру преподобного Сергия Ученики преподобного по его

благословению уходили и в людные и в глухие места тогдашней Руси, создавали мо-настыри. Монастыри были центрами просвещения – местом, где люди учатся жить и поступать по совести, по-Божески. Там детей учили грамоте, благословляли на совместную жизнь полюбивших друг друга юношей и девушек, крестили, отпевали, провожая в жизнь вечную. В монастырях тогда и доныне спасались и спасаются че-ловеческие души, – самое дорогое, что у нас есть. Все эти монастыри жили по уставу обители преподобного Сергия.

Сергий, вступая в преклонные годы, продолжал служить, помогать братии точно так же, как и в начале монашества, стараясь всем помочь и угодить. Он был на верх-шине горы человеческих добродетелей, а с такой горы ближе до неба. Не раз и не два монахи видели, как огненные ангелы помогали преподобному служить. Более того, во время Литургии небесный огонь входил в чашу для причастия, которую препо-добный выносил из алтаря к молящимся. Именно Сергию, сопровождаемая святыми, явилась Божия Матерь, именно Она, Царица Небесная, предсказала, что у преподоб-ного, будет множество учеников. А предсказание это было ночью, когда небо освети-лось неземным светом и всё оно заполнилось летящими к рассвету птицами.

СВЯТОЙ СЕРГИЙ ВСЕГДА С НАМИ Семь веков, семьсот лет со дня земной кончины преподобного Сергия. Но мы

всегда, во всякое время чувствуем его молитвенную помощь. И думаешь: простой земной человек смог достичь при жизни такой святости, что воочию видел ангелов, Царицу Небесную, совершал чудеса исцелений. Значит, это возможно?

Мы вспоминаем христианскую кончину старца Сергия. За полгода до неё Го-сподь открыл ему время ухода с земли. Преподобный собрал братию, говорил им о любви друг к другу, об умеренности в пище, о соблюдении постов, о хранении в чистоте души и тела. Назначил своим преемником игумена Никона, а сам ушел в безмолвие. В день кончины причастился Христовых Божественных Тайн и впервые после долгого молчания сказал: «В руце Твои предаю дух мой, Господи», – и умер, как уснул. Лицо его просияло неведомым нам светом. Благоухание дивных райских цветов разлилось по келье и по обители.

Это было 25 сентября 1392 года. Через тридцать лет мощи его были открыты нет-ленными и по-прежнему благоуханными. Чудеса, происходящие все эти годы, и до-ныне подобны, как писали раньше, многоводной реке, то есть неиссякаемы. Никакой самой толстой книги не хватит, чтобы рассказать о них. Но о двух случаях спасения преподобным Русской земли хочется поведать.

В Смутное время начала XVII века польско-литовские войска, вдохновляемые Ватиканом, захватили Москву, многие русские города. Дворяне и бояре бежали в стан врага, присягали польскому королю. Казалось, конец России. Но держалась Лавра. Понимая ее значение, интервенты решили ее взять и сжечь. Отборные войска полководцев Сапеги и Лисовского окружили Лавру и осаждали ее, обстреливали. Полтора года! И ушли ни с чем. А подумать только, кто противостоял отборным войскам? Монахи, крестьяне, ополченцы. Выстояла Лавра. И выдержала только по силе заступничества преподобного Сергия. Его видели на монастырских стенах, его присутствие сказывалось в том, что припасы еды и воды не уменьшались, а главное – духом не падали защитники.

89

Сапега и Лисовский поехали в Ростов Великий, к преподобному Иринарху, в его обитель – Борисо-Глебский монастырь. Как известно, место Иринарху указал сам пре-подобный Сергий. Так вот, преподобный Иринарх сказал захватчикам: «Уходите из России. Все равно вы потерпите поражение и уйдете с позором». Они не поверили. «Как это так? У нас такое войско, как это мы уйдем? Кто нас может победить?» – «Преподобный Сергий», – отвечал старец Иринарх.

Именно преподобный явился новгородскому купцу Козьме Минину и повелел собирать народное ополчение.

Другой случай явного заступничества святого Сергия за Россию был в 1812 году, когда новые захватчики, теперь уже французы, и вся Европа с ними, вошли в Рос-сию, хозяйничали в Кремле. Москва, зажженная самими москвичами, горела. «Что это за победа, – растерянно говорил Наполеон, – если нет побежденных?»

Он вышел на площадь перед Успенским собором и вздрогнул: со стороны Воро-бьевых гор шли три несметных войска. Они как будто шли по воздуху. «Я вижу их вождя! – в страхе закричал Наполеон. – Он весь в черном. Он монах, он с крестом. Седые волосы, седая борода. Кто он?»

Привели к императору пойманного русского старика. Старик, услышав о небес-ном войске, сразу сказал: «Это преподобный Сергий». – «А можно видеть его изо-бражение?» – «Да. В каждой русской церкви». Наполеон тут же пошел в Благове-щенский собор. Ему указали на икону преподобного. «Да, это он! – в страхе закричал император. – Что же это за народ, если их армию водят святые! Коня мне, коня!»

Привели коня. Император вскочил и в страхе бежал из Москвы. И из России. К своему безславному концу.

«Дивен Бог во святых Своих! – восклицаем мы. – Дивен в преподобном Сергии». Какое счастье, что у нас такой небесный заступник, ангел Русской земли, нашей лю-бимой России.

Всего преподобным Сергием и его учениками основано около семидесяти мона-стырей. Это явилось решающим условием в деле сплочения Руси, оздоровления ее нравственности и послужило просвещению народа, обогатило Русь книгами, икона-ми. Москва окончательно утвердилась как столица Руси.

А всё начиналось с Троице-Сергиевой лавры.

ВОСКРЕСНАЯ СЛУЖБА

Воскресенье от того и названо воскресеньем, что напоминает Воскресение Хри-стово. Каждое календарное воскресение – это малая Пасха. Гремят, зовут на службу колокола церквей, и вспоминается строчка поэта: «Золотое сердце России мерно бьётся в груди моей». Именно в православном храме особенно ощущается непобеди-мость России.

Православие, а значит, и Россию, можно понять только тогда, когда уверишься в том, что смерти нет. Как нет? А что же тогда такое – наши кладбища? Но лучше спросим: что такое Гроб Господень? Иисус был положен в него бездыханным. И вос-крес « в третий день по Писанию». Точно то же будет и со всеми нами.

В том-то и есть главный смысл Пасхи Христовой, он в победе жизни над смер-тью. Да и как может Начальник жизни Христос быть Богом и для живых, и для мёртвых? Нет, только для живых. Умерев на Кресте как человек, Он, как Бог, сошёл в

90

ад, разрушил адские двери. И Адама, и многих праведных, давно и недавно умерших, встречали люди на улицах Иерусалима.

«Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» – это одно из главных пасхальных возглашений. «Смерть, где твое жало? ад, где твоя победа?». Уничтожена смерть, стонет и рыдает ад, ибо Спаситель даровал нам вечную жизнь.

В день Великой Субботы, вслед за сошедшим с небес Благодатным Огнём, свер-шается торжественная Литургия Василия Великого. На ней звучат высочайшие сло-ва Царя царей и Господа господствующих. Да молчит всякая плоть, да не касается нас ничего земное. Близятся счастливые дни обновления души и тела. Всю Светлую Седмицу бывают открыты Царские врата. Это знак того, что Спаситель открыл так-же и райские двери, показав путь спасения.

Но было и наше предательство Христа. Ещё при земной жизни Спаситель ска-зал: «Верующий в Меня будет иметь жизнь вечную». Что ж не верили? И кому поверили? Иудеям, которые требовали Его смерти? И крики их превозмогли робкое желание римского наместника Понтия Пилата освободить Христа.

Но ведь у Креста были не только иудеи, были и те, кто даже знал Христа при жизни, свидетели исцелений и сами исцелённые. Те же Вартимей и Закхей из Ие-рихона. И из десяти очищенных от проказы был тут хотя бы один, тот, кто вернулся благодарить Христа. А Лазарь, друг Христа, а сёстры его Марфа и Мария? А гости на свадьбе в Кане Галилейской, где Спаситель явил Своё первое чудо? И почтенные мужи еврейские Иосиф и Никодим.

И сотни, и многие тысячи других. Что говорить – ученики разбежались. Только Иоанн остался. Именно ему поручил Иисус заботиться о Своей Матери. О Ней были Его последние земные мысли.

Да, предали Христа. Испугались. И римляне тоже испугались. «Страха ради иудейска» предали Спасителя. О, несмысленные иудеи, кого вы судили? Того, Кто будет судить Вселенную? Того, Кто способен оттрясти звёзды с небес, как яблоки с яблони? Того, кто колеблет горы и расплескивает моря и океаны? И Его судили земнородные твари? Творца жизни!

Но сколько там было иудеев по отношению к остальным? И остальные, боль-шинство, значит, поверили иудеям? Значит, не любили Христа? Это же страшно вымолвить, не любили Создателя жизни на Земле. Боялись иудеев? Вот если бы любили Христа, не боялись бы, ибо «совершенная любовь изгоняет страх». И как же не любить нетленного Бога? Вечного и Бесконечного, Всеведущего и Всемогущего?

Значит, не любим. И снова возводим Его на Крест? И опять распинаем. Он да-ровал нам время, мы распинаем этот Его главный дар, швыряем его в пасть удоволь-ствиям, разврату, чему угодно, только не спасению души. Небесные силы ужасаются, видя наше безразличие к спасению.

Уж теперь-то, после всех уроков истории, можно было придти с покаянной го-ловой ко Престолу Божию, понимая, что всё золото мира не стоит одной спасённой души.

И если смерти нет, то что бояться перехода из времени в вечность? Чем сильнее человек верит в Бога, тем с большей радостью желает он окончания отведённого ему земного срока. Потому что не только земные времена каждого отдельного человека кончатся, но и вообще наступит конец Света. Но прежде – Страшный суд. Неиз-бежный, справедливый. Окончательный. А до него, вспомним пророка Иезекииля, останки людей вернутся туда, где родились, чтобы воскреснуть. О, сколько костей прилетит в Россию отовсюду, со всех материков. То явится миру Святая Русь в сво-

91

ей полноте. Миру вечному, в котором она будет главной. Главной, потому что была самой преданной Христу и более других возлюбила Его.

В главном сражении Христа с Велиаром, света с тьмой, мы победим. Оно на-чалось в вечности, в ней и закончится. Фактически, мы уже выиграли его. Потому что вступаем в него полные веры и мужества. Ибо одна только есть настоящая вера, Вера православная. Почему? Потому что на землю её принёс Господь, Сын Божий. Остальные религии, верования созидались гордыней падшего человека.

Страшась этого сражения, враги Христа торопятся – всегдашняя их надежда – за-владеть способностью Бога созидать жизнь. И что доказали? Что мы с дерева спрыгну-ли вместе с Дарвиным и обезъянами? Воля ваша, но нас Господь сотворил. А теперь вот началась болтовня, что изобретут для людей бессмертие. Голография, киборги, ещё чего-нибудь придумают. Всё это всё та же зряшная коллайдерность. Что угодно, лишь бы от Бога людей отвернуть. Нет, дети лукавого, деньги не тратьте: и вечность и беско-нечность в ведении Всевышнего. И только.

Ударил утренний воскресный колокол. Как говорится: «Первый звон – с постели долой. Второй звон – из дому вон. Третий звон – в церкви поклон»

Зовут на службу колокола. «Утренюет дух мой ко храму святому Твоему!»

92

НЕОБЫЧНЫЙ ШУБИНС к а з ы Д о н б а с с а

ЧЁРНОЕ НЕБО

Как чёрное небо, как бесконечная ненастная бездна, едва пересыпанная ред-кими искрами, обрушилась на грудь чернота и давит так, что тяжело, почти невоз-можно вздохнуть. Тьма переливается нефтью прямо у глаз и кажется, что смотришь в самый глубокий омут, из которого не то, что возврата нет, ничего человеческого там нет и никогда не было. Первозданный и бесконечный, так что сорвись душон-ка человеческая с краешка мысли, и будет падать в этот омут целую вечность.

Грузно осела мать-земля своим сырым, каменным чревом на впалую шахтер-скую грудь. Тяжело распластала по твёрдому так, что треснули рёбра и вывернуло кость из руки наружу. Держит своей железной хваткой, как будто желая отомстить за то поругание, которым занимаются люди, вгрызаясь в чёрное её нутро.

Кто не знает, думает, быть может, что в глубине шахты совсем тихо, но это не так. Трещит понемногу уголь, всегда готов радостно ухнуть на незадачливого шах-тера всей своей тяжелой тушей. Капнет где-то слезою вода. Тонко пищат извечные спутники человека – шустрые и слепые подземные крысы.

Карп тужится вздохнуть – ему зевнуть бы во всю прокуренную желтозубую пасть, да нет мочи. Давит на него чрево земли. Трещат его ребра. Кружится в го-лове.

– Ужо не выберусь! Не успеют ко мне добраться.Подумал, и жалко ему стало. И детей своих жалко, и жену, которую уже давно

забыл любить и лелеять, а скорее просто привык ежедневно уделять ей свою неиз-менную толику внимания, как будто голосливым часам с кукушкой.

И дел стало жалко недоделанных, которые, как водится, никогда полностью все не переделаешь и стоят они, глядя с укором на хозяина, как покосившийся крест на могиле когда-то юных и озорных начинаний. И родителей жалко, хотя они давно уже нырнули в черное тело земли, да так глубоко, что уже растворились в этой безмерной черноте целиком.

ПРОЗА

Юрий КОВАЛЬЧУК(г. Луганск)

Журналист. Живет в Луганске. В данное время исследует шахтерский фоль-клор Донбасса и готовит к выпуску книгу сказов о легендарном Шубине – подземном духе, который, по отзывам все тех же людей рубящих камень, обладает магическими помощниками и предметами, благодаря чему с одной стороны он может наградить, а с другой наказать, ну да, на то он и владыка подземного царства. Особенно близок горнякам, когда те попадают в беду.

Вниманию читателей предлагаются три сказа Юрия Ковальчука.

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПРО

ЗА

© Юрий Ковальчук

93

И даже, глупость какая, жалко стало Карпу новеньких ботинок, которые он с прищуром битый час мерил на промёрзлом рынке, пока толстая нерусская продав-щица с руганью не сдалась и не уступила ему хорошо в цене.

Но больше всего ему вдруг стало жалко себя. Прокуренного и узкогрудого, всегда с вонючей сигаретой в зубах или горошиной насвая под языком, пьяного и дурного в праздники и дни получки, грубоватого и порой скупого, но всё же вполне прилично-го и незлого человека, который долгие годы стучал да стучал в чёрные груди земли, пока они не распахнулись и не засыпали его колкой горючей породой.

Лежит Карп, смотрит в чёрный омут, сипит раздробленной грудью. Уплывает он помалу куда-то вдаль, хоть и знает, что надо ему держать свою душу при себе, иначе выпьет её бездонная угольная тьма – не воротишь. Чтобы проще терпеть, начинает вспоминать всякое. Из детства своего шутки и заговоры, потом школа, ему вспомни-лось и училище. Потом опять его начало мягко сносить в бархатный водоворот, но вдруг прошёл по телу спазм, и Карп, с болью закашлявшись, снова пришёл в себя.

Решил тогда Карп, чтобы не околеть вот так, тихо и страшно, песни петь. Потому что всегда и во всём русскому человеку в песне отрада есть, и даже в канун самого распос-леднего своего пути привычно нам так затянуть душевно, что даже сама смертушка, бывает, сядет, послушает, да так пригорюнится, что и про дело своё на время забудет.

Сипит Карп – петь он не может, пузырится у него на губах кровяная пена, похру-стывают острые осколки внутри. Свистит в груди воздух, но всё равно подтягивает он тихонько. Мало-помалу увлёкся, стал с душой и пониманием выводить. Одну спел, вторую принялся. Вторую кончил – третья уже на уста ложится. Пел он внача-ле что-то народное. Потом пошёл про нелёгкую жизнь шахтёрскую петь.

Шахтёрская, горькая доля… Фитиль в моей лампе погас… Крутая Мария, доколе Ты будешь могилой для нас?

Пел он горькие слова знакомые издавна и наворачивались на глаза слёзы. Потом спел песню, которой его матушка любимая в самом раннем детстве перед сном часто баюкала, и вдруг слышит, как будто подпевает ему кто-то.

Голову повернуть Карп не мог, но краем глаза внезапно он как будто объял рядом что-то тёмное. Забился в виске на секунду страх и тут же отхлынул, потому что и так он лежал уже раздавленный и жить-то осталось всего ничего. Поэтому он лишь всхлипнул, завращал глазами и продолжил петь.

Поёт и слышит: точно кто-то рядом тоненько за ним выводит. Долго пел Карп, сколько мог, а потом у него совсем во рту пересохло, губы растрескались, он закрыл глаза и замолчал усталый.

Карп лежал, плавая в чёрном, а потом кожей почуял, как кто-то склоняется над ним. Сухая, тёплая рука погладила его по волосам, а потом исчезла. Раздался тихий и тонкий жестяной звук, Карп снова почуял присутствие и в губы ему ткнулось гор-лышко бутылки. Он полез в него сухим, как солома, языком, прошёлся по стеклян-ному краешку и ощутил едкий и освежающий травяной привкус.

Горлышко ткнулось, звякнул ему о зубы и в пересохшую песочницу рта хлынуло что-то тягучее и огненное, настоянное на каких-то неизвестных травах или кореньях. Отпрянув, неизвестный дал обожжённому горлу Карпа наполниться всхлипом, а за-тем снова влил жидкое пламя ему внутрь.

94

Всё поплыло в голове, но уже не так, как недавно, когда Карп ронял последние крохи своего естества в бездонное чёрное небо. Его завертело, приподняло и вновь опустило в то же расплющенное о камень тело, только теперь боль стала гораздо сла-бее. Боль вытащила когти из руки, перестала царапать грудь и свернулась там, почти как мурлыкающая кошка. В нём появилась способность открыть глаза. Карп вновь вынырнул в антрацитовую тьму, переливающуюся перед лицом, да так, что чуть не ухнул опять в бескрайнюю бездну.

Еле удержался. Вернулся в себя. С трудом остановив карусель внутри, Карп по-старался не смотреть пристально на угольную тьму перед собой, но она так притяги-вала, что он часто-часто заморгал. Передохнув, прошептал скованным голосом сипло «спасибо!».

Сухая рука вновь погладила его по голове. Бутылка с живительным напитком мягко ткнулась в его губы, и он с благодарностью хлебнул из неё и пил бы снова и снова, но невидимая рука отняла флягу от губ. Карп прокашлялся и уже отчётливее попытался поблагодарить незнакомца, но сухие пальцы легли ему на губы.

– Ты спой лучше. Чего зря болтать? Спой ещё ту колыбельную, что матка тебе пела. Ужо красиво!

Карп очень удивился, откуда его нежданный собеседник знает про колыбельную, но смекнул, что дело тут особое и запел потихоньку. Поёт он, а незнакомец вслед тихонько тянет – слова ему как будто бы ведомы.

Стал Карп один глаз набок таращить, чтобы хоть краешком увидеть, кто это ему целебное питьё давал; кто заветные слова старинные знает. Успел видеть лишь седую бороду, да глаз один, такой чёрный и страшный, что вмиг у Карпа в голове замело метелицей и он от греха подальше зажмурился.

А тот, страшный, наклонился над ним и дыхнул в лицо укором:– Неча таращиться! Ишь, шустрый какой! Твоё дело теперь петь. Пой сколь-

ко сил станет, да смотри не засни. Сдюжишь, авось твоё счастье – дождёшься ты помощи.

Затем влил Карпу в рот остаток зелья и отпрянул.Что оставалось делать? Закрыл он на всякий случай глаза покрепче – чтобы

больше страшного незнакомца ненароком не увидеть, и стал петь. Пел долго, одну за другой все знакомые песни. Самые старинные, почти забытые вспоминал, чтобы не уснуть. И время от времени ему вторил тихий голос.

Не стало сил совсем, ни голоса. Рот как песком полон. Захлебнулся Карп не-сколько раз, вскрикнул от боли в крошеве рёбер, но превозмогая всё тянул, что духу осталось, песню про Марию Крутую, пока не провалился он в недоброе чёрное небо, переливающееся как невиданный драгоценный камень. И вертел его тёмный поток, бросая как талая вода лучину. Кружило и всасывало до тех пор, пока не растаял он без остатку в густой, вязкой жиже.

Выплывал Карп мучительно и долго. Вливалось сквозь бессмысленно распялен-ные глаза в него белое. Как глупые птицы долдонили на незнакомом языке какие-то мятые образы. Что-то делали с ним, а что и не понять. Потом ему стало очень больно. Так, что просто невмоготу. И что-то полилось из него наружу и потоком вынесло семя сознания. Тогда Карп осознал, что это он вопит от боли в изломанной руке, которую безжалостно терзает костоправ.

– Хорош тебе голосить! Не то дело как ты в шахте придавленный заливался, а теперь орёшь, как баба, прямо и сказать стыдно.

95

Доктор закончил мучить его руку и стал ловко и быстро пеленать тёплым и мо-крым бинтом. К тому времени, когда он закончил, Карп понемногу выкарабкался из всё ещё липко хватавшегося за него чёрного неба в Божий мир.

Доктор щёлкнул ампулой, набрал шприц. Наклонился над Карпом сделать ему укол. Затем пытливо глянул ему в лицо и прищёлкнул языком:

– Молодец, шахтёр. Здорово придумал – песню петь. Благодаря твои песням, тебя и нашли. Так бы может дольше искали бы, так уже и не выбрался. А как за-ливался-то громко, говорят! И откуда только сил и дыхания хватило? Ничего не скажешь – артист!

Но Карп уже не слушал доктора. Лекарство поедало боль и ему становилось тепло. Постепенно он провалился в глубокий и светлый сон. Снилось ему детство, ещё здоровая и совсем молодая мать и снег, сине-белый на ярком солнце. Карп ве-рещал, барахтаясь в снегу – он свалился с санок. А мать хотела бы его пожурить, но ей самой было так весело, что она упёрла руки в полушубок и белозубо захохотала в безмятежное синее небо.

И так от этого смеха и от этого неба становилось легко и славно на душе, что Карп почти не обратил внимания на ворона, который сидел на яблоне рядом и умно разглядывал его, мальчишку, невероятно глубоким и страшным чёрным глазом.

ШУБИН И КАРТЁЖНИК

Дело было в прошлом году. Появился у нас на шахте один нехороший мужичок из блатных. Все его за малый рост называли Окурок, а он и не обижался, хотя за словом в карман не лез и вёл себя независимо и дерзко. К ссоре он не стремился и до драки дела не доводил, но прихватки у него были тюремные, и шахтёры его не особо жаловали. Кроме того, побаивались, потому как ходила молва, что Окурок всегда носит в голенище заточку и в прошлом сидел именно за то, что зарезал кого-то в потасовке.

Работал он ни шатко, ни валко, но близко дружил с директором шахты – что-то их связывало, но никто не знал, что именно. В общем, всё ему с рук сходило – бы-вало, норму не выполнит или в загул уйдёт, но ему начальство прощает. Видать, водился за директором какой-то должок перед Окурком.

Полгода он не проработал – завёл среди шахтёрского люда картёжную игру. Наш брат отчаянный – работа трудная и опасная: как вырвется на волю из забоя шахтёр, если его вовремя жена домой не сманит, пойдёт гулять, будто сто чертей в него все-лилось. Пойдёт шахтёр пить да гулять, а Окурок тут как тут: мечет карточки, хитрым глазом щурится, в один миг обдерёт как липку.

Сколько уже баб в нахаловке выло после того, как муженьки их возвращались домой мрачнее тучи и с пустым карманом, сколько подговаривали молодых парней поучить Окурка в кулачную, да только никто связываться не стал. Насильно никто за карточный стол не тянет – не умеешь играть, значит – не берись! Тем более, что играл Окурок, кажется, честно и в шулерстве ни разу не был замечен.

Рано или поздно всё равно ему бы несдобровать – обозлился бы люд и прокатил бы его, как на саночках, с самого высокого террикона. Но вместо расправы от това-рищей-шахтёров случилась с Окурком совсем другая оказия.

Спустился он как-то в ночную смену в забой, принялся уголь рубить. Весело у него на душе, у Окурка, – днясь выиграл он у маркшейдера всю его зарплату. Поря-

96

дочно он потрусил местных шахтёров, теперь планировал бросить тяжкий подзем-ный труд и с нажитым уехать в богатые края, где можно было бы жить, не работая, одной лишь игрой.

Мысли приятные… Уголёк понемногу рубится, а Окурок мечтает о красивой жиз-ни, когда он скинет грубую одежду и станет по дорогим ресторанам зажиточных дураков облапошивать. Совсем уж в сладкие свои мысли ушёл, и вдруг обрушился перед ним уголь, и прямо перед Окурком открылся узкий лаз, в конце которого как будто мерцал свет. Полез Окурок в лаз, продрался сквозь него и попал в небольшую комнатку, вырубленную прямо в угле.

Стоит в комнатке стол, а рядом с ним две табуретки. На столе старинный фонарь Вольфа, а за столом сидит старый-престарый шахтёр. Борода у него всклокочена, из-под косматых бровей блестят хитрые глаза. Шуба на нём косматая, а под табуретом обушок лежит. Гладит старик зайчонка, спящего у него на коленях, – только искры по шкурке под рукой его пляшут.

– Здравствуй, мил человек! – говорит старик. – Что стоишь? Присаживайся, уважь старика. Скучно мне – потешь беседой вежливой. А хочешь, можно было бы и в картишки перекинуться. Небось, найдётся у тебя колода?

Смекнул Окурок, что дело тут странное, да обуяла его жадность и покатился он по накатанной. Присел напротив косматого шахтёра, достал колоду, перетасовал да поглядел на старика испытующе:

– А есть у тебя, старый, на что играть со мной? Или, может, бабка из тебя всю по-лучку уже высосала? Осклабился старик, сунул в жёлтые зубы трубку и, порывшись в кармане, шлёпнул на стол старинную золотую монету.

– Вот, если, конечно, тебе мои деньги по душе придутся – бумажек у меня нет, да и не терплю я их.

Окурок золотишко уважал. Попробовал монету на зуб и остался доволен. По-ложил он её перед стариком и стал метать карты. Опытен он был и моментально обыграл старого шахтёра, бросил золотую монету в потайной карман и с ожиданием поглядел на старика.

– Ну что, старина, есть ещё на что сыграть? Али совсем пустой? Шахтёр выбил трубку о табурет, поднял обушок и грохнул им об стол.

– Гляди, милай, какой у меня обушок! Старинный он, заговорённый! Вовек его не сточить, а угля им нарубить можно столько, что целой дюжине молодцов никогда за тобой не поспеть. Мечи карточки! Играем!

Окурок в эту сказку, конечно, не поверил, но его уже разобрал азарт. Снова они сыграли и опять он у старика выиграл. Посадил тогда тот на стол своего зайца.

– Это не простой заяц: если его при себе держать, он тебя завсегда от шахтного газа спасёт. Стоит ему где-то смертушку атласную почуять – вмиг заверещит он, как ребёнок!

Метнули карты – выиграл Окурок и зайца.Захохотал тогда старый шахтёр:– Силён ты, брат! Наслышан я о тебе, да всё испытать хотел – ужель не мухлю-

ешь, честно выигрываешь? Но вижу теперь – мастер ты в карты играть. Бери выи-грыш и иди себе с миром.

Сказал и закурил трубку, но Окурок совсем во вкус вошёл и стал уговаривать старика ещё сыграть. Тот насупился, запыхтел, как паровой котёл.

– На что ж мы с тобой играть будем? Всё тебе отдал, что было. – Да на что угодно сыграем, мне-то какая разница? Да хоть на твой фонарь!

Улыбнулся тогда Шубин зло. Засверкали его глаза.

97

– Слыхал я, как ты товарищей до портков раздеваешь. Что, хочешь в темноте меня оставить? Ну, так давай играть. Как бы тебе только самому потом бела света искать не пришлось!

Метнул Окурок карты и вновь обыграл старика. Тот насупился, глазами сверкает, пускает клубы дыма и что-то бормочет в бороду.

А Окурок и в ус не дует – стало ему отчего-то смешно и радостно. Сунул он подмышку обушок, схватил в одну руку зайца, а в другую фонарь Вольфа и стал протискиваться через лаз обратно, а старого шахтёра оставил в темноте.

Только он из лаза вылез, как за спиной у него загремело и посыпался уголь и порода – завалило узкий проход.

Подивился Окурок, но в это время зайчишка что есть сил впился ему зубами руку, да так, что прокусил её до кости. От неожиданности Окурок заревел, как бык, уронил он зайца и обушок. Заяц прыснул куда-то во тьму, а обушок прямо по ноге пришёлся, так что от боли Окурок зашипел, подпрыгнул и уронил фонарь, который тут же потух.

Хуже того – стукнулся он головой и разбил коногонку. Остался Окурок в полной темноте. Пытался найти фонарь, но тот как сквозь землю провалился. Стал он нао-щупь пробираться, но вскоре совершенно заблудился. Несколько часов упрямство-вал – пытался выбраться к людям, но потом всё-таки сдался и стал звать на помощь.

Услышали его шахтёры – прибежали на крик, а когда увидели, то встали как гро-мом поражённые. Стал Окурок седой как лунь, но того страшнее – ослеп он, а глаза его стали чёрные-пречёрные, глубже самого чёрного антрацита.

Доктора потом Окурка смотрели, да так никто ничего и не сказал дельного – только языками цокали и шушукались меж собой.

А Окурок сначала горькую запил, а вскоре нашли его поутру в снегу замёрзшим и собаками объеденным.

Так наказал Шубин картёжника за его жадность да за то, что обирал дочиста своих он товарищей.

БЕДА И ШУБИН

Беда на Донбассе с шахтным оборудованием, древесиной и крепями. Ещё до во-йны было тяжело, а в войну и вовсе стало шахтёрам невмоготу. Шахты старые, обо-рудование в них ещё времён СССР, а лес, чтобы сэкономить, такой негодный при-возят, что хоть плачь. Нет ничему веры – скрипит всё, брёвна, как спички, ломаются. Страшно так работать – мало ли уже людей погибло, а сколько их ещё будет.

Однако делать нечего – плохо с работой стало на Донбассе. Кто помоложе – за флажки на заработки едет или в армию идёт; там тоже не сахар, а всё же платят побо-ле. Ну, а у кого обстоятельства такие, что ни форму надеть, ни в далёкие края за ру-блём никак нельзя поехать, тем только один путь и остаётся – в шахту. Платят мало, но всё же даже этих грошей нигде сегодня на Донбассе, кроме шахты, не заработаешь.

У Артёма Беды была больная жена. Деток им Бог не послал, зато жили они – душа в душу. Все соседи на них любовались, как они друг с другом любезничают и друг дружку балуют. Уж на что болела супруга, Беда её научился лучше всякого док-тора выхаживать. И уколы ставил, и кормил её, когда невмоготу ей было готовить, в общем – берёг, как зеницу ока.

Но заботы больному человеку мало – нужны ещё и лекарства, а стоят они в наши дни столько, что порой начинает казаться, что проще уже в петлю залезть, чтобы родных не

98

разорять. До войны Беда из шахты ушёл – сильно его жена просила жизнью не риско-вать. Работал прилично в одном строительном учреждении. Выучился металл ковать – такую красоту творил, что люди из самого Ростова ехали на его мастерство поглядеть. Хорошо зарабатывал. Хватало и жене на лекарства, и даже кое-какие вольности завести. Подумывали даже новый домик купить, да вдруг война началась.

Предприятие, на котором трудился Беда, закрыли – хозяин уехал в Россию. Звал Беду с собой, но тот никак не мог свою жену бросить, а потому отказался. Какое-то время проживали накопленное, а потом вздохнул Беда и пошёл искать работу.

Жонка ему сразу сказала – если ты хоть попробуешь к военкомату на километр подойти, лучше уже тогда и домой не возвращайся, потому что я непременно в ко-лодце утоплюсь. Оно и понятно – сейчас на Донбассе человек если служит, то мало ему опасности от вражьей пули или гранаты сгинуть, так ещё и начальство заедает. Если командир дурак попадётся, дома считай, что и появляться не будешь.

В общем, походил Беда некоторое время, полюбовался нынешними зарплатами, а затем пошёл в ближайшее шахтоуправление устраиваться. Показал документы, так, мол, и так – работал с такого по такой-то год в шахте. Опыт, значится, имею, при-том солидный. Желаю незамедлительно приступить к выполнению своих служебных обязанностей.

И вот стал он работать шахтёром. Мужичок он был крепкий – не курил и спирт-ным особо не баловался, а потому скоро пообвыкся, вошёл в форму. Тяжело, конечно, и жена за него волнуется, а делать нечего – хотя бы какие-никакие гроши домой стал приносить. Проработал он несколько месяцев, и вот как-то ночью приснился Беде сон.

Видит он, что лежит в степи и смотрит в чёрную-чёрную ночь: ночное небо, как смоль, как дёготь, как антрацит – только кое-где проглядывают крохотные осенние звёздочки.

Глядит Беда и взгляду оторвать не может; не может даже пошевелиться. Ночной ветер гонит через него колючие осенние листья, какие-то растения больно давят в бок, но он ничего не может сделать – только лишь смотрит в бесконечную донбас-скую ночь.

Внезапно он осознал, что не ночное небо на него давит, а огромная угольная глы-ба распластала его. Смертельной патокой чернота вливается ему в глаза, манит ред-кими отблесками света на гранях. Стучит в угольной груди могучее глубокое сердце. Каждое его биенье больно жмет на грудь Беды. Гудит ему в разум нутряным голосом из бездны Мать Сыра Земля:

– Зачем ты стучал в мою чёрную каменную грудь? Чего хотел? Зачем меня по-тревожил?

Задрожал Беда, заплакал, но ещё страшнее голос загремел:– Разве я не простила тебя, не отпустила живым из забоя, когда ты прошлый раз

ушёл? А ну, Шубин! Сволочи его в самую глубокую штольню!И тут же отлегло от груди у Беды, как будто стопудовый сапог с дыхалки сняли,

но тотчас появился перед ним кто-то огромный и страшный. Косматый, то ли низок, то ли высок, а глаза горят, как домна пылающая.

Всадил он Беде в ногу обушок, заревел страшным нутряным хохотом и поволок куда-то.

Глядит Беда, а путь всё вниз да вниз! Всё уже и уже штольня, на стене чёртовы пальцы невиданной величины. Всюду синие метановые огоньки скачут, будто хозяи-на приветствуют. Взмолился он тогда:

99

– Отпусти меня, дедушка Шубин! Я завсегда к тебе хорошо относился! Всегда тебе кашку да молочко приносил! Всегда твоих посыльных – крысок слепых – хлебушком уваживал! Всегда лошадок твоих извозных сахарком привечал! Сказал, и горько заплакал.

А Шубин остановился. Встал и бороду жуёт. Потом своё слово молвит:– Хоть тебя бедою кличут, а был ты всегда верным товарищем. Всегда от тебя

люди только хорошее видели. Всегда ты с подходом к рудному делу относился, всег-да ко мне с уважением был. Жаль мне тебя и жену твою жалко! Знаю, не по своей воле ты под землю вернулся. Знаю, что ничего дурного ты не хотел. Знаю – жене на лекарство зашибить хотел. Ух, жалко мне тебя, честное слово…

Задумался косматый старик:– Отпущу тебя – нарушу завет земле-матери. Только знай – сейчас же дома ока-

жешься, но если хоть раз тебя в шахте мои посыльные увидят, вмиг явлюсь и утяну туда, откуда возврату роду людскому уже нет. Понял?

Заплакал Беда. Схватил он чумазую костлявую руку Шубина, поцеловал её, при-ложил ко лбу и, закрыв глаза, вовсю разревелся от пережитого страха и приобретён-ной надежды. Долго ли, коротко ли он плакал, да только проснулся уже от того, что жонка его перепуганная спиртом ему виски растирает и нашатырём под носом водит. Кинулся Беда ей на грудь, обнял, а потом, немного опосля, схватил пузырёк со спир-том и одним махом шило это выдул – так уж его проняло.

Хотите верьте – хотите нет, но та шахта, в которой Беда работал, в тот же день в обед обрушилась – подвели старые крепи да гнилой лес. А Беда послушался Шу-бина – от лютой смерти спасся и никогда больше даже на километр к шахтам не подходил. Снилось, правда, порою всякое, но это уже не так и страшно.

Вот так каждому Шубина слушать надо, чтобы свою долю услышать – кому до-веку колотить в чёрные груди земли, а кому и вообще туда соваться на стоит.

100

ПОЭЗИЯ

Светлана КУРАЛЕХ(г. Донецк)

Родилась 14 мая 1942 года в пос. Горное Красногвардейского района Саратовской области. Окончила Харьковский институт инженеров железнодорожного транспорта и Литературный институт им. М. Горького в Москве. Автор сборников поэзии «Вечерний визит», «Времена жизни», «Женщина с правами», «Что любят малыши?» и др. стихотворных изданий. В настоя-щее время – заместитель директора по творческим вопросам Донецкого областного театра кукол. В Союза писателей приня-та в 1995 году.

Живет в Донецке.

ТАЙНЫ ВЕЧНЫЕ – НАД НАМИ И з к н и г и « Д н е в н и к н а ф о н е к а н о н а д ы »

ПОЗВОНОЧНАЯ ИСТОРИЯ

Путь желаний – позвоночник Начинается от звёзд. Елена Шварц

Путь желаний – позвоночник начинается от звёзд. Вдохновения источникзахватил меня всерьёз.

Без малейших колебанийя расправила крыла,и по лестнице желанийк звёздам радостно взошла.

Но в попытке экзотичной приземлилась вдруг спиной – сломан первый поясничный и двенадцатый грудной.

Тайны вечные – над нами, Млечный путь – в моём окне.Всходят звёзды вечерамии подмигивают мне.

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

© Светлана Куралех

101

Крылья в небо так и рвутся, и щекочут мне плечо. Позвонки мои срастутся – налетаемся ещё!

* * *Мне ангелы снятся и, кажется, нет им числа.Которую ночь почему-то мне ангелы снятся.Один охраняет от сглаза меня и от зла, пока остальные в слепом коридоре теснятся.Вот ангел второй застывает у чёрных дверей.А третий прозрачным крылом заслоняет собрата.Четвёртый мне на ухо шепчет: «Беги поскорей!»«Беги поскорей...» – повторяет задумчиво пятый.Куда мне бежать и о чём эта смутная речь, возвышенный шёпот и трепет, намёки и знаки?

БЫВШИЙ ДРУГ

Хохмач в литературном деле, любитель шуток на ходу… Ах, как мы весело гудели, дудели как – в одну дуду!

Но жизнь – учитель наш суровый шутливый охладила пыл,и в друге бывшем облик новый и незнакомый проступил –

нет-нет, не то чтобы Иудин, но что-то разделило нас.Я поняла: стрелять не будет, а деньги на патроны сдаст.Зачем столько ангелов?

Как я смогу уберечьих бедные крылья в такойтесноте и во мраке?

102

* * *Нет, со мною так не надо… Жизнь моя теперь проста. У меня одна отрада – песня с чистого листа.

У тебя одна повадка: душу мне на части рвать. У меня одна загадка:как я буду зимовать.

Что скребут на сердце кошки,я не стану разглашать.Мне бы только свет в окошке через холод продышать.

* * *Всё холоднее на ветру,и время всё неумолимей.– Вы где?– Мы в Иерусалиме.– А вы?– Мы там, где кенгуру. А убиенные – в раю,а незабвенные – в Нью-Йорке. А я одна в глухом краю,всё стерегу свои задворки. Ушла ночная электричка, и кажется, что всё ушло...Я – бабочка-шизофреничка, бьюсь о вагонное стекло.

СТУЧАТ…

Стучат… Это наши сердца дождались любви. Стучат… Это часы отсчитывают время. Стучат колёса по рельсам, топоры по деревьям, костыли по мостовой, каблучки по асфальту.Стучат…Это капли дождя по крышам.Стучат… Это, кажется, в нашу дверь. Опять стучат…Пусть стучат – нас нет дома.

103

ТАК И ЖИВУ…

1

Мои соседи сверху: тётя Соня, двенадцать кошек и кобель Пегас. Я остро ощущаю их – спросонья,и в час ночной, и в предвечерний час.

Когда хозяйка громко дверь закроет,из дома на работу выходя,Пегас несчастный «то как зверь завоет»,то жалобно «заплачет как дитя».

И каждый день – то дружеская свалка, то грохот у меня на потолке…Соседку жалко. И собаку жалко. Так и живу у них на поводке.

2

Так и живу… Ещё не ставлю точку. Тяну тире. Теряюсь в запятых.А если Бог подаст какую строчку, наград не ожидаю золотых.

Есть у меня причуды и привычки: вопросом отравляю каждый миг, и речь прямую завожу в кавычки, а надо бы – в лицо и напрямик.

Но как-то неуместны восклицанья,и проходные чёрточки не в счёт…А жизнь течёт без знаков препинанья, как вздумается ей, так и течёт.

* * *Двух убогих – тебя да меня – Бог решил обогреть у огня.Что, мой ангел, уютно?Уютно.Можно спать до утра беспробудно.

– Что, мой ангел, тепло ли?Тепло.Дай твоё поцелую крыло

104

и ладони,и шрам у виска.Жизнь, как видишь, не так уж горька.

Будем счастливы мы до рассвета. Бог недаром сюда заглянул.Что, мой ангел, ты скажешь на это? Нет ответа…Мой ангел уснул.

ПОРТРЕТ ДОНЕЦКОЙ ПОЭТЕССЫ

«Не дай мне бог сойти с ума». Александр Пушкин

Вот образ прирождённой поэтессы:её разнообразны интересы –то презентация, то вернисаж… Паденье – перелом – теперь массаж…

Воздушные отрезаны ей тропы: просрочен паспорт, чемодан в пыли, аэропорт на уровне Европыстёрт-распростёрт на уровне земли… Она давно в театре кукол служит. Ночами плачет, днём живёт-не тужит.То надевает шляпку, то снимает и ничего вокруг не понимает.

Наверное, уже и не поймёт –там, за окном то пулемёт, то миномёт, а что ей пулемёты-миномёты –ей только бы добраться до работы.

Такая жизнь на фоне канонады.…Итак, два-три штриха губной помады. Взгляд в зеркало – да это ж я сама!Пора. «Не дай мне бог сойти с ума»!

ДЕБЮТ

Кукла живет и танцует по кругу,так привязались с актёром друг к другу, что непонятно, кто водит кого:куклу – актёр или кукла – его.

Только запутались тонкие нити, куклы по воздуху ножками бьют,

105

встали-упали – уж вы извините, не забывайте, что это – дебют.

Жизнь моя тоже танцует кругами, не замечаю земли под ногами – Кто-то за ниточки сверху ведёт, перемешались паденье и взлёт.

Что-то хотела, куда-то спешила, ангелы в небе всё ближе поют. Накуролесила, наворошила...Боже, прости меня! Это – дебют.

* * *

Сестра моя – жизнь. Борис Пастернак

А жизнь добра. А жизнь мудра.И я моей сестрицекоторый день кричу «Сестра!» – как пациент в больнице.

Дни собираются в года. Весна вот-вот очнётся. А я всё жду и жду, когда сестра мне улыбнётся.

Но шепчет жизнь: пока нельзя – на всё закон всевышний…И застилает мне глаза слезами зимней вишни.

106

ПОЭЗИЯ

Евгений ЧЕПУРНЫХ(г. Самара, Россия)

Родился в 1954 году в городе Чапаевске Самарской области. Первая поэтическая подборка появилась в 1978 году в журнале «Юность», завоевав премию тогдашнего комсомола, а в 1980 году в Куйбышевском книжном издательстве вышла его первая книга стихотворений — «Письмена», возвестившая о появлении тонкого и образного лирика. Затем был долгий перерыв, и толь-ко в 2004 году он издал новую книгу стихов «Маятник», за кото-рую был тут же удостоен звания лауреата литературной пре-мии имени Ивана Дмитриева. Печатался в журналах «Юность», «Наш современник», «Москва», «Волга», «Русское эхо», «Всерусскiй соборъ», «Бийский Вестник» и мно-гих других. В последние годы выпустил несколько замечательных поэтических книг, отличающихся предельным драматизмом мироощущения — «Новые стихи» (2006), «Перелётное счастье» (2009), «Снежный человек» (2014).

Живёт в Самаре.

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПО

ЭЗИ

Я

© Евгений Чепурных

ЗАМЕТАЕТ СНЕГАМИ ПОСЁЛОК...

НА СТАНЦИИ «А»

Стук колёс. Отвар густой.Гулкий маятник настенный.Умирает граф Толстойот любви несовершенной.

Оттого, что меж людьмимного праздности и шума.Оттого, что Божий мирвтрое хуже, чем он думал.

Почта, баня, телеграф.Хоть сто лет ещё прибавить,ничего не может графизменить и переставить.

107

Так же будут на Русислушать проповедь вполуха,жечь дворцы, лежать в грязии взлетать к вершинам духа.

Стынет кровь. Стучит состав.Ищут лежбище медведи.Нет ли графа, есть ли граф,всё равно состав проедет.

Тише, станция-вокзал.Слышишь? – шепчет, чуть стеная:– Я бы Господу сказал...Я-то понял...Я-то знаю...

ДО ВСТРЕЧИ НА ЛУГУ

Сова проснувшаяся стонет,стальных подковок слышен звук.Опять идут в ночное конина Бежин луг,на Бежин луг.

И стайка мальчиковиз рощитаскает хворост для огня.Летящей сойкитёплый росчеркподшил к заре страничку дня.

На Бежин луг, на мятный ветер,на добрый дух пчелиных сот...На Бежин лугтелега едет,и пастушок за ней идёт.

А вслед за ним –табун из песнивзбивает пыль по кочкам дней,табун земных,табун небесныхи даже огненныхконей.

108

Туда –за сладкою травою.Туда,где в дружеском кругу,как брат с сестрой –Покой и Воляпекут картошку на лугу.

ЗАВТРА

Не впервоймахать руками:– Свет-Господь, помилуй нас!Мы не в ту бросали камни,обознались с пьяных глаз.

Горько плачем на могиле:– Слышь, Господь,опять облом.Мы не ту вчера убили,завтра точно ту убьём.

И звенит в вискахзвоночком(и не спрятаться в закут):завтра – точно,завтра – точновстанут, выпьюти убьют...

ПОСЁЛОК

Многозвучие крыш черепичных,под которыми славно живётгорделивый, румяный, практичный,бородатый лапландский народ.

Там не плачут от музыки Вердии не пишут стишки и статьи.Только помнят о Кае и Гердеда умеют оленей пасти.

Греют их зипуны и треухи,и менты не свистят им вослед.Потому что лапландцы –

109

как духи,в книжке есть,а в наличии нет.

Безразличные к брошкам и тряпкам,варят суп во дворе на костреи не знают про Путина с Трампоми про гордых хохлов на Днепре.

Бег оленей размашист и долог.Жмитесь, детки, поближе к костру.Заметает снегами посёлок...Никого не отыщешь к утру.

ПЕСНЬ ТРАВЫ

Певун-трава не станет сеном,не замолчит в лугах рожок,и кровь,бегущая по венам,не превратится в порошок.

В певун-траве сплетают косысвоих созвучий и венкидивноголосые стрекозыи басовитые жуки.

Она укроет, как платочком,смятенье мыслей, пальцев дрожь.И если в нейпроспишь всю ночку,то утром...что-нибудь споёшь.

Прихлынет кровь к холодным пальцам,добавит резвости и сил…(Но можно и не просыпаться...пока Господь не разбудил).

УГРЮМЫЙ

Осядет пыльца золотаяна синий предутренний мрак.И где-нибудь около раяпостроят приют для собак.

110

Пущай там едят и лакают,гоняют настырных шмелей.«С собаками в рай не пускают», –угрюмый сказал иерей.

И мне улыбнулся печально,кормя несмышлёного пса.(Он в этом приюте начальники как бы заместо отца).

ПРОСТОДУШЬЕ

Протяжныйвзрыв очарованьяпрозрачных рощ и ручейковпересечёт твоё дыханьеи частоту твоих шагов.

И ты поймёшь, неторопливовходя и в сердце, и в строку,что даже тыне так красива,как эти кроны наверху,

как лёгкий лист,чьё полукружьенакрыло синих капель смесь,с непостижимым простодушьемсоединяяжизнь и смерть…

СЕВЕРНАЯ СКАЗКА

Бесстрашных колокольчиков дугав краях глухих,как в безднах океанских,оповещает русские снегао ярмарках,о таборах цыганских,о факелах, горящих на мосту…

...Там в ярких травах прячутся букашки,там розы и акации в цвету,лазурный банти красные рубашки.

111

А Русь в снегу –как облако в рукеу Бога, – молчалива и серьёзна.И только колокольчики в дугезвенят в тоске несбыточной и звёздной.

Оконца полусонные сквозятдомашним светом трепетно и скупо.И Мать ведёт Снегурочку в детсади говорит: «Побольше кушай супа».

Сбивает с тёплой шали пух-снежок,сто мелких колокольчиков (так много!).И розовый огонь молочных щёкгорит, живёти греет руки Бога.

112

Вячеслав ЛАШКУЛ(г. Москва)

Родился на Украине, служил на Тихоокеанском флоте, окон-чил факультет журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова, работал в прессе Донбасса, в редакции газеты «Известия», в «горячих точках» планеты. Был обозревателем агентства «РИА-Ново-сти». Один из авторов шеститомника «Очерки истории россий-ской внешней разведки». В настоящее время – руководитель меж-дународного отдела журнала «Политика».

Дон

басс

-Лит

. Ru

ПУ

БЛ

ИЦ

ИСТИ

КА

ПУБЛИЦИСТИКА

© Вячеслав Лашкул

ТАЙНЫ ОСТРЫХ ПРОТИВОРЕЧИЙЛ е г е н д ы о с о л д а т а х р а з в е д к и

СЛОВО О НАЧАЛЬНИКЕ РАЗВЕДКИ

Последний руководитель советской внешней разведки Леонид Владимирович Шебаршин ушёл из жизни ошеломляюще для многих, кто знал его лично, или по отзывам отечественной и зарубежной прессы, либо аналитиков, способных объ-ективно оценивать наше противоречивое бытие. Ибо он прослыл явно сильной личностью, добропорядочным человеком и профессионалом высокой пробы в раз-ведке, уготованной ему судьбой.

После так называемого августовского путча 1991 г., когда начались беспардон-ное охаивание советских спецслужб и расформирование Комитета государствен-ной безопасности СССР, он решительно подал в отставку и уже 23сентября того же года в последний раз вошёл в кабинет начальника Первого главного управле-ния (советской разведки) КГБ СССР. Однако, впоследствие, воспоминания о раз-ведывательных буднях приходили к нему даже в усталых снах. Так, не однажды в сновидениях являлся Пакистан, где Леонид Шебаршин столкнулся с первой в его жизни азиатской войной. Возвращались вой сирен, затемнения, трассы зенитных снарядов. Именно там он своими руками стал получать в поиске подлинных по-литических истин чужие секретные документы.

Припоминались индийские напряжённые будни в условиях жёсткой местной контрразведки, чрезвычайные положения, оставившие острый след операции.

Приходили на память встречи с Председателем КГБ Ю.В. Андроповым, у ко-торого в 1974 – 1981 годах побывал шесть раз. Перед поездкой в Тегеран Юрий Владимирович порекомендовал ему прочитать «18 брюмера» Карла Маркса для того, чтобы глубже понять иранские события. Шебаршина поразила применитель-ность многих мыслей Маркса к происходящему в Иране, изящество его формули-ровок, но ещё удивительнее, что это увидел один из руководителей того времени, когда живой, самостоятельной мысли, казалось, уже не было места в высоких сферах.

113

Исламская революция зарубцевалась у Леонида Владимировича особенно па-мятно. Об обстановке, в которой довелось тогда действовать советской разведке в Тегеране, сам Шебаршин, возглавлявший там резидентуру, вспоминал:

«Культ смерти, любование смертью, смакование смертью – такова атмосфера, созданная хомейнистами. Кровь и трупы на фотографиях, на обложках книг, на экра-нах телевизоров, на плакатах, кровь и трупы на тегеранских тротуарах, в застенках, в болотах Хузистана и курдских горах, кровь и трупы в туркменской степи, в пустынях Белуджистана, в мазандаранских лесах… Наше посольство в Тегеране подвергается разгрому. Мы сидим в осаде, слушаем выстрелы, звон бьющихся стёкол и надрывный вой сирены».

При всём при том работа не прекращалась, поскольку крайне требовалась ин-формация и, конечно же, нужны были источники её. Следовало бывать в городе, зачастую в полной темноте ходить по пустынным улицам, встречаться с теми, в ком нуждались советские разведчики.

Чёрным следом осталось в героической деятельности резидентуры предательство одного из офицеров «точки» – Кузичкина. Надо было спасать людей, о которых мог знать перебежчик. Это удалось сделать быстро и без потерь. Пришлось резко сократить оперативную активность. Этот период Л. Шебаршин назвал тяжелейшим и самым горьким в своей жизни. И всё же он нашёл в себе силы пережить и это потрясение: осмысливал случившееся среди исламской революции, и со временем персидская лихорадка мало-помалу у него улеглась. Но не исчезла насовсем. Позднее мне не раз доводилось встречать его на пресс-конференциях, посвящённых пробле-мам Ирана и мусульман России, в которых он участвовал с неизменным интересом.

Сумев превозмочь возникшие тернии, Леонид Шебаршин стал одним из руково-дителей информационно-аналитического управления. И вскоре был назначен заме-стителем начальника внешней разведки, а с учётом блистательных профессиональ-ных качеств довольно быстро возглавил её.

На склоне лет в одной из своих книг, раздумывая о задачах и целях своей про-фессии, он поставил немаловажный вопрос: частью чего является дело, которому мы служим? И уверенно ответил: «Мы чувствуем себя людьми лишь потому, что у нас есть Родина. На этом мы будем стоять и с этой точки оценивать прошлое, судить о деяниях своих предшественников и современников, взирать в неспокойное будущее. Так проясняется и суть нашего дела. Благо Отечества, благо народа… выше идеоло-гических споров, личной и групповой корысти, политики сегодняшнего дня, выше амбиций и обид».

Десятилетиями, размышлял Леонид Шебаршин, мы следили за манёврами внеш-них сил, противников и партнёров, выявляли их тайные замыслы, подсказывали на-правления ответных ходов, вступали в острейшие схватки, несли потери. И всегда, в самых тяжёлых обстоятельствах присутствовала мысль – за нами Отечество, мощ-ное, неколебимое государство, за нами великий народ… Противник не осмелился брать бастионы штурмом, он добивается своего измором и изменой.

Борьба за Отечество, констатировал он, продолжается на новых рубежах. Они неизмеримо ближе к сердцу России. Доля вины за всё происходящее лежит и на нас. Так нужно ли сегодня наше дело? Нужно. Необходимо.

Родина, Отечество являлись для него высшей Инстанцией. Леонид Владимиро-вич не терял присутствия духа в самых чрезвычайных ситуациях. 21 августа 1991 года он был назначен Председателем КГБ вместо арестованного Владимира Алек-сандровича Крючкова. В тот день Шебаршин проводил первое и последнее заседание

114

Коллегии КГБ в здании на Лубянке. Площадь была запружена возбуждённой толпой. Провокаторы звали к штурму зданий. Выступивший начальник Главного управления Пограничных войск КГБ жёстко сказал, что «зелёные фуражки» с оружием в руках будут защищать служебные помещения и документацию от любых авантюристов.

Повисла напряжённая тишина. Шебаршин соединился по «кремлёвке» с Ель-циным и спокойно сказал: «Борис Николаевич! Приезжайте срочно на Лубянскую площадь и успокойте толпу. Иначе может произойти непоправимое и вся ответствен-ность будет лежать на Вас». Этот разговор был продублирован телеграммой.

Ельцин приехал и угомонил толпу, разогретую разведённым спиртом, который наливали из канистр за каждым углом. На другой день Леонид Владимирович был уволен Ельциным с поста главы Комитета. Его сменил предатель Бакатин.

1991 год, увы, стал рубежом в жизни талантливейшего разведчика Шебаршина. На фоне улюлюкающих толп, требовавших расправы над сотрудниками спецслужб. Да и роль их в то время сильно менялась. В частности, Ельцин назначал новых за-местителей начальника разведки, даже не советуясь с её руководителем. И осенью 1991 г. в возрасте пятидесяти шести лет генерал Шебаршин ушёл в отставку. Никогда больше государство наше не обращалось к нему ни за советом, ни за помощью.

Далеко не каждому под силу выстоять перед такими ударами судьбы, какие пе-режил генерал. Ему пришлось похоронить взрослую дочь, и он заботился об остав-шихся двух внуках. После тяжёлой болезни скончалась его супруга и Леонид Влади-мирович остался вдовцом, храня верность её памяти. Он гордился, что недавно стал «четырежды прадедом».

Среди проваливающихся реформ «перестройки» Леонид Шебаршин создал с на-дёжными сотоварищами небольшую консалтинговую компанию под гордым назва-нием «Российская национальная служба экономической безопасности». В основу её работы было положено скрупулёзное соблюдение закона. Эта организация помогла многим предпринимателям уберечься от рисков и угроз, которыми полнилась наша жизнь в лихие 1990-е и нулевые годы. Компания реально помогала бизнесменам в борьбе с рэкетом и административным произволом. И стала спасительной для мно-гих покалеченных реформами людей.

Знатоки спецслужб на Западе высоко ценили разведчика Шебаршина. В 1994-м его пригласили в Аргентину, где незадолго до того произошёл мощный теракт в местном израильском культурном центре, унёсший жизни более ста человек. Латиноамерикан-ские коллеги внимательнейше отнеслись к рекомендациям Леонида Владимировича, направленным на недопущение впредь подобных акций. Причём, Шебаршин дал со-веты не только чисто оперативного, но и политического характера. Поездка оказалась полезной, ибо в последующие годы ничего подобного в Аргентине не случалось.

Проявлялся интерес к нему и иного свойства. Как-то Леониду Владимировичу довелось отправиться в Англию на одно из международных совещаний руководи-телей частных охранных и детективных служб. В перерыве к нему вдруг подошёл англичанин «в штатском» и пригласил на ланч, якобы «побеседовать о проблемах безопасности».

В ходе беседы британец не без восторга начал похваливать знания и разведыва-тельное мастерство Шебаршина и, неожиданно, не особо церемонясь, стал намекать на возможность сотрудничества генерала с английской разведкой. Шебаршин спо-койно спросил: «Вы не ошиблись адресом, приглашая меня на ланч? Я был более высокого мнения об англичанах!» Затем он хладнокровно расплатился с официантом и молча вышел.

115

Обладая феноменальной памятью, Леонид Шебаршин знал всех фигурантов российской политики, помнил их жизненные траектории, мог безошибочно пред-сказать их дальнейшее продвижение по политическому небосклону. Органически не выносил верхоглядства и пустословия. Он так и не воспринял прорвавшихся к власти под псевдодемократическими лозунгами демагогов, видя в них разруши-телей исторического Отечества. Об этом говорят его горькие афоризмы, собран-ные в книге «Хроника безвременья». В ней боль в связи со страданиями народа и презрительное отношение к новоявленным хозяевам России. Разнокалиберным «вождям» его совет: «Не в свою лужу не садись!» Едкая ремарка – «Бог, конечно, не выдаст, но от новых свиней надо держаться подальше – съедят!» Короткое, но ёмкое замечание: «На переправе не меняют лошадей, но стоило бы поменять куче-ра!» И ещё об одной из новых политических организаций, шумливо претендующих на власть: «Партия честно заворовавшихся людей». Огромную популярность при-обрели и другие книги, написанные генералом: «Из жизни начальника разведки», «Рука Москвы», «И жизни мелочные сны», пронизанные осмыслением минувшего и реальности, предвидением будущего. Порой грустными выглядели его оценки, но всегда мудрыми.

Скептически относившийся к навязчивому вмешательству некоторых партийных чиновников в оперативную работу, Леонид Шебаршин неожиданно процитировал однажды замечания И. В. Сталина о разведке, назвав эти соображения толковыми. А высказал их Иосиф Виссарионович на одном из заседаний Комиссии по реоргани-зации разведывательной и контрразведывательной служб МГБ СССР 9 ноября 1952 года. Есть смысл напомнить их:

«В разведке никогда не строить работу таким образом, чтобы направлять атаку в лоб. Разведка должна действовать обходом. Иначе будут провалы, и тяжёлые прова-лы. Идти в лоб – это близорукая тактика.

Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его па-триотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотического чувства – это будет ненадёж-ный агент.

Полностью изжить трафарет из разведки. Всё время менять тактику, методы. Всё время приспосабливаться к мировой обстановке. Использовать мировую обстановку. Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что бог нам предоставляет.

Самое главное, чтобы в разведке научились признавать свои ошибки. Человек сначала признаёт свои провалы и ошибки, а уже потом поправляется.

…Исправлять разведку надо прежде всего с изжития лобовой атаки. Главный наш враг – Америка. Но основной упор надо делать не собственно на

Америку.Нелегальные резидентуры надо создать прежде всего в приграничных государ-

ствах. … Нельзя быть наивным в политике, но особенно нельзя быть наивным в разведке.Агенту нельзя давать такие поручения, к которым он не подготовлен, которые его

дезорганизуют морально.В разведке иметь агентов с большим культурным кругозором – профессоров

(привёл пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал больше, чем десяток других).

Разведка – святое, идеальное для нас дело.

116

Надо приобретать авторитет. В разведке должно быть несколько сот человек – друзей (это больше чем агенты), готовых выполнить любое наше задание.

Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК, боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец.

Агентов иметь не замухрышек, а друзей – высший класс разведки».Неприемлемы для генерала – государственника последствия так называемого но-

вого мышления в политике. С горечью видит он, что к нашей стране всё чаще отно-сятся пренебрежительно, отечественный МИД больше всего на свете боится обидеть западных партнёров. Между тем ЦРУ, СИС, БНД совсем теряют стыд. Внаглую сле-дуют вербовочные подходы к сотрудникам наших спецслужб, дипломатам, представ-ляющим особый интерес специалистам. Л. Шебаршин заносит в дневник:

«Мы проанализировали работу американских и других западных спецслужб с советскими гражданами за рубежом. Картина получилась впечатляющей: за дымо-вой завесой разговоров о партнёрстве вместо соперничества, человеческих контактов ведётся тотальное наступление на Советский Союз. КГБ направляет доклад и пред-ложения о контрмерах президенту Горбачёву и министру иностранных дел Шевард-надзе. Никакого решения по докладу не принимается».

Настрой последних лет отражает и такое признание Леонида Владимировича:«Из официального лексикона исчезло слово «совесть». Ложь стала и ступенькой

к успеху, и инструментом в политических играх, и условием выживания. Но совесть, человеческое достоинство могли исчезнуть без следа только в высших и приближён-ных к ним сферах, где пьянящий аромат власти и всесилия заглушал всё».

О своих единомышленниках и соратниках по службе он думал иначе. В одном из интервью, которое я брал у него, задавшись вопросом: «Что делают в бизнесе бывшие разведчики?», генерал убеждённо ответил, что их отличают, в первую очередь, ком-петентность, дисциплинированность и законопослушность, почему и оказываются предпочтительнее многих на любом посту.

Вплоть до трагического исхода он стоически переносил обрушивавшиеся на него невзгоды. Более двух десятков лет оставался президентом Российской национальной службы экономической безопасности. Был неистовым книгочеем и не избегал давать советы , что лучше всего прочесть в море разнокалиберной литературы, обрушив-шейся на современного читателя. Одному из своих товарищей он как-то порекомен-довал прочесть «Три чашки чая» Грега Мортенсона – американца, который строит школы для девочек и мальчиков в самых глухих районах Афганистана и Пакистана, то есть в гнезде «Талибана». Оговорившись: «Это к вопросу о том, как следует бо-роться с террористами».

Занимался спортом, неистово сражался в шахматы. Подшучивал, что к своему участковому врачу – женщине ходит трижды в год: поздравить её с Новым годом, 8-го марта и в день её рождения. Лишь отмечая 77-летие, когда 25 марта 2012г. к нему пришли близкие и друзья, он выглядел несколько исхудавшим и грустноватым. А так ничего не предвещало беды. За традиционным русским столом пели любимые им песни. Из них самой трогательной для него была «Враги сожгли родную хату». Он называл её реквиемом, написанным для русского народа. Генерал и сам отождествлял себя с тем воином, который «три державы покорил», а приехал домой на пепелище и родную могилу. Хорошо знавший и друживший с ним генерал-лейтенант Николай Сергеевич Леонов припоминал: «При словах: «Уж ты прости меня, Прасковья, что я пришёл к тебе такой, хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой» у него увлажнялись глаза. Его маму тоже звали Прасковьей».

117

Спустя всего четыре дня после этой встречи Леонид Шебаршин покончил с со-бой выстрелом из именного оружия. Осталась последняя его запись неровным по-черком, что он ослеп. Рядом с пистолетом на полу лежал документ, удостоверявший право хозяина иметь оружие. Видимо, причины случившегося таятся в тех острых противоречиях с российской действительностью последних двух десятилетий, кото-рые генерал так и не смог преодолеть.

ЛЕГЕНДАРНЫЙ ГЛАВА «ШТАЗИ»

О сенсационном событии, происшедшем 24 сентября 1991 г. на австрийско-гер-манской границе, сообщили ведущие СМИ мира. В этот день там был арестован экс-руководитель бывшей внешней разведки ГДР генерал-полковник Маркус Вольф. Талантливый ас одной из эффективнейших спецслужб планеты был надменно встре-чен генеральным прокурором объединенной уже Германии, который умудрился поспешно квалифицировать его действия как «предательство». В бронированном «мерседесе» Маркуса Вольфа доставили в Карлсруэ и вскоре на одиннадцать дней отправили в тюрьму. С какой такой «объединительной эйфории» знаменитого раз-ведчика упекли в застенки? Напомним биографию «человека без лица», как имено-вали западные спецслужбы Маркуса Вольфа, охотившиеся за его личностью.

Он родился 19 января 1923 г. в семье врача, писателя и коммуниста Фридриха Вольфа. После прихода к власти в Германии гитлеровцев семья Вольфов эмигриро-вала в Швейцарию, затем – во Францию и в 1934 году – в СССР.

В Москве Маркус учился сначала в немецкой школе имени К. Либкнехта, потом в русской – имени Фритьофа Нансена. С началом Великой Отечественной войны семью Вольфов эвакуировали в Казахстан, откуда Маркус был направлен в школу Коминтерна в Кушнаренкове под Уфой, где велась подготовка агентуры для забро-ски в тыл противника. Из-за ряда провалов было решено основные кадры из числа молодых немецких эмигрантов сохранить для работы в послевоенной Германии. В 1943 году Маркус Вольф поступил учиться в Московский авиационный институт. Окончить МАИ ему не довелось: в конце мая 1945 года он был направлен на работу в Германию вместе с группой Вальтера Ульбрихта, которая должна была готовить приход к власти коммунистов.

По прибытии в Берлин Ульбрихт рекомендовал Маркуса для работы на Берлин-ское радио, которое находилось в Шарлоттенбурге (в британском секторе Берлина). На этом антифашистском радио, создававшемся вместо имперского радио времен Геббельса, Маркус Вольф писал внешнеполитические комментарии под псевдони-мом Михаэль Шторм, работал репортером и руководил различными политическими редакциями.

С сентября 1945 года Вольф был командирован корреспондентом Берлинского радио в Нюрнберг для освещения международного трибунала над главными военны-ми преступниками. А после образования ГДР в октябре 1949 года и ее признания Со-ветским Союзом М. Вольфу была предложена должность первого советника посоль-ства в дипломатической миссии ГДР в Москве. Ради такой карьеры Маркус Вольф был вынужден отказаться от советского гражданства и в ноябре вылетел в Москву. Его дипломатическая карьера продлилась всего полтора года, и в августе 1951 года он был отозван в Берлин Антоном Аккерманом, который по поручению партийного руководства создавал политическую разведслужбу. Маркус Вольф перешел на ра-

118

боту во внешнеполитическую разведку, которая в целях маскировки размещалась под «крышей» Института экономических исследований, созданного 16 августа 1951 года. В декабре 1952 года Маркус Вольф был назначен руководителем внешней раз-ведки ГДР. В начале численность ее сотрудников и агентов была невелика. Особую сложность в этой работе представляло то, что многие западные страны отказывались признавать ГДР, и приходилось использовать только нелегальные методы.

На что была направлена деятельность «Штази»? Этого Вольф не скрывал: «Вопросом номер один для нас были проблемы ракетно-ядерного вооружения, и мы

предпринимали попытки установить контакты с окружением фон Брауна и других ученых, которые уже тогда находились в Америке. Но в то время у нас до США руки не доходили, так что, дабы узнать, что там происходит, мы в основном пользовались контактами в Западной Германии. Этой информации у нас со временем становилось все больше, и мы были довольно хорошо осведомлены о том, что происходило и в самой Западной Германии, и в Америке. В частности, когда в конце 70-х – начале 80-х го-дов началось размещение ракет «Першинг-2» и крылатых ракет в Германии и других странах Западной Европы, мы были довольно подробно информированы и в отношении самой техники, и относительно ее дислокации. Вся эта информация, естественно, была направлена в Москву, потому что для ГДР это особого значения не имело».

Под прицелом «Штази» находился и международный терроризм. По этому пово-ду Вольф отмечал:

«В тех или иных его проявлениях в послевоенный период он давал о себе знать – и достаточно громогласно – во многих странах мира. 11 сентября 2001 года чудовищ-ная трагедия произошла в Нью-Йорке. А что произошло в чилийской столице Сантья-го в тот же самый день, только почти тремя десятилетиями ранее? Тогда самолеты бомбили резиденцию законно избранного президента Альенде. Не стоит списывать все на Пиночета. Сегодня мир прекрасно осведомлен, что за его спиной стояло ЦРУ США. Это доказано. Бомбардировка резиденции Альенде – дворца Ла-Монеда – вызвала в мире потрясение, вполне сопоставимое с воздушной атакой на символ американского капитализма – Международный торговый центр в Нью-Йорке… Но покушение на законного главу чилийского государства – это уже террористический акт. Об этом следует помнить».

Говоря о борьбе с терроризмом, М. Вольф констатировал:«Цель наших контактов с террористами была одна: выявлять и анализировать

возможные угрозы, получать информацию о планах террористов, их действиях. И все ради того, чтобы эти действия не перекинулись на территорию ГДР и ее союз-ников. Были контакты и с некоторыми арабскими группировками. Даже с совершен-но авантюристической группой «Шакала» Карлоса. Но все это, повторяю, лишь для того, чтобы проникнуть в замыслы террористов, но отнюдь не для их поддержки. А как же иначе? Вот возьмем, к примеру, «Аль-Каиду». Сегодня уже ни для кого не секрет, что американские спецслужбы тесно сотрудничали с ней в борьбе против советского военного присутствия в Афганистане. Почему разведструктуры США не обзавелись собственной агентурой в этой организации? Для меня это необъяснимо, непостижимо. Имей они свою агентурную сеть в «Аль-Каиде», трагедии 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке могло бы и не произойти».

Вместе с тем М. Вольф решительно утверждал:«Бороться с терроризмом авианосцами, бомбардировщиками, ракетами малоэф-

фективно. Что и показали последующие два-три года. Единственное действенное сред-ство – разведка. Прежде всего, агентурная разведка. Никакие миллиарды, брошенные

119

на приведение в действие гигантской военной машины, не решат вопрос, не позволят проникнуть туда, где разрабатываются планы и хранятся секреты. Это возможно лишь путем приобретения ценной агентуры. Спецназовскую операцию можно прове-сти только тогда, когда ясно, куда должен быть нанесен удар. А для этого нужны надежные источники»…

От терроризма трудно отгородиться. Но с ним можно совладать – при жела-нии. Была бы воля. Причем обоюдная. Палестино-израильское противостояние – это особый случай. Нет никаких доказательств, что палестинцы как-либо причастны к преступлениям «Аль-Каиды». Там активно действуют люди из других стран.

Я, будучи в Израиле, обменивался мнениями с бывшими руководителями тамош-них спецслужб. Конечно, я не могу сказать, что после этого владею темой в полном объеме, знаю все тонкости и нюансы. Но уверен, что сегодняшнее силовое проти-востояние не решит ни проблему безопасности для Израиля, ни вопрос создания собственного государства для палестинцев. Разумеется, есть хорошие планы. Они известны. Но взаимный террор – а я считаю террор в израильско-палестинском противостоянии именно взаимным – отодвигает реализацию этих планов на нео-пределенное время».

Поучительны и такие выводы М. Вольфа:«В отличие от распространенных стереотипов, что у нас работали за деньги или

были шантажированы, например, злоупотреблением сексуальной связью и т. д. я могу с полной уверенностью сказать, что в основном ценную информацию мы получали от агентов, которые работали из политических убеждений. Не коммунистов, не маркси-стов по мировоззрению, но людей различных политических убеждений, с которыми мы находили общность взглядов.

На первых порах это была большая неприязнь к американской политике, когда они были оккупационной властью; потом – к атомной политике американцев, угрожав-ших новой войной. Потом это больше стало переходить на вопросы разрядки в между-народных отношениях, объединения Германии – это было одним из пунктов, который нас сближал: ГДР долгие годы выступала за единую Германию».

В 60-е годы именно внешняя разведка ГДР в тесном сотрудничестве с КГБ под-держивала революционное движение в странах Азии и Африки. К 1986 году на внеш-нюю разведку ГДР работало до 1500 внедренных агентов, не считая легальную аген-туру при посольствах и вспомогательных агентов. Многие из них имели большие разведывательные возможности, к примеру, агент Гюнтер Гийом был помощником канцлера ФРГ Вилли Брандта.

Обладая бесценным разведывательным материалом и будучи талантливым аналитиком, Маркус Вольф проницательно увидел необходимость демократиза-ции общества в Германской Демократической Республике. Он не скрывал, что поначалу его привлекли лозунги перестройки, прозвучавшие в СССР. Он преду-преждал об опасности пустых разглагольствований о социально-экономических преобразованиях. Однажды Вольф признался российскому журналисту Виктору Скворцову:

«Очень болезненно я переживал время так называемой перестройки. Потому что я чувствовал: все то, что стало для нас неотъемлемой частью жизни и нашего мыш-ления, переворачивается и приводит не к добру, а к ухудшению жизни многих близких нам людей. Значительную часть 1990 – 1991 годов мы провели в Москве, и просто было больно наблюдать, как столица России становится грязной, становится нищей, бедной. Что касается политики, многое было не по нутру».

120

Оснований для такой оценки было немало. Вот, как крик души его наблюдение: «Ощущалась острая нехватка демократических регуляторов и в жизни самой

партии, и в жизни государства, общества. Это была главная причина. Разведка да-вала, конечно, информацию, аналитические документы, соответствующие действи-тельности и касающиеся основ, особенно по экономическим проблемам. И контрраз-ведка, которая обычно ситуацию немного приукрашивала, в последнее время давала объективную картину положения и настроений в стране. Мы надеялись, что кое-кого в руководстве эти материалы разбудят. Этого не случилось… Я до сих пор считаю, что ни социалистические идеи, ни то, что было задумано Карлом Марксом и другими социалистами, не являются чем-то нереальным, утопией. Что касается политиче-ской системы, то социализму демократия должна быть свойственна. А законы рынка не «прикреплены» только к капитализму. Были и в соцстранах элементы рынка, после ХХ съезда КПСС, и в ГДР были интересные идеи и практические шаги в направлении рыночной экономики, но потом это было опять повернуто назад. И что касается культуры, творчества, свободы личности, реализации талантов – здесь тоже социа-лизм дает все возможности».

Восхищает великое мужество, с которым Маркус Вольф выдержал испытания, выпавшие на его долю после вынужденного возвращения в объединенную Германию 24 сентября 1991 г.

Находясь почти тридцать лет во главе разведки ГДР, то есть на переднем крае борьбы с капитализмом, он лучше других понимал сущность пресловутого западного общества потребления, его сильные и слабые стороны.

«Власть денег прибегает к насилию не меньше, чем власть государства, – писал Маркус Вольф. – Она действует не так явно, но не менее жестоко. Если злоупотре-бление властью при «реальном социализме» начинается с манипуляции идеалом, то капитализм злоупотребляет идеалом индивидуальной свободы в интересах власти де-нег и в ущерб большинству общества».

Нередко миссии Маркуса Вольфа были шире, чем ведение разведки. Он участво-вал в тайных переговорах с некоторыми официальными и высокопоставленными деятелями ФРГ. Например, с министром юстиции Фрицем Шеффером, излагавшим свои идеи воссоединения двух Германий. Или (через посредников) с министром по общегерманским вопросам в кабинете Аденауэра Эрнстом Леммером. Доверитель-ные политические контакты поддерживал с премьер-министром земли Северный Рейн – Вестфалия Хайнцем Кюном и с председателем фракции СДПГ в боннском парламенте Фрицем Эрлером. Его анализ процессов, происходивших внутри НАТО, а также сообщения о планах вашингтонских «ястребов» были неоценимы.

Для приобретения друзей в высших сферах Бонна Маркус Вольф использовал самые разные способы. Так для установления контакта с видным деятелем бундеста-га, который затем проходил под псевдонимом «Юлиус», он организовал его поездку по Волге, а затем посещение рыбацкого домика под Волгоградом, где в самой непри-нужденной обстановке, под русский баян, пельмени, водку, икру и рассказы рыбака, потерявшего на фронте двух сыновей, нашел с ним общий язык.

Когда в объединяющейся Германии лавиной хлынули репрессии против бывших сотрудников спецслужб ГДР, М. Вольф вместе с женой выехал в Австрию. Оттуда 22 октября 1990 года он написал письмо Михаилу Гербачеву, в котором просил его перед предстоящим визитом тогдашнего советского лидера в Германию поднять там вопрос о судьбе своих товарищей разведчиков, с которыми обращаются хуже, чем с военнопленными. Письмо заканчивалось словами: «Вы, Михаил Сергеевич, поймёте,

121

что я ратую не только за себя, но и за многих, за которых болит сердце, за которых я и поныне чувствую ответственность…». Однако, заигравшийся с Западом Горбачев не только не принял никаких мер, но и не ответил на это письмо. Более того, прибыв после этого в Москву, Вольф убедился во всякого рода увиливаниях относительно его пребывания в СССР. Горбачевское и ельцинское окружение не хотело портить отношений с набиравшей вес новой Германией. Поэтому М. Вольф принял волевое решение возвратиться на Родину и разделить судьбу оказавшихся в беде бывших сослуживцев.

В ходе судебного разбирательства он держался достойно, выразил возмущение самим фактом предания суду людей, действовавших в интересах своего, законно су-ществовавшего государства, члена ООН. В ходе следствия и суда М. Вольф не при-знал себя виновным, не раскрыл ни одного из «источников» и никаких операций «Штази».

6 декабря 1993 года Маркус Вольф был приговорен к шести годам лишения сво-боды, но отпущен под залог. Летом 1995 года Федеральный конституционный суд вынес решение по делу преемника Маркуса Вольфа генерала Вернера Гроссмана, согласно которому устанавливалось, что офицеры разведки ГДР не подлежат в ФРГ преследованию за измену родине и шпионаж. На этом основании Федеральная су-дебная палата отменила приговор Дюссельдорфского суда, вынесенный Вольфу.

Остаток жизни он провел в своей квартире в центре Берлина, занимаясь литера-турной деятельностью. Книги генерала, одно имя которого вызывало ужас «добро-порядочных» бюргеров, оказались неожиданно романтичными. Сборник «Друзья не умирают» он посвятил рассказам о немецких, советских и американских товарищах, с которыми его сводила судьба. Мне посчастливилось быть на презентации этого талантливого произведения в Центральном доме журналиста РФ, где автор взвол-нованно вспоминал о жизни в советской стране и особенностях работы в «Штази».

Генерал неизменно уважительно отзывался о России, особенно любил посещать Поволжье, обновленную Москву, трижды побывал в Сибири. Он хорошо владел рус-ским языком, ценил советские и антифашистские немецкие песни.

Ушел из жизни легендарный глава «Штази» 9 ноября 2006 г. в Берлине. В по-следний путь его провожали несколько тысяч человек: бывшие руководители ГДР и лидеры левых партий Германии, его соратники и деятели культуры, студенческая молодежь.

Высокопрофессиональный разведчик М. Вольф остался верен идеям, которым посвятил свою жизнь. Его настойчиво обхаживали, пытаясь привлечь на свою сто-рону, ходоки из Центрального разведывательного управления США, обещая виллу в вечно зелёной Калифорнии и миллионные вознаграждения. Зазывали и израильская «Моссад» а также спецслужбы Великобритании. Он ни соблазнился ни на какие по-сулы. Честь и слава суперпрофессионалу «Штази» Маркусу Вольфу!

122

Дон

басс

-Лит

. Ru

ИСТО

РИ

Я И

КРА

ЕВЕД

ЕН

ИЕ

ИСТОРИЯ И КРАЕВЕДЕНИЕ

Сергей БОГАЧЕВ(г. Донецк)

Сергей Богачев родился 25 мая 1957 года в г. Краснодо-не Луганской области. Окончил институт стали и сплавов в г. Москве. Работал инженером в научно-исследовательском институте комплексной автоматизации г. Донецка. Послед-ние годы занимал важные государственные посты. Экономист. Доктор экономических наук. Автор романов «Переплет», «Переход», «Мизер с тузами», «Ударная волна», «Газовый кон-тракт», «Граффские наследники», «Богдан Хмельницкий. Иску-шение», «Проклятие Митридата»», «Незаконченный дневник».

Член Союза писателей России.

БАЛЛАДА О ДОНБАССЕР а с с к а з ы о д о н е ц к о м к р а е *

12. ЦЕНА ЖИЗНИ

«Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава, товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: сегодня в 4 часа утра…» – эти слова заместителя Председателя Совнаркома СССР Вячес-лава Молотова разносились из репродукторов в двенадцать часов дня воскресенья, 22 июня 1941 года.

Жители Сталино, как и весь советский народ, понимали, что когда-нибудь этот день придёт – не могли классовые враги оставить в покое молодую страну, но у людей существовала уверенность, что победа наша окажется быстрой и убе-дительной.

Настали тревожные времена, но город продолжал жить мирной жизнью – функционировал общественный транспорт, работали предприятия, учреждения, а учебные заведения заканчивали год и выдавали дипломы. Вечером 22 июня труппа Малого театра давала в театре комедийный спектакль «Стакан воды».

С первых дней к военкоматам выстроились очереди добровольцев, боявшихся только одного: не успеть к разгрому врага, но реальность оказалась совершенно другой.

После поражения под Киевом Юго-Западный фронт откатывался на восток катастрофически быстро. Летом никто не мог представить, что спустя три-че-тыре месяца немецкие войска будут уже в Донбассе. Осень началась с подготовки к эвакуации промышленных предприятий, а в октябре началось принудительное пе-

© Сергей Богачев

* Окончание. Начало в №№ 1-5, 2018.

123

реселение этнических немцев. Из Сталинской области Постановлением Государствен-ного Комитета Обороны предусматривалась депортация 41000 человек.

В середине октября 1941 года в Сталино появились первые колонны отступаю-щих войск Красной армии. Измотанные, оборванные, израненные защитники уходили в сторону Ростова.

20 октября 1941 года на станцию Рутченково зашли передовые отряды итальян-ских и немецких пехотных корпусов. Город был сдан без боя.

Начались два таких долгих и тяжёлых года оккупации. Два года, за которые ста-линцы не только жили, выживали, но и сопротивлялись, боролись в меру сил.

* * *Колонна была длинной. Они всё шли и шли из-за того места, где дорога перева-

ливает за холм. Конвоирующие солдаты то и дело резкими окриками и пинками воз-вращали в строй шатающихся пленных. Все были одеты в остатки красноармейской формы, грязной и часто рваной. Знаков различия ни у кого не осталось и лица у всех одинаковые: чёрные от копоти и зимнего ветра, ничего не выражающие, отрешённые и равнодушные. Уже было всё равно, сейчас нужно было только дойти.

Они двигались рядами по шесть человек, и шеренгам этим не было конца. Мест-ные выглядывали из дворов, из окон, из-за заборов, некоторые даже решались бро-сить еду. Корку хлеба. Ни одна не упала на землю.

Несколько месяцев назад эти же солдаты, опустив глаза, отступали на восток. Тогда они были с оружием. Те самые женщины и бабки из калиток кричали: «А нам что делать? Куда нам?», а пехота, вся измученная и обессиленная, уходила в сторону Ростова.

Потом было несколько дней безвластия. Тянули всё, что было на виду. Самые расчётливые и дальновидные добывали себе продукты или зерно, остальные грабили бессистемно – из подвалов Центрального универмага тащили уцелевшую мануфак-туру, кому повезло – те успели разжиться дорогими фотографическими камерами, пацанва добралась до театрального реквизита и, вырядившись в невиданные на по-сёлке костюмы, устроила среди осенней грязи и луж дуэли на бутафорских шпагах. Один завмаг круглосуточно охранял с какой-то берданкой вверенное ему заведение, не допустив мародёрства, и потом явился в комендатуру с докладом и вопросом, кому же их передать. Похвалили. Расстреляли. Зря паспорт показал…

Голова колонны уже поднималась к полуразрушенному клубу Ленина, а за Баль-фуровским мостом ещё не было видно её конца. Там, где вместо обрушенного пролё-та установили деревянную секцию в одну полосу движения, словно сквозь узкое гор-лышко бутылки просачивался людской ручеёк. Сверху, со стороны Белого карьера, могло показаться, что это песочные часы тонкой струйкой отмеряют время, только чёрные точки песчинок какие-то замедленные, будто хотят это время растянуть, не дать ему закончиться.

На вершине склона, напротив Центральной поликлиники города Сталино, стоял остов Дома культуры. Разбитая крыша, пустые оконные проёмы, серые стены… Вся прилегающая территория была огорожена столбами, к которым крепилась колючая проволока, слева от разрушенного здания клуба, чуть в стороне, среди ровного, по-крытого снегом поля отчетливо просматривались траншеи, вырытые для укрытия от бомбёжек, по периметру стояла охрана и лаяли собаки.

Андрей Губченко рассмотрел все эти подробности ещё с дороги – он двигался в числе пленных красноармейцев где-то в середине колонны. Организация места

124

содержания пленных не производила впечатления основательной – происходящее внутри можно было наблюдать с любой точки в округе, из чего капитан Губченко сде-лал вывод, что это лагерь пересыльный. Капитан не ошибался. В реестрах это место значилось как «Durchgangslager 162» – транзитный лагерь.

Капитан Губченко попал в окружение под Осипенко1 седьмого октября. Тогда две армии, 9-я и 18-я оказались отрезаны от своих. Не помогли ни противотанковый ров, ни попытки контрударов, армия Клейста дымила двигателями своих танков в степях Украины и неумолимо продвигалась на восток, нанося удары в неожиданных местах в обход оборонительных сооружений. Несколько месяцев их таскали по разным пе-ресыльным пунктам, ставили на тяжёлые земляные работы или разборы завалов на взорванных предприятиях, и вот, похоже, нашлось пристанище. Последнее ли?

Немецкий солдат открыл ворота, и колонна чёрной змеей потянулась за колючку Дулага 162.

После построения выяснилось, что далеко не всем найдётся место в здании. Многие кабинеты были отведены под администрацию, комнаты допросов, а пленных растыкали по оставшимся свободным. Больше всего народу набилось в актовый зал, где даже сохранились остатки сидений, но там уже почти всё было занято – это был не первый этап, хотя и самый большой.

По одежде можно понять, какой стаж у пленного. Осенние одеты в шинелях и об-уты в ботинки, сапоги носили только в том случае, если они были уже непригодны и подошва держалась на бечёвке. Кто недавно попал в плен, уже зимой, те чувствовали себя получше, были не так измотаны, да и ватники как-то согревали. Стоял сильный мороз, и резкие порывы ветра делали его невыносимым.

Губченко всё же нашел место под стенкой за кулисами сцены, где было теплее относительно других помещений. Обилие людей и отсутствие окон на несколько градусов подняло температуру и, главное, – не дуло. Андрей сполз по стенке, присев на деревянном полу. Организм начал отогреваться, отчего бросало в дрожь. Руки под шинелью кололо миллионами иголок – возвращалась чувствительность, значит, они не обморожены.

– Чё, паря… Попали мы, да? – обратился к капитану заросший здоровяк. Несмо-тря на то, что этот человек был очень крупным, голод сделал его щёки впалыми, а густая чёрная щетина только подчёркивала торчащие скулы.

– Угу… – промычал в ответ Андрей. Меньше всего он сейчас нуждался в общении. Обветренные губы опухли и потрескались от холода, нестерпимо хотелось пить.

– Ты, это, привались на моё место, я щас вернусь, – негромко проговорил здоро-вяк.

Губченко сел так, что два места под стеной были заняты, а серая шинель его ново-го знакомого направилась в сторону выхода из зала, где когда-то была дверь.

Через несколько минут Андрей проснулся от толчка в плечо – сосед вернул его в реальность из провала сознания:

– На, пей, – здоровяк протянул ему шарик снега, а сам принялся грызть другой снежок.

– Спасибо, – капитан дрожащими руками поднёс снег ко рту и стал аккуратно, насколько позволяли раны на губах, откусывать по кусочку.

– Борис. – Новый знакомый протянул руку.– Губченко. – Ответил ему капитан. – Андрей.– Будем держаться вместе, Андрюха, – оглядевшись по сторонам, почему-то шё-1 Бердянск.

125

потом сказал здоровяк. – Гречкин я. Тут поодиночке нельзя. Я уже понял. Кантуюсь тут уже две недели. – Капитан обратил внимание на южный говорок собеседника. Так мягко произносят «г» здесь и в Одессе.

– А что ж ты за две недели себе кореша так и не нашёл? – Та были дружочки, да закончились. Тоже, как и ты, из пленных. – А сам-то что? – удивился Андрей. Гречкин был одет в ватник военного образца,

– не красноармеец? – Та не, я из местных. На тулуп не смотри, мне его корефан подогнал перед тем

как дёрнуть. Мы с ним на шинелку сменялись. На рывок пошёл, я ему говорю, мол, тулупом за колючку цепанёшься, так там и повиснешь. Согласился паря, но всё рав-но повис. Продырявили его. Так там и висел, окоченевший. Дня три не снимали.

– Куда ж бежать-то? – Андрей искренне удивился.– Туда, паря, туда… В город. Как отправят в тыловой лагерь, так забудь, всё… Там

и охрана, и пулемёты, у нас тут детская дача по сравнению с теми заведениями. – Ты меня полчаса знаешь, а уже про побег… Провокатор что ли? – прошипел

капитан.– За такое и по мордасам можно схлопотать, ты не гляди, что худоват, – Греч-

кин показал свой, когда-то увесистый кулак, от которого прежнего размера остались только костяшки, – я тебе про знакомца своего сказал.

– Ну ладно, считай, я поверил, – Губченко уже не мог сдерживать сон, голова шла кругом, и речь становилась всё тише.

В один из дней приехали два грузовика. Задним ходом их загнали на террито-рию, сделали коридор из овчарок и открыли борт. Особого смысла в этом не было. Никуда не денутся пленники, если их высаживают в периметре, но начальник ка-раула решил внести разнообразие в монотонную службу подчинённых, да и заодно погреть овчарок на морозе. Они рвали поводки, кидаясь на каждого, кто спрыгивал на землю. Когда собака дотягивалась до узника и успевала цапнуть его, это сопро-вождалось одобрительным гоготом и громкими восхищениями в адрес собаки на немецком. Одного из последних овчарка так укусила за руку, что, казалось, челю-сти её сломали, но человек не издал ни звука и побежал вслед за всеми, прижимая руку к себе.

– Слушай, а я его знаю… – толкнул локтём капитана Гречкин, – ну точно, говорю тебе.

Андрей никак не отреагировал на слова нового знакомого, только смотрел за происходящим. Здоровяк подошёл к новичку и затеял разговор. После они вместе подошли к тому месту на сцене, где обосновались несколькими днями раньше.

– Знакомься, Андрюха, цэ Сэмэн. – представил человека с покусанной рукой Борис.

Сёма был в ужасе от того, куда он попал, а уж о том, что он Шиловский – и ду-мать забыл. Представлялся теперь Шитиковым. Большей глупости, чем совершил он, в городе, похоже, не сделал никто. Когда евреев вызвали на регистрацию в управу, он не пошёл. Первое время жили вместе, но мама причитала, что Сёма беды наделает, ведь новые власти их же не обижают, вон, даже общину организовали, ребе там тоже. Разве раввин пойдёт на плохой поступок? Но какое-то внутреннее чутьё противи-лось, заставляло искать выход.

Чтобы не подвести свою семью, которая теперь не имела права выйти в город без нашивок, перебрался в дом одного хорошего друга детства на Семеновку. Сидел и не подавал признаков жизни. Бабка, которая согласилась его приютить только по при-

126

чине своего одиночества, многолетнего знакомства и былой дружбы с её погибшим сыном, была уже немощная и ворчала: «Сёма, ты бы хоть крупы какой раздобыл, что ли…», однако тот не торопился выходить в город. Так продолжалось до тех пор, пока не стало совсем невмоготу – одолевал голод. «На тебе платки мои пуховые – иди, сменяй, я уж не могу, убьюсь по дороге или замёрзну», – бабка дала ему в руки узе-лок и накинула на плечи сыновнюю шинель, правда, без знаков различия. Так Семё-на в этой шинели и взяли во время облавы возле ЦУМа, а так как споротые знаки различия на рукаве и воротнике оставили явные следы и ни паспорта, ни аусвайса не предъявил, то с ним долго не церемонились, из участка отправили в лагерь к во-еннопленным.

– Губченко, – представился капитан. А тебя как?– Семён Шитиков – ответил новичок.– Ой, я вас умоляю! Какой ты Шитиков! – усмехнулся Борис, – пальцем он

отодвинул правую щеку и предъявил металлическую коронку на седьмом верхнем зубе. – Помнишь, Сёма?

Цвет лица Шиловского стал таким же бледным, как и полная луна, висевшая над лагерем. Семён до войны работал зубным техником при Центральной поликлинике и был неплохим специалистом, снимал слепки, подгонял коронки. Через его руки прошли тысячи людей, которых он за редким исключением не помнил, но его пом-нили все.

– Ты не дрейфь, братуха, мы своих не сдаём… – прошептал ему на ухо здоровяк, но Семёну Шиловскому от этого легче не стало.

Следующим утром отстояли очередь за похлёбкой. Дали жменю пшена, сварен-ного в воде, и пайку кислого хлеба. Ели взахлёб, не обращая внимания на боли в животе. Возле траншеи раздалась автоматная очередь, но вздрогнул только зубной техник. Для остальных расстрелы стали частью действительности, которую не хоте-лось замечать. Подрались за кусок хлеба два красноармейца. Расстреляли обоих и ещё тех, что были рядом в придачу.

– Вишь как, братуха, скромнее надо быть. – Гречкин глазами указал Сёме на ми-ску. – Ешь, а то тут желающих хватает. Тебя-то как сюда занесло?

Семён, не вдаваясь в подробности, описал историю с облавой и замолк на следу-ющем вопросе о семье.

– А что, правда евреев в карьер согнали? – Здоровяк вымакал в миске пустую похлёбку оставшимся кусочком хлеба и жадно его проглотил.

– Правда. И мои там. – У Семёна наворачивались слёзы. Вся семья жила на Пер-вой линии, но по приказу их переселили в только созданное гетто. Об этом Семён узнал от бабки, когда она ему объявила, что идти больше некуда. Теперь у них дома расквартированы итальянские офицеры. Говорили, правда, что из Белого карьера выпускают, но только на работы. И под присмотром.

– Ишь как, Сёма, хотел поюлить, а оказалось, сам себя обхитрил. Твои-то хоть на воле. А ты тут воду еле тёплую вместо похлёбки кушаешь, да? Эх, щас бы курочки варёной… – Гречкин мечтательно закинул руки за голову.

– Прекрати, Боря. Всякая мысль о еде нам смертельно вредна. Судороги желудка начнутся. Всё. О еде ни слова! – оборвал его капитан. – Давно хочу спросить тебя, Гречкин. Ты всем интересуешься, а о себе ни слова. Что Семёна не сдал, так тебе за это уважение, а что, самому есть что скрывать? Уж очень интересный жаргон у тебя.

– Приметил-таки, красноармеец… Что ж ты такой наблюдательный?– Жизнь научила, Боря.

127

– А-а-а-а… Да ладно, хуже не будет уже. С началом войны прихватили меня на кармане. Лопатник2 я скинул, но колоть стали всё равно. Под следствием был. По тюрьме слухи нехорошие пошли, мол, нашего брата, когда немец идёт, сильно не жалуют, в расход пускают. В конце сентября, или уже октябрь был, не припомню, как пошёл по киче шум – вертухаи гремят, орут, всех выгоняют. И наших погнали. А я на раздаче был, возле котла. Там, на пищеблоке, и затихарился. Зашёл один с автоматом, а я за занавеской, в хлеборезке. Чистый фарт, что краснопёрый раззявой оказался. Стою час, стою два, не отсвечиваю и не дышу. Вроде как и не побежал, а чувствую – неладно дело, а тут как понеслась стрельба во дворе… И одиночными, и очередями – чисто война началась.

Семён качал головой, взявшись за неё руками, будто живо сопереживал:– И что, Боря? Как вы выкрутились?– Да никак. Стоял там до ночи. Тихо стало, ни тебе звуков, ни света, как вымерло

всё. Пошёл по коридорам. Камеры открыты, решётки в коридоре тоже, так и вы-брался. Стою, думаю, как идти? Через стену не перебраться, а вижу – на вышке нет никого. Прожектора не светят. Так и вышел. Через двери. Только чё палили? Так и не понял.

– Ой-й-ой, – запричитал Семён.– Ты чё, стоматолог? Не плачь, я ж выбрался.– Знаете, Боря, что это за стрельба была?– Да хрен его знает, может, приговоры приводили в исполнение, – Гречкин ни

тогда ни сейчас этими вопросами голову себе не забивал.– Это Боря, ваших сокамерников расстреляли. И других тоже. Всех, кого не

успевали увезти. – Да ладно, стоматолог! Ты уж не заливай. Краснопёрых ненавижу люто, но что-

бы без суда – это не по-людски…– Семён, в другом бы месте я с тобой не церемонился бы, – подхватил разговор

красноармеец. – За распространение слухов ты б уже сидел. – Что вы, Андрей… Жизнь научила меня не открывать рта, когда не спрашивают,

но Боря же спросил, что это за стрельба была. Я точно помню, спросил же. Фироч-ка, сестра моя старшая, в один из тех раз, когда они нечистоты сливали, вернулась вся зелёная от страха. Что может быть хуже, чем женщине ассенизаторам помогать? Я вам скажу: хуже трупы грузить. Их в этот день в тюрьму отправили. Там из ямы доставали тела и грузили в кузова. Все с отверстиями от пуль и все побритые. Вот такие дела, Боря… Такие дела…

– Ты, Шиловский, вражина всё-таки, – тихо сказал Андрей, осмысливая только что услышанный рассказ.

– Да чего же это он вражина? Или, может, менты твои вражины? – Борис угро-жающе повернулся к капитану и взял его за лацканы. – Ты видел? А он видел.

– Не могли они так! Без суда нельзя! – парировал Андрей.– Тише, Андрюха, не пыли, выключи громкость, а то как те, которые утром охо-

лоли, будешь. Тут это быстро. Кстати, пока ты там, в окружении, голову ломал, какой дорогой к своим пробиваться, тут знаешь, кто первый драпал? Те, кто на машинах были. А это ой, немаленькие начальники.

– Вот, теперь я спрошу, ты видел?– Да видел, – ответил Борис. – Одного такого завернул. Зло меня взяло. Стоит,

аж на крыше саквояжи привязаны. Всё не влезло. И шофёр один. Баллон меняет. Так 2 Лопатник – бумажник, портмоне.

128

я ему подсобил. Монтировкой. Не знаю, жив скорее всего, я ж несильно. Эмку угнал, спрятал. А барахла там – какого только нет. И женское, и мужское. На том и погорел. Фрицы подумали, это я лавку бомбанул. Надо было одно платье взять на толкучку, а я четыре имел при себе. Ну и ещё выпимши был, наговорил там… В морду дал. Меня сюда в качестве исключения и определили. По льготной путёвке.

Капитан замолчал и больше эту тему не поднимал. Хаос отступления, бегство руководства – все это было ему знакомо, как и то, что многие из начальства остава-лись до последнего, пытаясь вырвать зубами у железнодорожников хоть один лиш-ний паровоз, хоть ещё несколько вагонов. Война проявила все худшие и все лучшие качества людей. Они разбились на два лагеря – настоящие и лицемеры. Много раз с начала войны Андрей ловил себя на мысли, что настоящих меньше, но очень не хотел сам себе верить, очень не хотел.

С наступлением первых мартовских оттепелей, почти через месяц после того как капитан пришёл в Дулаг 162 с колонной пленных, все трое думали о побеге. Всё больше было шансов умереть от голода или попасть под немилость караула – и такое бывало, но идти на штурм колючки – было чистой авантюрой и самоубий-ством. Гречкин и Губченко продумывали всякие варианты, но открытая местность перечёркивала их самые отчаянные задумки. Семён же слушал их молча, надеясь на справедливость и счастливый случай. И этот случай настал.

Они втроём хоронили на углу мертвецов. Глинистая земля налипала на лопаты и висела на ботинках тяжёлыми комьями, но останавливаться было нельзя.

– Ковыряй веселей, малахольный, – негромко прикрикнул на Семёна Гречкин, увидев, как тот пялится на девушку. Невысокая, в чёрном демисезонном пальто и аккуратной шляпке, она пришла оттуда. Показала пропуск и зашла на территорию, как ни в чем не бывало, направившись к ближайшему входу в клуб.

– Катя. – Шиловский сказал это неуверенно, но это же был не сон. – Катя! – громче крикнул Семён, обращая на себя внимание.

Девушка обернулась, но не стала менять свой путь к двери, за ней глазами следил тот, что проверял пропуск.

– С ума сошёл? – Андрей прорычал на Сёму, заметив, что к ним идет надзира-тель. Однако он прошел мимо, за спичками к охраннику на посту.

– Медленней. Медленней кидайте, – шёпотом сказал Сёма своим товарищам. – Нам нужно её дождаться.

Два раза пленникам повторять было не нужно. Несмотря на физическое бес-силие, остроту ума они не потеряли. По лагерю пошёл слух, что в поликлинике напротив несколько дней назад открыли госпиталь для пленных. Говорили даже, что туда забрали несколько человек на лечение. И выбирает нуждающихся в помощи молоденькая медсестра. Катя пришла со стороны поликлиники.

Спустя тридцать минут два красноармейца, еле ковыляя, вытащили на плечах третьего, который вообще не мог идти. Его нога была замотана в кровавое тря-пьё, но было видно, насколько она распухла. Медсестра шла позади с какими-то бумагами в руках. Когда она поравнялась с копачами, Сёма негромко ей сказал: «Я не Шиловский, я Шитиков» и Катя, не отрывая глаз от формуляра, ответила: «Поняла».

Сёма не мог заснуть. Товарищи мучили его расспросами, но он молчал, как воду в рот набрал. Один только раз ответил: «Посмотрим».

Утром Катя пришла снова, и Шитикова вызвали в администрацию лагеря. После короткого осмотра и прослушивания медсестра записала: «Подозрение на туберку-

129

лёз». Семён шёл с ней, ещё двумя заключенными к выходу из этого ненавистного места мимо копачей. Андрей услышал от уходящего зубного техника только одну фразу: «Я постараюсь».

Увиделись они уже в поликлинике, где заключённые, словно в раю, принимали лекарства и имели неограниченный доступ к кипятку. Только еду им давали дозиро-вано, чтобы не вызвать остановку пищеварения.

Вечером Катя, которая дежурила в ночную смену, рассказала своему бывшему коллеге, зубному технику Шиловскому, что из гетто всех вывезли, что в городе поя-вился газваген – душегубка. И этот автобус видели именно там.

– Уходить тебе надо, Семён. Не выживешь в лагере. – Куда, Катечка?– Куда глаза глядят. Хуже не будет. Ночью выведу.– А еще двоих можно? Мы же там вместе держались… Помирать, так хором…Катя с укоризной посмотрела на зуботехника:– Ждите.Среди ночи Катя условным стуком в дверь подала сигнал. Беглецы налегке выш-

ли по одному на лестницу, где их ждала медсестра.В здании было тихо, каждый скрип половицы грозил привлечь к ним посторон-

нее внимание. Пришлось двигаться вдоль стены, на цыпочках, обувь несли в руках. Спустившись на первый этаж, они остановились по команде Кати – она прило-

жила палец к губам. Там, справа, в главном фойе сидел охранник из числа лагерных заключённых, принявших присягу фюреру, по фамилии Костюченко. Их было не-много, несколько десятков, но событие обставили с присущей таким мероприятиям помпезностью: большой портрет Гитлера обрамили хвоей, накрыли стол знаменем, а по обе стороны от него установили ружейные пирамиды. Желающим оставить в прошлом голод, холод и опасность погибнуть от пули всего-то нужно было поклясть-ся на верность, и всё сразу менялось. Костюченко был в числе первых, а значит – самых рьяных.

– Кто там? – прикрикнул охранник, заглянув в коридор с фонариком. – Сестра Плотникова, – уверенным и громким голосом ответила Катя и напра-

вилась в один из кабинетов.– Чего это тебя носит нелёгкая под утро? Аль ласки ищешь? – Костюченко подо-

шёл к девушке и попытался погладить по спине. Та одёрнула его руку, но сдержала себя. В любых других обстоятельствах наглец получил бы затрещину. Катя ограни-чилась словами:

– Иди, спи, мечтатель, не по тебе картуз… Ещё раз руки протянешь – пожалуюсь директору, а он ко мне неравнодушен. Будешь курятники на Александровке сторо-жить, понял?

– Ша, ша… не пыли, красивая.., – Костюченко отправился восвояси, демонстра-тивно потягиваясь на ходу.

Катя зашла в манипуляционную, где собрала кое- какой инвентарь на тележ-ку и, нарочито сильно громыхая подносом со шприцами и разными стеклянными пробирками, двинулась в нужное крыло. Семён изобразил корчащегося от боли в животе пациента и сделал шаг в коридор. Там, кроме фигуры медсестры с тележ-кой, никого не было. Катя показала рукой в сторону двери с большими стёклами, которая отделяла больничный коридор от хозяйственных помещений, и все трое под шум дребезжащего стекла проскочили в нужную сторону. Так они вышли в угольную котельную.

130

– Попадётесь патрулю – живыми не сдавайтесь. Иначе и меня за собой утянете. Всё. Счастливо… – и закрыла за ними дверь.

– Эх, девка отчаянная! – сказал Гречкин, подняв воротник шинели. Товарищи обнялись и после немногословного прощания разделились. Капитан

решил пробиваться к своим, а Шиловский-Шитиков и бывший заключённый Борис Гречкин планировали на первое время спрятаться в городе, но свобода для них была недолгой. Спустя час на Смолянке их заметил патруль на мотоцикле. Беглецы полез-ли вверх по террикону, но пулемётная очередь достала Семёна. Решив, что наруши-тели комендантского часа убиты, мотоциклисты уехали, а Гречкин так и не решился спуститься. Он сделал это только с рассветом, когда похоронил своего спасителя. Во внутреннем кармане покойного обнаружилась измятая фотография семьи Ши-ловских и звезда Давида, сделанная из канцелярских скрепок. «Где Сёма умудрился их найти?» – думал Гречкин по пути на Белый карьер. Тут было недалеко, минут тридцать ходьбы.

Ни в одной халупе не нашлось людей. Спросить было не у кого. Собирались в спешке, это было видно по разбросанным вещам. Выбирали самое нужное. Борис оставил в одном из домов на подоконнике фотографию и звезду из скрепок и напра-вился к выходу. Нужно было добраться до Мариуполя. Там сестра. Не даст пропасть.

«А ну, стой, жидяра!» – окликнули его голосом без акцента. Гречкин успел только заметить белые повязки полицаев на рукавах. Третьего раза он уже не хотел. Побе-жал, срываясь по крутым склонам, в сторону городского пруда и железнодорожной ветки, прочь от ненавистного лагеря, только бы в другую сторону… До рельсов он не добрался. Так и скатился вниз с простреленной головой.

Капитан Губченко умудрился добраться до линии фронта и вернуться к своим, но никто не поверил, что это возможно – зимой, передвигаясь ночами, пройти сотни километров и не погибнуть. Не поверили так же, как и он не поверил в тюремный расстрел. Следствие длилось недолго. После допросов с пристрастием бывший капи-тан был направлен рядовым автоматчиком в штрафной батальон, где воевал с остер-венением и бесстрашием, удивительным для командиров, а ведь ему было нужно продержаться всего три месяца. В конце этого срока, при мясорубке на Миус-фронте, Андрею Губченко осколком почти полностью перебило руку. Хирург в прифронтовом госпитале не стал терять время и просто её ампутировал – в коридоре было слишком много бойцов с полостными ранениями, которых нужно было спасать, а этот будет жить. Капитан Губченко был восстановлен в звании и демобилизован по состоянию здоровья. Домой, в Астрахань, он прибыл с заправленным под ремень правым рука-вом и при погонах.

Главного врача Центральной поликлиники вскоре заменили, и пленники Дулага 162 уже не получали никакого лечения. После этого госпиталь превратился в фор-мальность, а потом был вовсе закрыт – излишняя гуманность.

А Катя… На третьем десятке спасённых её вычислили. Катю расстреляли, и где её могила – неведомо.

13. ОСВОБОЖДЕНИЕ

Свист падающей авиационной бомбы отличается от того, что издает мина. Бом-ба свистит только вначале, потом она воет тоном пониже, протяжней. Профиль пи-кирующего самолёта, свист, взрыв. И так десятки раз. Зенитчики остервенело бьют в небо, давая упреждение с поправкой на скорость и траекторию цели. Те уворачива-

131

ются. Некоторые падают. Зенитчикам нет времени ликовать. Там, в уме, поставил зарубку на память и давит опять на гашетку. Серые самолёты с крестами волнами сменяют друг друга, перекапывая бомбами берег, поднимая в Миусе столбы воды.

«Уже и рыба не всплывает… Закончилась…», – успел подумать старший лейте-нант Алексей Агарков, вжав голову в плечи от очередного фонтана воды после взрыва. Приходилось работать веслом наравне со всеми, кто был в лодке – отчаянно, изо всех сил. Ниже по течению такую же, как у них, скорлупку разнесло в щепки вместе с пехо-той. Обломки лодки, обрывки плащ-палаток смешались с кровью, уносимые движением воды за поворот русла.

В этом месте Миус узкий – метров пятьдесят, семьдесят, не больше. Извивается как змей, ныряя течением под свисающие кроны ив, омывая поваленные стволы сухо-стоя. Так и уходит сквозь густую зелень за следующий поворот, будто прячет свои воды от бомбёжки. Был бы Миус прямой, как Волга под Сталинградом, Люфтваффе пару раз зайти вдоль русла – и всё, нет полка, а Миус хитрее – извилинами и густой растительностью прикрывает своих от опасности с воздуха.

Что там той реки – для любого местного пацанёнка в мирное время пере- плыть – не проблема. И на спор, и рыбки надёргать на том берегу, а для воен- ных – естественная преграда, которую можно использовать для создания глубо-коэшелонированной обороны.

Немцы крепко зацепились за Миус. От Азовского моря на протяжении двухсот ки-лометров на север они два года возводили укрепления. Фюрер приказал создать здесь восточную границу Рейха и плацдарм для дальнейшего наступления на Кавказ. О том, как враг умеет окапываться, Алексей знал не понаслышке. Сейчас он со своими сослу-живцами форсировал Миус во второй раз. В первый их постигла неудача – завязли среди балок и оврагов, каждый километр давался неисчислимыми потерями, тыл не мог подтянуть боеприпасы из-за плотного огня, и успех оказался временным – отка-тились на прежние позиции.

– О, наконец-то, – сержант Ивченко прислушался к канонаде, грохот которой раздавался западнее. Началась вторая волна артподготовки.

Добравшись до западного берега, взвод Агаркова залёг на краю берегового обрыва. Разрывы снарядов превратились в сплошной гул, перекричать который было невозмож-но. Сплошная стена дыма, гари и поднятой в воздух пыли не позволяла всмотреться вдаль, но по своему опыту старший лейтенант знал: стоит им подняться в атаку, как незаметные с их позиции бугры начнут изрыгать пулемётные очереди. Огневые точки противника вкопаны глубоко, основательно, и тщательно замаскированы.

Через несколько минут за их спиной появилась автомобильная рота сапёров. Сер-жант с флажками стоял на том берегу, чётко отдавая сигналы, и вскоре была наве-дена понтонная переправа. Сквозь непрекращающийся гром артиллерии послышались звуки мощных танковых двигателей, колонна КВ -1С и Т-34 с ходу зашла на переправу и, рассредоточившись по фронту, двинулась на вражеские укрепления.

«А теперь можно…», – мелькнула мысль в голове старшего лейтенанта. Солдаты, пригнувшись над самым краем обрыва, поглядывали то на него, то в сторону укре-прайона, чтобы за грохотом техники не пропустить команду.

Агарков, поднявшись почти в полный рост, набрал полную грудь воздуха и громко, как только мог громко, закричал, обернувшись к солдатам:

– За Родину! Вперёд! – Ур-ра-а! – боевой клич подхватили все, кто был рядом. Кто-то, скрываясь,

крестился, кто-то громко кричал, будто бесов разгоняя, некоторые поднялись молча,

132

только поправив каску и мало кто в это мгновение задумывался о своей судьбе. Будь что будет. Или мы их, или они нас.

* * *Алексей сквозь пелену увидел перед собой глаза человека. В кругляшах его очков

отражался сам Агарков с повязкой на голове. – Анечка, зови санитаров, уносите… Следующего давайте срочно, там потеря кро-

ви! Аня, когда жгут наложили? Да когда же они научатся записки вкладывать? – разъярённый хирург полевого госпиталя не отходил от операционного стола ровно с того момента, как начался прорыв под деревней Куйбышево. Для медсанбата настали горячие часы. Раненых привозили полуторками по нескольку десятков человек, и этот поток не останавливался.

– Куда? Куда вы меня несёте? – Алексей попытался приподняться, но голово-кружение от наркоза и резкая боль в левой руке не позволили ему даже оглядеться.

– Лежи, не вставай, милок… – идущая рядом с носилками санитарка указывала, куда нести раненого. – Всё будет хорошо, под Богом ходишь, хоть и комсомолец.

Несмотря на возраст, низкого роста, сухощавая санитарочка поспевала всё – и успокоить, и сделать по пути замечания.

– Ты легко отделался, Алёшенька… Сына моего так звали… В первые дни пропал, на заставе служил. Мне теперь каждый Алёшка сердцу дорог… Какие ж вы молодые все…

Старший лейтенант Агарков действительно не выглядел на свои двадцать два. Непослушный вихор всё время выбивался из-под пилотки, как коротко его не стриги, а легкий румянец и оттопыренные уши внешне делали его и вовсе наивным юношей.

– А что со мной, мать? – спросил Агарков, с трудом выговаривая слова – губы от жажды и наркоза стали сухими и непослушными.

– Осколочное, как у всех. Контузия ещё. Руки-ноги целы, и хорошо. Голову тебе зашили, да левую руку. Еще на свадьбе твоей спляшем, не тоскуй! – старушка взяла его за руку, и Алексей почему-то сразу успокоился. Так его гладила мама, которой не было в живых уже пять лет.

– Это надолго? – спросил старший лейтенант.– Как дохтор скажет… Палыч наш – знаменитый лекарь, наших больных по его

швам в госпитале узнают. Штопает идеально, не всякий портной так пинжак состря-пает…

На первой же перевязке Агарков измучил дежурного доктора вопросами:– Когда меня отпустят?– Да вы не в тюрьме, молодой человек. Какой из вас сейчас боец? Через неделю

швы снимем, понаблюдаем… Успеете еще повоевать. Куда вы так торопитесь?– Домой тороплюсь, доктор! Домой! Моя дивизия, говорят, к Сталино подошла,

а я оттуда родом. Пока я тут валяться буду, они дальше пойдут, и как это? Без меня мой город освобождать? Нееет… Так не пойдёт…

– Раньше, чем через десять дней, вас не отпустят ни в каком случае, так что, ешьте, поправляйтесь…

* * *– Свяжи меня с соседями! – генерал-лейтенант Георгий Захаров, командующий

2-й гвардейской армией, последние дни ходил мрачнее тучи. Его штабисты вели

133

себя подчёркнуто официально, в соответствии с нормами Устава, чтобы не навлечь на себя беду и лишний раз на глаза командующему старались не попадаться. Возле него постоянно находился только адъютант Пархоменко и офицер связи Маликов с шифровальщиком.

– Есть, товарищ генерал-лейтенант! Самара, Самара, я Харьков! Приём, Самара!– Самара на связи! Слушаю, Харьков! – прошипела рация голосом офицера свя-

зи, но из соседней, 5-й ударной армии.– Генерал-лейтенант Захаров на связи! – Георгий Федорович, здравия желаю! – командующий 5-й ударной армией Цве-

таев был у аппарата.– Как ваши успехи, Вячеслав Дмитриевич? Как продвижение? – спросил Заха-

ров своего коллегу.– Согласно плану, Жора! Вышли на окраины Макеевки, ещё немного, и подбе-

рёмся к Кальмиусу! Ты-то как? – генерал Цветаев знал, что гвардейцы Захарова завязли в линии обороны фашистов, что располагалась на юго-востоке от Сталино. Километрах в двадцати.

– Бьёмся, Вячеслав Дмитриевич! Хотел узнать, какие у тебя планы, ты ширину Кальмиуса уже измерил? Осилишь? Или подмогнуть с юга?

– Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, за предложение! Кто ж от помощи отка-жется?! Но я ждать не буду, прямо с ходу и пойдём! Разведка докладывает, что там, от Кальмиуса к центру, подъём крутой, нам внизу рассиживаться не пристало! Будем брать господствующую высоту с налёта. Подоспеешь, так врывайся тоже! Всё! До связи, дорогой!

Цветаев ухмыльнулся: – Ну да, вот я прямо сейчас стану, и буду ждать тебя, Жора… В Сталино встре-

тимся.Его офицеры, присутствовавшие при разговоре, тоже расплылись в улыбках – их

ударная армия выходила по направлению на самый кратчайший путь к центру Ста-лино – через Больничный3 проспект. А хвалёные гвардейцы Захарова плелись сбоку, где-то в районе Моспино. Такой расклад был, конечно, в некоторой степени случай-ностью, волей фронтового руководства, но именно из-за этого Захаров был вне себя.

– В Сталино встретимся! Ишь, чего задумал! Мало того, что на Миусе вперёд пошёл, так и город первым хочет взять! – генерал Захаров говорил настолько гром-ко, что почти срывался на крик. Обритый налысо, крупного телосложения, генерал ходил между окном и столом с картами, сверкая орденами на левой стороне кителя. В один момент, выстроив для себя план действий, крепким кулаком ударил в крыш-ку стола, которая от этого хрустнула. Присутствующие офицеры рефлекторно вытя-нулись по стойке смирно.

– Пархоменко! Где триста вторая? – речь шла о триста второй дивизии, упёршей-ся в немецкую линию обороны «Черепаха».

С укрепрайоном Миус-фронта эти сооружения ни в какое сравнение не шли, но их преодоление занимало такое драгоценное время… Там, за горизонтом, горел город, название которого созвучно с именем вождя. Имя Сталинской, почёт и уважение получит та дивизия, которая первой водрузит Красное знамя в центре. Кому же это под силу, как не гвардейцам? И счёт шёл уже не на дни, а на часы.

Пока же гвардейцы расстреливали из артиллерии доты противника, закопанные по самую амбразуру. Выявить расположение такой точки получалось только тогда,

3 Проспект Ильича.

134

когда она начинала стрелять – сначала лёгким орудием, расположенным внутри, а за-тем – пулемётными очередями. При этом амбразура закрывалась на необходимую для стрелка высоту и становилась почти неприступной, а подходы были заминированы.

Одну из таких точек гвардейцы вскрыли после прямого попадания – там находи-лись австрийские штрафники, прикованные цепями, так что ни сдаться, ни отступить они не могли.

– Триста вторая дивизия разделывается с «Черепахами», товарищ генерал-лейте-нант! Выкуривают потихоньку.

– Вот именно, что потихоньку! Какого чёрта с этой живностью так долго возятся, а? – генерал склонился над картой.

– Значит, так! Придать им корпусную артиллерию и вместе с восемьдесят седь-мой дивизией двигать на Макеевку. – Захаров карандашом очертил место дислока-ции. – Пархоменко, записывай! Не позднее 17:00 07.09.43 перейти в наступление в общем направлении к Сталино. Написал?

– Разрешите, товарищ генерал-лейтенант? – в двери показался офицер с бланком в руках.

– Докладывайте! – сухо ответил генерал.– Из расположения триста второй пришло донесение! – капитан подал бумагу

генералу и тот прочёл её вслух: «На связь со штабом дивизии вышла неизвестная станция с позывным «Квитка». Текст радио граммы следующий: «В городе Сталино оккупанты проводят массовые расстрелы и хватают людей на улицах для дальней-шей отправки в Германию. Увозят составами по десять вагонов. Умоляем ускорить освобождение. Квитка.»

Генерал достал коробку папирос, первую сломал, чертыхнулся, прикурил вторую и, затушив махом руки спичку, обратился к Пархоменко:

– Увозят, понимаешь? А мы черепах гоняем! Пиши! И к 20:00 07.09.43 овладеть городом.

– Сейчас тринадцать ноль ноль. Сверим часы, товарищи офицеры! – штабисты посмотрели на свои хронометры и ни один из них не нуждался в подвод ке. Генерал Захаров часто сверял время с подчиненными.

* * *К исполнению приказа в триста второй дивизии приступили немедленно, но как

передислоцировать такое количество личного состава и техники в течение двух часов? – Разрешите доложить, товарищ майор? – старший лейтенант Агарков стоял

перед комбатом с перебинтованной головой и рукой на перевязи, которая лежала на автомате.

– Агарков? Ты что, сбежал? Как ты здесь оказался? Тебя же полуживого унесли…– Так точно, убыл из расположения медсанбата досрочно, по собственной иници-

ативе, как только швы сняли.– А это? – комбат кивнул на руку, висящую на повязке.– Медсестричка сказала, что лучше рукой даром не махать, чтобы рана не разо-

шлась, и привязала, – командным голосом доложил старший лейтенант, глянув на повязку.

– Чего хотел, старший лейтенант Алексей? – так в шутку называли его в батальо-не – к всеобщему удивлению, он был единственным Алексеем среди личного состава.

– Товарищ майор, разрешите приступить к выполнению приказа командующего армией в числе авангарда?

135

– Агарков, там крепкие и здоровые бойцы нужны, а ты, вон, одной рукой авто-мат держишь, – ответил майор, махнув рукой. – За побег из медсанбата объявляю взыскание!

– Есть взыскание!– Кру-гом!Агарков вышел из командирской землянки, и тут же, демонстративно развернув-

шись, опять обратился к командиру:– Товарищ майор, разрешите обратиться?– Ну что тебе опять, старший лейтенант?– Я местный, товарищ майор. Я здесь каждую балку знаю. И центр города тоже.

Я жил там до вой ны. На Горно-Институтском проспекте4, это самый центр. Пока наши конкуренты дорогу искать будут, я дворами-огородами выведу.

Майор внимательно посмотрел на Агаркова и подошёл к вертушке:– Ало! Квитадзе? Ты собрал себе людей? Трубка пробурчала что-то в ответ и майор удовлетворенно ответил:– Сейчас к тебе Агарков примчится. Да, да, Алексей. Да жив он, сейчас сам уви-

дишь. Найди ему место в «виллисе», понял? Он сам всё расскажет.Старший лейтенант сиял от радости – он в числе первых войдёт в родной город,

и не может быть, чтобы его, коренного сталинца, на родной земле пуля вражеская срубила.

– Отправляйся в хозяйство Квитадзе, они первыми рванут, прямо сейчас. По пути расскажешь, где там что расположено, на месте сориентируетесь.

Майор взял нож и, резанув по краю, оторвал полосу от старой плащ-палатки, которой были накрыты пустые снарядные ящики, служившие в качестве походного дивана.

– И это… Бинт с руки сними, тебя с ним за версту видно. На вот, этим подвяжи крыло своё раненное. Герой-беглец, – по-доброму усмехнулся комбат.

* * *– Слушай, а правда, что ты оттуда? – Давид Квитадзе, черноволосый грузин с

характерным акцентом, коверкая гласные, обратился к Алексею, указав головой на запад, в ту сторону, где шёл бой и горели дома.

– Правда, – старший лейтенант показывал дорогу и всё время оглядывался на столбы дыма, стоящие над городом. Они двигались по Донской стороне, параллельно Кальмиусу. Там, от шахты «Мария»5, шла дорога, и был шанс прорваться к центру с севера, через мост.

– Вах! Я даже не знаю, чтобы с ними сделал, эсли бы вот так мой Поти горэл! Я бы их голыми руками задушил! – Квитадзе в ярости ударил по рулю обеими рука-ми, и в этот момент автомобиль наскочил на кочку. – Вах! – Давид поймал рулевое колесо и выровнял машину. – Там кто-то отчаянный на ключ сел6, о помощи просит. Комбат говорит, на улицах стреляют, людей с улиц забирают, прямо как скотину увозят. Уже несколько дней.

– Это кто ж там такой отчаянный? Партизаны?– спросил грузина Алексей.– Эээ… Откуда я знаю, Квитка – позывной.

4 Проспект 25 лет РККА.5 Пересечение проспекта Мира и бульвара Шахтостроителей.6 Передал радиограмму.

136

Алексея окатил холодный пот. Его любимая Наташка выбрала себе этот позыв-ной, когда перед войной училась в Сталинской радиошколе. Из-за любви к цветам.

– Прибыли в распоряжение командира передового отряда капитана Ратникова! – доложил Давид, выскочив из-за руля «виллиса».

– Я и есть Ратников. – Капитан отдал честь и подал руку грузину.– У нас один из Сталино, товарищ капитан!– Который?– Алёша, иди сюда.На терриконе шахты был оборудован наблюдательный пункт, с которого в опти-

ку отлично была видна вся Семёновка7. Бои шли в частном секторе, полыхали пяти-этажки в центре – пехота пятой армии с трудом, но продвигалась наверх.

– А ну-ка, глянь, старлей… – Капитан Николай Ратников позвал к оптике Агар-кова. – Как считаешь, где быстрее?

Повернув стереотрубу правее, старший лейтенант Агарков осмотрел весь правый берег Кальмиуса и пришёл к выводу, что нужно возвращаться.

– Товарищ капитан, быстрее всего будет через Больничный. Мост правее разбит, а там – какая-никакая переправа наведена. Гляньте, вон туда, где два дома горят на склоне – это Семёновка. Улицы узкие, и если там головная машина станет, то не объедем. Вижу к тому же деревья поваленные. Алексей оторвался от стереотрубы и протёр слезившиеся глаза – мало того, что за время дороги нахватался пыли, так ещё и закатное солнце, бившее прямо в линзы, не позволяло рассмотреть склон детально.

Ратников в бинокль отслеживал панораму, следуя комментариям Алексея.– Вон, наверху, видите, серые здания в несколько этажей? Студгородок. Центр

находится левее, прямо вот по линии горизонта центральная улица проходит. Первая линия. На ней театр, почтамт и все главные учреждения. Она в завод упирается. Нам куда нужно попасть?

– Туда, где флаг наш будет виден. Давай доберёмся сначала, а потом решим. Что там ближе всего, если по Больничному пойдём?

– До театра и почтамта примерно одинаково.– Что выше?– Театр, конечно, – Агарков ответил с искренним удивлением.– Вот на него и веди, по коням!Переправившись через Кальмиус, отряд Ратникова в количестве двухсот чело-

век принял правее, на север, выбрав для себя дорогу внутри кварталов. Рассредото-чившись на группы, пехотинцы пробирались от дома к дому, подавляя одиночные огневые точки и скромное сопротивление пребывавших в растерянности немцев – основное поле боя было севернее и южнее. Там грохотали миномёты и раздавалась стрекотня стрелкового оружия.

Фасад театра просматривался снизу, вдоль проспекта, и над ним никаких знамен не наблюдалось, как и было заметно, что здание, по крайней мере, с восточной сто-роны, абсолютно не повреждено.

Немногим больше часа понадобилось капитану Ратникову, чтобы вывести своих бойцов на Первую линию. Пригнувшись, солдаты поодиночке и мелкими группами перешли трамвайные пути и обошли здание с обеих сторон: попытка проникнуть в театр с главного входа оказалась безуспешной – на то, чтобы разбить высокие парадные двери требовалось время, а пространство перед театром простреливалось. Решили зайти с тыла.

7 Выше нынешней ул. Набережной в Ворошиловском районе г. Донецка.

137

– Там, слева, служебный ход, куда актёры ходят на репетицию, – Алексей жестом показал Ратникову, где нужная дверь.

Ударом приклада сбили навесной замок и сразу же проникли внутрь. – Боже! Наши, – раздался женский голос из-под лестницы. Вахтёрша рыдала, не

в состоянии сказать больше ни слова.– Мать, как на крышу попасть? – капитан Ратников пытался аккуратно встрях-

нуть женщину, чтобы она ответила на его вопрос, но та продолжала захлёбываться в плаче, лишь показав рукой на лестницу.

– Ага, я понял, ничего нового, по ступенькам наверх. Герасименко, Жуйков, слу-шай мою команду! Установить знамя на самой верхней точке, чтобы отовсюду видно было. Сердюк Витя, ты со своими их прикрываешь. Остальные – прочесать здание.

– К… ключ возьмите, не ломайте, вот вам, родненькие… – дежурная побежала в свою каптёрку и вернулась с ключом от винтового замка. – Нет никого в театре. Моя сменщица так и не пришла, сижу тут вторые сутки, боюсь на улицу выйти.

В 20 часов 30 минут красное полотнище развевалось над зданием оперного театра города Сталино. Оккупация, длившаяся без малого два года, закончилась… Настала тишина. Первая мирная ночь сопровождалась всё же выстрелами, но это был салют воинов в честь освобождения столицы Донбасса.

Алексей, как и все, был счастлив, но вид разрушенного центра и прилегающих посёлков добавлял к его радости большую горечь.

– Товарищ капитан, – обратился старший лейтенант Агарков к командиру груп-пы, капитану Ратникову. – Я отлучусь, тут недалеко.

– Давай, давай, Алексей, понимаю, тебя сейчас никакая сила не удержит. К утру прибыть в расположение комендатуры, уточнишь, где твоя часть стоит. Спасибо тебе, старший лейтенант! – командир по хлопал его по плечу и проводил взглядом. По Первой линии уже двигалась наша техника, конные упряжки тащили артиллерию, и уцелевшие горожане выбрались из своих укрытий, впервые не опасаясь быть схва-ченными за нарушение комендантского часа.

Через десять минут неспешным шагом Алексей дошёл до своего родного про-спекта. Площадь Ленина, почтамт, ещё немного и вот он – серый четырех этажный фасад. На тротуаре битый камень, осколки стёкол, обломки конструкций балконов вперемежку с искорёженными перилами.

Второй этаж. Дверь под номером шесть, выбитая взрывной волной, висит на одной петле, поскрипывая от сквозняка. Квартира разбита, соседей нет, ни одной души… По всей видимости, уцелевшая мебель кому-то пригодилась. В комнатах пу-сто. На полу валяется несколько писем и фотографий. Женский почерк пером вывел немецкие слова аккуратно и ровно. На карточке фрау в чёрном пальто на фоне ка-кой-то горной деревушки. Судя по всему, в его доме квартировали немцы.

Гадко стало на душе у старшего лейтенанта Агаркова. Так, будто осквернили его самое святое. Подобное ощущение он испытал перед войной, когда отцовский дом на Смолянке обчистили. И взяли-то всего ничего, а как представил, что кто-то в сапогах ходил по родным половицам, в ящиках ковырялся, так противно стало… Вот и сейчас так же противно.

На улице Алексей закурил, оглянувшись вокруг в надежде увидеть хоть одно знакомое лицо. Радостные женщины волокли на себе куда-то одноосную повозку с вещами, тюками. Через несколько часов после освобождения они возвращались до-мой. Куда? Откуда? Неведомо. Но лица счастливые. Эта процессия сопровождалась беготнёй вокруг экипажа двух детишек – они с криком носились вокруг матерей,

138

бесконечно рады, что этой ночью можно не спать, а прыгать по улице. Возможно, это первая их такая ночь в жизни, когда уже можно не бояться. Когда в его дом соседи вернутся? Ни крыши, ни окон…

Алексей направился вверх по проспекту. Повсюду была одна и та же картина: разруха и обнимающиеся люди.

Путь его лежал на 13-ю линию8. Там, в беленой мазанке, с мамой и сёстрами жила его любимая Наташка. Мельникова. Сколько раз ему приходилось драться с мест-ными из-за неё. Вот здесь на углу от троих отбивался, а там получил штакетиной по спине. Вспоминая свои довоенные похождения, он шёл по этим же улицам, но уже в форме и с автоматом. Интересно, где все эти Сеньки, Ваньки, Гришки, с которыми он тогда дрался до первой крови? Тоже, наверно, с автоматом ходят, если не в земле лежат.

Ещё два квартала и свернуть направо – там, где старая вишня развесила свои ветки над дорогой. Неровная мостовая, вымощенная бурым и серым камнем, заросли за забором брошенного дома, ещё немного…

На месте хаты дымилось пепелище. Стены, оконные проёмы – всё цело, подожг-ли изнутри. Во дворе соседка, баба Клавдия и четыре накрытых простынями трупа.

– Опоздал ты, сынок. На полдня опоздал. – бабка сразу его узнала. – Утром примчались фрицы на мотоциклах и грузовике. Выволокли всех Мельниковых во двор и расстреляли. А дом подожгли. Бегали тут полицаи по улице, орали, что ра-дистку нашли. Требовали выдать всех, кто к ней ходил. А потом бомбёжка началась, так от них и след простыл.

Алексей снял фуражку и подошёл к уложенным рядом друг с другом женским телам, накрытым простынями. Подождав немного, словно решаясь на какой-то тя-жёлый или отчаянный шаг, приподнял по очереди уголки каждой из них.

Наташку он увидел последней. Губы припухшие, засохшая кровь на зубах. Били, наверно…

– А мы попрятались по подвалам, да тебя ждали, сынок. Ох, как ждали…Стоял старший лейтенант над телом единственного человека, который был ему

люб и дорог, сжимая изо всех сил фуражку в руке, а плакать-то было и нечем. Не было у него слёз. Не донёс он слёзы до дома.

– Баба Клавдия, дай лопату. Хоронить буду.

* * *Штаб Южного фронта не удовлетворил ходатайство командующего 2-й гвардей-

ской армией генерал-лейтенанта Захарова о присвоении 87-й дивизии звания Ста-линской. Этой чести были удостоены 50-я гвардейская дивизия, 230-я стрелковая дивизия и 301-я дивизия 5-й ударной армии, но подвиг капитана Ратникова и его двухсот солдат был не забыт: его именем названа улица в Калининском районе го-рода Донецка.

14. СЧАСТЛИВЧИК ХАНЖОНКОВ

Оказавшись в синематографе, подъесаул Александр Ханжонков потерял покой. Те-перь, после отставки с военной службы, он знал, чему посвятить свою жизнь.

Для мальчика, родившегося на Донской стороне, недалеко от Макеевки, в семье казацкого сотника, была уготована судьба военного, но после одного из походов в рус-

8 Улица Трамвайная.

139

ско-японской войне Александр, провалившись под лёд, получил хроническую болезнь, от которой будет страдать до конца дней. А пока что, уволившись из армии, он молод, полон сил и мечтаний и планов.

Кинематограф начала XX века был наивен и прост, но, несмотря на это, чрез-вычайно популярен. Занимаясь прокатом зарубежных картин, Александр Ханжонков приходит к выводу – следует организовывать собственное кинопроизводство.

Довольно быстро «Ателье Ханжонкова» занимает лидирующие позиции в за-рождающейся российской киноиндустрии.

Ханжонкова заслуженно величают первопроходцем российского кинематографа. Он снимает первый в мировой истории полнометражный фильм «Оборона Севасто-поля», который имеет успех не только в прокате, но и при дворе. Первый в мире кукольный анимационный фильм – продукт его ателье. Система проката лент в про-винциях, придуманная им, сделала кинопроизводство прибыльным делом. Александр Алексеевич первым занялся производством научно-популярных лент. Наконец, это именно он, Александр Ханжонков, зажёг звёзды немого кино – Ивана Мозжухина и Веру Холодную.

Революция произошла, когда «Ателье Ханжонкова» было на пике своих возможно-стей и популярности. В один момент всё разрушилось. Людям, попавшим в мясорубку Гражданской войны, стало не до развлечений, а новая власть требовала сюжеты абсо-лютно иной идеологии. Вполне возможно, что если бы не 1917 год и события, последо-вавшие за ним, Ханжонков по своей известности в мире немого кино мог бы составить достойную конкуренцию Чарли Чаплину.

Величайший человек, покоривший своими лентами тысячи зрителей, первопро-ходец кинематографа в России, миллионер, он оказался прикованным к инвалидному креслу, без гроша в кармане. Так Ханжонков коротал остаток жизни в Ялте, но и на склоне лет его прошлое, интриги вокруг его имени, не давали покоя…

* * *– Сколько ещё вам нужно времени? Полковник рвёт и мечет!Майор Свиридов стоял возле своего стола, опираясь на него кулаками, будто

собирался продавить поверхность, крытую зелёным сукном.– У меня двое осталось, – доложил Карпов.– Я одного ещё не доработал, остальные материалы передал, проверяю связи, –

старший лейтенант Сергей Панфилов всегда отличался на фоне своих сослуживцев исполнительностью и дисциплиной. Докладывая майору, он встал, оправил китель и принял стойку положения смирно.

– Немедленно закончить и доложить о результатах в аналитический отдел. После отработки перечня отдельно уделите внимание различного рода курсам. Уже точно известно, что агентура немцев формировалась часто именно под этим прикрытием. Овцеводы, виноградари, в общем – был повод собираться, не привлекая внимания.

Майор взял со стола документы и обратился к оперативнику Панфилову: – Который из вашего списка остался?– Инвалид, товарищ майор. Ханжонков. Сам не передвигается, оставил его напо-

следок, не сбежит, – доложил старший лейтенант.– Логично. Хотя не факт. Если рыло в пуху и жить захочешь, так и в коляску

инвалидную коней запряжёшь. В Гражданскую бежали – так на пароходы по канатам лезли, чемоданы через головы перекидывали.

Майор открыл ящик стола и достал печатное издание на двух листах:

140

– Теперь по этому твоему Ханжонкову: два дня назад взяли одного учителя. Не-мецкий до войны в школе преподавал. При фрицах подрабатывал в газете, перевод-чиком. На, вот, он тут твоего подопечного расхваливает.

Старший лейтенант взял газету и быстро нашёл глазами нужную статью, а майор Свиридов продолжил:

– Ты, Панфилов, не расслабляйся, бдительность не теряй. На первый взгляд не-мощный, но умный человек может быть опасней физически крепкого, но недалё-кого вредителя. Тем более, вся эта интеллигенция дореволюционная. Видишь, как получается, сначала он Врангелю кино тут показывал, а через двадцать лет к нему немцы пришли интервью брать. А между этими событиями маскировался? Своим прикидывался? Езжай к этому художнику, а мы переводчика дожмём. Заканчивайте, и протоколы допросов мне на стол!

– Свободны, – майор махнул рукой, обозначив подчинённым, что вопросов боль-ше нет.

Контрразведка уже два месяца отрабатывала освобождённые населённые пункты Крыма в поисках агентуры, оставленной абвером и небезуспешно. Основная масса пособников и предателей сбежала с отступающими немецкими войсками, обосно-ванно опасаясь за свое будущее, но это были лишь те, кто действовал и помогал оккупантам открыто, а часть агентуры залегла на дно до поступления приказа. Они и были главной целью операции.

Старший лейтенант Панфилов ничем не выделялся из числа тех людей, что про-гуливались по Набережной. Парусиновые брюки, светлая рубашка и кепка создавали образ студента или начинающего служащего, который усиливался папкой в правой руке. Его путь лежал наверх – к улице Боткинской, где, по оперативным данным, должен был проживать его «клиент».

Жёлтый двухэтажный дом под номером 15 мало чем отличался от других в окру-ге. Глицинии, кипарисы и каштаны десятилетиями укрывали своей тенью железные крыши и дворы в этом районе, спасая жильцов от дневного зноя, а местные коты, развалившись в пыли, никак не реагировали на голубей, в изобилии обсевших ветки. Гостеприимная Ялта в этом году не встречала курортников – только в апреле отсю-да в спешке бежали немецкие и румынские части. Горожане приводили в порядок свой любимый город, который, к счастью, не пострадал в ходе боёв. Единственным напоминанием о двух с лишним годах оккупации были остатки клейстера на стенах после множества листовок, предупреждающих о казни в случае нарушения режима комендантского часа.

Невысокая женщина, стоя на табуретке, отдирала ножом с фасада пятна того самого клея и причитала себе под нос: «На чём вы его варили?».

– Здравствуйте! – старлей, улыбнувшись, подошёл к хозяйке и поднял козырёк кепки так, что она лихо заломилась на затылок.

– Мне бы Александра Алексеевича повидать, не подскажете?Женщина несколько удивилась: уже много лет интерес окружающих к их семье

ограничивался только бытовыми вопросами и жалобами, которыми Веру Дмитри-евну засыпали знакомые, прослышав, что она работала до войны в Управлении домами на Набережной. Мужа её все привыкли не замечать. Просто знали о его существовании, всегда здоровались, но никогда и никто с ним ни о чём не разгова-ривал – замкнутый мужчина в инвалидной коляске был некрасноречив и отвора-чивался к окну в присутствии посторонних, ему не было дела до порыва труб или засора канализации.

141

– Сан Сеич! Тут к тебе пришли! – крикнула хозяйка в глубину двора, не задавая вопросов гостю, который кивнул в знак благодарности.

Мужчина с седыми волосами и профессорского вида бородкой направил коляску в сторону гостя. Его вопросительный взгляд говорил о некотором удивлении, но молодой человек держал его в неведении недолго. Он достал из нагрудного кармана красную корочку, на которой под пятиконечной звездой чёрным тиснением было написано: «НКО Главное управление контрразведки «СМЕРШ».

Вера Дмитриевна, проследовавшая за посетителем, вытерла руки о передник и тихо охнула. За все годы, что она прожила с мужем, было несколько подобных ви-зитов – революционные матросы, следователи НКВД, немцы, наконец. И никогда ничем хорошим это не заканчивалось.

– Ханжонков Александр Алексеевич? – спросил старший лейтенант, будто здесь был ещё кто-то в инвалидной коляске, подходящий под описание разыскиваемого.

– Чем обязан? – мужчина в коляске крепко сжал руками подлокотники, держав-шиеся на завитушках, выполненных в венском стиле, словно пытался приподняться.

– Некоторые формальности. Есть несколько вопросов. Где мы можем побеседо-вать?

Вера Дмитриевна, не дожидаясь просьбы мужа, смахнула со стола, стоящего не-подалеку, сбитую ветром листву акации и подвинула стул. Старик молча направил коляску к столу.

Оперативник достал папку, извлёк оттуда бланк протокола, ручку и стал вписы-вать фамилию, имя и отчество хозяина дома.

– Дата рождения, место рождения? – спросил следователь, когда дошёл до сле-дующего пункта.

– 1877 год, 27 июля по старому стилю, 8 августа – по новому, посёлок Верх-не-Ханжонковский Петровский Области Войска Донского.

– Ростовский? – полюбопытствовал Панфилов, записывая под диктовку.– Не совсем. Это сейчас Сталинская область.– Так… Место жительства – пишу Ялта?– Конечно, уже много лет. – Национальность – русский, гражданин СССР, род занятий?Старик усмехнулся, опустив взгляд на коляску:– Обуза для жены. Инвалид я. Без определённого рода деятельности. До войны

писал мемуары о прошлой жизни, но это оказалось никому не интересно. Старший лейтенант делал себе какие-то пометки помимо заполнения протокола.– Социальное происхождение?– Из дворян. Отец был донским казаком, – чётко произнес допрашиваемый, вы-

держав на себе последующий вопросительный взгляд собеседника.– Не боитесь говорить об этом открыто? Тем более, сейчас и здесь?– Видите ли, молодой человек, – Ханжонков снял очки и принялся протирать

их и без того чистые линзы платком, – в моём положении лукавить бессмысленно. Всё что я мог, уже потерял – здоровье, свободу передвижения, известность, деньги. Чего ещё я могу лишиться? Жизни? Тем более, вашим коллегам всё моё прошлое и так известно. На эти вопросы я уже отвечал. И еще: в 1905 году уволен в запас из казачьего полка по состоянию здоровья. После оружия в руках не держал. Так что ваш интерес к моей персоне меня не тревожит. Заметьте, я даже не спросил, что вас ко мне привело. Значит, так нужно.

Панфилов ухмыльнулся и продолжил:

142

– Род занятий до и после революции?– Ваши вопросы лаконичны и резки, как того требует протокол. Пишите – ки-

нематографист. До революции – частный кинопромышленник, а после – обычный советский служащий.

В одной строке умещалась целая история жизни. – Уж-таки промышленник? – искренне удивился офицер, – расскажите подроб-

ней.– Тогда устраивайтесь поудобнее, это займёт много времени, вы располагаете

временем? – Александр Алексеевич увидел в глазах молодого человека некоторый интерес, не связанный с прямыми его обязанностями. Разбираться в людях по взгля-ду его научила профессия. Актёр никогда не сыграет честно, если взгляд его неис-кренний. Камера требует подчёркнутых эмоций. Особенно, если это немое кино, где не слышно слов, а все страсти нужно передать мимикой.

– Время для этого я найду. А свои вопросы задам позже, – Панфилов был за-интригован. Обычно по ту сторону стола от него сидели явные или скрытые враги, которых следовало изобличить и передать в руки сурового и справедливого трибуна-ла, но они всегда юлили, играли легенду, а этот старик, не стесняясь, говорил о том, за что лет десять назад мог быть расстрелян. Профессиональное любопытство взяло верх над дефицитом времени. Исходя из откровений старика, можно будет сделать вывод о его потенциальной опасности.

– Сегодня душно, если попить найдётся, разговор пойдёт веселее, – заметил стар-лей, вытирая пот со лба.

– Верочка, принеси, пожалуйста, гостю чаю! – Вера Дмитриевна, была на всякий случай поблизости и быстро направилась на кухню, – Сахаром не побалуем, а чай раздобыли. Грузинский. Верочка выменяла за кое-какую посуду.

– Когда я получил выходное пособие – а пять тысяч рублей в то время были очень приличными деньгами, стал вопрос, что делать дальше. Двое детей, жена – красави-ца, и полное отсутствие перспективы. Вот с чем я столкнулся в гражданской жизни. Помогла случайность. Нужно было подобрать для одного знакомого киноаппарат, и в лавке Эмиля Оша я нашёл его. К тому времени я уже безнадёжно был болен.

Ханжонков поймал на себе удивлённый взгляд собеседника.– Нет, артрит ещё не давал о себе знать, я свободно передвигался. Я заболел

кинематографом. Дело новое, перспективное, чрезвычайно интересное. Мы с Ошем сговорились запустить кинопрокат, но быстро выяснилось, что он бессребреник. Пришлось самому покупать копии и показывать их в Москве.

– Быстро состояние свое истратили? – поинтересовался Панфилов.– Очень. Можно сказать, почти обанкротился. Пришлось залезть в долги, бла-

го имел рекомендательные письма от уважаемых родственников. Потом Антонина Николаевна – моя первая жена, развеяла все сомнения по поводу того, что нужно фильмы самим снимать, и мы решились.

Вера Дмитриевна принесла поднос, на котором стоял фарфоровый заварник, чашки и чайник кипятка, который своим видом выбивался из ансамбля: чайный сер-виз сохранился с тех времён, когда его ставили на стол для чаепития с Гончаровым, Верой Холодной, Иваном Мозжухиным.

– И о чём была ваша первая картина? Хроники жизни буржуазии? – с иронией спросил офицер.

– Возможно, вы удивитесь, но нет. Что интересного в жизни буржуа? Обстанов-ка, модные платья, да и всё. Манерная жизнь по правилам и распорядку. Зрителя

143

привлекает страсть, эмоция, он должен сопереживать и плакать, единогласно одобри-ли сценарий с цыганами.

Глаза старика оживились, он стал жестикулировать и говорил громко, отчётливо, будто опять находился на съёмочной площадке и распоряжался работой группы.

– Ох, и натерпелся я с ними! – Александр Алексеевич отпил чай, который жена заботливо разлила по кружкам, – не стесняйтесь, пейте, ароматный попался, насто-ящий.

– Украли кинокамеру? – улыбнулся Панфилов и отпил горячий чай.– Да нет, что вы, напротив. Они были эмоциональными и шумными, пока мы

торговались за гонорар, но как только начали снимать, их будто молния поразила. Стали скованными, с опаской смотрели на оператора, камера же трещит, когда ручку крутят. Это ввело их в полный ступор, будто дудка факира для кобры, – Ханжонков рассмеялся, в лицах вспоминая свои мучения с табором, – кое-как справились, нау-чили нас не замечать. Оказывается, многие люди камеру боятся.

– Камеру все боятся, а кинокамеру, пожалуй, некоторые. Артисты ведь играют как-то! – сострил следователь.

Александр Алексеевич сделал вид, что оценил шутку своего слушателя, но свои личные воспоминания о содержании под стражей он давно положил на самые даль-ние полки памяти.

Тогда, в 1926 году, суд признал и его, и Верочку невиновными по делу «Пролет-кино», где ему инкриминировалась растрата и грозило длительное тюремное заклю-чение. После этого процесса здоровье было окончательно подорвано, да и к Москве, так негостеприимно принявшей их, сердце остыло. Поражение в правах и запрет на работу в кинематографе больно ударили по его самолюбию, разрушили все надежды, которыми он жил после письма Луначарского. Нарком просил вернуться в СССР для развития кинематографического дела, по прибытии прислал даже поздравительную телеграмму, но на этом всё и закончилось. Как только заведующий производством киностудии «Пролеткино» Ханжонков проявил свойственный ему пыл и рвение, за-менив в командировке начинающего режиссёра, это было воспринято как злоупо-требление и разбазаривание народных денег. Плюнув на всё, супруги Ханжонковы перебрались после суда в милый сердцу Крым. В места, где киноателье Ханжонкова продолжило свой большой путь, где снимали первый в мире полнометражный фильм «Оборона Севастополя», где в 1917-м создали киностудию, построили павильон и жили грандиозными планами. Всё изменилось после революции. Гражданская война ударила по кинопроизводству, и оно стало убыточным, а в 1920-м и вовсе были на-ционализированы и кинотеатр в Москве, и студия в Ялте.

Панфилов заметил, что старик задумался и отвлёк его от размышлений о про-шлом вопросом:

– А где артистов брали? Настоящих, которые камеры не боятся.– О, это моя гордость… Театральные актёры в большинстве своем считали ниже

своего достоинства участвовать в картинах, кино по сравнению со сценой счита-лось чем-то низкопробным, что ли… Классику ведь в залах давали. С декорациями и оркестром. Признание, поклонники, они к этому привыкли. Верочка Холодная, к примеру, звездой стала исключительно благодаря нашему ателье, она именно у нас раскрылась и стала знаменитостью. Её и актрисой-то не считали.

– Это такая томная девушка с тонкими чертами лица и чёрными кругами вокруг глаз? – заинтересованно спросил Панфилов.

– Вы достаточно точно описали её портрет, вы профессионал сыска, это заметно.

144

– Её фото висело у моей мамы на стене. Вырезка из какой-то древней газеты. Сам-то я не разделяю увлечений этими буржуазными сюжетами, но матушке нрави-лось, – оправдываясь, сказал молодой человек.

– Вы правы, она была утончённой. А тёмные круги – так это дань моде, не более того, такой грим делали, чтобы подчеркнуть выразительность её громадных глаз. Яр-кая, но короткая судьба. Всего пять лет на экране, а как сияла! Умерла в девятнадца-том от испанки. Кто его знает, как она пережила бы все наши потрясения. Уж очень ранимая была. А в этом же году, кстати, и Полонский умер. Но он из театра пришёл, уже имя некоторое успел заработать.

– Да, опасна работа артиста, – заметил Панфилов, – в живых кто-нибудь остал-ся?

– Сейчас уже и не знаю даже, кто где. Иван Мозжухин уехал в двадцатом, но в Голливуде славы не снискал. Скончался тоже, – эту тему Александр Алексеевич посчитал ненужным развивать далее.

– Беглец, значит?– Да. Бежал в Америку. Но он тогда уже у Ермольева работал. – А кто их всех учил? – Таланты учить не нужно, их нужно направлять. Я подсказывал, режиссёры. А

больше всего – публика. Она их и воспитала. – А вы преподавали на каких-нибудь курсах? Как пополняли состав? – издалека

зашёл следователь.– Высматривал в творческих кругах. А курсы – вещь бесполезная, сейчас кино

звуковое, курсами не обойдёшься. Учить нужно основательно.Сделав отметки у себя в записях, старший лейтенант решил вернуться к главной

теме разговора:– Как вы жили в оккупации? Чем занимались? – Дышал морским воздухом, так с голодом бороться легче. У всех он аппетит

вызывает, а меня – наоборот – бриз успокаивает.– Святым духом, значит, питались? Или на содержании в оккупационной адми-

нистрации состояли? – следователь резко сменил тон.Старик с некоторым отчаянием резко развернул коляску и покатил её ко входу

в дом:– Верочка, покажи, пожалуйста, молодому человеку наш замок! А вы, идите сюда,

не стесняйтесь! Нам есть чем похвалиться.Следователь проследовал за хозяйкой в помещение, не снимая обуви. Вера Дми-

триевна провела его через небольшой тамбур, где стояла единственная пара женских туфель на низком каблуке и какой-то цветок в большой кадке.

Семейная чета Ханжонковых занимала две комнаты на первом этаже, одна из которых была проходной. Там же, в углу напротив окна, располагалось некоторое подобие кухни: стол, умывальник и два ведра с водой. В серванте, пустые полки ко-торого были накрыты вязаными салфетками, за стеклом наверху стояли оставшиеся чашки сервиза.

Полосатые обои в первой комнате, служившей залом, местами уже отошли от стены. Под окном стоял стол, где в уголке аккуратной стопкой располагались газеты. Панфилов перебрал их, небрежно сдвинув стопку в сторону. В основном – «Изве-стия».

За занавеской, отделявшей спальную комнату от остальных, обнаружилось по-мещение, в котором, скорее всего, в прежние, сытые времена была кладовая. Там

145

умещались только две кровати с тумбой между ними. При всей очевидной нищете в квартире было чисто и опрятно.

Панфилов вышел во двор, где его уже ждал хозяин:– Обнаружили там шкаф или осеннюю одежду? Может, зимняя нашлась?И действительно, ничего такого он там не увидел. Пара женской обуви при входе. Всё.– За два года мы променяли на продукты почти всё, что у нас было. Я зимой в

доме сижу, зачем мне пальто и шапка? Панфилов достал газету «Голос Крыма», выходившую в Симферополе при нем-

цах, и развернул на странице, где под заголовком «Отец русской кинематографии» давалось описание его, Ханжонкова, радости по поводу радужных перспектив кине-матографа в Крыму при новой власти.

– Из этой публикации я бы сделал иной вывод: гитлеровцы пригрели вас, и со-противляться вы не стали!

– Ах, вы об этом, – негромко сказал старик, понимая теперь интерес контрраз-ведки, – знаете, они со мной беседовали, да… Но ограничились историей киностудии, ведь я же приложил руку к её созданию. Работу мне никто не предлагал, да и не смог бы, посмотрите на меня… Сам я ничего не просил. А потом эта газета вышла. Исто-рик, который меня расспрашивал, корреспондентом оказался. Некрасиво поступил, очень некрасиво.

Панфилов тщательно записал ответы на этот и все свои последующие вопросы, отобрал подпись под протоколом и подпиской о невыезде, встал, собирая со стола бумаги.

– Мне следует чего-то ожидать от вашего визита, товарищ старший лейтенант? – спросил Ханжонков, готовясь к худшему.

– Вам запрещено покидать место жительства. Оставайтесь дома до отдельного распоряжения. Вас будет проверять участковый. – Это выглядело как издёвка над человеком, прикованным к коляске.

В это время на Боткинской визг тормозов распугал голубей. «Виллис» сигналил, привлекая внимание старшего лейтенанта Панфилова.

– Панфилов! Старший лейтенант! – кричал шофёр, привстав в открытом кузове, – там тебя майор ищет, для тебя срочная информация!

По прибытии в Управление первое, что он увидел на своем столе, это были про-токолы допросов корреспондента газеты «Голос Крыма», написавшего статью об Александре Ханжонкове.

– Не зашиб хоть своего инвалида? – спросил Карпов.– Да нет, я сам ездил, без группы захвата. С колясочником справился бы.– Значит, повезло деду, – пробормотал себе под нос Карпов, обмакнув перо в

чернильницу.После изучения показаний историка-корреспондента-учителя немецкого языка

Земана в личном деле бывшего кинематографиста появился рапорт, где справа в углу красным карандашом размашистым почерком было написано: «Согласен» май-ор Свиридов», а ниже на старой печатной машинке был набран следующий текст:

«Ханжонков А.А. опасности как антисоветский элемент не представляет, дальней-шую оперативную разработку считаю необходимым прекратить. Райсобесу рекомен-довано рассмотреть возможность восстановления пособия и продуктовых карточек».

Начиналось первое мирное для Ялты лето 44-го. Впереди много лет новой, счаст-ливой, спокойной жизни, из которых Александру Алексеевичу Ханжонкову судьбой отмеряно только полтора года…

146

15. БИЛЕТЫ НА ФУТБОЛ

Он всегда за ней тосковал. Большую часть года ждал и считал дни. Их редкие встречи, в основном летом, были для него на вес золота. Она же, как летняя птичка, появившись неожиданно, могла издать какой-нибудь чирикающий звук или писк, улыб-нуться загадочно, а потом опять пропасть на несколько месяцев.

Со временем, в силу обстоятельств, их свидания становились всё длительнее, и приходилось смиренно терпеть любые её странности и капризы, лишь бы не расста-ваться. Он без неё болел.

Поначалу она об этом не догадывалась, потому как постоянно была занята свои-ми, очень важными, без сомнения, делами. Даже когда ощущала на себе его взгляд, делала вид, что не замечает. А он всегда боялся её потревожить, разбудить, нарушить покой.

Взгляд его был тёплым и добрым настолько, что ей порой становилось неловко: – Деда! Не смотли на меня! – громко кричала на него маленькая Тоня и прята-

лась за большого плюшевого медведя. Буква «р» ей ещё долго не давалась.– Антонина! Имею право! Я твой дед! – и Жора надевал на голову светлую па-

русиновую шляпу, чтобы прикрыть лысину. Она очень любила эту шляпу. Её можно было мять, топтать, а потом шлёпать деда ладошками по лысине. Шляпа заставляла её выбираться из любого укрытия – действовала как блесна на хищную рыбу.

Георгий Николаевич сейчас мял эту шляпу в руках и вспоминал, как они с внуч-кой ходили на площадь Ленина в тринадцатый гастроном за мороженым, а потом на бульваре доедали его, наклоняясь вперёд, чтобы не запачкаться – донецкая жара смертельна для любого мороженого.

Тоня нагло пользовалась слабостью деда и требовала с него мороженое в таких количествах, которые никогда бы не позволили родители, тем более, в тех местах, где они жили и работали последние пять лет. Тонин папа имел специальность горного инженера и авторитет на своей шахте, но какое же мороженое на Крайнем Севере – там и без того холодно.

Последний раз дети – Тонины родители – звонили Георгию Николаевичу из Ма-гадана с вопросом, какой у него размер старого плаща. Это значило, что они покупа-ют подарки и скоро будут. Никогда о точной дате своего приезда не предупреждали заранее, появлялись в дверях неожиданно и шумно – в этой семье любили приятные сюрпризы.

В этом году что-то задерживались. Даже если учесть, что дети, как обычно, за-везут ему внучку после отдыха в Сочи, а сами поедут на работу – уже август был в разгаре. Тоне до школы оставалось три недели – когда же им мороженого поесть вдоволь? Уже в пятый класс должна была пойти его любимая внучка. Одиннадцать лет – взрослая и смышлёная барышня. Скоро совсем вырастет, свидания начнутся, любовь, институт, не до него будет…

С такими грустными мыслями Жора брел вниз по Гринкевича. Зашёл в кафе «Шоколадница» проверить, делают ли взбитые сливки как раньше. Удовле творенный ответом бармена и прохладой подвального помещения, наметил сюда поход с внуч-кой. Весь путь домой Георгий Николаевич проделал неспешным шагом по теневой стороне Университетской, неся в авоське треугольный пакет молока и две городские булки.

147

– Шо плетёшься, как неживой! Там твои уж полчаса на лавке под подъездом ждут! – дворничиха Зинаида с метлой наперевес и пустым ведром в левой руке про-пустила вперёд себя, чтобы не переходить ему дорогу.

– Дай бог тебе, Зина, хорошего любовника за добрые вести! – Жора радостно развёл руки, будто готов был её тут же расцеловать, но тётка с хохотом увернулась.

Тоня завидела своего любимого деда как только он появился из-за угла.– Деда!!! – навстречу ему бежала девчушка ростом совсем немного пониже его

самого. Каждый год он несколько дней привыкал к тому, что внучка стала на полго-ловы выше, разговаривает другими словами и учит его обязательно чему-то новому.

Тоня повисла на нём, как и раньше, за исключением того, что теперь она не могла оторваться от земли ногами – рост не позволял.

Семейный вечер проходил при открытых окнах, позволявших сквозняку прове-тривать квартиру деда на третьем этаже, с неумолкающими разговорами о прожитом годе, о новостях и планах.

По такому случаю запекли в духовке курицу на бутылке из-под кефира и на-толкли пюре – сам Жора такого себе никогда не позволял. И вовсе не потому, что не хватало денег, совсем даже нет. Жора был аскетом – эти привычки остались у него с войны, с фронта. Ему хватало пожарить кружок любительской колбасы, разбить туда же яйцо и прямо со сковородки есть это всё в зале, просматривая программу «Время». Для Тони это было любимым блюдом. Потом ещё вымакать сковороду гор-бушкой мягкого белого хлеба, запить лимонадом – и вот оно, счастье.

– Па, вот отработаем до Нового года, и институт нам квартиру обещает. Повезет – в новом микрорайоне получим, представляешь? – дочь Георгия Николаевича Оль-га работала в том же исследовательском институте, что и её муж.

– Это где? Новые дома на окраинах, далече от центра, – Жора категорически не воспринимал общественный транспорт и предпочитал ходить пешком, потому обувь его горела как после футбольного матча.

– Говорят, на Мирном. Это в сторону Жданова9.– Ох, и выселки, – пробурчал Георгий Николаевич, указывая зятю, что он забыл

подлить в рюмочку.– Па, да хоть за городом, – наконец-то у нас своё будет, – ответила ему дочь, сни-

мая передник, – давайте поднимем бокалы за наше счастье, за наше будущее! – Ага! За Антонину, надёжу нашу и опору! – Жора по такому торжественному

случаю из серванта выдал любимые хрустальные рюмки на ножке и теперь насла-ждался не только их содержимым, но и звоном чешского стекла.

Утром Ольга с мужем убыли в аэропорт, а Тоня наслаждалась своей любимой кроватью. Такая перина была только у неё – покойная бабушка запрещала ее стелить еще куда-нибудь, так и повелось. Сквозь открытое окно, выходившее на Щорса, уже был слышен звук проезжающих автомобилей, ритмично шуршала метла дворника и задорно щебетали воробьи. «Мо-ло-ко», – протяжно запела продавщица в длинном переднике. Она со своей тележкой и двумя бидонами молока шла дворами аж от проспекта Ватутина, где на углу располагался большой молочный магазин. На её клич спускались люди с бидонами и стеклянными банками. Полная, добродушная молочница профессионально наливала каждому мерной алюминиевой кружкой на длинной ручке – кому по литру, кому по три.

Дверь хлопнула. Это дед Жора вернулся. За молочком спускался. Началась у Тони царская жизнь – омлет лучше деда Жоры никто на свете лучше не делал, и те-

9 Жданов – Мариуполь.

148

перь каждый её день будет насыщен какими-то событиями, большими и маленькими радостями.

– Деда! А на Детскую железную дорогу пойдем? А в музей? И на пляж ты обе-щал, на ставок! – всё это Жора выслушал за завтраком.

– Тихо, тихо, Тоня! Ну, что ты… успеем, конечно. Всё сделаем. На вот тебе ком-пота, как ты любишь, – дед отлил внучке из банки компот из красной смородины и вишен, который она так любила.

Настали для деда Жоры те самые неспокойные дни, о которых он так мечтал весь год. Неугомонная Антонина заваливала его десятками вопросов, и он с удовольстви-ем искал на них ответы. Ловится в Кальмиусе рыба? А что за танк стоит на Артёма? А он настоящий? Почему Детская железная дорога такая короткая? А как привезли к «Юности» самолёт? А он настоящий? Почему завод слышно везде, когда он гудит? А ставок второй, он глубокий? А первый? Почему троллейбус тоже гудит, когда едет? А как в футбол зимой играют? А им почему не холодно? А пошли в «Арктику» мо-роженое шариками поедим!

Всякое их путешествие по городу заканчивалось возле танка. Как правило, пер-вую половину дня дед и внучка проводили в соответствии с заранее намеченной про-граммой, а когда наступал вечер, Тоня с дедом Жорой шли в сквер. Там собирались поклонники команды «Шахтёр», самые ярые болельщики, знавшие о команде все подробности, вплоть до мелочей. Георгий Николаевич имел авторитет в этой среде, знал всех лично. После каждого матча серьёзные эксперты, собиравшиеся на «бре-халовке» – так называлось это место в народе – перемывали косточки всем игрокам, разбирали матч поминутно и делились последними новостями.

Антонине было интересно отчасти – она многого не понимала, но старалась вник-нуть, потому как страсть к футболу у неё была такая же пылкая, как и у её деда.

В этот раз вокруг лавочки собралось человек пять завсегдатаев, оживлённо де-лившихся мнениями по поводу происходящего в футбольном мире.

– Интересно, сколько дадут виновным? – А кто виноват? Кто ж теперь узнает?– Эээ… Нам всё равно правды не скажут, а пацанов жалко, да…– Ты слышал, Жорик? «Пахтакор» на три года в вышке10 оставляют. И все игро-

ками скидываются, чтобы вытянуть.– Справедливо, как по мне… – Жора сразу говорил, что будут какие-то меры

приняты. Утром 11 августа 1979 года из аэропорта Донецка поднялся после дозаправки

самолет Ту-134, на борту которого в числе прочих летела в Минск футбольная ко-манда из Ташкента. Через некоторое время случилось столкновение с другим таким же пассажирским лайнером. Возле Днепродзержинска. Все погибли.

– Теперь, какое место они ни займут, хоть и последнее, в первую лигу уйдёт тот, кто на ступеньку выше в таблице, – обсуждали новость корифеи болельщицких наук, потрескивая семечками и пуская облака дыма из своих папирос. Жора позволял себе курить нечасто, но здесь это считалось ритуалом.

– Нам-то что, слава богу, прошли те времена, когда до дна очки считали! – пари-ровал один из дедов, что стоял справа от лавки, – сюда ходи, что ж ты, малая! – пока мужики разговаривали за дела околофутбольные, их внуки рубились тут же на лавке в шашки. Тоня сильна была не только в «Чапаева», но и в настоящую игру, и болели за неё все Жорины товарищи, а играли по-честному, не поддавались.

10 Вышка – высшая лига.

149

– Да не дадут нам золото, не да-дут, – парировал Гоша, один из главных анали-тиков сообщества.

– Гоша, шо ты предлагаешь? Крылья сложить и сдаться? Да сколько можно в хвост дышать этим всем «Динамам» да «Спартачам» столичным, – возмутился Жора, поглядывая на доску с шашками.

– Предлагаю смотреть на вещи реально. Не дадут. Вон, «Динамо» отбирает себе на срочную всех мало-мальски талантливых пацанов, а потом что? Не отпускает. Так и в Москве, так везде. А мы что? Горняки – не милиция и не армия. Славик Чанов прыгал, прыгал и допрыгался вон… «Торпедо» захотело – «Торпедо» получило.

Тоня, громко стукая по доске, убила три шашки подряд и торжественным объяв-лением: «Следующий!» огласила свою победу.

– Гоша, если бы «Заря» вот так сопли пускала, да всех боялась – никогда не стали бы чемпионами Союза, – парировал Жора.

– Ой, Жорик, то когда было? Семь лет назад. И где они теперь? Вон, телепаются на дне таблицы. Разобрали их всех по одному. Всё. Нет команды. Такие правила. Жора, ну шо ты как маленький?

К дискуссии о шансах «Шахтёра» на чемпионский титул подключились и осталь-ные присутствующие эксперты. Каждому было что сказать, что вспомнить и исполь-зовать в качестве подкрепления своей точки зрения.

– А что Чанов? Предатель и есть… Столичной жизни захотел? И вот тебе, сидит там же, где и «Заря», – очень крепко донецкие болельщики обиделись на Вячеслава Чанова – бывшего донецкого вратаря – и Владимира Салькова – бывшего главного тренера. Провальное выступление в сезоне семьдесят девятого года их нового клуба – московского «Торпедо» вызывало в речах донецких болельщиков нотку злорадства и удовлетворения.

– Ну ладно, ладно… Это жизнь, деньги, конечно, квартиры, машины – у них там в столицах с этим полегче, но наши же тоже не бедствуют. Мужики, давайте по-чест-ному. Захотят – смогут. А «Торпедо» у нас по графику последнее – в ноябре. Вот там и посмотрим, кто прав был, – констатировал Жора.

– А идут ведь неплохо, – Гоша трижды сплюнул через левое плечо.– Вторыми были в семьдесят пятом, третьими в прошлом году стали, пора бы

и золото домой привезти, Жора был непреклонным в своём желании увидеть эти награды в Донецке, – состав что надо! И Носов11 тоже – смотри, как свежий взгляд помог, а? Думали, без Салькова загнётся «Шахта»?

– Не говори, Жорик… У меня кум в Киеве, так тот прям злорадствовал. Капец вам настал, говорит. Никогда вы нас больше не уделаете.

– Передай куму, мы ещё не решили, что с ними делать, – парировал один из присутствующих.

– Вот Гоша заронил смуту в мою душу, мужики, – Жора отработанным деся-тилетиями движением выбил из пачки «Беломорканал» папиросу, смял её в двух местах и закурил, выпустив смачную струю дыма вверх. – Гляньте, как лихо столи-ца переманивает. Станем если чемпионами – сто процентов даю: гонцов засылать будут. И через партию, и через армию, и через милицию – всех подключат. Стес-няться не будут.

– А Носов нам на что? Только пришёл на главного и сразу сдастся? – обсуждение перешло в ту фазу, когда мужики вроде и не спорили вовсе, но уже говорили громко, без оглядки на окружающих.

11 Виктор Носов – с 1979 года – главный тренер «Шахтёра».

150

– А Носов не Господь. Он может скандал учинить, может с начальством зару-биться, но если уж будет надобно – так ни его, ни нас, тем более, не спросят.

– Ага, прав Жора. Был бы Дегтярёв12, так тот в обиду не дал бы, а сейчас – чёрт его знает, чем может обернуться это первое место…

– Та его еще взять надо, Гоша! «Мясо»13 в затылок дышит, забивать не будем – так грош цена всем этим потугам! – спор о перспективах чемпионства любимой команды набирал обороты.

Пока корифеи «брехаловки», аналитики и любители статистики, сгрудившись вокруг лавки, ожесточённо спорили о шансах на главные медали, к ним со стороны центральной клумбы подошёл лысоватый мужчина с короткими бакенбардами ти-пичной донецкой наружности – не красавец, но взгляд уверенный, походка крепкая.

– О чем спорим, мужики? – с улыбкой спросил гость. Его появление здесь не прогнозировалось и было практически невозможным, потому вызвало некоторое за-мешательство и секундное затишье.

– Удивлены, не скрою, – Жора протянул Старухину руку. – Георгий, очень при-ятно.

– Виталий, – с улыбкой ответил нападающий, хотя ему представляться не было никакой необходимости.

Каждый из мужиков посчитал за честь пожать руку центральному нападающему, личное знакомство со Старухиным, – это большая честь для болельщика.

– О! А я тебя знаю, дядь! – воскликнула Тоня, оторвавшись от шашек. Всеобщее внимание к вновь пришедшему заставило её напрячь память – лицо его точно было знакомо. – Ты бабуля!

Всеобщий смех разрядил официальную поначалу обстановку.– Ну, бабуля, так бабуля, как скажешь, а ты кто? – спросил Старухин девочку.– Тоня. А тебя так и звать?– Свои меня Виталиком зовут, а бабуля, это так, ругают, когда медленно бегаю.– Так, а ты быстро бегай, Виталик. Бабуля – это же обидно, наверно? – Тоня со

всей своей детской непосредственностью не могла разобраться, почему этого здоро-вого дядьку так прозвали.

– Тонь, я бегаю изо всех сил, ты же видишь? Мне ж не надо прямо быстрее всех быть. Мне надо в нужном месте оказаться. И потом, бац – и гол.

– Дед говорит, что хоть ты и лентяй, но молодец. Да, дед? – Тоня посмотрела на деда Жору, а все остальные искренне рассмеялись.

– Точно, внучка. Бабуля – талант! Спорим, вот, Виталий, о том, будет «Шахтёр» чемпионом или нет.

– Неблагодарное это дело, мужики. Сглазите. Вроде держим пока макушку та-блицы, настроение такое, что может получиться.

– Дядя Виталик, мы тебя дразнить не будем, если ты обещаешь «Локомотиву» гол забить, – Тоня была в курсе ближайших планов деда – в понедельник после Дня шахтёра отвести её на футбол. Дед каждый год брал её с собой на какой-нибудь матч, а если получалось, то и на две игры. Не мог же он её одну дома оставить, но и футбол пропустить – тоже не мог.

– Ух ты, я таких девчонок не видал ещё. Ты что, по-настоящему болеешь? – уди-вился Старухин.

12 Владимир Иванович Дегтярёв – первый секретарь Донецкого обкома партии.13 «Мясо» – название «Спартака» в среде болельщиков примерно с 1976-77 гг.

151

– Не, дядь Виталик. Я недавно болею. Это дед у нас болельщик настоящий, – Тоня кивнула в сторону Жоры.

Старухин залез рукой в правый карман и, сосредоточенно там порывшись, достал билет на игру с «Локомотивом»:

– Слушай, Антонина, ну один у меня, что поделать… Зато сектор центральный. Придёшь завтра?

– А если обещаешь забить, то приду. Только с дедом. – Замётано. Забью. Приходи с дедом.

* * *Всю дорогу домой Жора рассказывал внучке о том, почему Старухину удаётся

забивать головой, как он первые матчи играл в «Шахтёре» под фамилией Черных, и о странностях тренеров сборной команды, которые упорно не берут его в состав.

Завтрашний день сулил много интересного – Жора обещал после похода на ставок по пути на стадион зайти в «Шоколадницу» поесть сливок взбитых. Тоня их обожала. Знаменитая дедова яичница с Любительской колбасой на ужин была особенно вкусной, в этот раз Жора добавил мелко порезанный помидор и посыпал сверху зеленым лучком. Лето все же, витамины надо детям давать, до мандаринов еще далеко.

Утром Тоня, как обычно, не спешила вставать, пользуясь тишиной в квартире. Тихо – значит, рано ещё. Жора встает с рассветом – всю жизнь учителем прорабо-тал до пенсии, в школе к семи утра уже бывал. Но почему так жарко? Солнце уже высоко.

Тоня, поправляя свои запутавшиеся волосы, вышла в коридор, чтобы глянуть, который час. Шишку на цепочке часов с кукушкой, висевших в коридоре, девочка подняла вверх – стрелки показывали без четверти десять.

– Деда! Ты где? – Тоня пошла на кухню, но и там не было следов Жориного пребывания. – Ушёл, что ли? – вслух рассуждала девочка, но на обратном пути заме-тила, что цепочка на двери накинута.

– Деда! Куда ты делся? – Тоня зашла в зал, где Жора любил спать летом на ди-ване – там дверь балконная открывалась.

Скорая приехала быстро. Тоня даже не успела пижаму переодеть. Продиктова-ла доктору фамилию, имя, отчество, год рождения, всё рассказала, что спрашивали. Доктор давление мерила, пульс, зрачки проверяла. Потом принесли носилки и врач спросила: «Есть кто из старших?»

– Мама вечером будет, – Тоня знала, что она прилетит сегодня.– Скажешь маме, что дедушку вашего в больницу увезли с подозрением на ин-

фаркт. В больницу Калинина. Кардиологическое отделение. Запомнила, девочка? – А я? Мне можно? Я его не могу одного оставить, он меня никогда не оставлял!

– сквозь слёзы проговорила срывающимся голосом Тоня.– Нет, девочка, тебе нельзя. Это реанимация, тебя не пустят. И потом, тебе же

нужно маму дождаться. Запомнила?Скорая помощь уехала без сирены – просто со включенной синей мигалкой.

И сквозь её стекла, покрашенные изнутри белой краской, было совершенно не видно, как доктор скорой помощи оказывает первую помощь больному.

Тоня ходила по квартире, не останавливаясь. Деда увезли, мамы ещё нет. Что де-лать, как помочь ему? Только за сердце держался, ни слова не сказал. Хоть бы мама прилетела, хоть бы самолёт не задержали. А что сейчас делать? Как быть? Ждать тут,

152

пока дед там помрёт? Так, а кого просить о помощи? Она никого не знает здесь. Хотя, почему никого? На трюмо лежал билет на сегодняшний матч.

Где находится стадион «Локомотив», дед Жора показал ей, когда шли на Детскую железную дорогу кататься. Найти его было несложно. Люди ручейками стекались ко входам на арену, где предъявляли билеты и заходили внутрь.

– Девочка, где твой папа? – спросил человек с повязкой на руке, стоявший возле больших ворот, одна створка которых была открыта для пропуска болельщиков.

– А он велел вперед идти, на сектор и билет вот дал, – Тоня предъявила бумаж-ный лоскуток.

– Вот, родитель… Давай быстрей, там игра уже началась. И с места своего не ухо-ди, отец же тебя искать будет, – посоветовал человек с повязкой.

Стадион шумел, волновался, свистел и гудел топотом ног – наши подавали угло-вой. За игрой Тоня не следила – она высматривала только одного человека, которого знала на этом стадионе. И она его высмотрела. Нашла, как дед и рассказывал – у чужих ворот. Счёт был в нашу пользу, и публика на трибунах радостно приветство-вала каждый прыжок Старухина в попытке попасть головой по мячу. Подача – и под восторженные крики болельщиков он бежит к центру поля, обнимаясь с игроками в оранжево-черных футболках.

Судья дал свисток на перерыв, команды отправились в раздевалки, и Тоня не успела добраться до нужного места – милиция не пускала ближе, а вечно проныр-ливые пацаны перегородили все подступы к выходу из подтрибунного помещения. Пришлось смотреть Тоне и второй тайм, но на этот раз она была настроена реши-тельно и заняла место на подступах к коридору, в который должны были заходить команды.

Табло светилось цифрами 4:1 в нашу пользу. Гости уходили быстро и опустив головы, а хозяева принимали поздравления с очередной, такой важной победой.

– Дядя Виталик! – Тоня звала его изо всех сил, размахивая руками.– Бабуся! – орала пацанва, оттесняя ее назад.Тоня в ярости стала работать локтями, сопротивляясь толпе, выдавливавшей её. – Дядя Виталик!!! – Старухин услышал, как его зовут непривычным для стади-

она именем, и увидел свою новую знакомую, пытавшуюся прыгать повыше, чтобы он её заметил. Каждый из болельщиков, пробившихся к коридору, стремился при-коснуться к Старухину, похлопать его и поздравить с победой. Некоторые тянулись с календариками, чтобы взять автограф. Милиционеры, заметив, что с трибун люди ринулись вниз, попросили Старухина пройти в раздевалку и стали между ним и со-бирающейся толпой.

– Дядя Виталик! Дед в больнице! Дядя Виталик! Что мне делать? Я не знаю, где это! – кричала девочка в его сторону. Всё что она успела заметить – это его жест, показывающий, что ей нужно обойти с другой стороны и ждать.

Он заметил. Он её запомнил.Тоня поспешила вырваться из толпы и, поднявшись опять на самый верх трибун,

спустилась с другой стороны, туда, где стояли автобусы. Ближе её опять не пустила милиция, но теперь она была умнее – пошла не там, где стояла толпа, а отошла в сторонку и подождала.

Приветственный свист означал, что футболисты «Шахтёра» вышли к автобусу. – Пустите, пустите! – Тоня шмыгнула между милиционерами, стоявшими в оце-

плении.– Куда? Нельзя! – сержант пытался удержать её за руку.

153

– Я к дяде Виталику! Мне надо! – Тоня как-то извернулась и побежала к автобу-су. Старухин не садился в него, высматривая девчушку в толпе болельщиков.

– Я здесь, дядь Виталик! – она махала ему руками и бежала навстречу. – А дед где? Ты же обещала! – смеясь, встретил её футболист.– Его скорая увезла, доктор сказал, что инфаркт, что мне нельзя, а я не знаю, где

эта больница! И меня туда без взрослых не пустят! – она выпалила это всё быстро, срываясь на плач от обиды на весь взрослый мир.

– Так, стоп… Что сказал доктор? Какая больница?

* * *– Да будет жить, не переживайте, сделали всё, что возможно, – заведующий отде-

лением рассказал Тоне и дяде Виталику о том, что самое худшее позади – пациента вытянули с того света. Тоня плакала то ли от счастья, то ли от безысходности. Деда она увидела, но только через дверь. К нему были подключены какие-то провода, рядом стояла какая-то штуковина, похожая на их школьную вешалку, что стояла в классе, только на ней еще висели какие-то пузырьки с трубками.

– Пациент ни в чём не нуждается, все медикаменты у нас в наличии. Через время нужно будет его перевести в отделение. Когда – сейчас не скажу точно, вот там и увидитесь. Но увидитесь – это точно, не расстраивайтесь, барышня! – доктор вытер с Тониной щеки слезы.

– Спасибо вам, доктор, – Старухин пожал ему руку и с озадаченным видом от-правился к выходу, уговаривая Тоню не плакать.

Тут же, в дверях, они столкнулись с женщиной, бегущей в отделение в накину-том на плечи халате – Тонина мама, приехав из аэропорта, нашла в двери записку от дочки о том, что дед в больнице, ключ под ковриком, и она отправилась искать Жору.

– Тося! Тося! – мама кинулась ей навстречу, отрывая её руку от незнакомого мужчины. – Что с дедом, кто это, Тося?!

– Мам, не волнуйся. Уже почти всё в порядке с дедом. А это – Бабуся… Ой, про-сти, дядь Виталик, ты же забил, а я обещала…

16. НОКАУТ ЧЕМПИОНА

Спортсмены в Донбассе всегда были в почёте, ещё со времён Джона Хьюза. Вне зависимости от социального статуса юзовцы, сталинцы, а потом и дончане искренне болели за своих, и было чем гордиться.

Воспитанники донбасского спорта всегда в большом количестве были представле-ны в национальных сборных и никогда не «пасли задних».

На первых ролях в сборной Советского Союза по спортивной гимнастике 50, 60-х годов прошлого века выступала Полина Астахова. В её честь на Дворце спорта «Шах-тёр» в Донецке установлена мемориальная доска. Международная спортивная пресса называла её Русская березка.

Сергей Бубка установил тридцать пять мировых рекордов в прыжках с шестом и первым в мире покорил высоту 6 м. Рекордсмен ушёл из спорта непобеждённым. Его рекорд 6 метров 15 сантиметров продержался двадцать один год. Именно такую высоту имеет колонна памятника, установленного чемпиону возле стадиона «Олим-пийский» в Донецке.

Лилия Подкопаева – гимнастка, олимпийская чемпионка, впервые в мире исполни-ла двойное сальто вперёд с переворотом на 1800.

154

Донецкий характер в спорте проявляется как нельзя лучше. Доказательством тому служит спортивная судьба донецкого тяжеловеса, боксёра Александра Генна-диевича Ягубкина.

* * *Мюнхен. 1982 год– Ты очень, очень меня расстроил, Луис! Пять – ноль! Тебя побили как щенка!

– тренер Мануэль, сжав кулаки, лупил ими по столу со всем своим латиноамерикан-ским темпераментом.

На шум прибежали горничная и коридорный:– Всё ли у вас в порядке, сеньор? – не рискнув зайти внутрь, спросила из двер-

ного проёма на ломаном английском худосочная уборщица, из-за плеча которой вы-глядывал рыжий парень лет девятнадцати в униформе отеля.

– Окей, окей! – жестами тренер показал, что всё в норме. – Санта Мария! Сколь-ко можно, Луис! Тебя два года готовили как лучшую скаковую лошадь, а ты вылетел в четвертьфинале! – продолжил воспитательный процесс тренер сборной Эквадора по боксу, когда дверь закрылась.

Горничная всё же на всякий случай осталась послушать, не произойдёт ли ещё что-нибудь неординарное, ведь если придётся вызывать полицию, то нужно успеть предупредить, с кем они будут иметь дело.

Луис Кастильо, тяжеловес из Эквадора, безмерно уважал своего тренера и стоял перед ним с видом провинившегося школьника. От этого ситуация, которую застал персонал Мюнхенской гостиницы в номере, представлялась комичной – невысокого роста человек с явно выраженной плешью и круглым животом распекал здоровяка, лицо которого было равномерно покрыто ссадинами и синяками.

– Всё! Всё, Луис! К чёртовой матери всё! Мне надоело с тобой возиться! Пошел к черту! – тренер Мануэль указал на дверь. – Я себе в любой деревне найду мальца с характером и буду его воспитывать! Я выиграю чемпионат мира!

На следующий день в Олимпия-парке проходили полуфиналы. Мануэль Гомес был так же отходчив, как и вспыльчив – вместе со своими подопечными он прибыл, чтобы посмотреть, сможет ли что-нибудь ещё показать поляк Гжегош Скетч, побе-дивший его боксёра с таким явным преимуществом. Конечно, это могло бы стать слабым оправданием Луису, но если поляк победит в турнирной сетке, будет не на-столько обидно.

– В красном углу – Александр Ягубкин, Советский Союз! – объявил ведущий. Боксёр сделал шаг в ринг, поднял руки, на которых тренеры уже затянули перчатки. Публика отреагировала на слова диктора сдержанно. В громадном зале, посреди ко-торого был установлен ринг с голубым покрытием, раздался редкий свист. Ожидать, что в ФРГ будут овациями встречать русских, не приходилось. Симпатии болельщи-ков всегда были на стороне их соперников – сейчас немцам приходилось болеть за польского боксёра.

Крупного телосложения, темноволосый усач в красной майке с гербом СССР, разминаясь перед боем, меньше всего думал о благосклонности зрителей. Так дого-ворились с тренерами: зал будет против нас, это показали другие поединки. Поэтому – забыть о трибунах.

Судья ударил в гонг, и боксёры начали свой танец. Короткая разведка, дистан-ция, удар, ещё удар. Защита. Дистанция.

155

– Вот, вот как надо, Луис! – тренер Мануэль обращал внимание своего подо-печного, без стеснения размахивая руками и показывая пальцем на каждый продук-тивный удар Ягубкина. – Смотри, он как бабочка, он не стоит на месте, поляк не успевает! – громко комментировал эквадорец.

Гонг после третьего раунда развёл боксеров по углам. Тренеры приняли капы, вытерли спортсменов полотенцами, перекинувшись парой слов, и вытолк нули их в центр ринга.

Собрав судейские записки, рефери поднял руку Ягубкина – советский боксёр вышел в финал.

– Как ты думаешь, Луис, сколько бы ты против него продержался? – Мануэль всё никак не мог успокоиться и продолжал морально третировать Кастильо.

– Тренер! Сколько нужно, столько бы и продержался! Я вообще не понимаю, почему поляка не побил, – впервые за два дня Кастильо посмел перечить. – Этот русский с ним разделался 5:0! Где я ошибся?

– Ты, сынок, лез всё время вперёд и пропускал удары. Смотри, как русский себя вёл – силы не тратил, не прессовал. Прыгает, перемещается. Поляк его постоянно догонял. И как только на руку приходил – сразу получал. Выдохся обидчик твой. Думай, Луис, думай!

В финале зал уже болел откровенно против Ягубкина. Его соперником стал бок-сёр из ФРГ Юрген Фангхенель. Для немца этот бой был важен как сатисфакция – год назад он уже встречался с Ягубкиным в финале чемпионата Европы и проиграл по очкам.

Немецкие болельщики яростно поддерживали земляка. Каждый его удар сопро-вождался приветственными возгласами и гулом. Тренеры из углов что-то выкрикива-ли боксёрам, пытаясь исправить недочёты по ходу боя. В перерыве между первым и вторым раундами Александр Михайлович Котов – тренер Ягубкина – несколькими короткими фразами дал наставления и, похлопав Александра по плечу, проводил его в ринг.

Второй и третий раунды публика олимпийского стадиона в Мюнхене вела себя потише – немецкий боксёр стал сдавать, пропуская всё больше ударов. Начало ска-зываться психологическое преимущество Ягубкина – его взгляд из-за перчаток не-отрывно следил за движениями соперника, который к тому времени уже два раза побывал на полу ринга.

Судья начинал счёт, но немец быстро поднимался, попадая опять под удары со-ветского боксёра.

По окончании поединка соперники пожали друг другу руки, и рефери, объявляя победителя финального боя за звание чемпиона мира в тяжёлом весе, поднял руку Александра Ягубкина.

На награждении, после того как подняли флаги и был исполнен гимн СССР, тренер Мануэль схватил своего переводчика и потащил его к советской делегации, которая обнимала чемпиона.

– Ты сможешь объяснить, что я от них хочу? У меня есть идея, протискиваясь сквозь толпу, быстро говорил переводчику тренер.

– Послушайте, примите наши поздравления, – почти прокричал Ягубкину Ману-эль. – Это была эффектная победа! У меня к вам есть предложение!

156

* * *Эквадор. 1983 год– Михалыч, да не пойду я больше в город… как в цирке, честное слово!– Зато, глянь, Саня, какие они тут все улыбчивые, – ответил Котов Ягубкину.

На самом деле, и прически, и яркие одежды, и цвет лица, присущий индейцам, – в местной публике было необычно всё. Точно с таким же любопытством эквадорцы смотрели на русских.

– Чувствую себя, как зверюшка диковинная. Разглядывают, детвора пальцами тычет, каждый потрогать хочет. Так по рынку стайкой за мной и бегали. Я деньги этой тётке за прилавком только разве за шиворот совал. Не берёт и всё. И хохочут все, смеются. Бананы детишкам раздал. Гид сказал, у них тут сильное наводнение случилось – поэтому детворы на улицах много. Попрошайничают. Крестьяне урожай потеряли, бедствие у них. Кто с земли живёт – тем голод грозит, плохи дела.

Уже неделю советская спортивная делегация находилась в Эквадоре. По пути в Киото их самолёт пролетал над бесконечными зелёными коврами ле-

сов, изредка рассекаемых голубыми ленточками рек. Если бы не оранжевые черепич-ные крыши домов, казавшихся игрушечными с высоты полёта, то можно было бы подумать, что это центральная полоса России или западная Украина. Местами реки, разлившись по полям, отсвечивали солнечными бликами среди засеянных полей. Казалось, что жёлтые и зелёные прямоугольники посевов пробиваются прямо из зеркала – речная вода закрыла собой всю площадь полей.

В реальность пассажиров вернула горная цепь, внезапно возникшая под крылом. Северные Анды совершенно не похожи ни на Кавказ, ни на Карпаты – вершины гор безлесные и самые высокие из них покрыты снегом.

Уже в аэропорту выделявшийся своим ростом и телосложением Ягубкин прив-лёк внимание эквадорцев, с интересом рассматривавших советского боксёра. Дети так и норовили его потрогать, с визгом отскакивая, когда он гладил их по голове. Взрослые, не стесняясь, обменивались вслух мнениями о том, кто же этот светлоко-жий, усатый великан. Не нужно было знать испанский язык, чтобы понять, насколь-ко диковинным был для местных этот визитёр.

Тренер Мануэль запомнил все бои русского в Мюнхене и потом использовал все свои рычаги влияния для того, чтобы они приехали с мастер-классом.

Появление белокожих русских произвело фурор и на уровне уличных лавок, и на уровне спортивного руководства. Тренер Мануэль задумал хитрое дело. Да, мы вы-ступили на чемпионате мира неудачно, но мы же стремимся вверх, вперёд! И русские нам в этом помогут!

– Вы бы видели его удар! – доказывал тренер Мануэль председателю федерации.– Наш Кастильо бьёт слабее? – удивился функционер.– Нет, что вы, с этим всё в порядке, но можно же поучиться, зачем мы будем тра-

титься на американцев? Они денег непомерных просят. Позовем русских, они парни простые, без промоутеров. Первое: мы натаскаем наших парней, а второе… Только вы, босс, выслушайте... Давайте матч проведём.

– Между кем и кем? – председатель федерации всегда, когда речь шла о деньгах, впадал в ступор. Для необходимых вычислений требовалось время.

– Шеф… Пока русские тренируются в спарринге с нашей сборной, мы всё органи-зуем. Малыш Луис изучит все сильные и слабые стороны Ягубкина, поднатаскается.

– И что? – председатель почувствовал, что где-то рядом ходят деньги.

157

– Ну, босс… Устроим шоу, билетов пару тысяч продадим, права на трансляцию реализуем… Я не понимаю. Это всё то, что делала ваша компания всегда. Это вообще, не моё дело! – внезапно тренер Мануэль вспылил, будто и не разговаривал с началь-ством.

– Мануэль, успокойся… Я тебя понял, ты хочешь, чтобы Луис боксировал с рус-ским, – ответил председатель.

– Абсолютно верно, шеф! – Мануэль хлопнул руками перед собой, будто нако-нец-то его услышали.

Ягубкин с Котовым приезжали в тренировочный зал ежедневно. Тренер Мануэль с переводчиком был похож скорее не на специалиста по боксу, а на театрального ре-жиссёра, который непрерывно критиковал массовку, ставя в пример главного актёра. Его экспрессия и эмоциональность били через край, когда какой-нибудь сборник ошибался в спарринге или не в совершенстве повторял движение, которое показывал Котов.

– Василёк! Чего приуныл? – Ягубкин в перерыве между пробежками спускался в раздевалку, чтобы взять свои любимые перчатки.

– Мозги плавятся от этой температуры, и влажность ещё… – Василий Куропят-ник, прикреплённый сотрудник органов, в обязанности которого входило находиться рядом с нашими боксёрами неотступно, уже нашёл с ними общий язык и сейчас изнывал от жары.

Командировка в Латинскую Америку не была пределом мечтаний капитана Куропятника, он специализировался по ФРГ и остальной Западной Европе. Осо-бенно Василию нравилось сопровождать пловчих и синхронисток: жизнерадостные, весёлые, яркие. И тренера слушают как третьеклашки. Каждое слово – с открытым ртом. Дисциплина. А вот с баскетболистами намучался Василий. Парни его не стес-нялись. Пили. Но был и плюс – только отвлечёшься, а каждого из них за версту видать, голову поднял – все на месте.

С Ягубкиным Куропятнику было сложно. – Не отставай, хвост! – взвалив на плечо громадную спортивную сумку, Алек-

сандр успевал спуститься на два этажа вниз, пока Куропятник костюм поправлял. Постоянные шуточки, колкости, смех – несерьёзно.

– Ты бы у нас на Петровке не прижился, Вася. Такие, как ты, у нас на посёлке из дома носа не высовывали.

– А чего это? – Василий обижался, но держал марку. Контакт, конечно, следовало поддерживать, но не до фамильярности же.

– Да того, что ухо своё везде кидаешь, за спиной стоишь. Не люблю. После этого Василий Куропятник старался не маячить перед глазами, а наблюдал

за спортсменами издалека, ненавязчиво.Тренер Мануэль несколько раз спрашивал переводчика, что это за человек в

штатском, который всегда рядом, но его не видно не слышно, в тренировочном про-цессе на участвует, только платком вытирается, сидя на лавке. «Это импресарио от государства» – сострил переводчик Толик.

За неделю до окончания сборов Мануэль как-то раз присел рядом с Куропятни-ком:

– Камрад, есть дело! – эквадорец не привык долго развозить.– Я слушаю, – ответил капитан на испанском.– О, камрад знает наш язык, тогда нам будет легче понять друг друга. Александр

фантастический, как это у вас говорят… Медведь!

158

– Гордость наша, да, – капитан не мог понять, что от него хочет тренер.– Нужно достойно закончить визит. Все ждут бой.– Думаете, оно нам надо? – устало сказал офицер.– Я понял, камрад, я не с того начал! Четыреста тысяч.– Чего? – в роли промоутера Куропятнику ещё не приходилось выступать.– Долларов, мой друг, конечно, американских долларов. В чемодане. Но прошу,

не торгуйтесь. Мы же страна небогатая, страдаем от стихийных бедствий постоянно… – Мы с товарищами посоветуемся.– Окей! Окей, камрад! Я пока с Александром поговорю. Это у вас контрактом

не запрещено? Обещаю, без вас ничего решать не будем! – Мануэль, почувствовал смятение собеседника, говорил, не умолкая.

Куропятник проводил Мануэля взглядом. Тот пошёл в ринг, махнул полотенцем, прервав лёгкий спарринг советского боксёра с Кастильо.

«Чертяка… Ну надо ж такое… Не сидится ему» – Куропятник был вынужден встать и подойти к площадке.

– Луис, мальчик мой! – громко сказал тренер Мануэль так, что обернулись все, кто был в зале. Слова эти были сопровождены демонстративным жестом руки. – Ты не устал упражняться с русским медведем бесплатно?

– Тренер, мы тут время даром не теряем… О какой усталости речь? Александр классный спарринг-партнёр, – ответил Луис Кастильо. Ягубкин в это время отошёл воды выпить в угол ринга, не понимая, о чём говорят эквадорцы.

Василий уже оказался в том углу, где Котов перетягивал Ягубкину левую пер-чатку.

– Они что-то затевают. Предлагают бой за призовые. Без меня никаких ответов не давать, – вид у Куропятника был несколько заговорщицкий – он говорил шё-потом, глядя в сторону Мануэля, будто тот мог понять, о чём шла речь. Эквадорец подошёл в угол и так же громко продолжил:

– Ну, камрад, я же просил, не торгуйтесь. Отличный приз. Я в открытую играю, а вы шепчетесь.

Куропятник нисколько не смутился и тут же ответил на испанском:– Всякое предложение нуждается в анализе. Нам надо с юристами посоветоваться.– Вась, а что происходит? – не отрывая взгляда от перчаток, спросил Ягубкин.– Да ничего! Всё нормально, – капитан ответил на родном языке.– Четыреста тысяч долларов, Александр! За один бой! – Мануэль, стоя перед

Ягубкиным, изобразил ковбойский выстрел пистолетом в воздух. – Вот твой сопер-ник! На прощание подерётесь по-настоящему, – тренер указал пальцем на своего воспитанника.

– Сань, они хотят бой с Кастильо за четыреста тысяч, – переводчик изо всех сил постарался не выразить удивления своим лицом.

– Ну а шо, неплохо. Скажи, согласен я. Куропятник, слышавший всё это, думал сейчас только о том, что через два месяца

ему должны дать майора.

* * *Перед главным боем вечера прошли ещё несколько поединков, в которых воспи-

танники тренера Мануэля бились с кубинцами и между собой. Болельщики к концу мероприятия были уже на взводе, подбадривая своих какими-то диковинными фра-зами, понятными только латиноамериканцам.

159

Ведущий в ринге наконец-то объявил, что сейчас состоится бой между любимцем публики Луисом Кастильо и чемпионом мира в первом тяжёлом весе из Советского Союза – Александром Ягубкиным.

Котов суетился в углу ринга, проверял полотенца, разговаривал с Ягубкиным, давая последние наставления, готовился к бою не меньше своего спорт смена.

Капитан Куропятник, пытаясь сквозь гул зала расслышать, о чём говорят в на-шем углу, размышлял о том, как грамотно составить рапорт. Бой был не санкциони-рован, и если Ягубкин проиграет, то нужно будет оправдываться. Отчасти утешало только то, что на ковёр вызовут не его. Главной задачей куратора от КГБ Василия Куропятника было не допустить предательства, их прикрепляли к делегациям с тех пор, как появились перебежчики. Спортивные результаты – не его ответственность. Победит Ягубкин – ну и отлично, страна получит в бюджет большие деньги, а это под его контролем произошло. Пока всё складывалось.

Гонг взорвал трибуны. Откуда только взялись силы у тех болельщиков, которые недавно освистывали вялых легковесов.

Кастильо, как его учил тренер, сразу в атаку не пошёл. Они с Ягубкиным много часов провели за последние недели на ринге, и Луис уже понял, как двигается рус-ский.

На ринге закрутилась карусель – боксёры выписывали танец вокруг центра рин-га, изредка смещаясь в углы. Ягубкин, нанося одиночные удары, проводил разведку. Его задачей было поймать тот момент, когда соперник откроется, и провести серию. Кастильо вёл себя осторожно, не форсируя события. Зал засвистел. Ради этого они платили деньги?

– Саня, жди! Не открывайся! – Котов переживал каждое движение вместе со своим воспитанником.

Александр Михайлович знал его как свои пять пальцев – воспитывал с детства. С самого начала Котов понял, что в его руках оказался бриллиант, но как же тяжело давалась его огранка! Выиграв несколько чемпионатов в своём возрасте, юный Саша решил оставить бокс, посчитав, что нужно уже работать. Тогда Котов пошёл по вы-соким инстанциям и выбил для их семьи квартиру. Мама Ягубкина, державшая его в ежовых рукавицах, поставила того на место: талант остался в спорте.

– Саня, жди! Он откроется! – кричал Котов из угла. – Пора, пора! – тренер Мануэль подстегнул своего любимца под осуждающий

свист трибун.Кастильо пошёл в атаку и пропустил апперкот.– Саня, давай, не отпускай его! – Котов не успокаивался.Ягубкин исполнил несколько ударов, достигших цели, но гонг прервал его замы-

сел.– Если бы сейчас перед тобой был тот поляк, ты бы его побил, малыш! Покажи,

на что способен! – Мануэль обтёр лицо боксера, сменил капу и хлопнул его по плечу.Второй раунд Ягубкин ждать не стал – серия ударов была продолжена. Касти-

льо отвечал редкими ударами в руки, за которые очки не начисляются. В третьем раунде Луис Кастильо уже буквально висел на сопернике, и рефери был вынуж-ден разводить боксёров каждые десять секунд. В зале опять раздался свист, но теперь уже по другому поводу – болельщики злились из-за пассивности своего кумира.

– Бей, бей! – Мануэль размахивал руками, злясь не меньше зрителей.

160

И Ягубкин будто послушал эквадорского тренера, дал сопернику прямой левой и крюк снизу справа.

Кастильо, немного покачнувшись, устоял, но тут же раздался гонг.– Святая Мария! Когда же на нашей улице будет праздник? – тренер Мануэль

отчаянно бросил полотенце о пол. – Внимание! Ведущий взял микрофон и вызвал на ринг боксёров. – Победителем

боя по очкам стал, – ведущий выдержал паузу. – Александр Ягубкин!Капитан Куропятник, в отличие от своих соседей по трибуне, горечи поражения

эквадорского боксёра не разделял. Обстоятельства сложились таким образом, что неожиданная выходка Ягубкина, согласившегося на этот бой, обернулась победой, и теперь они вернутся домой со щитом. Там, глядишь, и в посольстве каком-нибудь по линии спорткомитета оставят. Капитан аплодировал победителю, открывшему ему новый виток карьеры.

– А теперь, – продолжил ведущий, – позвольте вручить победителю чек на че-тыреста тысяч долларов от спонсоров нашего турнира! – зал мог бы аплодировать и мощнее, но всё же победителю достались заслуженные овации.

– Толик, иди сюда. – Ягубкин подозвал переводчика. – Скажи ему, что я приз оставляю для их крестьян. Их же затопило? На экскурсии жаловались, что беда в стране.

– Сань, ты что творишь? – Котов не успел даже осознать происходящее.– Михалыч, я так решил и баста!Куропятник, завидев какие-то разговоры на ринге, посчитал, что спортсмен и

тренер поздравляют друг друга, только зачем им переводчик? Толик подошёл к веду-щему и сказал пару слов, от которых тот изменился в лице. Происходило нечто, не вписывающееся в сценарий награждения. Куропятник напрягся.

– Внимание, дамы и господа! Победитель боя принял беспрецедентное решение! Все призовые деньги Александр Ягубкин жертвует в фонд помощи эквадорским кре-стьянам, пострадавшим от последнего разрушительного наводнения! – зал взревел, будто победу одержал Кастильо, а сам Луис и его тренер Мануэль вернулись из сво-его угла, чтобы обнять щедрого победителя.

– Вы, русские, странные люди, но очень добрые, – тренер Мануэль выглядел лилипутом, пытающимся обнять Гулливера.

«Ну, вот и всё, капитан Вася…» – побледнев, подумал Куропятник. Что-либо предпринимать было уже поздно.

* * *Этот поступок советские спортивные функционеры Александру Ягубкину не

простили. Его карьера после возвращения из Эквадора пошла на убыль. Может быть, это был тот редкий случай, когда донецкий характер упрямый, гонористый и сво-енравный – помешал успеху – путь в Олимпийскую сборную строптивому донецко-му боксёру теперь был закрыт.

Несколькими годами позже смутные перестроечные времена разрушили не толь-ко Советский Союз, но и большой спорт и судьбы спортсменов…

Александр Геннадиевич Ягубкин скончался в 2013 году и похоронен на родине, возле Донецкого моря.

161

17. ПОЛК ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ

25 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС началась плановая остановка 4-го энергоблока для регламентного обслуживания.

Параллельно с процессом уменьшения мощности реактора инженеры станции должны были провести исследование режима выбега ротора генератора для установ-ления возможности обеспечения станции электроэнергией в аварийном режиме.

Цепь событий, произошедшая после часа ночи 26 апреля, привела к самой мас-штабной аварии в истории мировой атомной энергетики.

Взрыв реактора привёл к невиданным до сих пор последствиям в густонаселён-ном районе Европы – от атомной станции до Киева всего сто километров по прямой на юг.

Размеры катастрофы, технические, экологические, научные проблемы, с которы-ми пришлось столкнуться, вынудили руководство страны задействовать максималь-но возможное количество ресурсов за последующие несколько лет. Главным активом в этой опасной и тяжёлой работе были не деньги, не техника, не приборы, а люди. Ликвидаторы, судьбы которых сложились очень по-разному…

Донецкая область делегировала для устранения последствий аварии наибольшее количество ликвидаторов. Среди них вахтовым методом трудились горняки, милици-онеры, медики, военные, пожарные, резервисты.

Донецкий полк гражданской обороны за всё время проведения работ на станции ни разу не покинул пределов 30-ти километровой зоны отчуждения, базируясь в селе Рудня Еленецкая, неподалеку от Чернобыля. Фронтом работ для резервистов стала кровля 30- и 4-го энергоблоков.

* * * «На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Повреждён

один из атомных реакторов. Принимаются меры по ликвидации аварии, пострадав-шим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия», – диктор Цен-трального телевидения СССР Дина Григорьева произнесла эти слова в эфире ве-чернего выпуска новостей 28.04.86., спустя шестьдесят восемь часов после взрыва. Диктор зачитала сообщение ТАСС ровным голосом и уложилась в четырнадцать секунд. С этого момента ключевым фактором для ликвидаторов стало время. Часы, минуты, секунды облучения…

Как и все советские граждане, Олег Семёнов узнал о произошедшем в Чернобыле из программы «Время». Сухое официальное сообщение давало информацию о самом факте, но о его масштабах поначалу не было сказано ни слова.

Аварию ещё не именовали катастрофой, в Киеве прошла первомайская демон-страция, а спустя несколько дней, шестого мая, вся страна смотрела велогонку мира, проходившую на Крещатике. Телезрителей интересовали не столько успехи сборной Советского Союза в общем зачёте, сколько киевские улицы. Что там? Есть ли люди? Если гонку проводят, значит, всё в норме?

Десятки вопросов роились в головах людей, и причиной тому были явные проти-воречия между официальными новостями и «информацией с мест». В каждом кол-лективе находился человек, у которого в Киевской области жил родственник, друг, кум, сват, и все расспрашивали, узнавали, интересовались, по привычке не слишком доверяя корреспондентам Центрального телевидения.

162

– Говорю же, не сразу эвакуировали, – инженер проектного отдела завода «То-паз» Сергей Давыдов сделал глубокую затяжку и выпустил тугую струю дыма, сби-вая пепел с сигареты «Стюардесса» в консервную банку. – Ночью зарево малиновое стояло над реактором, а кум дома только форточки закрыл. Машка его в Припяти воспитательницей работает, так даже говорит, детей в садик привели некоторые. А вечером 27-го уже автобусы пошли.

– Слышь, Серёга, а сами они не додумались, что уезжать надо быстренько? – на-чальник химлаборатории Олег Семёнов живо представил себе яркое зарево в ночном небе над станцией и подумал над тем, что первое, что он спасал бы, если бы жил в Припяти – это дочь и жена. Но Олег был дончанином. Его родной город радиоак-тивное облако не накрыло – ветер в те апрельские дни дул в другую сторону. Были, конечно, некоторые тревожные мысли, даже маме в Ростовскую область позвонил – мол, если что, приедем в станицу, порыбачу, малую раками побалую, но счётчик Гейгера каждый день показывал фон, равный естественному. Причин для опасений в Донецке не было.

– А ты смог бы бросить всё вот так, сразу? Взял паспорт и уехал, – кисловатый запах дыма болгарских сигарет наполнил курилку, Давыдов компенсировал лёгкость импортного табака его количеством, потому тут же прикурил вторую.

– Смог бы, – Семенов на несколько секунд задумался. – Без сомнения, смог.– Ну, так ты же человек образованный, военную кафедру закончил… А что поду-

мает Машка-воспитательница? – спросил инженер Давыдов и тут же ответил на свой вопрос. – Правильно… Она подумает, что это её первая, и, скорее всего, единственная личная квартира. О том подумает, что ни за что не оставит свои сапоги югославские и только что купленный цветной телевизор «Фотон». И плакать над добром своим будет всю ночь.

– Телевизор в могиле ни к чему. Надеюсь, хоть кум твой объяснил ей? – с неко-торой долей иронии заметил Олег.

– Объяснил в очень доходчивой форме. Единственное, что её успокоило – что эвакуация на пару-тройку недель. Не больше. Ну, месяц, максимум. Станция-то должна работать. К тёще они уехали, в Одессу.

– Месяц, говоришь? Не думаю, не думаю… – Семёнов пожал руку собеседнику и отправился в свою лабораторию.

* * *Жизнь промышленного города и оборонного завода «Топаз» в течение следу-

ющего года менялась в такт жизни всей страны. Ускорение ушло на второй план после того, как в верхах решили, что никак невозможно обойтись без гласности и перестройки. Ветры перемен принесли не только новые лозунги, но и новую моду, песни, кумиров. Страна, неожиданно окунувшись в море свободы, ещё не знала, что с этим делать и с увлечением следила за перлами Генерального секретаря и графиком гастролей зарубежных рок-звезд. Вещи теперь назывались новыми именами: под-польные предприниматели стали кооператорами, аферисты – экстрасенсами, а Чер-нобыльская авария – катастрофой. Единственное, что добавляло оптимизма, так это то, что джинсов на рынках стало больше, лечиться теперь можно было без лекарств, а четвёртый реактор уже был накрыт саркофагом.

Повестку в военкомат Олег обнаружил вечером – она выпала, когда он достал по пути с работы из почтового ящика «Аргументы и Факты». Поднимаясь по лестнице, Семёнов внимательно изучил небольшую листовку за подписью районного военкома и обдумывал, как об этом сказать жене.

163

Положив газету на трюмо возле входа, как обычно, он поцеловал Люсю, которая, убегая в кухню, позвала его за стол.

– Давай бегом, я котлеток нажарила.– Люд… Тут такое дело, мне придётся уехать на некоторое время. – Ты же вроде не из командировочных. Куда посылают? – жена помешивала ма-

кароны, чтобы не прилипли.– Да я не знаю, там скажут… Повестку, вот, принесли из военкомата. На сборы

вызывают, – Олег говорил ровным голосом, будто событие предстояло будничное и плановое.

Людмила пролила макароны кипятком из чайника, добавила масла сливочного и положила в тарелку мужу вместе с двумя котлетами. Как он любил: чтобы в фарше было немножко картошки и капустного листа.

– Ну что ты молчишь? Уж лучше бы ругалась, что ли, – Семёнов прекрасно знал, какая у неё сейчас буря в душе. Никогда Люся сразу своих чувств не выказывала. Все слезы, страсти и все остальные эмоции, присущие женщинам, у нее проявлялись не сразу, будто должна была накопиться какая-то критическая масса эмоций, чтобы потом последовал взрыв. Эта её черта заставила Олега крепко задуматься о своих шансах на успех, когда он за ней ухаживал – казалось, что всё даром и эту крепость не взять, но в один прекрасный день она оттаяла, и, поплакав у него на плече в кино-театре, рассказала, как же она счастлива.

Ужин уже был окончен, Люся перестала греметь посудой на кухне и, уложив сына, пришла в зал, где хмурый Олег смотрел хоккей.

– Я так понимаю, отказаться невозможно, что у нас ребёнок – не важно, и для тебя это будет радостная прогулка. Ну правильно, чего ж не развеяться…

– Люсь. Ты знаешь, а мне приятно. Ревность – это спутник любви. – Олег обнял её, прижав к себе, как ребёнка. – Ну это же военные сборы. Там не к кому ревновать, зенитка, она же холодная и твёрдая. Никакой эротики.

– Всё шутишь, – с укором ответила Люся.– А давай маму твою попросим помочь. Или мою позовём. Или пусть по очереди

помогают с Данькой справятся, садик, из садика… Всего полгода разлуки. Пережи-вёшь? – Олег обнял свою, маленького роста жену, зная, что сейчас будут слёзы. – На сборы призывают. Я ж после института ни разу не был, а военнообязанный же… Лейтенант всё-таки, не хухры-мухры.

– Секретарша Надька на работе рассказывала, что на сборы теперь всех в Черно-быль отправляют, – сквозь слёзы тихо произнесла жена.

– Так, а чего нам бояться?! Сына-то уже сделали, дерево тоже посадил, и не одно. Дачку тоже выстроили – так что, план выполнен досрочно. Теперь – гражданский долг на очереди.

– Дурак! – Люся стукнула его своим маленьким кулаком так, как это делают женщины, находясь в отчаянии.

– Ну не плачь, не плачь… Почему сразу Чернобыль? Постреляем из «Шилки», да домой поедем. Я ж зенитчик.

* * *Воинская часть, в которую прибыли «партизаны»-резервисты Министерства обо-

роны, действительно, напоминала крепко устроенный лагерь партизан. Единственны-ми основательными строениями на её территории были два небольших домика для командного состава и пищеблок. Личный состав размещался в нескольких десятках

164

армейских палаток, образовывавших подобие улицы, которая начиналась от шлагба-ума на КПП и заканчивалась большим шатром, в котором располагалась столовая.

По периметру, как и положено военному объекту, лагерь был огорожен сосновы-ми столбами, между которыми была натянута колючка. Ожидать проникновения на охраняемую территорию диверсантов или шпионов не приходилось – часть распола-галась в пределах тридцатикилометровой зоны отчуждения, рядом с деревней Рудня Еленецкая, так что ограждение это скорее предохраняло исключительно от заблудив-шихся кабанчиков. Ну, и по Уставу так было положено, а место, где располагалась часть, по данным радиологической разведки было в смысле загрязнения даже чище, чем некоторые леса за пределами зоны.

Полковник Кудинов, командир полка гражданской обороны, утром провёл по-строение и взял слово:

– Товарищи офицеры, сержанты, старшины и рядовые. С завтрашнего дня при-ступаем к расчистке кровли третьего энергоблока. Задача, по сути своей, по уровню сложности и опасности является боевой. Со всеми инструкциями, приказами лич-ный состав будет ознакомлен под роспись. От их неукоснительного выполнения бу-дет зависеть не только успех в выполнении поставленных задач, но и ваше здоровье. Вы в основном из Донбасса, значит, люди дисциплинированные и ответственные. Именно этого от вас ожидаю. Вопросы есть?

Спустя несколько секунд молчания из строя раздался неуверенный голос:– Есть.Полковник взглядом отыскал любопытствующего и вопросительно на него взгля-

нул.– А кормить когда будут? – строй разразился дружным смехом и сам полковник

тоже расплылся в улыбке.– Ужин через сорок минут. Вольно! Разойдись!Семёнов, как и несколько таких же, как он, резервистов, получил под своё ко-

мандование взвод из тридцати человек. При личном знакомстве оказалось, что, дей-ствительно, почти все были призваны из Донецкой области. Шестаков – водитель с торезской шахты «Прогресс», Карпенко – горловский, Кирсанов и Сайко – жданов-ские металлурги, географию области можно было изучать по его взводу.

Первому выезду на станцию предшествовал длительный инструктаж. Майор Ку-динов проводил для вновь прибывших его лично. Он хотел убедиться в серьёзности и ответственности офицеров, чтобы расставить их с подразделениями в соответствии с полученным впечатлением. По поведению офицеров, по их вопросам, он, хороший психолог, мог определить, насколько сложную задачу можно доверить тому или ино-му подчинённому.

– Товарищ майор, разрешите обратиться? – командир части в общих чертах уже обрисовал задачи, стоящие перед личным составом и ждал вопросы.

– Обращайтесь, лейтенант Семёнов.– Обратил внимание, что прибывшие со станции рядовые иногда бельё и форму

не отдают на утилизацию, а выходят в нём на следующий день. При этом новый комплект оставляют про запас. Это обусловлено дефицитом трикотажа или разгиль-дяйством личного состава?

– Вопрос в точку, лейтенант. Это второе. Покажете мне, кто у нас такой эконом-ный, и я его отправлю в ваше распоряжение. Уверен, при таком командире солдат больше глупостей не наделает. Ваш взвод завтра отправляется на расчистку кровли третьего энергоблока. Теперь внимание на карту…

165

Тентованный 131-й ЗИЛ остановился практически возле того места, где к высо-кой стене третьего энергоблока примыкала лестница, ведущая на кровлю. Откинув задний борт кузова, бойцы спрыгнули на землю и бегом отправились к цели. Две минуты подъё ма по лестнице в жару, да ещё и в спринтерском темпе. Семёнов с не-которым отставанием от взвода шел последним, следом за Сайко, который выдохся на половине лестницы и поднимался всё медленнее, а время, затраченное на подъём – это тоже облучение, значит, на работу останется меньше.

«В следующий раз металлурга отправлю на пункт санобработки, там ему бегать не нужно…» – отметил для себя Семёнов.

Каждый из пятнадцати поднявшихся уже знал, какой участок должен отработать и допустимое время пребывания там. Даже в пределах крыши уровень излучения был разным – в некоторых местах можно было находиться не дольше двух минут.

Отработавший своё время ликвидатор тут же спускался вниз и занимал место в кузове. Последним с кровли уходил Семёнов. Его задачей было контролировать время и оценить фронт работ на следующий выход. Лишь поначалу он отвлёкся на несколько секунд – вид с крыши открывался фантастически красивый: река Припять голубой полосой прорезала зелёный массив леса с севера на юг, огибая станцию. Со-всем недалеко, в десятке километров, начиналась Белоруссия с её пущами, а немного западнее станции пейзаж был безнадёжно испорчен рыжими пятнами мёртвых сосен. Деревья погибли, выполняя свою, предназначенную природой миссию – очищать воздух. Удар радиации был настолько силён, что даже погибшие уже сосны по ночам излучали небольшое свечение, словно предупреждая человека: сюда приближаться нельзя.

Каждый раз на обратном пути мокрые от жары бойцы пытались шутить и ба-лагурить, но в лепестках это удавалось с трудом. Те, кто ходили не первый раз, в уме подсчитывали дозу. «Первачи» ещё не могли разобраться в тонкостях учёта и прислушивались в этом вопросе к бывалым. Мнения по поводу отношения к дозе радиации расходились кардинально.

– Схвачу уж лучше положенные рентгены, да домой отчалю. Чего тут комаров кормить? Дома пельмени да жена! – сержант запаса Петренко видел своё будущее оптимистично.

– Да как ты, Санёк, бегаешь, так на пельменях и остановишься. Ты ж пока до края доползаешь, на рентгеновский снимок становишься похож! – балагурили его соседи по лавке в кузове грузовика. – Глянь, какой здоровый! Ты площадью своего белья впитываешь в полтора раза больше нормы!

– Та шо ж вы за люди такие, только порыготать вам, – отвечал шахтёр, вытирая со лба пот здоровенным кулаком.

– Та не, Сань, мы ж по-доброму. Вот я, к примеру, на развалах лучше бы покоря-чился, – заметил Стешенко, которого призвали из Славяногорска.

Лесник считал, что лучше дозу брать мелкими порциями, пусть даже это займёт больше времени, потому, когда был выбор, шёл в составе тех партий, которые зани-мались разбором домов в зоне. К проживанию они были категорически непригодны и подлежали сносу. Сколько таких улиц и деревень они снесли – не считали. Прямо с вещами, с мебелью. Единственное, что позволяли себе спасти – это телевизор в расположение. И то, если не «фонит».

Дни и недели текли быстро, как вода в верховьях реки. Олег уже свыкся со сво-ими подчинёнными, знал характер каждого – кто отважный и безрассудный, а кто – нерасторопный и с камнем за пазухой. Всякие попадались. Олег для себя сделал

166

вывод, что его взвод – это такой себе срез общества. На одних можно было без со-мнения положиться, а других следовало несколько раз проверить. Иногда замкнутый молчун вроде Петренко по итогам работы оказывался полезней, а значит, и честней, чем многие остряки. Разный люд прошёл через взвод Семёнова за два месяца, раз-ный…

Когда число боевых выходов Олега перевалило за пятьдесят и учёт дозы показы-вал, что допустимый предел в двадцать четыре рентгена уже наступит совсем скоро, майор Кудинов вызвал Семёнова в штабную палатку.

– Разрешите, товарищ майор? – Заходи. Вот, сменщика тебе прислали, – рядом с майором стоял коротко стри-

женый резервист с такими же, как у него, лейтенантскими погонами.– Гоша! – вырвалось у Семёнова. – Коновалов! – О, так вы ещё и знакомы, – майор тоже улыбнулся, наблюдая перед собой ра-

достные от неожиданной встречи лица подчиненных.– Так точно! Учились вместе в политехническом! – отрапортовал Игорь Коно-

валов.– Вот и замечательно. Значит, общий язык найдёте. Семёнов у нас в передовых

ходит, а если вы одной школы выпускники, то есть надежда…– Товарищ майор! Можно предложение не по Уставу? – обратился к командиру

Коновалов. – У меня в воскресенье день рождения. А тут ещё и встреча такая! Лет десять не виделись! Считаю, что за углом пить – это не благородно. Думаю, из любо-го закона могут быть исключения, даже если он сухой. Прошу разрешения накрыть по этому поводу скромный стол. Тушёнка, овощи и беленькой немного.

– Ну, если немного… Ты, Коновалов, для новобранца уж больно резко в карьер взял! Ты смотри на него! – майор картинно нахмурил брови. – Что там у нас, Троица ещё к тому же? Санитарная машина завтра в Киев едет получать медикаменты. Олег, отправляешься с ними. И торт «Киевский» привези. Ну чего стали, выполнять!

– Есть! – отрапортовали резервисты, и, развернувшись через левое плечо, вышли из штаба строевым шагом и с улыбками на лицах.

* * *Санитарную «Буханку» подбрасывало на каждой кочке, и на жёсткой скамье торт

подпрыгивал, будто и не было в нем тех полутора килограммов. Олег поймал себя на мысли, что за эти два месяца отвык от городской жизни.

В Киеве уже давно отцвели каштаны и вместо свечек уже почти созрели колючие шарики плодов. В тени высоких деревьев на лавочках проводили время за разгово-рами и пролистыванием свежей прессы пенсионеры, худощавые студенты и другой озабоченный люд не давали закрыться ни на минуту распашным дверям станции ме-тро «Крещатик», а проезжая часть была заполнена автомобилями, будто и не настало время отпусков.

– Донецк, пятая кабина, – голос телефонистки отвлёк Олега от разглядывания трёх барышень, ожидавших своего вызова.

– Люсёк! Это я, любовь моя! – потрескивание в старой эбонитовой трубке было настолько сильным, что голоса жены Олег почти не слышал.

– Да! Да! Это я! Как у вас? Всё в порядке? У меня тоже, Люсь! Я скоро буду! Да не плачь ты, как я оттуда позвоню? Я же письма посылал! Получила? Ну вот, а говоришь, не люблю! Целую! Целую, слышишь? Осталось самая малость! Терпи уже! Да хорошо с моим здоровьем! Приеду, докажу! Да клянусь, всё нормально! – в трубке

167

раздался писк, предупреждающий, что время заканчивается. – Всё, люблю, целую, буду через дня три, четыре, слышишь? – разговор оборвался.

Весь обратный путь из Киева в зону отчуждения Олег вспоминал семью, сына, дом. За время сборов он ни разу не впадал в ностальгию, возможно, тому причиной была постоянная занятость или новый образ его жизни. Семёнов взял себя в руки и решил подумать о чём-то другом. Например, о смекалистых тётках из очереди в ликеро-водочном. Как они, женского рода люди, различают кадровых военных и ре-зервистов?!

– Сынок, ты так до закрытия не выстоишь, дружки твои-то, небось ждут, а? – Олег почувствовал, как кровь приливает к лицу, давно он не краснел.

– Чего там стоишь, как тополь? Мужики, а ну-ка, пропустили партизана! Ему радиацию выводить надо! В лесу-то, небось, не густо со спиртным, а?

Благодаря инициативе тех двух женщин Олегу удалось попасть в отдел до его закрытия и вернуться в расположение вовремя и с трофеями, а в память ему запал последний тост майора Кудинова, сказанный в узком кругу офицеров:

– Всем, кто выполнил свой долг, не прячась за спины товарищей, выношу благо-дарность. Желаю вам, мужики, встретиться потом на гражданке, обняться, и чтобы здоровье позволяло по пять капель принять. Спасибо!

* * *Коридоры больницы профзаболеваний не похожи ни на одно лечебное заведение.

Люди здесь ведут себя как-то иначе. Особенно заметно это стало после Чернобыля. Ликвидаторы проходили здесь регулярный медосмотр и были постоянными кли-ентами, только одни уходили с радостью, что прожили ещё один полноценный год своей жизни, а другие, получив запись в медицинской карте, размышляли, как же успеть поднять детей на ноги за время, отпущенное высшими силами.

– Вы сюда? – Олег пришёл в назначенное время и застал под кабинетом номер восемь единственного посетителя.

– Да, там занято… Долго уже. Я следующий, – ответил мужчина в возрасте с ха-рактерными синими полосами въевшейся в глаза угольной пыли.

Дверь открылась, и знакомый голос отвлёк Олега от изучения симптомов тубер-кулёза, описанных на выполненной вручную стенгазете в коридоре.

– О! Олежа! Привет, дружище! – из кабинета врача вышел Гоша Коновалов. В руках он держал толстую книжку медицинской карты и пачку рецептов.

– Привет, дружище! Рад тебя видеть! – Олег искренне обнял товарища, обратив при этом внимание, что взгляд у него нерадостный.

– Лучше бы не здесь встретились, а где-нибудь за столом, как майор велел, но, теперь уж – не судьба. Берегу себя.

– Что такое? Техосмотр не прошёл? – попытался пошутить Олег.– Не прошёл, дружище, не прошёл… Вот, бегаю, инвалидность оформляю. Моё

выступление закончено – теперь по больничкам до конца дней буду слоняться, – от-ветил Гоша.

– Что, так уж всё плохо? – Ну не знаю, врачи умными словами бросаются, но говорят, поживу ещё, навер-

но… Вот, понаписывали уже, за день в очках не перечитать, – Гоша показал какой толщины его медицинская карта. Аутоиммунный тиреоидит.

– Это что? – Олег такого диагноза ещё не слышал.– Счастливый ты человек, Олежа! В двух словах – это щитовидка, это зона.

168

– Так, а как же? У тебя сколько выходов-то было? Я жив-здоров, как видишь, – Семёнов три раза сплюнул через левое плечо.

– Под сотню набралось, – ответил Гоша.– Следующий! – раздался голос из кабинета, после того, как оттуда вышел гор-

няк. – Проходите, мне к другому, – шахтёр виновато улыбнулся направился в конец

коридора.– Да, да… Сейчас, – ответил Олег. – Как? Я ж тебя учил… У меня полтинник с

лишком, а ты как умудрился? – Как… Не вовремя мне замена пришла, некомплект, все дела. И на третьем блоке

поставили задачу мягкую кровлю менять. Майор просил. Да и платили неплохо… Я ж и согласился. К ордену меня представили даже, к Красной Звезде.

– Гоша, Гоша… – Да, Олежа. А как вернулся на шахту, они ходатайство майора посмотрели, гово-

рят – ну, максимум, что можем – это «Шахтёрскую славу». У нас в этом году лимит на орденоносцев исчерпан. Лимит исчерпан, понимаешь? Ну, а я что… поблагодарил и откланялся, – судя по горечи в его голосе, это была очень глубокая обида.

– Ну будете проходить или нет? А то я на перерыв сейчас уйду! – доктор из ка-бинета номер восемь оставаться без обеда не собиралась.

* * *Слова Игоря Коновалова о лимите на орденоносцев звучали в ушах у Олега

Семёнова, когда он через полгода с букетом гвоздик стоял перед гробом товарища.– И в заключении о смерти написали причиной острую двустороннюю пневмо-

нию, – жена Игоря Конвалова шёпотом выдавливала из себя каждое слово сквозь слёзы, рассказывая Семёнову о беде. – Историю болезни так, пролистали, сказали, что паталогоанатому виднее… Вот такие дела, Олежек.

Какой-то представитель шахты говорил дежурные слова о выполненном долге, о спасённом поколении, о мужестве покойного, а в это время за спиной Игоря предсе-датель горняцкого профсоюза шепотком обменивался мнениями со своим коллегой:

– За длинным рублем погнался, а оно, ишь, как вышло. И зарплаты пятикратной на таблетки не хватило…

Игорь развернулся настолько резко, что профсоюзный лидер даже не успел под-нять вверх скорбящий взгляд: резкий удар в переносицу заставил его согнуться с лёгким подвыванием.

– Скажи спасибо, что не в пятикратном размере получил, тварь… Прости, Гоша!Семёнов положил свой букет гвоздик, перемотанный траурной лентой, в ноги

покойному и вышел прочь из зала…

18. ЗАПОВЕДЬ

Православие на окраинах Руси утверждалось долго, ценой лишений, подвигов и жизней подвижников.

Со времён татаро-монгольского ига в меловой горе на правом берегу Северского Донца нашли своё пристанище монахи христианской веры. Спасение от иноверцев и врагов православные находили в толще скалы. Возвышающаяся над рекой гора превра-

169

тилась в укреплённый монастырь, где паутина тоннелей соединяла подземные храмы, кельи, усыпальницы, ощетинившись всего несколькими окнами-бойницами.

Сотни лет монахи несли своё послушание, распространяли в окрестных местах веру и знание. Не единожды обитель страдала от набегов вражеских, эпидемий, но пуще всего вредила властная немилость.

Екатерина Великая отобрала в казну все земли и повелела закрыть монастырь, но стараниями графа Потёмкина и двенадцати монахов Глинской пустыни со временем богоугодное дело было продолжено.

Развивался, жил и творил дела праведный мужской монастырь в Святых горах, но пришло время безбожников и долгие годы поругания над святынями. Только лишь после долгих поисков истины и правды, которую они нашли в вере, люди смогли признать свою ошибку и вновь над Донцом засияли золотые купола, увенчанные крестами.

* * *Стружка из-под стамески выходила ровными, одинаковой длины и толщины

завитками. Сухая доска с каждым днём превращалась в произведение искусства – расчерченные завитки и элементы орнамента становились объёмными фигурами и образовывали симметричный рисунок. Мастер руками снимал опилки, поглаживая будущий киот14. Тёплое дерево успокаивало его, отвлекало от дурных мыслей, кото-рыми он жил последний год.

– Арсений, посмотри-ка, – инок Павел отвлёк от резьбы задумавшегося послуш-ника. – По-моему, крепко приладил, да?

Арсений осмотрел «ласточкин хвост»15, соединявший две части конструкции:– Идеально подогнано. – Приятно слышать из уст специалиста, – Павел подошёл к полке, где стояло

множество различных банок с морилками и взял клей.– Давно смотрю на тебя, Арсений, руки у тебя золотые, представление о красоте

имеешь, да и имя необычное. Вроде и жизненным опытом ещё не умудренный, а рас-суждаешь здраво, – Павел разобрал разъём и стал наносить на него клей.

Послушник продолжил своё дело молча, строгая завитки один за одним. Его дей-ствительно звали Арсений. Редкое имя для человека его возраста. Он был поздним ребенком, и родители его назвали так не из-за желания выделиться, а в честь деда. Сеня с самого детства был странным в некотором роде – сторонился буйных одно-классников, постоянно дравшихся на переменах, никогда не ходил играть в хоккей на замёрзший ставок, да и вниманием девочек был в юном возрасте обделён. Отец умер, когда Арсений учился в выпускном классе, а матушка его – через пару лет. От глубокой депрессии его спасла любимая Аня и художественное училище, в котором он познавал тонкости живописи.

– Любовь к дереву мне отец привил. Он мастером в Зеленстрое работал. Говорил, мол, дерево – это самый древний друг человека. Люди дышат благодаря деревьям, в тени его могут от зноя спрятаться, и даже после своей смерти дерево помогает. Хо-чешь – согреет, хочешь – в мебель превратится, – Резчик говорил негромко, будто перебирая в памяти те лучшие воспоминания, которые остались в его памяти.

Аня влюбилась в него страстно и требовательно. Можно сказать – взяла в оборот. Его тайная мечта осуществилась, ведь с первого курса Арсений только на Анну и заглядывался. Нерешительность юного студента была компенсирована энергично-

14 Киот – шкафчик, обрамление иконы.15 Ласточкин хвост – вид столярного крепления без гвоздей.

170

стью его избранницы, и вскоре без лишнего шика, в студенческом стиле они сыграли свадьбу.

– Ты, Арсений, интересно рассуждаешь… Господь сотворил всё это не для чело-века, тогда, значит, – это должна быть взаимная польза, ведь так? Инок Павел про-изнёс это скорее утвердительно, чем с вопросом. Они часто беседовали в столярной мастерской Святогорского монастыря, где вместе несли послушание.

– Без сомнения. Иначе, для чего же люди сады сажают? Мы им жизнь – они нам вишни, – Послушник поддерживал разговор, но это было скорее автоматически. Он сотый раз разбирал на мелкие эпизоды свою прошлую, мирскую жизнь, задаваясь вопросом: «Что сделал не так? Где согрешил и за что Господь послал ему все эти испытания?».

Когда настали тяжёлые времена и кистью прокормиться было невозможно, Сеня стал мастерить. Мебель получалась отменная. Они с Аней стали обживаться, появи-лись свободные деньги, которые семья вкладывала в станки и качественный инстру-мент. Всю мебель для дома Арсений смастерил сам по своим эскизам. Предметом его отдельной гордости была детская комната для любимой дочери: место, где она делала уроки, было обустроено множеством полочек, как любят девочки, свет падал слева, как требовали педагоги для красоты почерка и здоровья глаз.

Девочка отлично училась и подавала большие надежды в пении – в хоре Дома детского творчества Маше доверяли сольные номера и место в первом ряду высту-пающих. Супруги небезосновательно гордились дочечкой, Маша вносила в их жизнь размеренность и радость. На фоне катаклизмов последних лет их семью можно было считать удачливой – много браков их знакомых рассыпалось из-за безденежья и постоянной нервотрепки о завтрашнем дне. Через какие-то пять лет первая цифра календаря должна была смениться на двойку. Новое тысячелетие ждали так, будто всё изменится волшебным образом, само собой, но Арсений был другого мнения в этом вопросе – он был прагматиком, предпочитал сам строить планы и воплощать их в реальность, потому Аня не сопротивлялась, когда в детской комнате новая машина кровать стала двухъярусной. «Счастья много не бывает, будем над этим работать!» – отвечал он жене, обнимая за плечи.

Мебельная мастерская, которая занимала уже не один гараж, а располагалась в цеху прекратившего работу завода, стала популярной среди неожиданно разбогатев-ших земляков, и глава семьи уже мог себе позволить отвлекаться на любимое заня-тие – писать холсты. Дохода это не приносило, но пейзажи пользовались популяр-ностью у ценителей городского искусства, которые каждые выходные приходили на импровизированную выставку. Картины стояли на лавках, газонах, а самые лучшие – на мольбертах.

– Нет, брат Арсений, – возразил Павел. – Это не мы им жизнь даём, а Господь. Пусть даже нашими руками.

– Да, наверно, это так… Даже, скорее всего, так. На всё воля Божия… И на радо-сти, и на испытания, на всё…

У Арсения на бульваре было своё место – старая коричневая лавка под таким же старым чугунным фонарём. Завсегдатаи, прогуливаясь по субботам мимо этой им-провизированной картинной галереи, непременно останавливались возле Сениных картин. Некоторые интересовались ценой, прикидывая, насколько статусным будет полотно, если станет подарком, другие (их было гораздо меньше) любили переки-нуться парой-тройкой слов о новых тенденциях или выставках в худмузее, а эти подошли так, будто их интересовала только одна-единственная картина.

ˆ

171

Тот, что покрупнее – в кожаной куртке, взял в руки Анин портрет и посмотрел на подпись: «Полозков Арсений. О, ты-то нам и нужен, запарились искать, ты, что, на работе не бываешь, кооператор?» Художник был в растерянности и молчал, а здоро-вяк продолжил: «Что, заик хватил? Мы по поводу столярки твоей. Будешь половину отдавать от выручки. Каждый месяц. Теперь ты с охраной. Поздравляю. Вижу, ты не против, это похвально. Если кто спросит – скажешь, с крышей у тебя всё в норме. Все вопросы к Сивому. Запомнил, художник?» Арсений, растерявшись от такого на-пора, только кивнул в ответ, по-прежнему не проронив ни слова. «А портретик мы заберём, бабец у тебя знатный, если придётся искать, так мы по этой фоточке быстро её выпасем…».

Испытания… Вся наша жизнь состоит из преодоления. Павел продолжал масте-рить. Преодоления обстоятельств, трудностей, но самое главное – себя преодолеть. Это с того берега Донца кажется – пришли в монастырь люди, чтоб затворниками стать, от всего мирского отказаться, а нет. Это поверхностный взгляд на вещи. – Па-вел зажал струбциной то место, где образовался идеально ровный стык.

Тогда Арсений жене ничего не сказал. Прошёл день, неделя, три, и эти наглецы не появлялись. По городу ходили слухи, что то там, то здесь происходили разборки, но клички пострадавших или погибших бандитов были ему не знакомы, как и нравы этого круга. Для себя Арсений уже решил, что не будет платить. Проще закрыться. Уже и успокоился художник, как ровно на четвёртые выходные к нему подошёл ва-льяжный человек в ярком пиджаке. А за его спиной был тот самый, в кожаной курт-ке. Теперь было понятно, почему его звали «Сивый» – он был весь седой, несмотря на довольно моложавую внешность – немногим за сорок. «Во вторник пора делать взносы, господин Полозков…»

– Монах обретает главное – благодаря вере, послушанию и неустанной молитве не только приближается к Всевышнему, но и сам становится примером для мирян. Монах ищет путь спасения через послушание, которое несёт. Хоть одна заблудшая душа остепенится, глядя на эти места, хоть одна обретёт Господа, уже хорошо. Для того и испытания даются, чтобы преодолевать их. Каждому будет ниспослано столь-ко, сколько он может вынести. – Арсений слушал инока, а перед глазами, как сейчас, виделась дочь. Маленькая Маша, которая задохнулась в том пожаре.

Платить рэкетирам он отказался. И через неделю, после ещё одного предупреж-дения, его цех загорелся. Они с дочерью заехали вечером за подставкой для ёлки, которую он смастерил сам. В это время зазвенело разбитое стекло, вспыхнул раз-лившийся на полу бензин. Девочка от страха забилась в дальний угол. Арсений был уверен, что она осталась в машине, но слишком поздно понял, что её там нет.

После похорон Аня совсем перестала разговаривать. Сидела, покачиваясь, даже не плакала. Глаза стеклянные, ничего не выражающие. Так продолжалось несколько месяцев. Доктора списывали всё на стресс, оставляя шанс на выздоровление. Меди-каменты заставляли её спать, но с пробуждением всё повторялось заново. Стационар в диспансере тоже не помог, скорее, стало хуже. Арсений возил жену по бабкам, та была послушной и покорной как кукла. Посадили – поехала, вернулись – заснула, но по-прежнему молчала и качалась.

Следователь получил ответы на все свои вопросы. «Подозреваете кого-то, может, дорогу перешли кому? Или конкуренты? Или должны?» – старший лейтенант был в гражданском и очень уж молод. Задавал стандартный набор вопросов, пытаясь уловить смущение или ложь. Арсений рассказал всё как на духу, описал рэкетиров и добавил: «Я им не должен. Разошлись во мнениях по этому поводу». Старлей пони-

172

мающе кивнул, что-то пометил себе и попросил прибыть по требованию, если будут нужны уточнения.

– Вот ведь в этих местах, в этой обители сколько испытаний претерпели монахи… Четыреста лет эти пещеры слышат молитву. Всё глубже опускались ходы, всё тяже-лее было овладеть монастырём, а ведь всё равно иноверцы шли войной. Испытание? Да. И себя надо было защитить, и обитель… Воинами становились, осады держали, гибли, – рассказывал Павел внимательному, как ему казалось, слушателю.

Одна мудрая бабушка, наблюдая, как Арсений хлопочет в больнице вокруг жен-щины со стеклянными глазами, спросила: «А ты, сынок, в Славяногорск16 её не во-зил? Уж там тебе помогут… Чудесные там вещи в пещерах происходят…».

Чудо исцеления свершилось. Молитва вернула Аню к разуму, но не к жизни. Им больше не о чем было говорить. Как оказалось, связующее звено – их дочь, – унесла с собой всё. В один из дней, вернувшись с бульвара, Арсений обнаружил на холодиль-нике записку, прикреплённую магнитом с изображением Славяногорска: «Не ищи меня. Больше не могу. Ушла». Тем вечером, среди пустых шкафов и немой квартиры, он сидел за столом, держа в руках записку с магнитиком, и думал, думал, думал…

Следователь не звонил, а справляться о ходе дела и не было никакого желания. Апатия и депрессия. От арендодателя пришло требование о возмещении ущерба, основанное на заключении пожарной инспекции – нарушение правил пожарной без-опасности. Ни о каком поджоге ни слова. Когда с этим документом Арсений пришёл в райотдел, следователь держал его полтора часа в коридоре, имитируя занятость, и только после настоятельной просьбы выслушать, отрезал: «Что вы от меня хотите? Ваши подозрения не подтвердились. По выводам экспертизы возгорание произошло от короткого замыкания. Нечего было на проводке экономить. Станков понаставили, а элементарные вещи не учли!»

– Получается, убивали? – спросил Арсений инока Павла.– Получается так, брат мой, да. Воевали, а значит, и убивали. А за что воевали?

За Господа своего, за веру, за святые места.– Значит, можно, если за правое дело?– Не дано ни мне ни тебе определять праведность поступков наших. Жить нужно

по заповедям. Это путь правильный. Кому при жизни наказание будет ниспослано, кому на Суде Всевышнего. Всем воздастся, всем. Вот сейчас милостию Божьей мы восстанавливаем храм. А сколько лет здесь богохульники правили? Семьдесят! И не в годах дело, а в деяниях. Когда в девятнадцатом году сюда, в монастырь, привезли детей из Петрограда, братья сначала возрадовались, ведь во всех окрестных деревнях учили детвору, духовно окармливали, а оказалось – рано радовались. Им было не позволено и близко к школе подходить. С того и началась беда. Отвернулись от веры.

– Здесь школа была? Я слышал, дом отдыха, – заинтересовался Арсений.– Трудовой лагерь. Наподобие тех, что Макаренко организовывал. Воспитанники

учились, получали рабочие специальности и трудились. В основном беспризорники. Им бы душу подлечить, на путь истинный наставить, но не сложилось.

– Так благое же дело, в тепле, накормленные, паломники же сюда приходили – всё бесплатно получали, – возразил резчик.

– Паломники ходили в монастырь по зову сердца, и братия блюла эту традицию, да. Принимали странников потому, что много и неустанно работали, круглый год. Строили корпуса, держали хозяйство, любой страждущий мог здесь помощь полу-чить, а деток этих не за помощью привезли. Их привезли воспитывать для нового

16 Святогорск с 1964 по 2003 гг. назывался Славяногорском.

173

общества, где вере места не было. Сначала ограбили казну, святыни осквернили, потом купола сорвали, купола с колоколен скинули. Их переплавили на металл. Что бандиты в Гражданскую не нашли – комиссия конфисковала. Всю утварь церковную, драгоценности, всё забрали. Алтарь резной на дрова разобрали, кочегар, когда топил, случайно икону заметил, только она одна и уцелела. А ванна грязевая на месте пре-стола? То, что ты видел в пещерах, это результат многолетнего труда. Слава Богу, ниспослал Господь разум правителям нашим, решили разобрать Авгиевы конюшни, которые там безбожники устроили. Стены исписаны руганью, святыни поруганы. До войны там музей устроили, рассказывали гостям, что кельи – это тюремные камеры, крюк под икону за дыбу выдавали. Ничего святого… Вон, целыми днями послуш-ники и рабочие молотками стучат, второй этаж разбивают. Его же не было, в этом зале свет солнечный к прихожанам сверху падал, алтарь освещал. А там киноте-атр устроили. Сцену поставили и трибуну, яму оркестровую выкопали – всё осно-вательно, качественно делали, на века. Бетон такой, что хоть взрывай. Грешники… И что, не ведали, что творили?

– А кстати, да. Ведь эти люди, их родители, деды, они верили же, веками в церкви ходили и вдруг – такой поворот сознания. Почему?

– А потому, брат мой, что не совладали с соблазном. Грабёж – это ведь только часть беды. Соблазн овладел людьми, оставили Бога в стороне от сердца своего, а место пусто не бывает, вот и стали соблазны править человеком. И что, ты думаешь, это массово было? Да нет. Как всегда, это бывает, слабые пошли за новыми пасты-рями. Те безбожники, а паства их – заблудшие. Но в окрестных деревнях же народ иконы не сжёг. И службу правили втайне, и образам поклонялись. Священников тогда преследовали люто, в лагеря отправляли… Некоторые подались в странники, юродивыми сказавшись. С умалишенного – какой спрос… А слова правильные о вере они на своём пути говорили, и кто хотел – тот слышал.

Арсений отложил в сторону инструмент, чтобы быть к собеседнику лицом.– И какое же наказание получили богохульники? Сейчас вот, смотри, брат Па-

вел, многие из тех, что коммунистами себя считали, помогают. – Так потому и помогают, что грехи свои замаливают. Свои и своих отцов.

А наказание – так война, разве не наказание? Беда, какой не видывали. Вот тебе и промысел Божий. Может, за все деяния грешные и была ниспослана эта большая война, может быть… Кстати, в оккупации, совсем недолгое время службы проходили, потом, после освобождения, служителей арестовали тоже.

– И монахи всё простили? – Не наше дело судить, говорил тебе об этом. Наше дело – молитва и послушание.

А с камнем в сердце – ни покоя не будет, ни молитва не будет услышана. Ну не про-стили бы, и что? Мстить? Грех этот гордыней зовётся. На путь правильный прихожан наставлять, послушание своё нести безропотно – вот наш удел. Посмотри, Арсений, как только слух пошел, что монастырь восстанавливают – сколько людей потянулось сюда за помощью. Да и ты сам за этим пришёл и нашёл утешение, ведь так?

Маша снилась часто, и эти явления тревожили душу, не давали ей зажить, сы-пали соль на рану. Каждое утро после разговора с дочерью во сне он просыпался как побитый. Где справедливость? Кто определяет меру наказания и приводит этот приговор в исполнение?

После раздумий о всех перипетиях своей жизни Арсений, оставшийся в одино-честве, в одночасье потерявший всё, что имело в его жизни смысл, нашёл для себя выход в том самом магнитике.

174

Не было ответа на вопрос, зачем его жизнь так наказала. И уже он его не инте-ресовал. Настоятель, отец Алипий, тогда принял его, выслушал, нашёл правильные слова и предложил искать выход в вере и служении. Труд и праведный образ жиз-ни помогут в себе разобраться, в обстоятельствах и увидеть будущее. Молитва за усопшую дочь, за обидчиков его – единственный выход. И ещё простить.

– Уж не знаю, как бы сложилось, если не здесь, не знаю… – ответил Арсений. – Спасибо…

– Не святых отцов благодарить нужно, Господа благодари, на всё воля его, и святых отцов проси о ходатайстве перед ним. Значит, недаром тебя ноги принесли, да ещё и когда руки нужны, когда талант твой пригодился. Спас тебя Боженька, спас от чего-то ещё худшего. Сходи на могилу дочери. Сходи, Арсений. Полегчает тебе. Она же не отпускает потому, что видит – мучаешься. Страдает за тебя, из-за того, что гложет тебя червь.

– Не могу я, Павел… Не могу себя заставить. Никак не могу. Виноват перед ней. Тогда не уберёг, а теперь справедливости не могу добиться. Не с чем к ней идти…

Месяцы текли за монотонной работой и раздумьями. Свято-Успенский собор опять сиял над Донцом своими позолоченными куполами, а колокольный звон, как и многие сотни лет ранее, оповещал всех в округе о церковных праздниках и бо-гослужениях. Из дальних областей привозили страждущих, которые находили ис-целение в святых местах, и весть об этих чудесах ширилась в ближних и дальних пределах. Людской поток становился всё больше: шли не только для того, чтобы в молитве просить за себя и близких, но и для того, чтобы грехи замолить, которых в нескольких поколениях накопилось великое множество. Кто первый раз прибывал либо случайно в монастыре оказывался – так тех сразу видно было. Иной раз и оде-нутся нескромно, иные женщины, встретив на себе осуждающие взгляды, начинали искать в сумочках платки – голову покрыть. Такие прихожане глазами отличались: взгляд стеснённый, как бы ни сделать чего неправильно, и вместе с тем – восхищён-ный. Воскрешённое величие храма под меловой горой впечатляло любого, кто здесь оказывался, а уж если впервые, так и подавно.

Никому не отказывали в посещении, все люди равны перед Богом и имеют право прийти. Учили, подсказывали, как креститься, что говорить следует потише и ис-кренне радовались тому, что есть кого этому учить.

На Пасху прибывало особенно много верующих. Первый весенний ветер принёс тепло в монастырь и в души. Великий праздник собирал под купола храма тысячи людей. Да, для кого-то это был единственный день в году, когда они находили свою дорогу к храму, может быть, следуя моде, может – «на всякий случай», но различия ни для кого не было.

Послушник Арсений после ночной праздничной службы имел ещё несколько по-ручений, связанных с церковной лавкой, и сновал по нижнему двору, гремя ключами от подсобных помещений между прихожанами. Облик его за эти два года, что он про-вёл в обители, изменился до неузнаваемости. Острый нос стал ещё тоньше на фоне отросшей бороды, а чёрные одеяния скрывали сутулую от природы фигуру.

Женщины тихонько отходили в сторону с лукошками, где располагались крашен-ки и освящённые куличи, кто-то шёпотом молился, обратив свой взор на храм, но тут его внимание привлёк чей-то неосторожный возглас: «А теперь на шашлыки! Нужно разговеться!» Арсений уж было повернулся, чтобы сделать замечание мужчине в длинном пальто, который вёл себя неподобающе, когда столкнулся с ним взглядом. Мгновение – и Арсения будто парализовало. Он смотрел на Сивого в упор. Как тог-

175

да, на бульваре, не в состоянии сказать ни слова. Различие состояло только в том, что тогда он взгляд отвёл, а сейчас в нём вскипела такая ярость, что совладать с ней он не мог. Наверно, весь этот посыл он передал своим взором, да так, что седой мужчина, поняв свою ошибку, сказал: «Прошу прощения, был не прав…».

Арсений передвигался в толпе настолько быстро, насколько это было возможно. Он не бежал. Он очень быстро шёл в свою мастерскую, по пути выбирая из большой связ-ки нужный ключ. Дверь открыл не сразу – не удавалось попасть дрожащими руками в замочную скважину, но когда он туда вошёл, взглядом стал искать подходящий ин-струмент. Чтобы острый и негнущийся, чтобы наверняка. Вот он сапожный нож, ко-торым он резал кожу на обивку. Широкий, с обмотанной изолентой ручкой, которая удобно ложилась в ладонь. Одно движение – и нож оказался в рукаве, теперь успеть бы, пойдёт через мост – там затеряется…

Руки дрожали от избытка адреналина, ноги подкашивались, и движения ста-ли какими-то резкими, неосознанными. Арсений сделал шаг к выходу, но тут же остановился. Перед глазами возникла дочь. В своём костюме для выступлений, с бантами и белым воротничком. «Папа, не надо…» – голос её слышался так, будто Маша стояла прямо здесь, рядом, не хватало только тепла её руки, её маленькой детской ладошки.

Такой злости и стыда он не знал уже почти два года… Вот смотрит на него святой Николай, вот Богородица держит младенца, распятие, вот оно…

Резчик присел возле своего верстака17 и разразился слезами. Так он не плакал ни на похоронах дочери, ни когда читал записку Ани, ни когда нашёл в обители утеше-ние души своей.

Левой рукой Арсений достал сапожный нож из правого рукава, посмотрел на него и резким движением вонзил лезвие себе в правую руку…

Инок Павел накинул на плечи халат и прошёл в отделение. Профессор обещал, что функции кисти больного восстановятся и он сможет, скорее всего, плотничать и дальше. В авоське были апельсины, пакет молока и сладкие булочки.

– Брат Арсений… Молились за твоё здоровье. Спаси, Господи! Настоятель наде-ется, что всё сложится хорошо и ты вскорости вернёшься в обитель. Собираешься идти на поправку? – Павел искренне улыбнулся.

На соседней с Арсением кровати лежал больной из Славяногорска, которому на ногу установили аппарат Илизарова. Мужчина был словоохотлив и с Арсением нашёл общий язык сразу, но сейчас к нему приехала супруга, которая в присут-ствии священника разговаривала почти шёпотом. Выкладывая из пакета баночку с куриным бульоном, разную другую домашнюю снедь, она быстро, но тихо делилась новостями с мужем:

– Ой, Костя, что было, что было! Ты не представляешь. Только из храма верну-лись с Валей, почти домой дошли, а оно как бахнет!

– Что, Нюр? Баллон? – встревоженно переспросил больной.– Помнишь, недавно дом напротив городские купили под дачу? Понаехало их

позавчера – машины некуда было ставить! Так вот там и бахнуло. Стёкла повыле-тали, в воротах дырки. Девки ихние визжать кинулись, мы с кумой бегом оттуда, а уж из-за калитки потом разглядели. Милиция приехала, скорая и покойника унесли, простынёй накрытого…

– Да ты что… А у нас всё целое?

17 Верстак – столярный стол.

176

– Та у нас всё в порядке, не колотись… Потом участкового спрашивали – гово-рит, граната взорвалась. Помнишь хозяина? Седой такой, лет около сорока? Ну, ещё говорили, бандюк он.

– Ну да, надменный такой, не здоровался никогда.– Ну так уже и не поздоровается, Кость… От это его и разорвало…Лицо Арсения не выражало ни злорадства, ни удовлетворения, он просто заду-

мался на некоторое время и потом ответил своему посетителю:– Я выздоровел. Я полностью выздоровел. Дочь только проведаю. Мне нужно.

19. КОМАНДИРОВКА

Резкий хлопок заставил Грэга вздрогнуть, и горячий кофе пролился на его светлые брюки.

– А, чччёрт! – Грэг подскочил и судорожными движениями принялся убирать со штанины пятно, будто это могло помочь. Жжение от кипятка было нестерпимым.

– Белинда, не могли бы вы не бросать крышку ксерокса, а опускать её плавно так, будто боитесь разбудить дракона. Самого страшного дракона из ваших детских снов! – последние слова Грэг произнёс, почти срываясь на крик.

Эта бестолковая юная практикантка бесила его уже четвёртый день – с поне-дельника она не могла справиться с копировальной машиной, что стояла у него за спиной. То у неё не на той стороне листа получались копии, то жёлтые мигающие лампочки вводили её в ступор, то она не могла открыть лоток для бумаги – все эти казусы сопровождались неизменными вопросами в его адрес. К среде пытавшийся всё это время быть учтивым Грэг уже почти превратился в неврастеника – леди совер-шенно не давала ему сосредоточиться, и последний материал об интригах в букмекер-ских конторах получился крайне невыразительным.

– Простите, мистер Головко, это абсолютная случайность, я такая неловкая… Если вы позволите, я могла бы застирать, пока пятно свежее, меня мама так учила…

– О, Белинда! Вы прекрасны в своей непосредственности, как вы себе это пред-ставляете? Я буду без брюк сидеть на своём рабочем месте и ждать, пока вы мне их вернёте? Для стирки есть машины, вас мама тому не учила?

– У нас есть машина, но мама всегда так делала, – молодая девушка чрезвычайно смутилась и, собрав все бумаги, которые собиралась копировать, ретировалась, по-крывшись пунцовыми пятнами.

– Где тебя Билл откопал только, – Грэг Головко вытирал брюки уже четвёртой салфеткой, ругаясь вслух, но ничего не помогало.

– Дружище, а новенькая вылетела со скоростью ветра из твоего порта! Щёки красные, смотрит в пол, ты что, сделал ей непристойное предложение? Смотри, засу-дит ещё! – Эд Волкер, как обычно, громогласно обозначил своё появление.

– Да всё нормально… За мелким исключением, – Грэг указал на кофейное пятно.– Ммм… Пикантная ситуация… Она ещё и отбивалась? За пинту пива дам в суде

показания, что ты голубой, и тебя оправдают, хочешь?– Пошёл к чёрту! – Грэг кинул в товарища скомканный лист бумаги.– Да, я готов, но только вместе с тобой. Чёрт нас уже ждёт – через шесть, – Эд

взглянул на свои наручные часы. – Нет, уже через пять минут нам нужно быть в кабинете шефа. Вызывает.

177

– Вот, зараза… Как некстати. Вильяма Огилви подчинённые действительно между собой называли чёртом. Ог-

ненно рыжий шотландец с классической полной фигурой провинциального фермера был резок характером и острым на язык. Его требовательность к подчинённым была возведена в культ. Возможно, именно эти качества главного редактора спортивного еженедельника «Penalty» делали издание успешным, а акционеров – довольными.

– О, друзья мои, проходите! – главный редактор в ожидании подчинённых рас-сматривал свой морской аквариум с ядовитой скорпеной, периодически пуская тугие кольца дыма от сигары.

– Грэг, почему бы вам не заиметь в ящике стола шортики про запас? – удивлённо заметил шеф, глядя на его брюки.

– Я подумаю над этим, мистер Огилви. – Грэг ожидал от него нечто в этом роде.– Надо будет подумать, может, раз в неделю одевать вас в футбольную форму,

чтобы вы прониклись темой, а, друзья мои? – Билл Огилви громко рассмеялся, ра-дуясь своей остроте.

– Ладно, посмеялись, теперь к делу… – оба корреспондента как по команде до-стали блокноты и ручки, чтобы не упустить ничего ценного из сказанного шефом. Конечно, благодаря профессиональной журналистской памяти, они бы и так всё за-помнили, но таков был обычай. Дань уважения шефу.

Главный редактор продолжил:– Я тут задумался: Грэг, откуда у тебя такая странная фамилия? Ты поляк? –

шотландец прекрасно знал, что это не так, но решил заехать издалека.– Нет, мои предки в начале прошлого века перебрались в Лондон из России.

Грэндма18 родом из Харькова. Украинцы.– И что, бабушка тебе сказки на украинском читала? – поинтересовался шеф.– Да нет, на русском. Куда вы клоните, босс?– Ну, мне всё равно на каком. Хоть немного русский помнишь?– Если напрячься, то смысл сказанного уловлю, а вообще – как собака, всё пони-

маю, а сказать ничего не могу, – ответил Грэг.– Значит, лучше кандидатуры не найти, – огласил своё решение главный редак-

тор. – Есть новое редакционное задание.Огилви затушил сигару и принялся делать себе кофе. Пока шумела кофемаши-

на, возникла пауза, и товарищи успели обменяться удивлёнными взглядами – все командировки были расписаны на месяц вперёд, а бухгалтерия ревностно следила, чтобы не случилось превышение бюджета. Значит, это задание было внеплановым.

Расположившись в своём любимом кресле, Билл размешал в маленькой чашке сахар, добавил молоко и сделал небольшой глоток. Удовлетворённый полученной пропорцией, главный редактор продолжил свою мысль:

– Наш самый крупный акционер, мистер Элдридж, имеет большую тревогу по поводу безопасности наших болельщиков на предстоящем чемпионате Европы. При-чем, Польша у него не вызывает сомнений, его волнует Украина. Как вы знаете, господа, мистер Элдридж вхож в высокие круги, и там эту его озабоченность разде-ляют. Вы меня понимаете?

– Но ведь комиссии УЕФА регулярно инспектировали принимающие города, исследовали этот вопрос, фанатские движения изучали – вердикт положительный, – Эд Волкер всегда, если имел аргументы, высказывал их напрямую.

18 Грэндма – бабушка.

178

– Похоже, вы не поняли моей мысли, молодые люди… На берегах Темзы есть мнение, что английским фанам небезопасно ехать в Украину. Поэтому! – Билл допил кофе и поставил чашку возле кофемашины. – Вы вдвоём отправляетесь туда, что-бы найти аргументы в поддержку этой точки зрения. Нам нужен взрыв тиража! И скажите спасибо, что у нас есть мистер Элдридж, владеющий инсайдерской19 инфор-мацией! Ты, Эд, берёшь на себя Львов и Киев, а ты, Грэг – Харьков и Донецк. Меня интересует вся подноготная их болельщиков, нравы на улицах, их банды, их мифы – всё, что не отражено в официальных отчётах УЕФА. Если справитесь, возможно, в плановую командировку на матчи именно вас отправлю. Билеты у Мэгги, там же – бронь на отели. Вылетаете завтра. Поздравляю.

– Сегодня сложный день, – ухмыльнулся Грэг. – Прощай, любимый эль, нам свидеться сегодня не суждено…

– Шеф, а там как с погодой в мае? Так же как у нас? Если у меня обострится гайморит, с вас отгулы! – попытался быть смешным Эд.

– Не в Сибирь едете. Выживете! Говорят, там в мае тепло, – главный редактор барским жестом отпустил своих корреспондентов.

* * *В Киеве товарищи распрощались и пожелали друг другу успеха. Эд отправился

в отель, а Грэг – на железнодорожный вокзал. На форуме ему посоветовали доби-раться до Донецка не модным корейским экспрессом, а скорым фирменным поездом № 37/38 «Донбасс». Они гарантировали, что только так можно ощутить сполна все эмоции, которые переживал путник ещё в советские времена. Конечно, Грэгу было категорически рекомендовано отказаться от поездки в плацкартном вагоне в пользу купе – всё же для первого раза колорита должно быть дозированное количество.

Как выяснилось, в кассах билетов уже не осталось, но какой-то проныра из оче-реди предложил свои услуги и, после уточнения фамилии, через пять минут корре-спондент британского спортивного еженедельника держал продолговатый розовый бланк, оплаченный втридорога.

Внутреннее устройство вагона Грэга впечатлило сразу. Как он выяснил, неведо-мый агрегат, расположенный при входе, возле купе проводника, имел своим предна-значением генерировать кипяток для пассажиров. В распоряжении пассажиров был комплект чистого белья и обаяние проводницы, разносившей чай с проворством про-фессионального официанта – ни капли не упало на ковровую дорожку, когда вагон качало в стороны.

Отдельного абзаца в дорожных записках Грэга удостоился вагонный туалет. Сна-чала туда нужно было попасть – он был закрыт на ключ около часа. Когда-таки это Грэгу удалось, то сложилось впечатление, что «toilet-room» был спроектирован для астронавтов – настолько он был неудобным. Все предположения об участии в проек-тировании специалистов космической отрасли были развеяны нажатием на педаль. Оказалось, что там прямое сообщение с внешним миром.

Чуткий сон подданного британской короны нарушали только звуки тепловозных гудков на станциях. Он ехал к цели в одиночестве. Вагон был полупустой.

Утром, когда солнечный свет уже пробивал лучами вагон насквозь, вежливый стук в дверь разбудил Грэга: «Авдеевка, через пять минут прибываем!».

Багажа у корреспондента в командировке минимум – рюкзак с вещами и сумка с ноутбуком. Фотоаппарат на шее. А больше ничего не нужно. Холостяк Грэг давно

19 Инсайдерской – внутренней.

179

отработал алгоритм своих командировок, всё было упорядочено, как и положено англичанину.

«Назад, для чистоты эксперимента, поеду скоростным ночным поездом», – поду-мал англичанин, оглянувшись вокруг.

На перроне Грэг застал большую стройку. Везде сновали люди в жилетах и касках, маленькие и большие тракторы звуком своих двигателей заглушали объявления по вокзалу, какая-то большая делегация с чертежами что-то бурно обсуждала возле ра-бочих, укладывавших тротуарную плитку. Строители явно торопились. До приёма гостей со всей Европы оставалось немногим более месяца.

Поезд остановился, немного не доезжая старинного здания вокзала, на новой платформе, защищённой от осадков громадным навесом. Через переход над колеей он и попал в здание вокзала, отбиваясь по пути от назойливых таксистов. Его учили, что первую попавшуюся машину брать не стоит – будет дороговато.

На привокзальной площади строителей было поменьше, но и тут они перегоро-дили пространство своими сигнальными лентами.

Завидев стоянку такси, Грэг отправился к самой новой машине – ему пригляну-лась «Тойота» серого цвета с шашечками на крыше.

– Куда едем? – водитель, завидев заинтересованно смотревшего в его сторону приезжего с рюкзаком, отложил в сторону кроссворд и вышел из машины.

– Хотел «Прага», – на ломаном русском ответил Грэг.– Садись, поехали! – таксист уже обошёл свою машину и открыл заднюю дверь,

он уже знал, что иностранцы предпочитают ездить сзади.– Хау матч? Сколко? – Грэг решил предупредить потенциальные неприятности

и оговорить сумму на месте.– Тридцать. Поехали, не торгуйся, пока никто не услышал, как я тут с тобой

демпингую! Из всей речи таксиста Грэг понял только «тридцать» и «демпинг». Автомобиль

производил впечатление нового, драйвер20 был одет прилично, на крыше знак такси, да и корреспондент уже так хотел в гостиницу, что сразу согласился.

– Окей, окей, – Грэг положил рюкзак и сумку в багажник и уселся сзади.Гена, а именно так звали водителя, завёл свою любимую малышку и, пропустив

подъезжавший к остановке новый фиолетовый троллейбус, начал выезжать с парков-ки. Сзади раздался звук щелчка ремня безопасности.

«Вот правильно, что ремни задние из-под спинки сиденья вытащил. Сделаем гостю приятно», – Гена демонстративно оттянул свой ремень безопасности и тоже пристегнулся, предварительно вытащив пластиковую заглушку.

– Вы откуда, путешественник? – ни один заказчик от Гены не уходил без разго-вора о себе и о жизни.

– Грейт Бритн, – нехотя ответил Грэг. Его смущала такая навязчивость таксиста. У них дома так не принято, хотя его предупреждали о необычных нравах русских.

– О! Англия? Или Уэльс? А может, Скотланд? – Но, но… Ландон… Англия. Нот Шотландия, – Грэг заметил, что как только

появилась необходимость изъясняться, русские слова сам полезли в голову и стали складываться в предложения.

– Оооо! «Арсенал» или «Челси»? За кого мистер болеет?– Мистер больеет за «Шеффилд»! Я там вирос.– По такому случаю поедем не через авторынок, а через центр. Ха! Шеффилд, 20 Драйвер – водитель.

180

это ж наш город-побратим! – воскликнул Гена и поехал на первом же светофоре не направо, а прямо по Артема.

– Ээээ… – раздалось сзади.– Донт ворри! Денег лишних не возьму! Всего файв минетс лишних, зато город

посмотришь! – недавно сын Гены, заканчивавший пятый курс политехнического, на-стоял, чтобы отец выучил все числительные на английском, чтобы называть сумму и уточнять время.

– Окей, окей, – Грэг снял с объектива крышку и стал фотографировать всё, что видел. Такой способ восстановить в уме географию города он придумал для себя в Гонконге. Часто помогало сориентироваться, где был, что видел.

– Ви тут болеете за «Шахтар»? – Грэг подготовился заранее и выяснил, что клу-бов два, но предпочтения подавляющего большинства на стороне оранжево-чёрных.

– Да, за «Шахтёр». Я ж уже старый, посмотри… Когда батя меня на стадион первый раз привёл, никакого «Металлурга» и в помине не было. Что ты, дружище, – Гена ехал медленнее обычного, чтобы дать гостю возможность осмотреться и сделать фото.

Такси проехало под железнодорожным мостом. Впереди показалась Шахтерская площадь.

– Меня зовут Гена! Тебя-то как звать, уважаемый?– Грэг. – По-нашему, значит, Григорий. Смотри, Гриша, сейчас площадь будем проез-

жать, ты налево смотри, там символ нашего города стоит, памятник шахтёрскому труду. Открыт в 1967 году. Мне тогда семь лет было. Мы как стемнеет, бегали смо-треть, когда же у него лампочка на каске загорится. Представляешь? Со Смолянки добирались. Ох, и влетело тогда мне…

Грэг успел сквозь опущенное окно запечатлеть памятник, который видел в Ин-тернете, когда изучал город и его достопримечательности.

– Сфотографировал? Молодец… Куда прешь?! – сигналом и нецензурным вы-ражением Гена заставил вернуться в свой ряд наглеца на «Ланосе» с шашечками на крыше, – опаздывает, видишь… Думает, всех денег в городе заработать.

– Гена? – Грэг запомнил имя таксиста и решил поддержать разговор. – Для чего они все не пристегиваются? Где дорожная полиция?

– Полиция дальше стоит, Гриша, а не пристегиваются, чтобы одежду не помять. – Ты пристегнулся, ты боишься полиция? Они не боятся полис?– искренне из-

умился Грэг.– Ну как тебе сказать, Гриша… Это дело сложное. Тебе ж так спокойней? Считай,

я для тебя лично пристегнулся. Эх, тут два квартала крюк! – сказал Гена и повернул после областной травматологии с Артема налево.

– Там центр? – корреспондент обратил внимание, что они свернули с централь-ной улицы.

– Там стадион, Гриша! Донбасс Арена. Ты ж по футбольным делам приехал, так ведь?

Весь оставшийся путь до гостиницы Гена Брижатенко, частный извозчик, читал гостю из Великобритании лекции по истории родного города. Грэг далеко не всё по-нял, а Гена, забыв, что имеет дело с иностранцем, говорил быстро, не останавливаясь.

– И вот ещё тебе скажу, Гриша, город наш основал в 1869 году земляк твой, ан-гличанин Джон Юз. Когда гудок услышишь – не пугайся, это завод гудит, который он построил. И гудок там с парохода, чтобы везде было слышно.

181

– Хьюз был из Уэллс, – заметил корреспондент.– Да какая разница, Гриша. Для нас все, кто с вашего острова – англичане.– Если я был шотландец, я бы сейчас не заплатил, – рассмеялся Грэг.Гена подъехал ко входу гостиницы и открыл багажник, достав оттуда рюкзак и

сумку.– Прошу. Хорошего дня, – Гена подал багаж и достал визитку из нагрудного кар-

мана. – Смотри, Гриша, как надумаешь ехать, звони. Приеду, где бы ни был. – Оке, окей… Спасибо, Гена, – Грэг имел опыт общения с таксистами в разных

странах мира, но такого гиперактивного он ещё не встречал. За экскурсию англича-нин с удовольствием дал некоторую сумму сверх оговоренной и отправился селиться в свои апартаменты, искренне пожав руку своему первому знакомому дончанину.

Звонок с неизвестного номера разбудил Гену около половины двенадцатого ночи.– Гена? – спросил знакомый голос с акцентом.– Ага… Кто это? – таксист уже спал после рабочего дня и не сразу сориентиро-

вался.– Гена. Это Грэг. Гриша. Мне нужно помогать. Люди говорить, что автобус теперь

не приедет скоро. – Гриша, куда тебя занесло? – Гена проснулся и вспомнил своего первого сегод-

няшнего пассажира. – Не могу сказать точно. Здесь большой круг.– Гриша, что ты вокруг себя видишь? Там автостанция есть? Или заправка. Дома

там какие, Гриша?– Вокзал не вижу, заправка – это гэс стейшн? Нет. Дома серые, пять этажей. Круг

большой, парк. Дорога хороший.– Гриша, ты долго ехал из гостиницы? В какую хоть сторону?– Очень долго. Бас стейшн и потом долго.– Гриша, там есть кто рядом? Лучше женщину попроси. Дай трубку кому-нибудь

из местных.В телефоне раздался женский голос:– Алё, слушаю, говорите! – бабушка на другом конце была явно глуховата и го-

ворила очень громко.– Алё! Женщина, вы где находитесь? Скажите, откуда этот мужик звонит! – Гене

пришлось уйти в ванну, чтобы не разбудить семью. – Милок, на Петровке я! Слышь, на Пе-тро-вке! – бабуля очень старалась быть

услышанной.– Я понял, мать, понял! Площадь Победы? Дай ему трубку назад, спасибо, мать!

– к ванне уже подошла Генина жена Лариса и взглядом, выражающим искреннее любопытство, рассматривала мужа, кричащего на кого-то в ванной. Гена пальцем показал жене, что всё в порядке.

– Грэг! Стой там, где стоишь, никуда не ходи и телефон в карман засунь. Не свети своим айфоном, дурень! Двадцать пять минут, и я буду! Стой там!

Удивлённая жена подняла брови и кинула ему вслед:– Мы теперь спасатель? Документы не забудь!Спустя полчаса серая «тойота» остановилась возле патруля ДПС, который про-

верял документы у подозрительного гражданина, стоявшего вдоль дороги с компью-тером в сумке, игнорировавшего такси и общественный транспорт.

– Это мой, мой заказчик! Он меня вызвал, а я по пути ещё заказ взял, опоздал! – кричал Гена, перебегая дорогу.

182

– Отчаянный малый, гражданин Великобритании, – старшина крутил в руках паспорт Грэга. Таких документов он до сих пор в руках не держал.

– Привыкай, старшина. Как понаедут, будет тебе пуль на сапогах, – Гена попы-тался разрядить обстановку. – Натворил чего иностранец?

– Да нет, пока. Ноутбук где взял? – поинтересовался старшина.– Это его, его… я утром возил его по городу. Была эта сумка, точно помню! – Гена

ответил прежде, чем Грэг вообще понял, о чём речь.– А ты подельник, что ли? А твои документы где?После тщательной проверки патруль отпустил запоздавшего гостя и таксиста

Гену с извинениями. Сработала сигнализация в одном из домов, и район отрабаты-вался в соответствии с ориентировкой.

– Ну скажи мне, бесстрашный потомок английских рыцарей, за каким лешим тебя на Петровку понесло на ночь глядя? – теперь Гену терзало искреннее любопыт-ство.

– Я репортёр. У меня задание. Мне нужен самый опасный район и его банды.– Так айфон и ноутбук с собой взял, чтобы уж наверняка? Гриша, ну детский сад,

честное слово… Нет у нас банд никаких, но случайно по голове могут настучать, это да… Так это ж везде так. А сюда тебе кто подсоветовал ехать банды искать?

– Горничная. Но я не про банды спрашивал. Я просил самый, как это будет по-русски… Самый колоритный рабочий район.

– Ты прям меня сейчас обидел, Гриня! Чего это Петровка, самый колоритный район?! Ты у меня на Смолянке не был, дружище! Завтра, а вернее, уже сегодня вечером, ты в этом убедишься лично! Я тебя со своими пацанами смоляниновскими перезнакомлю, с тремя поколениями. Вот там тебе расскажут, почём персики на Чу-котке! Что, вы, друг мой, право дело, так позорно оплошали? Ха! Петровка, говорит, – Гена вошёл в раж.

– Есть дела завтра, инфраструктуру смотреть, я не могу, – смущённый Грэг пы-тался робко отказаться от нового приключения.

– Гриня, ты не переживай. У меня завтра праздник. День рождения. По старой традиции будет шашлык-машлык, пиво-водочка и много соседей. Ты приглашён, Гри-ша! Раз уж ты тут «приехал тосты собирать», то мы тебе их расскажем! А за завтра тоже не колотись. Поездим, быстренько твои дела поделаем, в магазин и домой. Кста-ти, у тебя какой бюджет на такси на завтра? Ты ж уже на автобусах накатался, не?

У Грэга не было ни одного шанса увильнуть, и раз события разворачивались та-ким образом, он решил не менять их ход:

– Чьорт с тобой! – услышал Гена с заднего сиденья своего такси.

* * *– Прошу любить и жаловать! Это мой кореш из дальних краёв! – объявил Ген-

надий на весь двор, указав на хлипкого очкарика в рубашке ямайка с коротким ру-кавом. Грэг, поняв, что всё это почтение в его адрес, приложив руку к груди, слегка кивнул своим новым знакомым.

Гена в своей среде славился гипертрофированным гостеприимством и широтой души. Возможно, именно из-за этой его черты характера ушла от него первая жена, а может, ещё из-за разговорчивости его, кто ж теперь знает. Вернувшись в свою родную трёшку на первом этаже желтого двухэтажного дома на Бакинах21, оставшуюся ему по наследству от мамы, Гена забыл напрочь о всяких интеллигентских условностях,

21 Бакины – район пл. Бакинских Комиссаров в Донецке.

183

присущих жителям центра. Он окунулся в свою атмосферу, окружение и радовался этому как ребёнок. Прожив из своих пятидесяти лишь пять лет вне дома с первой супругой, Гена тогда проникся глубоким смыслом фразы «где родился, там и приго-дился». Истина эта была применима не только к разным регионам страны, но даже к разным районам одного большого города: на Смолянке он, знакомый с детских лет со всей местной босотой, чувствовал себя абсолютно в своей тарелке.

Именно в связи с высоким рейтингом в округе и почтенным возрастом Геннадий не мог отметить свои шестьдесят в одиночестве, пусть даже и в компании с женой. Прямо во дворе, под цветущим абрикосом, стояли несколько столов, линия которых упиралась в открытый гараж. Из его недр надрывно разносился узнаваемый тембр модного сочинского певца, готовившего гостей к тому, что сегодняшний день будет самым лучшим.

Грэг был впечатлён организацией застолья не меньше, чем присутствующими ти-пажами. Публика без всякого внешнего вмешательства самоорганизовалась, будто в этом дворе командовал какой-то высший разум, отвечающий не только за порядок в муравейниках, но и за приём иностранных гостей. Не могло быть сомнения – в этом дворе каждый знал свою задачу.

Фотоаппарат корреспондента не переставал щёлкать очередями, вызывая у не-которых местных дам гримасу недовольства – не все успели еще губы накрасить, а Валентина из крайнего подъезда, так та вообще попала в кадр с платком на голове, под которым скрывались бигуди и с громадным блюдом шубы22 в руках.

– Валя, давай, ставь её сюда, на стол, посередине, – кричал соседке Гена, выгля-дывая из гаражной ямы, где скрывались полки с консервацией.

Задымились угли в мангале, разношёрстная публика расположилась за столом…

* * *– Чёрт побери! – Грэг перевернулся на левый бок, освободив руку, онемевшую

до боли в мышцах. Тысячи мелких уколов дали мозгу знак, что кровоснабжение ко-нечности восстанавливается. Телефон разрывался, вибрируя на беззвучном режиме.

– Григорий? – незнакомый женский голос в трубке обратился к нему по-русски. Впрочем, а как могло быть иначе? Он уже привык, что его имя – Гриша.

– Да, – сил у корреспондента хватило как раз на то, чтобы выдохнуть в трубку.– Как вы хотели, ваш приз доставлен по адресу. Не могли бы вы спуститься?

Портье считает, что вас нельзя тревожить и запрещает нашему сотруднику пройти.– What23? – Пожалуйста, спуститесь в холл гостиницы, вас там ожидают!Более короткое предложение Грэг воспринял сразу, но всё равно ничего не понял.

Кто это? Репортёру стоило больших усилий собраться с мыслями, напрячь силу воли и появиться через тридцать минут внизу. Там его ждал незнакомый молодой человек с коробкой в руках:

– Мистер Головко? – спросил невысокого роста юноша, оглядывая корреспон-дента снизу вверх.

– Yes…– Вы просили сегодня к десяти доставить вам наш подарок, и вот я здесь. Мо-

лодой человек, представившийся администратором катка, протянул Грэгу коробку, завёрнутую в подарочную бумагу. – Разрешите откланяться?

22 Шуба – сельдь «под шубой».23 Что?

184

Англичанин просто кивнул, вопросительно глядя на улыбающегося портье.– Вам тут ещё оставили кое-что, господин Головко, – администратор кивнул ба-

рышне за стойкой и та, как по волшебству, достала два пакета.– For me24? – события вчерашнего дня никак не хотели восстанавливаться в го-

лове. – Желаете кофе? – любезный администратор на английском предложил журна-

листу присесть за столик. Услышав родную речь, Грэг решил выяснить некоторые подробности и получил исчерпывающий ответ.

– Вы прибыли в сопровождении друзей, которые помогли вам зайти в холл. Да-лее они попрощались и сказали, что будут рады увидеться сегодня. Эти пакеты вы велели оставить, чтобы не тащить наверх. Желаете взглянуть?

Один из свёртков был достаточно весомым, оттуда Грэг извлек каску горняка и чёрную коробку, к которой на толстом резиновом тросе крепилась лампа размером с кулак.

– Это коногонка, лампа шахтёрская, – администратор повернул на лампе выклю-чатель, и та засветилась. – Вот сюда вставляется, – лампа заняла свое место на каске, и Грэг понимающе кивнул.

Другой пакет был полон оранжево-чёрной атрибутики донецкого «Шахтёра». От ручек и до футболки. Это уже было ближе к теме его поездки, но всё равно он ничего не помнил.

– Это я принёс? Точно?– Нет, это ваши попутчики в руках держали. Вы отмахнулись и сказали, всё зав-

тра. А один из них сказал, чтобы мы вам напомнили: поезд в 16:43 и такси заказано.Поезд! Сегодня же поезд. Который час? Цифры айфона показывали 15:45. Сколь-

ко же он спал? Поднявшись к себе в номер, Грэг сел на кровать, обхватив голову руками. «Гриня,

так нельзя, это не уважение…» – слова какого-то незнакомого мужчины, протягива-ющего ему бокал с пивом, неожиданно появились в сознании. «Кто, Александровка? Та гоняли мы их, знаем!» – обрывки спора о том, какая банда круче, тоже отложи-лись в памяти.

Где же портмоне? Грэг искал кошелёк – там были билеты до самого Лондона и должен был быть паспорт. С каждой минутой напряжение возростало – ум вспоми-нал всё, что угодно, но только не судьбу паспорта. «Кто, киевляне? Да их к нам под конвоем привозят и так же увозят!! Нас там тоже, правда, охраняют, но мы ж себя так не ведём! Факт!» – молодой человек в оранжевой футболке надиктовывал Грэгу тезисы статьи о фанатском движении в Донецке.

Где этот чёртов паспорт? Англичанин уже не на шутку испугался. Деньги – это полбеды, но документы! «Ты так не шути, Гриша… Мафия вся уехала в Киев. Тут все приличные люди остались. Уж двадцать лет как не стреляют, где ты этого начитался? Давай! За мир и взаимопонимание!» – подливал ему настоечку на ореховых перепон-ках какой-то сосед Гены.

Это катастрофа… Ни денег, ни карточек, ни паспорта, ни билетов. «Одень, одень!» – футболку «Шахтёра» натянули прямо поверх его рубашки. «За наших побратимов! За жителей города Шеффилда!» – очередная рюмка оказалась у него в руке.

– Мистер Головко, к вам посетитель, разрешите подняться?– Да, да, – автоматически ответил корреспондент, очередной раз роясь в рюк-

заке.24 Для меня?

185

Гость для приличия постучался, и сразу же ворвался внутрь, не дожидаясь ответа – так входят к друзьям.

– Гриша! Ну шо ты? Живой? – на пороге стоял свежевыбритый Геннадий с сум-кой в руках. – Гриня, ты ж свой компьютер забыл во дворе, представь, а? Там ещё и паспорт, и все бумажки твои! Хорошо, пацанва запомнила, к кому гость иноземный приходил. Нельзя же так, Григорий! И шо ты от это делаешь? Нам уже ехать надо! Давай резче! Я внизу жду! – командный тон Геннадия вернул Грэга в реальность. До поезда оставалось меньше часа.

– Воот… А ты ж потом экскурсию захотел, чтобы самому по ночному городу пройтись, и требовал, чтобы мы по другой стороне улицы шли, – Гена рассказывал гостю хронологию событий вчерашней ночи, не отвлекаясь от управления машиной.

– Для чего? – кратко спросил Грэг. Этот вопрос был самым частым в течение последних минут их общения.

– Ты, Гриша, захотел испытать, ограбят тебя или нет.– Я думал – ограбили…– Та нет… То ты сам оставил, на спинке стула висела твоя сумка. А добрёл ты

до катка. Там как раз в час двадцать ночи прощальный сеанс был – каток на лето закрывали. Ну, так ты там и выступил. В лотерею коньки выиграл и бутылку виски. Привезли хоть коньки? А то ты брать не хотел.

– Ах, да… в этой большой коробке. Но виски нет, ответил Грэг. – Так, а с чего ему быть? Мы у них в ресторане сок яблочный взяли и пока тебя

довели до дома, выпили, – в голосе Геннадия сквозило какое-то безразличие к судьбе элитного напитка. – И ещё Серёга наш, что в «Шахтёре» работает, в их ресторане всю стойку сувенирную опустошил. Сказал – в понедельник всё наполнит. Ночью ж фирменный магазин их не работает, а тут такая удача подвернулась!

– Да, да, – постепенно порядок событий всплывал в голове англичанина, держав-шего руку на нагрудном кармане, где лежал паспорт подданного Британской коро-ны…

* * *– Отлично, Волкер! Мне нравится! – рыжий Огилви взялся перечитывать мате-

риал Грэга.Некоторое время в кабинете висела тишина. Было видно, как главный редактор

по нескольку раз перечитывает одно и то же предложение.– Скажи, Грэг… А вот это: «Проходя среди ночи мимо полицейского участка на

проспекте имени Матросова, я не увидел никого, кроме целующейся парочки влю-блённых, ожидающих троллейбус». Это как связано с твоей задачей? А вот это: «Я две ночи провёл в одиночестве не в самых, как мне сказали, лучших для туриста районах и могу сказать – это совершенно не Хэкни25.»

– Ну, это реальность, шеф. На себе испытал. Всё как положено – личный опыт. – Да мне твой личный опыт как поднимет продажи? Ты, Грэг, что, практикант?

Тебя учить нужно? Реальность многогранна, её преподнести нужно правильно! Смо-три, вон, как твой напарник в красках расписал фанатские банды. Это же не значит, что он с ними грабить ходил!

Главный редактор закипал, накручивая сам себя с каждым словом.– Я не буду переписывать, шеф. Нет там никаких убийц и охотников за скальпа-

ми англичан.25 Хэкни – один из неблагополучных в криминальном отношении районов Лондона.

186

– Ну что же, мой юный друг, – Огилви закурил сигару, обдумывая приговор. – Материал за тебя напишет Эд. Гонорар, соответственно, ему. Ты, Грэг, переходишь в отдел статистики – аналитик из тебя никакой. А в силу нового круга обязанностей тебе не придётся теперь напрягаться в командировках, так что, чемпионат Европы для тебя – это столбики забитых и пропущенных мячей. Ты никуда не едешь.

Выйдя из кабинета, Грэг вслух заметил:– А это, наверно, к лучшему… Белинда, что вы делаете сегодня вечером? За этой

работой я и головы не мог поднять, а у вас, оказывается, шикарная фигура!Юная практикантка зарделась как в тот раз. Все её усилия по привлечению к себе

внимания при помощи ксерокса оказались плодотворными – Грэг-таки оторвал свой взгляд от ненавистного монитора…