ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ПУШКИНСКИЙ ДОМ)

РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК

ТРЕТЬЯ

МЕЖДУНАРОДНАЯ

НАУЧНАЯ

КОНФЕРЕНЦИЯ

ГОНЧАРОВ ПОСЛЕ «ОБЛОМОВА»

(20-22 ОКТЯБРЯ 2014)

ТЕЗИСЫ ДОКЛАДОВ

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

ТВЕРЬ

2014

УДК 82.09

ББК 83.2

Г 65

ГОНЧАРОВ ПОСЛЕ «ОБЛОМОВА»: Материалы

третьей международной научной конференции. — Санкт-Петербург — Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014. — 68 с.

Научное издание

Гончаров после «Обломова» Тезисы докладов

Материалы третьей международной научной

конференции

Подписано в печать 1.09.2014 Формат 60х84 1/16

Бумага типографская. Объем 21 п. л. Тираж 100 экз.

Издательство Марины Батасовой (4822) 450–459, 8 920 684 6879

ISBN 978-5-903728-86-2

© Авторы статей, 2014

© Издательство Марины Батасовой, 2014

Оглавление

Г. Г. Багаутдинова (МарГУ) «Слуги старого века» И. А. Гончарова: поэтика композиции .................................................................................... 5 Е. К. Беспалова (Музей-заповедник «Родина В.И. Ленина») Реалии очерка И. А. Гончарова «На родине» по материалам жандармских донесений ................................... 6 А. В. Вдовин (НИУ ВШЭ) Гончаров и этос цивилизаторской миссии: Об идеологии первых и последних прижизненных изданий «Фрегата “Паллада”» .................................................................................... 10 С. Н. Гуськов (ИРЛИ РАН) Материалы цензорской деятельности Гончарова как творческий источник романа «Обрыв» ............................... 12 Р. Денис Сюжетный параллелизм в романе Гончарова «Обрыв» ..... 14 С. В. Денисенко (ИРЛИ РАН) «Обрыв» в рецепции художников-графиков ...................... 18 О. Дискаччати (Университет Тусции) К вопросу об «Обрыве» как романе воспитания .............. 21 В. А. Доманский (СПБУТД) Роман «Обрыв»: долгое прощание с романтизмом .......... 23 Н. Л. Ермолаева (Ивановский государственный университет) О культуре героя-дворянина в произведениях И. А. Гончарова ........................................................................... 25 К. Ю. Зубков (СПбГУ; ИРЛИ РАН) «Обрыв» И. А. Гончарова как роман о нигилистах .......... 27 С. К. Казакова (АИС) Герои романа И. А. Гончарова «Обрыв» на фоне экономической истории России ............................................ 29 О. Б. Кафанова (Государственный университет морского и речного флота имени адмирала С. О. Макарова) Антимиф о Пигмалионе и Галатее в романе «Обрыв» ....... 32 С. А. Кибальник (ИРЛИ РАН) Роман Достоевского «Игрок» в гончаровском интертексте .......................................................................................................... 35

В. А. Котельников (ИРЛИ РАН) Иоанна Александровна и Алексей Константинович ...... 37 М. С. Макеев (МГУ) Что свело в могилу великого критика? (Стратегии оправдания и обвинения в «Заметках о личности Белинского» И. А. Гончарова) ................................................ 40 А. Молнар (Западно-Венгерский Университет, Университетский Центр Савария, Институт Филологии и Интеркультурной Коммуникации) Мотивы артистизма в романе Лермонтова «Герой нашего времени» и в романе Гончарова «Обрыв» («Герои своего времени») ...................................................................................... 42 Б. Оляшек (Кафедра русской литературы и культуры Лодзинского университета) Герои «Обрыва» в пространстве русского агона .............. 44 М.В. Отрадин (СПбГУ) Комическое в сюжете романа И. А. Гончарова «Обрыв»46 Е. В. Рипинская Роман И. А. Гончарова «Обрыв»: характер, мотив и порождение сюжета .................................................................. 48 А. В. Романова (ИРЛИ РАН) Переводы романа «Обрыв» ...................................................... 52 Л. А. Сапченко (Ульяновский государственный педагогический университет) «Симбирский текст» в очерке И. А. Гончарова «На родине» .................................................................................. 55 А. Ю. Сорочан (ТвГУ) «Обрыв» и русские романы 1868 года: упражнения по методике distant reading .......................................................... 57 В. И. Холкин Опыт воспоминаний сердца в «Мильоне терзаний» ....... 60 Е.И. Шевчугова (Институт филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета) Авторские стратегии в литературной критике И. А. Гончарова ........................................................................... 65

Г. Г. Багаутдинова (МарГУ) «Слуги старого века» И. А. Гончарова: поэтика композиции

― Цель исследования — анализ композиции в аспекте «точки зрения», разработанной Б. А. Успенским.

― Прием «точки зрения» как авторской позиции, с которой ведется повествование, является циклообразующим. Доминиру-ющая точка зрения принадлежит автору-повествователю.

― Прием «точки зрения» в плане идеологической оценки представляет собой оценку окружающей действитель-ности. Она проявляется через систему оценок, сравнения, эпи-теты.

― Фразеологическая «точка зрения» выявляется через ис-пользование различных языковых единиц для создания харак-теристики персонажей.

― Пространственная перспектива фиксируется наличием или отсутствием персонажей очерков в том или ином месте, а временная позиция — с помощью видовременных форм глаго-лов.

― «Точка зрения» в плане психологии выявляется через не-собственно-прямую речь, глаголы внутреннего состояния, мо-дальные слова.

― Внешняя и внутренняя «точки зрения» раскрываются в плане идеологии, фразеологии, хронотопа, психологии. В по-вествовательной структуре «Слуг старого века» И. А. Гончарова обнаруживается еще одна «точка зрения», которая условно называется по аналогии с предыдущими «комической точкой зрения».

― Комическая «точка зрения» зависит от объекта насмеш-ки.

5

Е. К. Беспалова (Музей-заповедник «Родина В.И. Ленина») Реалии очерка И. А. Гончарова «На родине» по материа-лам жандармских донесений

В 2001 г. была опубликована наша статья «И. А. Гончаров и симбирские масоны (к вопросу о реалиях очерка "На родине")»1. Для установления прототипов персонажей использовался чер-новик очерка, который хранится в Рукописном отделе Пушкин-ского дома2.

Опираясь на знания исторических фактов из истории Сим-бирска 1820–1830-х гг. и сведения биографического характера, мы смогли определить, кроме хорошо прочитывающихся в очер-ке образов «крестного Петра Андреевича Якубова» (Н. Н. Трегубова) и «веселого собеседника и юмориста Бравина» (симбирского губернского предводителя дворянства князя М. П. Баратаева), еще некоторых лиц. Так, под именем Егора Степановича Ростина в окончательном варианте очерка «На Ро-дине» изображён И. С. Кротков. Мы предположили, что П. П. Тургенев и отставной прапорщик М. М. Наумов, в имении которого, в селе Архангельском Ставропольского уезда, в частном пансионе воспитывался восьмилетний Иван Гончаров, послу-жили прототипами Федора Петровича Козырева и Андрея Гера-симовича Гастурина соответственно. Произведенный в статье анализ позволил сделать следующий вывод: окружение, в кото-ром прошли детские и юношеские годы Гончарова, когда фор-мировалось мировоззрение будущего писателя, в основном яв-лялось масонским, и оно не могло не повлиять на писателя.

Предлагаемое исследование касается рассмотрения, в боль-шей степени, симбирского губернатора А. М. Загряжского (1798 (1796)–1883), который в очерке «На родине» изображен под име-нем Льва Михайловича Углицкого. При первой встрече с моло-дым Гончаровым губернатор сразу же выказал полное доверие к нему, ввел его в свой дом, а затем стал настоятельно пригла-

1 Беспалова Е. К. И. А. Гончаров и симбирские масоны (к вопросу о реалиях очерка «На родине») // Русская литература. 2001. № 4. С. 124–135. 2 РО ИРЛИ. Ф. 163. Оп. 1. № 89.

6

шать служить в канцелярию и стать его секретарем. Более того, молодой человек сделался своим в доме губернатора Загряжско-го и даже, переехав вместе с семейством Загряжских в Петер-бург после снятия главы семьи с поста губернатора, долгое вре-мя поддерживал отношения с бывшим своим начальником.

Источником настоящих изысканий послужили секретные до-несения или «Записки о происшествиях по Симбирской губер-нии», которые направлялись в Петербург шефу жандармов и главе Третьего отделения Собственной Его императорского ве-личества канцелярии генерал-адъютанту А. Х. Бенкендорфу. Донесения принадлежат перу начальника 2-го отделения V-го округа Корпуса жандармов подполковнику, а затем полковнику А. П. Маслову1. Кроме довольно откровенных характеристик де-ловых качеств губернского начальства и разного уровня чинов-ников, рапорты Маслова содержат в себе конкретную информа-цию о важнейших политических вопросах, обсуждаемых в пуб-лике, слухах, распространявшихся в губернии. Донесения изобилуют сведениями о состоянии полиции, самоубийствах, пропажах людей, рекрутских приемах, жестоком обращении по-мещиков с их крестьянами и настроениях разных слоев провин-циального общества. Подобные донесения, несомненно, пред-ставляют собой исторический источник первостепенного значе-ния, поскольку они дают ценный материал для оценки состоя-ния администрации, экономики, просвещения, общественной жизни Симбирска и губернии. Для данной эпохи жандармские донесения с мест являются одним из наиболее авторитетных ис-точников по своему происхождению и, вместе с тем, по богатству и значимости содержания. Конечно, они требуют критического к себе отношения, но крупная научная ценность их неоспорима.

Донесение полковника Маслова за № 133 от 26 февраля 1832 г., которым он «секретно» доносил Бенкендорфу о симбир-ском губернаторе Загряжском, дает нам ценнейший материал к раскрытию некоторых фактов, приведенных Гончаровым в очер-ке «На родине». Донесение было составлено спустя шесть меся-цев с момента вступления Загряжского в должность граждан-

1 Донесения начальника 2-го отделения V округа Корпуса жандармов подполковника Маслова и начальника VI округа о состоянии управле-ния Симбирской губернии, о положении крестьян, разных происше-ствиях. 1827–1834 гг. // ГАРФ. Ф. 109. Оп. 3. № 1318.

7

ского губернатора Симбирской губернии. Маслов сообщал о не-выгодных для нового губернатора симбирских слухах, вызван-ных известием о его назначении. Слухи, как следует из донесе-ния Маслова, подтвердились.

Пристрастие к карточной игре, которое было отмечено в доне-сении, послужило для Маслова отправной точкой в оценке дей-ствий губернатора, на которую нанизывались многочисленные свидетельства, в большинстве случаев негативного характера, связанные с отношением Загряжского к непосредственным слу-жебным обязанностям, поведением в быту и его страстью к жен-скому полу.

Опираясь на донесение А. П. Маслова, можно с большой до-лей вероятности определить тех лиц, которые послужили прото-типами некоторых персонажей очерка «На родине». Например, прототипом Андрея Ивановича Сланцева — отставного полков-ника, приятеля по военной службе и однополчанина Загряжско-го — являлся А. И. Юрлов. У Гончарова в очерке «На родине» имеется один замечательный пассаж об откупщике, который настойчиво пытался предложить Л. М. Углицкому свои «прино-шения». В донесении жандармского офицера нашли свое отра-жение отношения губернатора с откупщиком Д. Е. Бернадаки (ум. 1870) — известным богачом, который держал откуп на хлебную торговлю в Симбирской губернии. В указанном донесе-нии имеются свидетельства Маслова и о круге ближайшего окружения Загряжского, в который входил И. С. Кротков.

Довольно много места в очерке Гончарова занимает описание секретаря Углицкого — Ивана Ивановича Добышева, без кото-рого губернатор, «как ребенок без няньки, не делал ни шагу. Целый день, и часто ночью, секретарь этот не отходил от него и чуть ли не спал в вицмундире»1. Именно Добышев посоветовал Углицкому определить на должность секретаря губернатора вместо себя молодого человека — только что вернувшегося из Москвы после окончания Московского университета в 1834 г. и совершенно неопытного в делах по управлению канцелярией Гончарова. В этом случае Добышев, как считал Гончаров, пре-следовал свои выгоды, полагая, что, при всей неопытности и мо-лодости нового секретаря, он сможет, прикрываясь его именем, вести дела, как прежде, в своих личных интересах. Согласно

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М., 1954. С. 274.

8

сведениям донесения, секретарем Загряжского являлся титу-лярный советник Александр Александрович Раев, на которого губернатор «сложил с себя бремя по управлению губернией», и последний, «видя незнание в делах своего начальника, начал извлекать из того свои выгоды».

В рассматриваемом донесении шефу жандармов полковник Маслов сообщал об отношениях, которые сложились между губер-натором Загряжским и губернским предводителем дворянства кня-зем М. П. Баратаевым — «человеком умным и хитрым, и весьма самолюбивым», который «разными средствами стал достигать своей цели, чтоб наклонять действия губернатора по своим видам». В ра-порте приводится подтверждение сказанному, выраженное в словах старшей дочери князя Баратаева, которая как-то сказала: «Теперь есть надежда, что Загряжский надолго останется губернатором, ибо он без советов моего батюшки ничего не делает, сам приносит бума-ги, и только тогда подписывает, когда вместе оные просмотрют».

Описывая в очерке «На родине» сюжет с увольнением Углиц-кого с губернаторской должности, Гончаров отмечал, что причин и поводов удаления, связанных с его служебной деятельностью, было немало. Но немаловажное влияние, думается, оказали и донесения жандармского офицера. Полковник Маслов в донесе-нии Бенкендорфу от 26 февраля 1832 г. писал о дурном влиянии на Загряжского губернского предводителя дворянства князя Ба-ратаева и о неблагонадежности его. Это донесение во многом по-служило поводом снятия Загряжского с поста симбирского граж-данского губернатора.

9

А. В. Вдовин (НИУ ВШЭ) Гончаров и этос цивилизаторской миссии: Об идеологии первых и последних прижизненных изданий «Фрегата Паллада»

В новейших комментариях к «Фрегату “Паллада”» (далее — ФП) по возможности полно были описаны многие сокращения и добавления, которые Гончаров производил, переиздавая траве-лог в 1858, 1862, 1879 и 1884 гг. В большинстве случаев коммен-таторы справедливо объясняли вычеркивания больших фраг-ментов текста тем, что поздний Гончаров стремился освободить повествование от некоторых чересчур субъективных оценок, осо-бенно когда дело касалось чужих культур и цивилизаций (3, 455–464).

Однако далеко не все крупные сокращения получили объяс-нение в комментариях. Между тем, при сравнении изд. 1855, 1858, 1862, 1879 и 1884 гг. бросается в глаза, что более чем в по-ловине случаев наиболее крупные изъятия Гончаров произвел в изд. 1879 г. и связаны они с описанием других народов (китай-цев, японцев, якутов) и размышлениями о прогрессе и цивили-заторской миссии европейцев (больше всего изменений локали-зовано именно в главах о сибирском населении, что неслучайно). В исследованиях ФП не объясняется, каковы могли быть причи-ны, побудившие писателя при подготовке изд. 1879 г. заново пе-реработать многие фрагменты текста, связанные с этой пробле-матикой. В докладе я попытаюсь объяснить, чем руководство-вался Гончаров и чем идеологически различаются редакции ФП 1855–1862-х гг. от редакций 1879–1886-х гг. Рабочая гипотеза заключается пока в том, что первые издания 1855–1862-х гг. бо-лее «агрессивны» по отношению к другим культурам и цивили-зациям и более лояльны к идее культурного и цивилизационно-го превосходства европейцев и русских в частности. К концу 1870-х гг., судя по произведенной правке, Гончаров стал более осторожно и, возможно, скептически, относиться к имперскому колонизаторству. Почему и как это произошло, предстоит объяс-нить.

Предметом обсуждения и комментирования в докладе станут следующие текстуальные изменения.

В главе «Русские в Японии» в изд. 1879 г. снимается большой пассаж, в котором, в частности, акцентируется «инаковость» японцев, чуждость их нравственности и философии европейской и русской: «А к этим полудиким и полупросвещенным нравам нет ключа. Не знаешь, как и куда примет направление мысль

10

японца, что кроется в его словах. У него другие убеждения, сле-довательно, другой силлогизм и софизм, нежели у нас, потому что другая философия и нравственность» (3, 281).

В главе «От Манилы до берегов Сибири» вычеркнуто полстраницы текста с рассуждениями о фатализме, бессозна-тельности китайцев, сознание которых не простирается дальше собственного я и своей семьи (3, 305).

В главе «Из Якутска» Гончаров снял два больших фрагмента, посвященных описанию нравов местных жителей. Во-первых, было удалено полстраницы поэтического и эмоционального опи-сания повседневного быта сибиряков — многочисленных пле-мен, окрестивших Сибирь «матушкой» (3, 317). Во-вторых, в том месте, где Гончаров полемизировал с трактовкой Геденштрома якутов как noble savages, писатель вычеркнул сильный полеми-ческий абзац, заканчивающийся весьма выразительной фразой: «Смешно было бы оспаривать все это, если б мнение о вреде про-свещения для дикарей и о преимуществе диких добродетелей выразилось только в книжке г-на Геденштрома. Но оно повторя-ется иногда и другими, даже до сих пор. Мы, европейцы, конеч-но, просвещеннее других, но странно было бы вообразить, что мы просвещены совершенно» (3, 318). Следом за этой фразой была удалена и другая: «Особенно если ему <Геденштрому> случи-лось быть свидетелем, как Россия действует в деле просвещения с своими иноплеменными подданными» (3, 319).

Наконец, глава «До Иркутска» лишилась в 1879 г. фрагмента о русских мужичках (причина — яркая автобиографичность — указана в комм. — 3, 462).

Хорошо видно, что причины снятия каждого из этих докладов могли быть разные. Например, можно было бы подумать, что полемика с книгой Геденштрома 1830 г. для аудитории конца 1870-х гг. выглядела уже неактуально, и именно поэтому об-ширный пассаж был зачеркнут Гончаровым. Однако упомина-ние этого исследователя все же не исчезло, исчезла лишь опре-деленная мысль о превосходстве русских и о «мягком» русском стиле колонизации, что наводит на размышления.

Несмотря на кажущуюся случайность проделанной правки, невозможность объяснить разные случаи изменений одной при-чиной, все же требует какого-то объяснения, и ведет оно к вопро-су о том, менялись ли на протяжении 1860–1870-х гг. взгляды писателя на цели и способы русской цивилизаторской миссии.

11

С. Н. Гуськов (ИРЛИ РАН) Материалы цензорской деятельности Гончарова как творческий источник романа «Обрыв»

Гончаров, как и многие русские писатели, значительную часть жизни провел на государственной службе. Однако, в отли-чие от многих, у Гончарова служба по большей части не была связана с собственно административными функциями. Перевод-чик в департаменте внешней торговли министерства финансов, секретарь адмирала Е. В. Путятина на время экспедиции в Япо-нию, цензор в Санкт-Петербургском цензурном комитете, член Главного управления по делам печати, главный редактор газе-ты «Северная почта» — все эти занятия требовали создания раз-нообразных текстов служебного характера. Эти тексты в значи-тельной степени выявлены и опубликованы.

Таким образом, проблема «писатель и чиновник» (и ее много-численные варианты) может быть поставлена собственно в фи-лологическом смысле: как вопрос о соотношении, о взаимовлия-нии творческих и служебных текстов.

Это взаимовлияние наиболее очевидно на примере книги очерков «Фрегат “Паллада”». Художественное произведение по-явилось на свет благодаря участию Гончарова в качестве секре-таря в экспедиции адмирала Путятина. По сохранившимся до-кументам экспедиции мы можем проследить, насколько Гонча-ров-писатель был идеологически зависим от Гончарова-чиновника, насколько точно совпадал маршрут реального и ли-тературного путешествий, о чем и почему Гончаров умалчивал, а что додумывал и проч. Отчасти ответы на эти вопросы были уже даны, в том числе комментаторами академического Полного собрания сочинений и писем Гончарова.

Как представляется, достаточно плодотворным может быть и изучение роли служебной деятельности Гончарова в творческой истории романа «Обрыв».

Время написания романа «Обрыв» частично совпадает с дея-тельностью Гончарова в Цензурном комитете и Главном управ-лении по делам печати. Хотя творческая история романа дли-лась 20 лет, именно на вторую половину 1860-х гг. приходится ее наиболее активная фаза — переосмысление и существенное из-

12

менение первоначального замысла и написание большей части текста.

Л. С. Гейро в статье «Сообразно времени и обстоятельствам…» пишет: «В своей деятельности “цензора цензоров” <она имеет в виду должность члена Главного управления по делам печати> Гончаров детально знакомится с позицией крупнейших предста-вителей русской демократии. Его контролю подлежит целый ряд органов периодической печати, в том числе “Современник” и “Русское слово”. Ему, следовательно, более, чем кому-либо дру-гому, становятся известны программные выступления Черны-шевского, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Антоновича, многие из которых остаются недоступными читателю вследствие цен-зурных запретов или доходят до широкой публики с искажения-ми»1.

Гончаров, «эстетик», художник, до цензорской службы не осо-бенно рьяно интересовавшийся новейшими социальными уче-ниями, вдруг в середине 1860-х гг. оказывается по служебной надобности усердным читателем «революционно-демократической» русской журналистики, более, чем кто-либо, информированным в сфере леворадикальных, революционных идей, настоящим экспертом по «нигилизму». Если бы не долж-ностные обязанности Гончарова, вряд ли можно представить се-бе, что писатель, обдумывающий давний и дорогой его сердцу замысел романа о художнике, о русском Вильгельме Мейстере, откроет свежий номер «Русского слова» и будет внимательно изучать статьи Писарева, Благосветлова и Шелгунова.

Повлияла ли цензорская служба Гончарова на творческий процесс создания романа «Обрыв»? Очевидно, да. Но обстоя-тельно ответить на этот вопрос мы можем попробовать только сейчас, благодаря вышедшему в свет 10 тому Аккаде-мического Полного собрания сочинений и писем И. А. Гончарова, в котором впервые полностью представлены материалы цензорской дея-тельности писателя.

В докладе будет предпринята попытка рассмотреть материа-лы цензорской деятельности Гончарова как творческий источ-ник романа «Обрыв».

1 Гейро Л. С. «Сообразно времени и обстоятельствам...»: (Творческая история романа «Обрыв») // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. М., 2000. С. 83–183. (Лит. наследство; Т. 102). С. 123.

13

Р. Денис Сюжетный параллелизм в романе Гончарова «Обрыв»

В своей статье, посвященной творческой истории романа «Об-рыв», Л. С. Гейро мимоходом отмечает в рукописях «Обрыва» и «Обломова» наличие параллельных сцен и сюжетных линий. В рукописи «Обрыва», например, драма Веры повторяется на вто-ром плане в пародийной форме с любвеобильной крестьянкой Мариной в роли главной героини. Перечислив целый ряд сход-ных моментов в этих двух сюжетах, Гейро пишет: «Таковы весь-ма специфические грани проработки Гончаровым сложных си-туаций. Это очень черновой, почти подсознательный процесс, явно заслуживающий особого внимания психолога, занимающе-гося проблемами творческой деятельности»1.

1. «Парные двойники» Гейро Марина — Саве-

лий Вера — Райский

Обещание Клятва Марины Савелию

Обещание, данное Верой Райскому

Зов Условный свист Условный выстрел Объяснение Вмешательство «лу-

кавого» Вмешательство «лукавого»

Прощение Прощение от Саве-лия

Прощение от Рай-ского

Параллели эти верно подмечены Гейро, но они являются ре-зультатом процесса не чернового, и уж вовсе не подсознательно-го. Об этом говорит то, что такого рода сюжетный параллелизм играет ключевую роль в печатном варианте «Обрыва». Если Гончаров в итоге отказался от удвоения драмы Веры по линии «Марина — Савелий», то, вероятно, лишь потому, что он подыс-кал более эффектных двойников.

В таблице 2 противопоставлены сюжеты «Вера — Марк» и «Софья — Милари»:

1 Гейро Л. С. «Сообразно времени и обстоятельствам...»: (Творческая история романа «Обрыв») // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. М., 2000. С. 160. (Лит. наследство; Т. 102).

14

2. Петербургское и провинциальное «падения» Софья — Милари Вера — Марк Опекуны Две тети и отец Бабушка Возлюбленный Граф Милари, ита-

льянский певец, «из “новых”» (7, 571)

Марк Волохов, по-литический ссыль-ный

Соперники Райский Райский и Тушин Учителя Райский пробуждал в

Софье страсть, а в от-сутствие Райского Ая-нов «служил … <его> делу верой и правдой» (7, 566)

Вера читала книги с Козловым и потом со священником, обсуждала с ними смысл прочитанно-го (7, 657–658)

Свидания Милари всегда ездил подле кареты Софьи (7, 566), «он брал ее за руку, а она не отнима-ла» (7, 571)

Марк и Вера спо-рили о новом и ста-ром учениях (напр., 7, 610–611)

«Падение» Софья «отвечала на записку Милари» (7, 569–570)

Вера отдалась Марку (7, 618)

Слухи Софья сделала «лож-ный шаг» (un faux pas —7, 566)

Тычков рассказы-вал, что Вера «гу-ляла» ночью с Ту-шиным (7, 739–740)

Искупление «…тетки разом слег-ли …», Софья «сидит у себя запершись», отцу «запрещено выходить из дома» и «весь дом …готовится уехать ... и располага-ют пробыть года три за границей» (7, 568–569)

Вера признается в «падении», отказы-вается от свободы (7, 650, 677)

Судьба возлюб-ленного

«Как он смеялся ис-подтишка, этот граф...» (7, 571, перевод с французского)

Марк «намерен проситься опять в юнкера, с перево-дом на Кавказ» (7, 730)

15

Очевидное сходство этих сюжетов не может быть случайным, и вряд ли могло выйти из-под пера Гончарова подсознательно. Тем более что такое построение фабулы на сюжетных паралле-лях должно было быть хорошо знакомо Гончарову из классиков.

Крестьянская пародия на дворянский сюжет, как в случае с Мариной и Савелием — известный литературный прием, широ-ко использованный Шекспиром (см. напр. «Комедию ошибок»), который сам его заимствовал у древнеримских драматургов Плавта и Теренция. Но Шекспир (на которого Гончаров часто ссылается в «Обрыве»), использовавший этот прием и в своих трагедиях, преобразовал его. В «Короле Лире», например, Лира предают его дочери, а Глостера обманывает его незаконнорож-денный сын; безумие Лира перекликается со слепотой Глостера, и т. д.

И в России Гончаров не был первым писателем, применив-шим в своем творчестве такого рода сюжетный параллелизм. По мнению П. А. Вяземского, автора первой биографии Фонвизина, в сюжете «Бригадира» заметна «какая-то симметрия в волокит-стве», выразившаяся в образах «шестидесятилетнего бригадира, влюбившегося нечаянно в советницу, которую узнал он недавно» и «советника, также скоропостижно влюбившегося в старую бри-гадиршу»1. Но примечательно, что Плавт, Теренций, Шекспир, Фонвизин — драматурги.

Заимствовав древнюю театральную формулу, Гончаров при-способил ее к русскому реалистическому роману. В таблице 2 показано то, как через параллельный сюжет Гончаров ввел в «Обрыв» свою излюбленную тему — конфликт, пропасть, «обрыв» в России между столицей и провинцией. История Софьи абсо-лютно пустая, но слухи о ее «ложном шаге», усугубленные тем, что ухажер ее был подозрительный тип «из новых», обернулись катастрофой для нее и всей ее семьи. Разоблачение петербург-ских нравов усиливается стилем повествования Аянова (сюжет «Софья — Милари» раскрывается в его письме Райскому): он презирает провинцию («в какую всероссийскую щель заполз ты?» — 7, 565), рассказывает о своем геморрое, постоянно прибе-гает к французскому языку, и т. д.

В Малиновке, тем временем, разыгрываются настоящие, глу-бокие страсти, сопряженные притом с горячими философскими спорами. Жизнь бурлит, и когда трагедия настигает Веру, рас-

1 Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Том V. СПб, 1880. С. 133.

16

крываются скрытые духовные силы ее и бабушки. Нравственное ничтожество Петербурга перед Малиновкой очевидно. И тут Гончаров опять прибегает к параллелизму, ведь оказывается, что бабушка тоже когда- то согрешила:

3. Старинное «падение» Татьяна Марковна — Тит Нико-

ныч Возлюбленный Тит Никоныч Соперник Граф Сергей Иваныч «Падение» «решительное rendez-vous» в оран-

жерее (7, 754) Судьба девушки Сохранив репутацию, Татьяна Мар-

ковна не может выйти замуж Судьба возлюб-ленного

То же: «Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, тот — не жениться...» (7, 754)

Слухи Тычков «откопал историю» (7, 739) Запоздалое ис-купление

Наказанная «падением» Веры, Тать-яна Марковна признается в своем собственном «падении» (7, 686)

Сюжет «Татьяна Марковна — Тит Никоныч» — последняя вариация на тему «падения». Бабушка, не признавшись в своем «падении» и не раскаявшись тогда, наказана трагедией Веры и полностью разделяет ее горе. И именно это новое родство с ба-бушкой в грехе спасает Веру.

На этом заканчивается сюжетная линия «падения», но еще не исчерпана тема сюжетного параллелизма. В опубликованном тексте романа открыто сравниваются: Беловодова и Марфинька (7, 179, 287), Марина и Крицкая (7, 241–243), Райский и Марк (7, 287) и другие. Помимо этого можно указать на другие паралле-ли, например между парами «Марина — Савелий» и «Улинь-ка — Козлов».

Но на примере историй о «падении» мы уже видели, что у Гончарова сюжетный параллелизм — больше чем подсозна-тельный процесс. Это литературный прием, который Гончаров заимствовал, использовал сознательно и адаптировал к своим творческим задачам.

17

С. В. Денисенко (ИРЛИ РАН) «Обрыв» в рецепции художников-графиков

«Обрыв» первым из трех романов Гончарова привлек внима-ние иллюстраторов. Если к «Обломову» художники начали об-ращаться, начиная с 1883 г. (рисунки К. И. Тихомирова, грави-рованные А. Зубчаниновым), спустя 24 года после публикации романа, а к «Обыкновенной истории» — с 1898 г., то реакция на «Обрыв» была почти мгновенной.

В XIX в. собственно книжных иллюстраций к произведениям Гончарова не было, но имелся ряд работ, помещенных в журна-лах, существующих «самостоятельно» и свидетельствующих об интересе художников (а, следовательно, издателей журналов и читателей) к творчеству писателя.

Первой по времени (1869) появилась не иллюстрация, а ка-рикатура на роман под названием: «“Обрыв”, роман Гончарова. Райский, старший герой “Обрыва”»1.

В этом же году К. А. Трутовский в смешанной технике пишет две работы: «<Марфинька кормит птиц>» и «<Вера и Марк>» – и дарит их Гончарову. На одной из них – дарственная надпись художника: «Ивану Александровичу Гончарову слабое выраже-ние высокого наслаждения, испытанного мною при чтении “Об-рыва”. К. Трутовский. 1869 г.» Эти иллюстрации висели в каби-нете писателя.

Широкий зритель мог ознакомиться с работами Трутовского по гравюрам, выполненным А. Даугелем и опубликованным во «Всемирной иллюстрации» (1870).2

В 1875 г. М. А. Зичи пишет акварель «Вера»3 — возможно, по заказу «Нивы», которая часто помещала рисунки художника на своих страницах. Воспроизведения ее в периодических журна-

1 Карикатурный листок: Улыбка. 1869. Вып. 1. А. Волкова и Аполлона Б. Ценз. разр. от 15 апр. 1869 г. 2 1870. Т. IV. № 103. С. 864, 865 (позднее воспроизведены: Россия. 1884. № 17. Прил.). 3 Хранится: Венгерская национальная галерея (Будапешт): Magyar Nemzeti Galéria: № 1955–5288 (222×150). Подпись: «Zichy 75».

18

лах обнаружить не удалось; не известно, был ли знаком с ней Гончаров.

В этом же году в Тюмени выходит книжка карикатур М. С. Знаменского: «”Обрыв”: Роман классический, картинный, отменно длинный, длинный, длинный и сатирический, и чин-ный»1. На каждом листе (всего их 59) помещена картинка, снаб-женная текстом, шутливо интерпретирующим сюжет романа.

В 1876 г. Э. М. Андриолли в технике гелиогравюры изобра-жает «Веру»2 и в этом же году (возможно, перед Новым годом) дарит ее писателю. 2 янв. 1877 г. Гончаров упоминает о ней в письме к Е. А. Никитенко: «Кстати — мне хочется показать Вам огромную фотографию Веры из «Обрыва», которую скоро унесут рамку делать».

В 1877 г. «Нива» публикует рисунок И. С. Панова, гравиро-ванный Бренд’Амуром3. В художественно-литературном альбоме «Баян» (М., 1880) помещена литография С. Михайлова с ориги-нального рисунка В. В. Пукирева «Бережкова». В 1881 г. журнал «Осколки» среди иллюстраций «к произведениям выдающихся русских писателей» публикует карандашный рисунок Т. И. Дмоховского к «Обрыву»4 — «Вера». При жизни Гончарова объектом изображения художников являлись преимущественно женские романтизированные персонажи романа, тогда как непременным объектом немногочисленных карикатур становил-ся дилетант Райский.

После смерти Гончарова появляется ряд иллюстраций к «Об-рыву», связанных в первую очередь с издательской деятельно-стью «Нивы». В конце 1898 г. к журналу прилагался цветной плакат работы Е. П. Самокиш-Судковской5 — иллюстрирован-ное объявление о подписке на журнал «Нива» на 1899 г. с бес-платным приложением Полного собрания сочинений И. А. Гон-чарова. Своеобразным анонсом и рекламой Собрания сочинений служили иллюстрации к романам Гончарова, помещенные на страницах журнала. В 1899 г. «Нива» печатает четыре автоти-

1 Тюмень, 1875. 2 Подпись: «1876. Andriolli». 3 Нива. 1877. № 32. С. 513. 4 Осколки. 1881. № 9. С. 1. Подпись: T. I. Dmochowsky. 5 «Вера у обрыва» (хром-литография; 101×68,5). Артистическое заведение А. Ф. Маркса. (ценз. разр. от 31 окт. 1898 г.).

19

пии — иллюстрации к «Обрыву»1 — В. А. Табурина, автора ри-сунков к «Обыкновенной истории» (1898) и «Обломову» (1898): «Марфинька», «Райский у Козловых», «Первая встреча Веры с Марком Волоховым», «Вера и Райский». В этом же году журнал помещает еще одну иллюстрацию к роману — автотипию Н. И. Ткаченко «Бабушка Татьяна Марковна и Тычков»2.

В советское время отдельные издания «Обрыва» сопровожда-лись книжными иллюстрациями. Это работы А. Д. Силина (М., 1935), Н. И. Витинга (Куйбышев, 1949; М., 1950; Собр. соч.: В 8 т., М., 1952. Т. 4; М., 1977; Собр. соч.: В 4 т., М., 1981. Т. 3, 4), Д. Б. Боровского (М., 1958), В. В. Домогацкого (М., 1961), И. С. Гла-зунова (Собр. соч.: В 6 т., М., 1972. Т. 5, 6), П. Н. Пинсекевича (М., 1980), С. Соколова (М., 1982), Ю. М. Игнатьева (М., 1983; М., 1984; М., 1986), В. Буева (Кишинев, 1986), Ю. С. Гершковича (М., 1984, 1988, 1996); Г. А. Дудичева (Самара, 1996).

Большинство из перечисленных выше художников иллю-стрировали и издания «Обломова», приблизительно в три раза превышавшие издания последнего романа Гончарова. Учитывая то, что «Обрыв» не входил в обязательный круг чтения школь-ной программы, можно говорить о популярности романа среди книжных иллюстраторов в XX в.

1 Нива. 1899. № 2. С. 32, 33; № 9. С. 164, 165. 2 Нива. 1899. № 41. С. 780.

20

О. Дискаччати (Университет Тусции) К вопросу об «Обрыве» как романе воспитания

«Страсти мешают жить» (7, 12), — так думают некоторые пер-сонажи «Обрыва», и их позиция важна для понимания идущего на страницах романа спора pro et contra страсти. По нашему мнению, отношение автора к страстям сложнее. Для Гончарова язык страстей — прием, используемый, чтобы воссоздать лич-ность человека второй половины XIX в. Во многих произведени-ях русской литературы пореформенного периода остро ставится проблема формирования личности. Это время, когда во многом меняется менталитет человека — это проявляется, например, в независимом, самостоятельном отношении Анны Карениной к любви и в словах Чехова о том, что он «выдавливает из себя ра-ба».

Несмотря на то, что «Обрыв» считается не вполне удачным романом, он откликается именно на этот злободневный вопрос русской жизни конца 1860–1870-х гг. Следует отметить, что в этом Гончаров полемизирует с авторами нигилистических рома-нов (например, Крестовским, Писемским и др.), проявляя пре-зрительное отношение к используемым ими клише.

Конфликт в романе часто определяется контрастом между такими персонажами, как Волохов, Райский и Тушин, но в са-мом центре романа — это их сравнение с действиями и поведе-нием таких женских персонажей, как Вера, Марфинька и ба-бушка.

Своеобразие гончаровского творчества не в том, что он ставит проблему, которую обсуждает вся русская литература начиная с сентиментализма, а в том, что он предлагает оригинальное ре-шение этого вопроса, уделяя особенное внимание женским обра-зам и подчеркивая роль страстей в жизни человека.

На первый взгляд, это не должно удивлять читателя — например, можно обратиться к предыдущим гончаровским ро-манам, где женщина явно берет на себя ту же роль в формиро-вании личности (лучший пример — отношения Ольги и Обло-мова).

21

Но в контексте литературы 1860–1870-х гг. «Обрыв» открыто полемичен по отношению не только к нигилистическим рома-нам, но и к такому тенденциозному произведению, как роман Чернышевского «Что делать?»

Разница в том, что Вера Павловна, при всей ее значимости в качестве главного действующего лица и носителя определенной идеи, в общей идеологической структуре романа отступает на втором место перед мужским персонажем Рахметовым.

По нашему мнению, любовная линия играет в «Обрыве» от-нюдь не главенствующую роль, потому что своим романом Гон-чаров, скорее всего, старался разрешить вопрос воспитания со-временного поколения молодежи.

В нашем докладе мы рассмотрим все эти проблемы в широ-ком контексте проблемы формирования личности в русской культуре и литературе второй половины XIX в.

22

В. А. Доманский (СПБУТД) Роман «Обрыв»: долгое прощание с романтизмом

В истории русской литературы сложилось мнение, что Гонча-ров в романе «Обыкновенная история» произнес приговор ро-мантизму, приобретавшему в 1840-е гг. эпигонские черты. И первым об этом написал В. Г. Белинский в критическом обзоре «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Сближая гончаров-ского героя с пушкинским Владимиром Ленским, русский кри-тик представил его в ироническом свете, полагая, что романтизм уже себя изжил, и «люди такого закала», как Александр Адуев, «теперь уже не существуют»1. Белинский также считал неесте-ственным финал романа, в котором главные герои претерпевают неожиданные метаморфозы. Романтик Александр Адуев пре-вращается в «положительного и рассудительного» человека, а его дядя Петр Иванович неожиданно оставляет карьеру ради семейного счастья. Назвав финал романа «испорченным», рус-ский критик полагал, что такие люди, как младший Адуев «ни-когда не делаются положительными людьми»2.

Долгое время суждение Белинского принималось как непре-ложное, особенно в советский период. Так, А. П. Рыбасов в 1938 г. с позиций социологической критики настойчиво утвер-ждал, что в своем творчестве «Гончаров подверг убийственной критике реакционно-романтические предрассудки и традиции в литературе»3. В российском литературоведении в последние де-сятилетия от такого категорического мнения постепенно отказа-лись. Л. М. Лотман справедливо отмечала, что романтизм нико-гда не уходил навсегда из русской литературы. «Через "искус" романтизма прошел сам Белинский, не миновали этой стадии и другие писатели его круга». Гончаров же не только пережил в юности свой роман с романтизмом, но и постоянно к нему воз-вращался, используя его художественные средства, способы изображения мира и типизации персонажей.

1 Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 8. М., 1982. С. 397. 2 Там же. 3 Рыбасов А. П. Литературно-эстетические взгляды Гончарова // Гонча-ров И. А. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938. С. 10. 4. Лотман Л. М. И. А. Гончаров // История русской литературы: В 4 т. Т. 3. Расцвет реализма. Л., 1982. С. 168.

23

Не отказался Гончаров от романтизма и в своем «Обломове», хотя и проследил в нем глубочайшую зависимость человека от среды и даже использовал для этого стилевые особенности фи-зиологического очерка. Но возвышенная любовь Обломова к Ольге Ильинской, наполненная музыкой и поэзией, заставляет усомниться в том, что автор романа навсегда отошел от роман-тизма. Он теперь становится одним из существенных черт миро-созерцания писателя, особенно в тех случаях, когда необходимо передать высокие чувства и переживания героев, саму поэзию жизни, которая побеждает пошлость и обыденность. «Крымская глава» романа, повествующая о жизни Штольцев в красивом коттедже, обвитом виноградом, плющом и миртом, с видом на море и горы, вся наполнена романтическими образами и настро-ениями. А «симптомы грусти» Ольги, мечтающей об обретении высшей гармонии и счастья, сродни романтическому томлению, которое в немецкой поэзии обозначалось художественным кон-цептом — «sehnsucht».

В романе «Обрыв» романтизм проявил себя еще в более слож-ных формах, определив его любовные коллизии. Автор показал, что настоящая любовь немыслима без поиска идеала, тайны, поэтизации женской красоты, стихии страсти. Поэтому нельзя согласиться с М.Е. Салтыковым-Щедриным, автором критиче-ской статьи «Уличная философия», который поиски Райским идеала женской красоты и любви сводил лишь к удовольствиям, гедонизму. Рассматривая жизнь своих героев в зеркале образов культуры и историко-культурных типов, Гончаров особое место отводил романтическому пониманию красоты и человеческих отношений. Но есть романтизм как условные формы, стереотипы поведения и жизни, и есть романтизм как вечно движущееся одухотворенное и возвышающее начало бытия. Борис Райский неслучайно взял в качестве эпиграфа к своему роману «Вера» стихотворение Г. Гейне «Nun ist es Zeit, das ich mit Verstand…» («Довольно! Пора мне забыть этот вздор!..») Романтик, эстет, Дон Жуан от искусства, который видел в любви прежде всего высо-кую эротику, чувственную красоту, пережив мучительную страсть к Вере, стал глубже и серьезнее понимать жизнь в ее драматических коллизиях, а саму любовь как труднейшее испы-тание на человечность. В контексте творчества Гончарова стихо-творение Гейне может также интерпретироваться как метафора трудного расставания последних русских романтиков с роман-тизмом.

24

Н. Л. Ермолаева (Ивановский государственный университет) О культуре героя-дворянина в произведениях И. А. Гончарова

Проблема культуры человеческой личности занимала Гонча-рова с раннего возраста. Мальчику из купеческой семьи стоило немалых трудов воспитать в себе те качества, которые соответ-ствовали бы представлениям о «порядочном человеке», черты которого в дворянских детях закладывались с младенчества. В середине XIX века, когда проблема культуры становилась все более актуальной не только в отношении к отдельной личности, но и ко всему обществу, писатель защищает светское дворянское воспитание и образование.

Гончаров создает «эпический» тип культурного сознания дво-рянина, характеризуя его «родовыми» приметами дворянской культуры: образованность, воспитанность, привязанность к ин-теллектуальным занятиям и обустроенному быту, умение вести себя в «порядочном» обществе, при этом не противопоставляя духовное и бытовое, материальное. Пространственные характе-ристики героя тоже имеют признаки «эпического» типа: это об-раз дворянской усадьбы, связанный с патриархальной идилли-ей, и противопоставленный ему образ «делового Петербурга», охарактеризованный приметами «петербургского текста».

В русской литературе второй половины XIX века Гончаров — один из немногих художников, которые видят и отражают свою эпоху не через социальное противостояние сословий, а через культуру человеческой личности и стоящий за ней культурно-бытовой уклад. Культура героя-дворянина в романах писателя противопоставлена типам культурного сознания мещанина, кре-стьянина, разночинца, «нового человека». Во «Фрегате “Палла-да”» писатель показывает как культурные различия, так и ду-ховное единение членов кают-компании и матросов; в поздних очерках противопоставляет культуру интеллектуальной элиты образованному разночинцу («Литературный вечер»), неодно-значно освещает ситуацию «барин и слуга» в «Слугах старого века».

Личностная культура героя-дворянина в творчестве Гончаро-ва показана в свете уже сложившихся в литературе и закрепив-

25

шихся в общественном сознании, по сути, мифологизированных типов. В повести «Лихая болесть» (1838) это типы странствовате-ля (Зуровы) и домоседа (Тяжеленко), в «Счастливой ошибке» (1839) — типы страстно влюбленного романтического героя (Егор Адуев) и неприступной красавицы (Елена), в очерке «Иван Савич Поджабрин» (1842; опубл. 1848) — тип жуира, в «Обыкно-венной истории» (1847) — «романтика» (Александр Адуев), в «Письмах столичного друга к провинциальному жениху» (1848) — «франт», «лев», «человек хорошего тона», «порядочный человек». Образ героя-ленивца в «Сне Обломова» (1849), а затем и в романе «Обломов» (1859) тоже имеет глубокие корни как в литературе, так и в фольклоре.

Проявляя интерес к мифологизированному типу героя из об-разованной среды, Гончаров и сам создаёт подобного рода типы. Его Обломов, по выражению А. И. Журавлевой, занимает «одно из первых мест» «на русском Олимпе»1, писателю принадлежит немалая заслуга в мифологизации типа «делового человека» (Петр Адуев, Андрей Штольц, Иван Тушин), «художника» (Рай-ский), «нового человека» (Волохов). В «Обрыве» Гончаров мифо-логизирует типы «бабушки-России» (Татьяна Марковна Береж-кова), «молодой России» (Вера).

Симпатии писателя к дворянской культуре особенно заметны на фоне «антидворянского» творчества некоторых его современ-ников, например, А. Н. Островского.

1 Журавлева А. И. Новое мифотворчество и литературоцентристская эпоха русской культуры // Вестник Московск. ун-та. Сер. 9, Филология. 2001. № 6. С. 38

26

К. Ю. Зубков (СПбГУ; ИРЛИ РАН) «Обрыв» И. А. Гончарова как роман о нигилистах

«Обрыв» И. А. Гончарова современниками воспринимался по преимуществу как реплика в литературном споре о «нигили-стах», разгоревшемся вскоре после публикации романов «Отцы и дети» И. С. Тургенева и «Что делать? Из рассказов о новых лю-дях» Н. Г. Чернышевского. С тех пор научная дискуссия об изоб-ражении в романе Гончарова «новых людей» и современных идей шла по преимуществу в русле согласия или (в последнее время) несогласия с высказываниями современников писателя (см. работы Н. К. Пиксанова, Е. А. Краснощековой и мн. др. ав-торов). В докладе предпринимается попытка пересмотреть сло-жившиеся стереотипы при анализе этой проблематики в романе.

«Обрыв» в докладе рассматривается на широком фоне как русской прозы о «нигилистах» 1860-х гг. (Н. С. Лесков, Б. М. Маркевич, А. К. Шеллер-Михайлов и др.), так и публици-стической полемики по поводу этого общественного течения. В период работы над романом Гончаров неоднократно сталкивал-ся со статьями «нигилистов», в особенности Д. И. Писарева, и их литературных оппонентов по долгу цензорской службы. Писа-тель учитывал как мнения своих современников «против», так высказывания «за» нигилистов, причем выраженные и в публи-цистической, и в художественной форме.

Многие отдельные высказывания и особенности поведения гончаровских персонажей свидетельствуют о том, что Гончаров в той или иной степени ориентировался на сложившиеся к момен-ту завершения работы над «Обрывом» стереотипы прозы о ниги-листах или даже отсылал к тем или иным конкретным высказы-ваниям критиков, в особенности Писарева. Сама сюжетная роль «нигилиста» Волохова как обольстителя крайне типична для прозы о «новых людях»; находят многочисленные параллели в различных сочинениях и любовь Веры к чтению, и постоянные рассуждения Волохова о соответствии/несоответствии «слов» «де-лу» у других героев романа, и играющие важную роль в его речи слова «организм» или «болото». Наконец, система персонажей романа, с ее противопоставлением «новой женщины» Веры и наивной Марфиньки и двойственными отношениями то вступа-

27

ющих в конфликт, то соглашающихся друг с другом «нигилиста» Волохова и «идеалиста» 1840-х гг. Райского, не может не напом-нить, например, о парах героинь в прозе Лескова и Писемского или о конфликте поколений, вошедшем в репертуар авторов со-чинений о «новых людях» со времен Н. Г. Помяловского. При этом ни практическая деятельность, ни рассуждения гончаров-ских героев не свидетельствуют о наличии у них конкретной жизненной программы. Судя по всему, писатель стремился вос-произвести в образах Марка Волохова и, отчасти, Веры и Рай-ского не столько особенности мировоззрения, политических и философских взглядов «новых людей» XIX века, сколько типич-ные их черты как общественно-психологических и универсаль-ных типов. Тем самым, писатель ориентировался на свои эстети-ческие принципы, сложившиеся уже ко временам работы над «Обыкновенной историей», и решительно отказывался от уста-новки на злободневность и публицистическую актуальность, ха-рактерной для сочинений о «новых людях». Это подтверждается анализом композиции романа, в особенности своеобразия худо-жественного пространства и времени.

Таким образом, Гончаров в «Обрыве» обращается к обще-ственным проблемам, которые уже неоднократно осмыслялись русскими писателями до него. Романист «работает» не столько с эстетически не освоенными, принципиально новыми, ранее не известными литературе явлениями. Гончаров, в полном соответ-ствии со своими эстетическими идеями, создавал роман, пере-осмысляя уже сложившиеся конвенции изображения «нигили-стов» в литературе. В некотором смысле, можно сказать, что «Обрыв» представляет собою не роман о «нигилистах», а роман о русском романе о «нигилистах».

28

С. К. Казакова (АИС) Герои романа И. А. Гончарова «Обрыв» на фоне экономической истории России

На первый взгляд, кажется, что в романах Гончарова нет от-клика на актуальные процессы, происходившие в социально-экономической жизни России второй трети XIX в. Однако при более сфокусированном прочтении становится очевидно, что в произведениях писателя отчетливо слышатся отзвуки глубоких размышлений о настоящем и будущем страны.

Новый взгляд на творчество Гончарова сквозь призму соци-альных проблем приобретает все большую актуальность по мере того, как вопросы, затронутые писателем, вновь встают перед современной обновленной Россией. Нюансы и детали, которые ускользали от читателя двадцатого века, сейчас приобретают смысл и значительность.

Насколько правомерно связывать проблематику трилогии Гончарова с экономическими реалиями современной ему жизни? Оправданность такого шага подтверждают хотя и скупые, но конкретные указания автора на сферу деятельности его героев.

Адуев-старший из «Обыкновенной истории» — не просто чиновный карьерист; он — представитель промышленного капитализма, владелец «стеклянного и фарфорового» завода. Для России того времени прогрессивным с точки зрения новых экономических отношений был уже сам факт вовлечения дворянина в производственную деятельность. Кроме того, производство стекла — вполне современная по тем временам отрасль. Ее развитие отражало растущие потребности национальной промышленности и строительства.

Штольц занят в сфере международной торговли. Он акцио-нер компании, представитель так называемого торгового капи-тала. Гончаров не оставил без внимания шаткость положения нового социального сословия. В конце романа, в описании се-мейной жизни Штольца, есть выразительные строки о том, что мы сегодня назвали бы отсутствием уверенности в завтрашнем дне.

Герои романа «Обрыв» реализуют себя в различных сферах деятельности. Тушин, один из самых экономически активных персонажей, занят традиционным российским промыслом — лесозаготовками. Производство и продажа леса (включая

29

экспорт) — издавна считается одной из самых стабильных статей дохода в России. Аккуратно устроенное лесное хозяйство Тушина включало «паровой пильный завод» (7, 454), т. е. велось не по старинке, а с использованием достижений техники. Еще один активный персонаж «Обрыва», Марфинька, увлечена общественно-полезной деятельностью в деревне. Ее стезя — благотворительность, вполне традиционное занятие для деятельной российской женщины. Столичный житель Райский ищет себя в творчестве. Искусство и путешествия — испытанный верный способ уйти от действительности.

Давал ли Гончаров оценки происходящим социально-экономическим сдвигам? Считал ли писатель прогресс благом или нет? Можно с уверенностью сказать, что для Гончарова этот вопрос не был легким. В этом контексте вполне логичным выглядит «тайм-аут» в работе над романами, взятый Гончаровым во время плавания на фрегате «Паллада». К завершению работы над трилогией писатель подошел обогащенным мировым опытом. В путевых заметках содержатся наблюдения, которые отражают размышления автора над темой экономического прогресса. Два среза противопоставлений старого и нового — экономический и культурно-духовный — наводят на мысль, что Гончаров был далек от однозначных оценок.

Новая экономическая реальность предстает в трилогии Гончарова, прежде всего, как проблема личного выбора героев.

С этой точки зрения роман «Обыкновенная история» — это размышление о цене успеха в новом обществе. Оба Адуева (и дядя, и племянник) расплатились сполна: Адуев-младший — полным внутренним перерождением; Адуев-старший принес в жертву экономическому и карьерному росту свою личную жизнь и благополучие близкого человека.

В романе «Обломов» Гончаров возвращается к той же проблеме на новом уровне: вопрос ставится уже не о цене успеха, а вообще о его смысле. Сопоставление фигур Обломова и Штольца дает, скорее, пищу для сомнений, чем однозначный ответ на поставленный вопрос.

В романе «Обрыв», в отличие от первых двух частей трилогии, основное действие переносится в глубь России. Как мы знаем, новый замысел родился у Гончарова в Симбирске, задолго до завершения работы над «Обломовым». Очевидно, на

30

берегах Волги Гончаров увидел то, что подводило итог его размышлениям о нравственных исканиях человека в изменяющемся мире.

В третьей части трилогии Гончаров выводит на сцену героев, которые вообще не задумываются об успехе и о связанных с ним дилеммах (Тушин, Марфенька). Они спокойно и добросовестно делают свое дело, не рвутся в облака и не терзаются внутренними сомнениями. Их близость к земле, природе, родовым корням служит залогом цельности и чистоты натуры. Глядя на них, жители обеих столиц, также как и современные обитатели мегаполисов, могли с надеждой сказать: «Столица — это еще не Россия». Возможно, к этому выводу и хотел подвести читателя Гончаров.

31

О. Б. Кафанова (Государственный университет морского и речного флота имени адмирала С. О. Макарова) Анти-миф о Пигмалионе и Галатее в романе «Обрыв»

Одним из вечных сюжетов об искусстве, актуализируемых литературой XVIII–XIX вв., является сюжет о Пигмалионе и Га-латее. Он, как известно, восходит к античному мифу о царе Ки-пра, который вырезал из слоновой кости прекрасную статую — земное воплощение красоты и гармонии, и, полюбив ее, обра-тился к Афродите с просьбой оживить скульптуру.1

До середины XVIII в. этот миф трактовался как сюжет о люб-ви, способной одухотворять. В определенной мере его развил Мольер в комедиях «Школа мужей» и «Школа жен», передавая квинтэссенцию сюжета в самих названиях. В 1762 г. Руссо пер-вым в европейской литературе интерпретировал этот сюжет в эстетическом ключе. В его лирической пьесе «Пигмалион» скульптор дарит жизнь статуе силой собственного воображения, возвышаясь до уровня демиурга, а ожившая Галатея олицетво-ряет эстетический идеал своего творца. В произведении Руссо отразилось понимание уникальности и оригинальности индиви-дуального авторского начала в искусстве, повлекшее к отказу от нормативности.

Таким образом, в эпоху Просвещения распространение полу-чили оба толкования этого мифа: идея воплощения эстетическо-го идеала соотносилась с возможностью воспитания совершен-ной личности. Разные модели воспитания, частично актуализи-рующие сюжет о Пигмалионе, использовали французские белле-тристы конца XVIII – начала XIX вв., среди которых Ж.-Ф. Мармонтель, С-Ф. Жанлис и другие. В разработанном ими жанре «нравоучительной сказки» (conte moral) просматриваются образы как Пигмалиона, так и Галатеи, хотя и редуцированные до узко прагматичных задач создания гармоничного брака бла-годаря нравственному воспитанию супругов, или установлению взаимопонимания между родителями и детьми: «Школа друж-бы», «Плохая мать», «Хорошая мать», «Школа отцов» Мармонте-

1 Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М., 1992. С. 166.

32

ля, а также «Галатея, или статуя через сутки по своем оживле-нии» Жанлис и др.

Наиболее яркий пример мифа о Пигмалионе в его любовной трактовке представила Жорж Санд в романе «Мопра» («Mauprat», 1837), который очень хорошо знали в России как лю-ди «сороковых годов», так и последующих поколений. Санд пред-ставила новую модель Пигмалиона «наоборот»: в роли создателя у нее выступает девушка, которая силой своей любви превраща-ет полудикаря, выросшего в разбойничьей среде феодального замка, в культурного нравственного человека. В духе просвети-тельского оптимизма писательница демонстрирует удавшийся опыт воспитания, формирования совершенной личности и «веч-ного» счастливого брака.

Гончаров обращался к мифу о Пигмалионе во всех своих ро-манах. В «Обыкновенной истории» он демонстрирует, по выра-жению Е. А. Краснощековой, «воспитание в “школе” мужа»2, ко-торое репрезентирует отношение Петра Андреевича к Лизавете Александровне. Суть «метода» воспитания жены, как его пони-мает Петр Адуев, состоит в полном господстве над ней умной воли мужа. Ту же модель в «Обломове» применяет и Андрей Штольц по отношению к Ольге Ильинской. И если в первом случае гончаровский «Пигмалион» своей тиранией над есте-ственными чувствами жены разрушает ее здоровье, то второй герой возрождает «Галатею»-Ольгу к новой, хотя и не безоблач-ной жизни после ее неудачной попытки взять на себя роль руко-водителя и воспитателя Обломова.

В последнем романе Гончарова канва мифа предстает в до-статочно завуалированном виде. В качестве Пигмалиона прежде всего выступает главный герой, Борис Райский. Это художник, «Дон Жуан от искусства», романтик в душе, мечтающий о воз-вышенной любви и одновременно дионисийской страсти. Его миссия «Пигмалиона» сублимируется в трех любовных коллизи-ях. Первая из них связана со светской красавицей Софьей Бело-водовой, красота которой бесстрастна и безжизненна, подобно застывшей статуе. Вторая коллизия — непродолжительное увлечение Райского Марфинькой, прелесть которой сопоставля-ется с миром сентиментальной идиллии. Обе попытки вдохнуть

2 Краснощекова Е. А. Роман воспитания. Bildungsroman на русской почве. СПб., 2008. С. 264.

33

страсть в «Галатею» оказываются безуспешными. Наконец, вспыхнувшее чувство Бориса к Вере и его попытки воспитать девушку в парадигме своей жизненной правды являются лишь намеком на миф. Во всех трех случаях заявлены оба мотива древнегреческого мифа — эротический и эстетический, — но ни один из них не получает своего логического завершения, по-скольку реальная жизнь намного сложнее застывшего канона, и психологическая правда реалистического романа разрушает за-данную схему.

Новые вариации мифа (а, возможно, антимифа) представляет собой любовный поединок Марка Волохова и Веры, в котором каждый из участников пытается воздействовать на «противни-ка», обратить его к своей нравственной «правде». В отличие от финала греческого мифа, связанного с обретением «рая» на зем-ле, у Гончарова роман завершается утратой Эдема для главных действующих лиц. И возможное обретение его в будущем лежит уже в системе христианских ценностей.

34

С. А. Кибальник (ИРЛИ РАН) Роман Достоевского «Игрок» в гончаровском интертексте

Исследователи уже давно и небезосновательно находят следы героя романа «Игрок» (1866) мистера Астлея, который, как из-вестно, является первым подступом к созданию Достоевским об-раза «положительно прекрасного человека», не только в англий-ской и французской, но также и в русской литературе. Значи-тельные внутренние связи, по-видимому, есть у этого образа с гончаровским «Обломовым». «Мистер Астлей является в романе носителем тех положительных качеств, которые представляются нужными и даже спасительными для русского человека, — от-мечал Н. С. Тендитник. — Эти черты — трезвость, деловитость, практицизм. <…> Подобно тому, как Гончаров в поисках насто-ящего человека возвеличил образ буржуазного дельца Штольца, так и Достоевский наделяет избранного им героя чертами прак-тического склада, неутомимой жизненной энергии, одновремен-но сочетавшейся с благородством и застенчивостью. Но не рас-полагая достаточными наблюдениями и фактами, которые мог-ли бы наполнить содержанием смутно ощущаемый художником идеал, Достоевский становится на путь голой идеализации. Он заставляет своего героя появляться в тех местах романа, где необходимо вмешательство добродетельного человека, способно-го разом и бесповоротно решать судьбы других людей»1. Впро-чем, при этом исследователь проходит мимо того существенного обстоятельства, что в характере мистера Астлея одновременно выявляются черты как Штольца (холодность, практицизм, рас-судочность), так и Обломова (искренность, сердечность).

Как бы совмещая тем самым в одном лице образы Штольца и Обломова, Достоевский кое в чем важном остается на позициях Гончарова: его героиня может оценить достоинства такого чело-века, как мистер Астлей, но не может полюбить его. Более того, Достоевский сознательно несколько трансформирует сюжетную схему «Обломова», возможно, выказывая тем самым свой скепсис к перспективам союза Ольги Ильинской и Штольца: по крайней мере, в границах романного пространства «Игрока» Полина про-должает любить Алексея Ивановича и воздерживается от того,

1 Тендитник Н. С. Проблематика романа Ф. М. Достоевского «Игрок» // Труды Иркутского государственного университета: Серия литературоведения и критики. 1955. Т. XXVIII. Вып. 1. С. 78–79.

35

чтобы выйти замуж за мистера Астлея. Причем препятствием к этому оказывается именно его штольцевская рассудочность: «А мистер Астлей?.. Ну, этот не соскочит с Шлангенберга, как ты думаешь?..»1 — а также, возможно, его снобизм и высокомерие по отношению к русским: «Он говорит, что мы, русские, без евро-пейцев ничего не знаем и ни к чему не способны… Но он тоже добрый!»2.

По замечанию И. Л. Альми, «ситуация ухода русской женщи-ны к “чужаку” (сюжетный стержень “Обломова” и “Накануне”), по Достоевскому, — следствие давней общественной болезни — беспочвенности культурного слоя, порожденной особыми усло-виями “петербургского периода” русской истории»3. Однако дан-ная сюжетная ситуация в «Игроке» все же так и не реализуется, и роман Достоевского оказывается внутренне соотнесен с названными исследовательницей произведениями русской ли-тературы в полемическом плане. Эта черта художественного мира Достоевского сохранится и в его дальнейшем творчестве. Катерина Николаевна Ахмакова из «Подростка» отказывается от своего намерения выйти замуж за барона Бьоринга, Грушенька в «Братьях Карамазовых» разочаровывается в герое-поляке, в которого она была влюблена.

Любопытный вопрос составляет также возможная связь обра-за «бабушки» в романе «Обрыв» с аналогичным образом в «Игро-ке». Хотя роман Гончарова был опубликован только в 1869 г., однако работа над ним началась задолго до этого. Так что не-возможно видеть один из прообразов Татьяны Марковны Бе-режковой в Антониде Васильевне Тарасевичевой. Однако несо-мненное сходство двух этих замечательных образов заставляет искать ему объяснение. И такое объяснение будет предложено в докладе.

1 Ср. сходную черту в Васине из «Подростка», вызвавшую разочарование в нем Лизы Версиловой: «…Васин даже очень скоро перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и именно это-то вечное ровное спокойствие, столь понравившееся ей вначале, показалось ей довольно неприглядным» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 13. Л., 1975. С. 328). 2 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 5. Л., 1973. С. 297. 3 Альми И. Л. «Француз и русская барышня» — три стадии в развитии одного сюжета // Альми И. Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002. С. 509.

36

В. А. Котельников (ИРЛИ РАН) Иоанна Александровна и Алексей Константинович

Гончаров в окружении А. К. Толстого занимал весьма значи-тельное место, и их отношения представляют собой любопытный эпизод в литературной жизни 1860-х–1870-х гг.

Толстой проявлял немалый интерес к последнему роману Гончарова, еще до выхода в свет неоднократно слышал отдель-ные главы его в авторском чтении, с радостью встретил публи-кацию, а когда стали появляться негодующие отклики ради-кально-демократической критики, Толстой, отвергая обвинения, доказывал их нелепость в письме к М. М. Стасюлевичу от 12 но-ября 1869 г. и затем на переплетенном экземпляре своей драма-тической трилогии он сделал дарительную надпись романисту, к которой присовокупил стихотворение «Не прислушивайся к шу-му…» и выразил «искреннее сочувствие и признательность за его дружбу».

Гончаров, со своей стороны, особенно высоко ценил эту трило-гию. Одобрительно отозвавшись в письме к П. А. Вяземскому от 22 декабря 1865 г. о пьесе «Смерть Иоанна Грозного», Гончаров высказал заинтересованность в литературной и сценической судьбе этой вещи, «по высоте строя и тона, относящейся к разря-ду шиллеровских, а по стихам — пушкинских созданий»1. В литературных делах Толстого Гончаров деятельно участвовал и как посредник, и, отчасти, как цензор. Позже Гончаров взял на себя исполнение просьбы Толстого (находившегося тогда за гра-ницей) представить «Смерть Иоанна Грозного» в Императорскую Академию наук на соискание Уваровской премии, по поводу чего он обращался к академику А. В. Никитенко в январе 1866 г. На заседании в Академии наук 9 сентября 1866 г. не набралось необходимых двух третей голосов и премия Толстому присуждена не была; 8 октября Толстой посетил Гончарова, который рассказал ему об этой «академической истории». Гончаров восхищался также «Князем Серебряным», некоторыми балладами, но иногда высказанные им в разговоре оценки вы-зывали у Толстого недоумение.

1 Красный архив. 1923. № 2. С. 267.

37

Примечательны некоторые черты отношений двух писателей. Склонный к ироничности, фривольному комизму, Толстой тем охотнее и свободнее использовал такой стиль, чем ближе ему был человек, о котором он высказывался. Об этом свидетель-ствуют его письма к Б. М. Маркевичу, Жемчужниковым, посла-ния к М. Н. Лонгинову, Ф. М. Толстому и пр.

Прочитав, еще в рукописи, «Песню о походе Владимира на Корсунь» Толстого, Гончаров счел неудачным стих «Гребите же, други, гребите сильней», о чем Стасюлевич, готовивший «Песню» к печати, поспешил сообщить Толстому. Последний отвечал ему 20 мая 1869 г.: «Но с Иоанной Александровной я не согласен насчет: Гребите. Тут проглядывает старая грешница, которой намек я вполне понимаю, но этот намек слишком грешен и ско-ромен для предполагаемой чистоты русской публики. Пусть останется гребите. Это мне напоминает, как один отец хвалил-ся, что у него в огороде такая толстая спаржа, что дочерям со-вестно в руки взять»1.

Насмешливое именование Гончарова в женском роде Толстой повторял не раз, сохраняя, однако, неизменно дружелюбное от-ношение к писателю. Известные свойства натуры Гончарова да-вали Толстому повод для подобной иронии, вполне, впрочем, беззлобной. Тому же Стасюлевичу, настойчиво домогавшемуся от романиста завершения «Обрыва», Толстой писал 11 октября 1868 г.: «Позвольте мне изъявить Вам мое восхищение насчет Вашего терпения с нашей беременной, но все-таки милой, ста-рой девкой. Ожидаю с нетерпением ее разрешения от бремени. Крепко жму Вашу руку и поручаю себя toto corpore Вашему рас-поряжению. В этом моя разница с вышеупомянутой девкой»2. И когда наконец Стасюлевич сообщил, что часть «Обрыва», назна-ченная в январскую книжку журнала, скоро будет получена, Толстой 2 декабря 1868 г. продолжил в письме редактору «Вест-ника Европы» сочиненный им сюжет его отношений с Гончаро-вым, вновь именуя последнего в женском роде и поменяв места-ми имя и отчество: «Честь и слава Вам, что Вы изнасиловали нашу любезную Александру Ивановну. Для этого нужна была

1 Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1964. С. 296. 2 Там же. С. 234.

38

Ваша энергия и Ваша стойкость»1. Впрочем, Гончаров подчас и сам был не прочь подхватить этот пикантный сюжет; он писал 26 мая 1868 г. Стасюлевичу: «А Вы там, пожалуй, с графиней исподтишка хохочете: — “из чего мол это он — как будто в самом деле готовится родить что-то важное”»2

1 М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 2. СПб., 1912. С. 319. 2 М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Т. 4. СПб. 1912. С. 7.

39

М. С. Макеев (МГУ) Что свело в могилу великого критика? (Стратегии оправдания и обвинения в «Заметках о личности Белинского» И. А. Гончарова)

В своих «Заметках о личности Белинского», опубликованных в сборнике «Четыре очерка» (СПб., 1881), Гончаров так описыва-ет историю создания некрасовского «Современника»: «Он <Бе-линский — М. М.>, с кружком близких приятелей, перешел от одного журнала к другому, но это не принесло ему отдыха. <…> Известно, как произошли все эти перемены: основание “Совре-менника”, переход всего кружка из “Отечественных записок” в новый журнал. Затем, вскоре развилась быстро болезнь — и Бе-линского не стало»1.

В этом фрагменте мы обратили внимание на одну деталь: именно на утверждение, что все ведущие сотрудники «Отече-ственных записок» («весь кружок») перешли в «Современник». Это утверждение неверно, противоречит хорошо известным дан-ным. П. В. Анненков в работе «Замечательное десятилетие», впервые опубликованной в «Вестнике Европы» в 1880 г., описы-вает этот эпизод существенно точнее: «Без популярного имени Белинского действительно трудно было обойтись предприятию <т. е. новому “Современнику” — М. М.>, но к этому примешива-лась еще и надежда, разделяемая и Белинским, что все лучшие деятели Москвы последуют за ним в новое издание и разорвут связи с “Отечественными записками”. Надежде этой, однако же, не суждено было исполниться. Московские литераторы, да и не-которые из литераторов в Петербурге, желая полного успеха “Современнику”, находили, что два либеральных органа в Рос-сии лучше одного, что раздвоение направления на два предста-вителя еще более гарантирует участь и свободу журнальных тружеников и что, наконец, по коммерческому характеру всякого журнального предприятия вряд ли и новое будет в состоянии идти по какой-либо иной дороге в своих расчетах с людьми, как не по той же самой, по которой шло и старое»2.

Это расхождение в «показаниях», выглядящее мелким, на са-мом деле касается очень важного вопроса. Анненков совершенно справедлив (хотя его показания не во всем точны и объективны),

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 45. 2 Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 273.

40

когда говорит не только о том, что на самом деле часть друзей Белинского (на самом деле, практически все, за исключением Герцена) отказались участвовать в «Современнике» «эксклюзив-но» и порвать совершенно отношения с Краевским, но и о том, как много связывалось с надеждой на такое решение и какое разочарование поведение его друзей вызвало у Белинского: в «войне на уничтожение» с Краевским, которую затеяли Панаев и Некрасов, покупая права у Плетнева, это выглядело как проиг-ранное крупное сражение.

Гончаров, принимавший непосредственное участие во всей этой истории, не мог об этом не знать. Тем более, что он был од-ним из тех «друзей Белинского», который занял «предатель-скую», как оценил бы ее Некрасов, позицию, не собираясь не иметь никаких отношений с «Отечественными записками». Об этом свидетельствует письмо Гончарова Краевскому от 5 сентяб-ря 1849 г. из Симбирска1, в котором писатель говорит о своем обещании предоставить издателю материал для публикации в его журнале (письмо написано, конечно, после смерти Белинско-го, однако оно явно отражает не прерывавшиеся отношения между редактором и писателем). Есть и ряд других документов (которые также будут использованы в нашем докладе), которые свидетельствуют о том, что поведение Гончарова по отношению к Белинскому и его планам в переходный период (от Отече-ственных записок» и «Левиафана» к «Современнику») было «спорным» и вызывало крайне негативные оценки критика и редакторов его нового журнала.

Очевидно, что Гончарову было что «скрывать», он имел при-чины «искажать» факты, как, впрочем, имел их и целый ряд других, продолжавших здравствовать в 1860–1870-е гг. (когда происходило «воскрешение» Белинского в разнообразных мему-арах и других жанрах — нужно вспомнить, конечно, книгу Пыпина о Белинском) участников событий 1846–1848-х гг. Од-нако в нашем докладе мы хотим не только сделать комментарий к этому месту гончаровских воспоминаний, но и показать на их примере, как комплекс «вины», проблема «соучастия» в прежде-временной смерти великого критика порождала определенные стратегии описания его «гибели» и концепции его личности и деятельности.

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 245–247.

41

А. Молнар (Западно-Венгерский Университет, Университетский Центр Савария, Институт Филологии и Интеркультурной Коммуникации) Мотивы артистизма в романе Лермонтова «Герой нашего времени» и в романе Гончарова «Обрыв» («Герои своего времени»)

В докладе мы рассматриваем мотивы артистизма главных ге-роев в романе Лермонтова «Герой нашего времени» и в романе Гончарова «Обрыв». В диалоге, в который роман Гончарова вступает со своим претекстом, можно легко обнаружить пере-клички как с мужскими, так и женскими образами романа Лер-монтова. Это проявляется и в намеченных жанровых опытах. Внешнее неприступная, но внутри страстная черкешенка Бэла умирает от жгучей боли у воды, в то время как девушка-контрабандистка является русалкой, пробующей утопить Печо-рина в воде (см. мотив смертельной воды). Замужняя, но по-настоящему любящая Печорина женщина Вера является прооб-разом Веры, грехопадение которой выступает в качестве драмы, движущей действие романа Гончарова. Образ петербургской Софьи предполагает эпизод светской повести о женщине аристо-кратического мира, следующей жестким правилам. Княжна Ме-ри тоже является представительницей типа аристократической барышни. Наташа представляет историю сентиментальной Бед-ной Лизы (Бэла), Марфинька — пастушескую идиллию, а наде-ленная глазами русалки Марина (контрабандистка) — жанр крестьянской драмы. Гротескно карикатурная Крицкая, играю-щая просвещенную провинциальную женщину большого света, отсылает к устаревшему образу женшины-вамп, запутывающей в своих сетях поклонников.

Ясно, что лермонтовская традиция демонстрируется на уров-не женских образов, однако для писателей более существенным является прослеживание пути русского «лишнего» человека, то есть, в нашем понимании, артиста, стремящегося к самопонима-нию при помощи письма. Образ Печорина воплощает мотив со-блазнителя, который с одной стороны, невольно, а с другой, — как опытный стратег, оказывает воздействие на события. Он иг-рает роль главного интригана, осуществляет намерения других людей и объясняет причины своих поступков в своих признани-ях. В большей части сюжета Райский, который занят тем, чтобы раскрыть тайну других личностей, сам признает, что не понима-ет, «что же он такое» и не находит адекватные формы самоопре-

42

деления. В тексте романа определения, данные Райскому дру-гими персонажами, опровергаются так же, как и в случае Печо-рина. Творческий потенциал героев реализуется в жизнетворче-стве, в стратегически спланированном устройстве жизненных ситуаций, превращение которых в фиктивное текстопорождение в форме персонального повествования в рассматриваемых нами произведениях имеет сходную роль. Так называемый «демо-низм» в обоих случаях служит выражению данной установки. Образ Демона обычно трактуется как трагически-протестующая фигура европейского романтизма. В нашей интерпретации отно-сительно главных героев романа Лермонтова и Гончарова мотив искушения неразрывно взаимосвязан с искусством, т. е. творче-ством. Как в романе предшественника, у Гончарова также ак-центируется психологизация характеров и расследование тайн других лиц, что неразрывно связано с процессом самоосмысле-ния Райского. У Лермонтова обнажается претензия Печорина быть творцом жизни. Под стихийной маской образа скрывается глубокая и творческая личность. Именно это спасает его душу от демонического искушения. Внутренняя борьба Райского прохо-дит красной нитью и через роман Гончарова. В моменте творче-ства и самоосмысления герой возвышается над своим двойни-ком, Марком-искусителем, так же, как и Печорин над Грушниц-ким.

Противопоставление жизни-страсти и бездуховности мира, репрезентация разных форм страсти тоже создает общность про-изведений. Но главная точка сходства романов наблюдается в активном участии героев в создании текста. Фабульная жизнь героев сопровождается их зеркальным — текстуальным — отра-жением. Печорин заранее плетет событийную канву эпизода с Мери, Райский с нетерпением ожидает, как развернутся жиз-ненные перипетии. Когда их предположения реализуются, над ними обоими берет верх скука. Значит, «грехопадению» следует разлад с самим собой, а это состояние герои могут преодолеть только благодаря творческому воспроизведению пережитого, за-тем готовности к встрече с новыми лицами и приключениями. Гончаровский герой приобщен к романтическому миропонима-нию и стилю, что раскрывается так же, как и в романе Лермон-това.

Итак, мы рассматриваем не только установку героев на жиз-нетворчество, но и процесс трансформации жизненного матери-ала в креативный акт осмысления, который сопровождается разработкой собственного слова.

43

Б. Оляшек (Кафедра русской литературы и культуры Лодзинского университета) Герои «Обрыва» в пространстве русского агона

Ключевое значение для уточнения идейной позиции Гонча-рова «после Обломова», то есть в период системного реформиро-вания России сверху и обострения общественно-идео-логической борьбы, имеет исследование таких форм художественной комму-никации, как диалог и полемика с противниками. Спор в рус-ской литературе имел важное значение в отсутствие простран-ства публичного дискурса. Одним из способов определения идейной позиции писателя является исследование риторики и стилистики спора, понимаемого по-бах-тински, как вторичный речевой жанр. Оно позволит обнаружить новые контексты, точ-нее определить авторскую позицию в русских спорах о путях развития страны, о ценностях и т. п.

Объектом анализа станет спор в романе «Обрыв» и сопут-ствующих ему статьях «Предисловие к роману «Обрыв» и «Наме-рения, задачи и идеи романа «Обрыв». Будут рассмотрены цель, участники, ход, риторические и стилистические приемы спора в пределах романного мира и в соотношении с гончаровской пуб-лицистикой.

Исходной предпосылкой является трактовка «Обрыва» как вида полемического романа, — удобной жанровой формы для актуализации в сознании читателей вопросов политических, со-циальных и экономических, отклика на события современной общественной жизни. Согласно авторской интенции не ограни-чиваться в художественном творчестве утилитарными целями, мы учтем наслаивание в романе двух видов дискурса: идейно-политического и любовного — и, соответственно, двух видов спо-ра: личного («ради проверки») и идейного («ради убеждения»). В связи с жанровой спецификой споров, в которых существенное значение имеет субъект и адресат, мы употребим антропологи-ческий метод исследования (я в мире, я в отношении к миру), позволивший исследовать позиции героев. К исследованию язы-ковой стороны спора применим теорию когнитивной метафоры, фиксирующей ментальные черты спорщиков. Наконец, ритори-ческий подход позволит выявить интенции спорщиков (действи-тельное или мнимое желание решить спорные вопросы).

В докладе затрагиваются следующие вопросы: – авторская цель спора и способы ее осуществления: выявле-

ние соответствующего духу 1860-х гг. русского деятеля и опреде-

44

ление ведущей общественной силы — «партии действия» путем использования тургеневских ситуаций: «русский человек на rendez-vous (в этой роли выступает девушка) и любовная ситуа-ция (девушка выбирает партнера-деятеля, указывая своим вы-бором на общественную силу, способную обновить Россию). Мы постараемся оценить вклад писателя в решение актуальных для России его времени споров о путях развития реформируемой страны.

– состав участников спора. В отличие от споров поколений (романы Тургенева, Писемского), в романистике Гончарова наблюдается постепенное ограничение круга участвующих в споре лиц до одного поколения. Эта тенденция обозначилась в романе «Обломов» и еще более отчетливо в романе «Обрыв», в котором главный спор идет между представителями одного, мо-лодого, но идейно дифференцированного поколения. Внимание будет сосредоточено на отношении участников спора к миру, традиции, культуре;

– ход спора, в частности исходный тезис и аргументация (ло-гическая, софистическая);

– эвристические приемы аргументации (argumentum ad auditorem, mutatio controversiae), имеющие ключевое значение для определения идейной позиции героев;

– риторико-стилистическая специфика (повторы и игра се-мантическими оттенками, замена идеологем их метонимиче-скими обозначениями, криптоцитаты из текущей публицистики, исповедальная форма). Анализ реплик спорщиков обнаружит их истинные намерения — разрешить спорные вопросы, прийти к консенсусу или ввести партнера в заблуждение;

– содержание публицистических статей-комментариев в плане спора с идейными противниками, их структура: выявле-ние авторской цели (прибавить, объяснить, отклонить), аргумен-ты и контраргументы в виде автоцитат, метафор, рассуждений. Отдельно исследуются авторские выводы;

– стиль публицистических статей-комментариев. Выводы: вербальный спор в романе «Обрыв» завершается ти-

пичным для русских споров отсутствием компромисса (констата-цией разности убеждений). Авторская позиция обнаруживается не на вербальном, а на сюжетном уровне (выбор героиней до-стойного представителя «нашей партии действия»). Им является постепеновец и герой «малых дел». Позиция писателя в споре на тему передового героя нашла подтверждение в статьях, сопро-вождающих появление романа.

45

М.В. Отрадин (СПбГУ) Комическое в сюжете романа И. А. Гончарова «Обрыв»

Осмысление роли комического начала в художественном ми-ре Гончарова — это путь постижения мировоззренческих основ его творчества.

Если иметь в виду три гончаровских романа, то основным ви-дом комического в творчестве писателя надо признать юмор. Юмор — неоднозначное, противоречивое отношение к изобра-жаемой жизни. Мы обнаруживаем что-то положительное в са-мом объекте, в комически изображаемой действительности. «Юмор мыслится как рефлексия субъекта, способного поставить себя на место комического объекта и приложить к себе меру иде-ального масштаба»1. Этот вид комического, обнаруживающий противоречивость в самой сути бытия и человеческой природе, дает возможность выявить какую-то правду о человеке, которая на иных путях была бы недостижима.

Виды комического, представленные в «Обрыве» (юмор, харак-теристики и эпизоды, данные в ироническом и даже сатириче-ском ключе), можно рассматривать как пример исторического «дробления» этого вида искусства, о чем писал Л. Е. Пинский.

Без ответа на вопрос, в какой мере Райскому-писателю до-ступно искусство комического, не понять почему из целого чемо-дана набросков Райского не мог получиться роман.

Субъективация повествования в романе, который В. П. Боткин назвал «длинной, многословной рапсодией»2. Ро-манная полидискурсивность в «Обрыве». Роль комического начала в объединении жанровых сегментов романа.

Юмор позволяет автору показать несостоятельность претен-зии Райского быть не ремесленником в искусстве, а «гулякой праздным». Райский видит смешное и способен — и как рисо-вальщик, и с помощью слова — зафиксировать это. Он не созна-

1 Сретенский Н. Н. Историческое введение в поэтику комического. Ч. 1. Ростов-на-Дону, 1926. С. 34. 2 Фет А. А. Мои воспоминания. 1848–1889. Ч. II. М., 1890. С. 196.

46

ет, не чувствует, что без этого компонента не передать всю пол-ноту жизни с ее напряжениями и драматизмом.

Творческий потенциал Райского в свете концепции Гете (ста-тья «Простое подражание природе, манера, стиль»)

Как отметил Л. Е .Пинский, в юморе жизнь пропущена через «личное усмотрение», «уклоняясь от стереотипно обезличенных представлений»1. После сцены «Соблазнение наставника» Рай-ский оказывается перед писательской задачей: как это изобра-зить в будущем романе. И не находит ничего более художе-ственно убедительного, как сослаться на «гамлетовскую ситуа-цию» («паралич воли» — 7, 444), то есть отделывается как раз такими обезличенными представлениями («нимфа», «сатир» — 7, 445).

«Пародирующие двойники» в сюжете «Обрыва». Всплеск сатирического изображения в рассказе о приеме гос-

тей в доме Татьяны Марковны. Скандал как проявление нрав-ственного потенциала усадебного мира, способного к обновле-нию. Тычков — наставник-самозванец с молчалинским про-шлым. Райский как Чацкий: по мысли А. И. Журавлевой, Чац-кий в искусстве середины 19 века «уже не роль, а амплуа»2. Гон-чаров в статье «Мильон терзаний» о том, что жизнь постоянно нуждается в Чацких. Благородство поступка Райского и его творческая глухота: непонимание сути скандала (эту историю записал и «сам не знал — зачем», Тычков «под руку попался, как Опенкин» — 7, 380). Лишние, по мнению Райского, персонажи записок: Тычков, Опенкин, Крицкая («Весь балласт в сторону» — 7, 711). Без «балласта» комических компонентов сюжета не было бы романа «Обрыв».

«Всероссийская щель» как усадебный мир, способный в отли-чие от идиллического, пережить катастрофу. Главные герои ро-мана Гончарова в зоне комического. Комическая саморефлексия как спасительная черта персонажа, в частности, Веры: «“Ах, хоть “Кунигунда” надоумила бы меня тогда!” — думала она с траги-ческим юмором» (7, 681).

Мотив «у каждого своя мера подвига» в драматической и ко-мической реализации.

1 Краткая литературная энциклопедия. Т. 8. М., 1975. С. 1015. 2 Журавлева А. И. Островский и Пушкин (место в литературном процессе) // Проблемы пушкиноведения. Сб. науч. тр. Л., 1975. С. 127.

47

Е. В. Рипинская Роман И. А. Гончарова «Обрыв»: характер, мотив и порождение сюжета

Известная неоднозначность отношения к последнему роману Гончарова (в)скрывает парадокс: с одной стороны, очевидна «значительность» романа (принадлежность его к «первому ряду» литературы), с другой стороны — единодушно признается «ху-дожественная неубедительность», слабость «Обрыва» во всех ключевых аспектах (см. работы Е. А. Краснощековой, Л. С. Гейро, А. Г. Цейтлина, В. Сечкарева, О. М. Чемены, В. И. Ариповского и др.) По всей видимости, роман не соответ-ствует некому сложившемуся представлению о должном, «хоро-шо написанном», что и отмечается критикой и литературоведе-нием, ориентированными на выработанные реалистической эс-тетикой категории. Тем самым обнажается их проблематич-ность. Парадокс этот говорит о необходимости критического рас-смотрения художественных категорий, таких как «характер», понятия «психологической достоверности» и «художественной убедительности».

Здесь мы сосредоточимся на проблеме построения образа главной героини романа (Веры), а также построения и разреше-ния центрального психологического конфликта.

Образ Веры своим построением принципиально отличается от образов остальных персонажей «Обрыва». Всякий раз при по-явлении нового лица действие романа останавливается, чтобы дать место подробнейше нарисованному портрету. В этих «очер-ках» Гончаров демонстрирует блестящее владение методом опи-сания героя, разработанным в рамках «натуральной школы» (предельно точное, отмечающее и анализирующее все характе-ристические особенности), значительно расширяя и претворяя его.

Описание Веры очевидно выбивается из этого ряда виртуоз-ных портретов. Можно было бы сказать, что ее портрет является набором «романтических штампов» («Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресни-цы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его»; «Глаза темные, точно бархатные, взгляд бездонный. Белизна лица ма-товая, с мягкими около глаз и на шее тенями. Волосы темные, с каштановым отливом, густой массой лежали на лбу и на висках

48

ослепительной белизны, с тонкими синими венами» — 7, 286; 7, 287). Вдобавок к этому, о Вере мы узнаем только то, что она — «неуловимое создание», «мерцание и тайна, как ночь — полная мглы и искр, прелести и чудес» (7, 288). Многочисленные эпите-ты не сообщают нам ничего о предмете — не определяют его, оставляя незаполненным пространство для интерпретаций.1 Неудачей заканчиваются и попытки героя проникнуть в харак-тер Веры — хотя бы узнать ее склонности и предпочтения.2

До конца романа мы так и не найдем удовлетворительного описания главной героини: какая она и отчего она такая.3

Полному отсутствию обозначенного характера главной геро-ини соответствует и неуловимость основного конфликта. Иссле-дователи (Гейро, Краснощекова и др.) отмечают психологиче-скую недостаточность и неубедительность как разработки, так и разрешения составляющей центр романа сюжетной коллизии. «Очевидные психологические неувязки», которые отчасти помо-гают сокрыть «эмоциональная взвинченность» и «надрывный драматизм» пятой части, многословие, прикрывающее «бессо-держательность спора» Веры и Марка, в котором диалог двух правд сводится к спору о «бессрочной любви» (Краснощекова). Здесь же с сочувствием приводятся слова Н. В. Шелгунова об «акценте на искусственной экзальтированности чувств и аб-страктности мыслей («игра», «туман»)» как признаке, отмечаю-щем диалоги Веры и Марка.

1 Лишь некоторые отмеченные героем детали можно назвать характеризующими ее (ум, ироничность, скрытность): «Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг» (7, 287). 2 Пожалуй, в характере Веры отмечается лишь холодность и свобода (= независимость), т .е. некие «отрицательные» характеристики. 3 Образ Веры все же получает обрисовку — но не через «прямое раскрытие», а через предельно детализированное «внешнее» описание жестов и движений. Так описана Вера «глазами Райского» (или некоего «объективного наблюдателя») в момент первой встречи. Тем же способом (уже «объективно») показана она и в момент катастрофы, когда ситуация достигает предела психологической напряженности.

49

Вероятно, эти критические оценки связаны с традицией про-чтения романа (и основного конфликта) сквозь призму катего-рий, выработанных эстетикой т. н. «натуральной школы» и определивших, по общепринятому мнению, развитие русского реалистического романа XIX в. Главным достижением и основ-ной характеристикой романа «натуральной школы» признается диалогический конфликт, сущность которого составляет диалог двух правд. И в ходе его все конкретно-биографическое, бытовое, «локализованное» и эмпирически-преходящее поднимается на уровень «коренных противоречий бытия» (В. М. Маркович). Здесь, по мнению исследователей, по всей видимости, происхо-дит нечто обратное: диалог двух правд сводится к спору о бес-срочной любви — который признается чем-то незначительным. Действительно, ни Марк («карикатура», сниженная фигура, не несущая высокой правды), ни Вера (с которой мы вообще не мо-жем связать какую-либо выраженную идеологию вообще), ни Райский (образ, по мнению исследователей, сотканный из про-тиворечивых, несовместимых элементов) не являются носителя-ми «жизненных кредо», противопоставленных в спорах и диало-гических столкновениях.

В огромном романе — только два диалога между Верой и Марком (и первый из них открывает четвертую часть, на пяти-сотой от начала романа странице!). Разговор между влюбленны-ми строится как идеологический спор на общественно-политические темы, однако это не прямой спор, раскрывающий несводимые позиции, а «вариационное развитие темы» человече-ская правда. Он соткан из постоянно повторяющихся в репликах обоих героев мотивов (человеческая правда; жизнь; истина // рисовка; формы и условности; ложь). Другая особенность спора, определяющая странное его звучание, — несоответствие между словами и реакциями героев и немотивированные перескакива-ния с одной темы на другую. В тех же «словах» (используя одни и те же мотивы: роль, чувство правды, живая вода) герои гово-рят одновременно и о любви/страсти, и об общественно-политических вопросах (и шире, о жизненных позициях). Цен-тральное место в структуре обеих линий занимает опыт (связан с оживлением, вспрыскиванием мозгов, разрушением миражей и идеалов, срыванием штор, мешающих видеть жизнь; но также трактуется и в «эротическом» ключе: вне опыта все рассуждения о любви/страсти будут рассудочны и неправильны). Метафори-

50

ческий потенциал мотивов и определяет игру двух планов, кото-рые, благодаря мотивному совпадению, постоянно переключают-ся в ходе разговора.

Здесь присутствует и «диалог двух правд», и спор о любви — но не как две выявленные и противопоставленные позиции пер-сонажей. «Двуплановый» конфликт уходит в мотивную метафо-рическую разработку, которая охватывает весь текст романа и через которую представлены все события, описания и фабуль-ные линии. Метафорическое перетекание, переключение раз-ных планов раскрытия основного метафорического комплекса, в самом деле, не дает разговору — как встрече, столкновению или диалогу двух позиций — состояться. Тема разговора и весь кон-фликт неудержимо ускользают. Построенный таким образом, конфликт объективен и неразрешим; и как раз в силу того, что в основе разных позиций героев лежит идентичный логический ход: жизнь, человеческая правда, истина (с одной стороны) — ложь, условности, надуманные роли (с другой). И спорить геро-ям, как кажется, не о чем, но и свести их позиции (две противо-положные линии, вырастающие из общего метафорического яд-ра) невозможно. Раскрытие составляющих это противопоставле-ние мотивов (и раскрытие сути конфликта между героями, кото-рый является не столько идеологическим или психологическим, а более связан с метафорической природой языка) требует пол-ного анализа мотивной структуры романа.

При анализе теста романа «Обрыв» мы выделили около 50 устойчивых повторяющихся мотивов, которые являются центра-ми построения повествования и связываются в метафорический сюжет. Предметом исследования текста здесь, по нашему мне-нию, оказывается не характер (действия, поступки персонажа в критических ситуациях), а проблемы, получившие статус моти-вов (выяснение их скрытого потенциала — через апробацию все-возможных способов их разворачивания, варьирования, связы-вания, а также через попытку логического анализа). И тогда вполне естественными предстанут и большой объем романа при бедности событиями, и сравнительно небольшое значение в нем фабульного плана. Главным в романе такого типа будет мета-форический сюжет, образуемый мотивными связями, который, однако, существует не оторвано от фабульного уровня, но связан с ним и даже определяет его развитие.

51

А. В. Романова (ИРЛИ РАН) Переводы романа «Обрыв»

История переводов «Обрыва» начинается в 1869 г. Свидетель-ство о первом находим только у самого Гончарова в «Необыкно-венной истории» (декабрь 1875 — январь 1876 г., июль 1878 г.): «…вдруг задумала меня в 1869 г. переводить газета “Le Nord” … и спросили меня, хочу ли я (я уклонился) …»1. Вместе с историей возникает интрига: «Обрыв» мог быть переведен уже тогда, если бы, как утверждал писатель, он, Гончаров, знал о том, что И. С. Тургенев вместе с Г. Флобером крадут его идеи и создают параллель его романа — роман «Education sentimentale» («Вос-питание чувств»). Гончаров писал: «Я, конечно, тогда всего этого не знал — и потому и не настаивал на переводе»2.

Дальнейшее уклонение Гончарова от разрешений на перево-ды, за которыми переводчики обращались к писателю, являлось, с одной стороны, следствием его подозрительности по отноше-нию к Тургеневу, с другой — результатом внутреннего убежде-ния писателя в том, что «…когда напечатаю, то совещусь их <своих произведений. — А. Р.>, и даже никогда не заглядываю на свои страницы. По этой причине — я никому не даю права переводить их на иностранные языки». Он отказывался от права разрешать или запрещать переводы, «считая это с своей стороны нескромным, и предоставлял г. г. переводчикам действовать по своей воле».

Впервые «Обрыв» был переведен на чешский язык и печатал-ся в 1878–1879 гг. в качестве романа-фельетона в журнале «Svornost». Это был сокращенный перевод, который, к тому же, не был окончен.

Затем, в 1878 г., последовало предложение датского перевод-чика П. Г. Ганзена, от которого Гончаров в конце концов отка-зался.

Переложение романа на французский язык появилось в пе-

1 И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. М., 2000. С. 240. (Лит. наследство; Т. 102). 2 Там же.

52

чати летом и осенью 1885 г. Это был текст с завлекательным названием «La faute de la grand'mère» («Ошибка бабушки»), опубликованный М. Ашкинази в форме романа-фельетона в из-дании «L’Indépendance belge». К факту и качеству этого перевода Гончаров отнесся резко отрицательно. В 1886 г. появилась дру-гая адаптация романа на французском языке — «Marc le Nihil-iste» («Нигилист Марк»), выполненная Эженом Готи (Gothi). Из-вестный французский критик Вогюэ отозвался о ней, как о «весьма несовершенной», хотя и носящей при этом сенсационное название, и предостерег читателей от доверия к такого рода ви-зуальным эффектам. Английская газета «London American Reg-ister», напротив, отнеслась к этой книге как к составленному Гончаровым руководству, подробно и полно изъясняющему ни-гилизм от самых истоков, и как к психологическому исследова-нию, возбуждающему глубокий интерес своей мощной ориги-нальностью.

В 1887 г. в Лейпциге в издании Ф. Реклама вышел немецкий перевод романа «Обрыв», сделанный В. Гольшмидтом, сокра-щенный и, как указано на титульном листе, «свободный».

Какие-то переводчики обращались к Гончарову за разреше-ниями на переводы в это время, но были ли их обращения свя-заны с «Обрывом» — выяснить невозможно.

История перевода романа на японский язык началась в 1888 г. Имя Гончарова было впервые упомянуто в печати в 1889 г. в статье «Цензура и развитие литературы»1. Японский писатель Фтабатэй Симэй (настоящее имя - Хасэгава Тацуносукэ) начал переводить в августе-сентябре 1888 г. для себя, в своей записной книжке, начало первой главы третьей части «Обрыва». Перевод был выполнен в книжном стиле.2 Кроме того, в той же записной книжке есть еще четыре отрывка из романа, о которых К. Сава-да писал, что они, «строго говоря, являются наполовину перево-дами, а наполовину собственными сочинениями Фтабатэя. В той же записной книжке Фтабатэй признается, что “очень трудно

1 Кокумин но томо = Друг народа. — Токио, 1889. — № 4-48. — С. 4 (статья без подписи). — См.: Савада К. Влияние романов И.А. Гончарова на японских писателей в конце XIX века // Studia Rossica Posnaniensia. Z. 26. Poznań, 1995. S. 31. 2 Савада К. Влияние романов И.А. Гончарова на японских писателей в конце XIX века // Studia Rossica Posnaniensia. Z. 26. Poznań, 1995. S. 34.

53

описать психологию или страсть”. И можно предположить, что эти полупереводы есть своего рода модель, образец дописания психологии или страстей»1. Переводы Фтабатэя не были опубли-кованы при жизни переводчика и напечатаны только в 4-м томе его собрания сочинений в 1913 г.2

1 Савада К. Влияние романов И.А. Гончарова на японских писателей в конце XIX века // Studia Rossica Posnaniensia. Z. 26. Poznań, 1995. S. 34. См. об этом также: Савада К. Гончаров в Японии // Japanese Slavica. East Europ. studies. — Vol. 4, S. 1. — 1983. — P. 101-102. 2 Рехо К. Русская классика и японская литература. — М., 1987. — С. 12. Переизд.: Гончаров И.А. Перевод первой части второго тома «Обрыва». Другие переводы из романа «Обрыв» / пер. Фтабатэя Симэя // Фтабатэй Симэй. Полное собрание сочинений. — Т. 11. — Токио: Иванами сётэн, 1953. — С. 12-13, 20-22; то же: Фтабатэй Симэй. Полн. собр. соч. — Т. 5. — Токио: Тикума сёбо, 1986. — С. 15-16, 24-26.

54

Л. А. Сапченко (Ульяновский государственный педагогический университет) «Симбирский текст» в очерке И. А. Гончарова «На родине»

Локальный текст — одна из актуальных научных тем по-следнего времени. Феномен культуры русской провинции стал объектом научной рефлексии, междисциплинарного дискурса, темой конференций по «московскому», «пермскому», «тверскому, «сибирскому»» текстам. Происходит развитие потенциала, за-данного знаменитой работой В. Н. Топорова (1984), а также ис-следованиями Ю. М. Лотмана, Вяч. В. Иванова и др., где «ло-кальный текст» рассматривается как вид культурного текста, связанный с определенным локусом и не просто надстраиваю-щийся над каноническими авторскими текстами, содержащими описание этого локуса, а отчасти и порождающий их. В этой си-туации зримо проявляется смысловая определенность и высокая степень значимости «симбирского текста».

Под «симбирским текстом» здесь подразумевается не сумма, а некий инвариант связанных с Симбирском литературных и культурных текстов разных эпох, противоречиво стремящихся образовать единый текст, то, «что город говорит сам о себе»1.

В течение трех столетия сложились следующие общеизвест-ные варианты «симбирского текста»: 1) место, где был заточен Пугачев; 2) родина Н.М. Карамзина; 3) родина И.А. Гончарова (пространство «обломовщины»); 4) родина В.И. Ленина; 5) город в поисках своего имени (Ульяновск или Симбирск; «Край — от-чизна поэтов», «Ульяновск — родина талантов»; «Культурная столица» и др.).

Исследование гончаровского «симбирского текста» (мотивной организации локального текста, роли художественной детали в строении локального текста, символических метафор и клише, «ландшафтного» аспекта «симбирского / волжского» текста) — позволяет отметить общее и особенное, стереотипное и собствен-но гончаровское, привычное и парадоксальное в презентации «симбирского текста»: это «сонный город», замерший в прошлом, расположенный далеко от Москвы, город, до которого трудно до-

1 Топоров В. Н. Петербургские тексты и Петербургские мифы (Заметки из серии) // Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С. 368.

55

браться, который хочется скорее покинуть, город, откуда все уезжают; город старого поколения, где пропадали, уходили ни на что силы и дарования, где не было ничего «нового, живого, интересного во всей административной машине»1, где все оста-валось по-прежнему («Родимый город не представлял никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих, молодых сил»2), это пространство «обломовщины» («картина сна и застоя»3) и в то же время — город, наполненный «поэзией ле-ни», домашнего покоя, родственной любви; это отдаленная и за-мкнутая провинция, глушь, отсутствие железной дороги — и го-род на «обрыве», на великой русской реке, среди волжских про-сторов («широкое раздолье волжских вод»4).

В очерке «На родине» представлена еще одна страница «сим-бирского текста» — город как один из центров масонского дви-жения5.

Очерк «На родине» обнаруживает некоторое сходство с «сим-бирским текстом» Д. Д. Минаева (безнадежно погрязший в по-роках и невежестве провинциальный город) и гоголевским «го-родом», представленным в «Ревизоре» («…над всем этим губерн-ским людом царила пустота и праздность. Искры интеллекту-альной жизни нигде не горело, не было ни одного кружка, кото-рый бы интересовался каким-нибудь общественным, ученым, эстетическим вопросом»6).

Отдельный сюжет представляет история формирования тек-ста «Симбирск — родина И. А. Гончарова», а также сопостави-тельный анализ «симбирского текста» в произведениях П.Ф. Ефебовского («Досужие люди») и Гончарова («Обломов», «Обрыв», «На родине»).

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М., 1954. С. 273. 2 Там же. С. 276. 3 Там же. С. 242. 4 Там же. С. 239. 5 Симбирские масоны в последнее время стали предметом исследования ульяновских ученых. См.: Беспалова Е. К. И. А. Гончаров и симбирские масоны // Русская литература. 2002. № 1. С. 124–135; Беспалова Е. К., Рыкова Е. К. Симбирский род Тургеневых. Ульяновск, 2011. 6 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М., 1954. С. 293.

56

А. Ю. Сорочан (Тверской государственный университет) «Обрыв» и русские романы 1868 года: упражнения по методике distant reading

― Традиционные практики «пристального чтения», как правило, не позволяют охватить весь масштаб контекста, в кото-ром существуют «классические произведения». Close reading для филологии привычно, но «великое непрочтенное», куда, по вер-сии ведущего теоретика distant reading Франко Моретти, попа-дает 99% всех написанных произведений, требует несколько иных подходов. Поэтому «удаленное чтение» позволяет рекон-струировать не только общие принципы существования текста в литературе и взаимодействия классики и беллетристики, но и восстановить структуру произведения с учетом теории эволюции и представлений о «миросистемном анализе» (И. Валлерстайн).

― В докладе подобная техника использована на локаль-ном — но оттого ничуть не менее объемном — материале. Рас-сматривая опубликованные в России в 1868 г. романы, автор пытается реконструировать не столько воздействие конкретных текстов на создателя «Обрыва», сколько место третьего романа Гончарова в системе литературной эволюции. Задача эта ис-ключительно сложна, поскольку следует учесть и книжный, и журнальный рынок романов, и запросы публики, и реакцию на них авторов, и жанровый диапазон представленных сочинений, и статистические показатели. Вместе с тем, подобный анализ романа 1869 г. в связи с романной продукцией предшествующе-го, 1868 г. (года, когда был завершен роман и когда было найде-но заглавие) позволит продемонстрировать, как «Обрыв» вписан в литературную систему, почему «читатели смогли поддержать его жизнь для последующих поколений» (Ф. Моретти) и какую роль сыграл роман Гончарова в ускорении литературной эволю-ции.

― Первый блок материалов составляют романы, опублико-ванные в журналах в 1868 г. и представляющие практически весь жанровый диапазон беллетристики данной эпохи. Здесь мы находим и один из последних романов Н. Кукольника («Кур-ляндские претенденты»), и «вымученную порнографию» (слова

57

М. Салтыкова) П. Боборыкина («Жертва вечерняя»), и антини-гилистический роман И. Лажечникова («Внучка панцирного бо-ярина»), и полифонический роман Ф. Достоевского («Идиот»). Совершенно очевидной представляется близость к роману Гон-чарова текстов, в которых ставится проблема нового героя и про-тивостояния старого и нового. В журналах 1868 г. это один из самых распространенных сюжетов. К нему обращаются Д. Мордовцев («Новые русские люди»), Ф. Решетников («Где лучше?»), Марко Вовчок («Живая душа»). Знакомство Гончарова с этими текстами более чем вероятно, но крайне сомнительно, что писатель прочел их все — однако именно этот фоновый мас-сив повторяющихся сюжетных схем по-своему отразился в «Об-рыве».

― Популярность романа Д. Гирса «Старая и новая Рос-сия» — один из самых показательных примеров; множество пе-ресечений с романом Гончарова заслуживают подробного описа-ния (от портретов героев до изображения деревенской жизни), но гораздо интереснее почти мгновенное забвение популярной кни-ги Гирса и постепенное вхождение в состав «классики» «непопу-лярного» романа Гончарова. В данном случае концепция И. Валлерстайна позволяет показать различие между «экспорт-ным» и «импортным» вариантом литературного развития. Для романистов конца 1860-х гг. слово становится товаром, эту мето-дику превосходно реализовал Гирс в своем успешном, хотя и не-сколько схематичном, проекте. Гончаров не отвергает «внешних влияний» и «материалов» — его роман в известном смысле столь же конвенционален, как роман Гирса. Однако интерпретация «заимствованных форм» позволяет говорить о переходе «Обрыва» в зону «полупериферии». Описание этого компромиссного вари-анта развития романа необходимо основывается на сопоставле-нии целого массива однотипных текстов, современных книге Гирса. Следующий шаг — появление текста Гончарова.

― Серьезное внимание следует уделить и «книжной» фор-ме — в 1868 г. появляются не только первые тома «Войны и ми-ра», но и, к примеру, тоже дуалистический по структуре роман М. Авдеева «Меж двух огней». Эта книга представляет своего рода манифест русского романа. Но любопытно применить к ее анализу статистические методы — хотя бы сравнить использо-вание слова «обрыв» (и частоту этого использования) у Авдеева и Гончарова. Подобный подход позволяет увидеть и перспективы

58

«читательского отбора» — то, что Авдееву и его читателям каза-лось простым, у Гончарова представлено как сложное, а то, что казалось очевидным в 1868 г., становится спорным уже в 1869 г…

― Однако практика «удаленного чтения» была бы неполной без обращения к метатекстам. Здесь исключительный интерес представляет другое сочинение Авдеева — предисловие к пере-изданию романа «Тамарин», написанное как раз в 1868 г. И вновь перед нами текст, с которым мог быть знаком Гончаров, текст, в котором отражены мысли, волновавшие автора «Обры-ва», текст, в котором возникают некоторые словесные формулы, важные для позднего Гончарова. И вновь сопоставление позво-ляет показать, как «линейная» модель литературного описания сменяется «вариативной».

― Разумеется, количественный анализ литературы не в со-стоянии заменить анализ качественный. Но взгляд издалека может охватить многое, не видное вблизи — именно в этом и причина неуклонного возрастания читательского интереса к «Обрыву». Эволюционный подход высвечивает и некоторые кон-кретные детали, значимые для понимания текста; в целом исто-рические и социологические практики помогают связать позднее творчество Гончарова с сочинениями непосредственных предше-ственников и современников и, пожалуй, некоторым образом прочесть «великое непрочтенное».

59

В. И. Холкин Опыт воспоминаний сердца в «Мильоне терзаний»

Очерк Гончарова, коли не брать в расчет вступление, яв-ственно делится на три неравных доли (хотя порой они и пере-текают друг в друга); неравных как в художественном и психо-логическом воплощении, так и в полноте меры живого, душой убежденного слова. Так, если вторая целиком посвящена яркому свободолюбию Чацкого, его роли обличителя нравов, а третья (почти вслед Гоголю) полезным замечаниям, советам и пожела-ниям актерам, как наиболее верно и правдиво играть «Горе от ума», то первая доля очерка целиком отдана разбору и толкова-нию его (Чацкого) любви и страдания. Особенно отчетливо раз-ница между частями видна при сравнении этой первой доли с двумя другими. Если вторая в большой степени пронизана ин-теллектуальным, не без риторики, вдохновением, нежели глубо-ким интеллектуальным сочувствием, а третья — раздраженно суховатым тоном наставника, то первая доля полнится непод-дельным, настоящим чувством горя. Подлинным состраданием, что находит для своего выражения горячие и точные слова.

И это не случайно. Несмотря на сделанное не без лукавства признание в письме 1872 г. к Тютчеву: «Никогда не бывая в те-атре, я не знаю, как и зачем забрел туда в ноябре и попал в “Го-ре от ума”. Потом не знаю, как и зачем набросал заметки об этой комедии и об игре актеров, хотел оставить так, но актер Монахов (Чацкий) упросил меня сделать из этого фельетон.

Фельетон не вышел, а вышла целая тетрадь, которую я — не знаю, как и зачем — отдал в “Вестник Европы” для напечата-ния»1. Ибо слишком заметно, что явная, если не сказать, наро-читая ироничность тона не может скрыть столь же явное, сер-дечное пристрастие Гончарова к этой пьесе. Прежде всего, к пе-реживаемой Чацким трагедии любви, подобную той, которую пережил сам писатель. И позднее понимание которой не только пришло из памяти, но и получило подспорье в сохранившихся

1 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев по неизданным материалам Пушкинского дома / С предисл. и прим. Б. М. Энгельгардта. Пб., 1923. С. 95–96.

60

ощущениях и, не позабытом — даже спустя годы — опыте пере-живания «оскорбленного чувства».

В самом деле, ведь именно зачин пьесы, так же, как и первая (психологически наиболее развитая) часть очерка свидетель-ствует, прежде всего, о том, что истоком и движителем всего скандального сюжета (ибо жанр пьесы вполне можно означить как «скандал») и не менее скандального поведения Чацкого яв-ляются поразившие его изменения в Софье. Гончаров пишет: «Чацкий вбегает к Софье …, горячо целует у ней руку, глядит ей в глаза, радуется свиданию, в надежде найти ответ прежнему чувству — и не находит. Его поразили две перемены: она не-обыкновенно похорошела и охладела к нему — тоже необыкно-венно.

Это его и озадачило, и огорчило, и немного раздражило»1. Именно эти чувства, постепенно развивающиеся в нем, сна-

чала недоумения, а после и до гнева и бессилия, ярости и отчая-ния, и определяют все дальнейшие (вплоть до явно нелепых) поступки героя. Гончаров психологически точно и проницатель-но вспоминая собственное горе — уже давнее, но, кажется все еще живое — и, вновь переживая состояние тех же бессилия и отчаяния, пишет: «Всякий шаг Чацкого, почти всякое слово в пьесе тесно связаны с игрой чувства его к Софье … Весь ум его и все силы уходят в эту борьбу: она и послужила мотивом, поводом к раздражениям, к тому “мильону терзаний”, под влиянием ко-торых он только и мог сыграть указанную ему Грибоедовым роль …»2.

Кажется, что написано это вслед пристальному воспомина-нию о похожем настроении собственных ума и души; воспомина-нию о совершенной поглощенности сердца любовью к Елизавете Васильевне Толстой; любовью — как в случае Чацкого — не находящей не только ответа, но и понимания. Состоянию, что ясно отражается в письме к ней от 11 октября 1855 г.: «Вспомни-те, что неловкость есть один из признаков большой… дружбы и снизойдите к моему бессилию. Убедитесь из этого, что у меня не всегда хорош — слог. О причинах не распространяюсь, межу прочим, и потому, что спать хочу. Завтра, может быть, буду ум-нее, в таком только, впрочем, случае, если не увижу Вас. Но как

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 15. 2 Там же.

61

от этого мне было бы скучнее, то пусть я лучше буду терпеть горе не от ума, а от глупости, лишь бы увидеть Вас в исходе шестого часа». Примечательно в письме это намеренное отточие перед словом «дружба» — едва прикрытый знак откровенного призна-ния в любви, прием, к которому Гончаров настойчиво прибегал в письмах к Толстой. Еще один важный и гораздо более ранний признак связанности для Гончарова судьбы своего чувства к Толстой с судьбой «оскорбленного чувства» Чацкого — упомина-ние в письмах либо цитат из «Горя от ума», либо — в многозна-чительно одинаковых смысловых сочетаниях — самого названия пьесы.

Близкая — почти трепетная — связь памяти собственных чувств Гончарова с чувствами любящего Чацкого сказывается, между прочим, и в невнимательности героя почти ко всем лю-дям и явлениям, кроме тех, что так или иначе связаны с Софьей и скудостью переписки Гончарова 1855 г. с иными, кроме Елиза-веты Васильевны, корреспондентами. Да и тех, как, скажем, Ю. Д. Ефремову, он время от времени беспокоит лишь записка-ми — просьбами, связанными с нуждами любимой (см., напри-мер, письмо к ней от 15 октября 1855 г. о присылке салопа, за-бытого Толстой в суматохе сборов перед поездкой в Москву). Вот как пишет о таком состоянии Чацкого автор «Мильона терза-ний». «Чацкий почти не замечает Фамусова, холодно и рассеян-но отвечает на его вопрос, где был? “Теперь мне до того ли?” — говорит он и, обещая приехать опять, уходит, проговаривая из того, что его поглощает:

Как Софья Павловна у вас похорошела!

Во втором посещении он начинает разговор опять о Софье Павловне. “Не больна ли?, не приключилось ли ей печали?”…»1.

Этот психологический разбор состояния одержимого любовью человека легко объясним, ибо Гончарову слишком памятны соб-ственные трепетные переживания забот и беспокойства о люби-мой женщине. Из письма Толстой 17 октября 1855 года: «…Вы пожелаете … позволить мне проводить Вас туда и обратно в экипаже — погода нехороша. <…>

Надеюсь, Вы позволите мне видеть Вас хоть четверть часа у Вас или в карете … — нигде больше: не бойтесь — Бог с Вами.

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 15–16.

62

Ни умыслов, ни сетей, ни птицеловства, о которых Вы не по-стыдились намекнуть мне вчера, а есть только одно неодолимое желание заслужить Ваше доброе мнение и никогда не терять его, приобресть Вашу дружбу и быть ею счастливым»1.

Продолжая рассуждать о природе любовного натиска Чацко-го, пытаясь понять в нем тот парадокс поведения, который сам он испытал, пережил, понял и с бесплодностью которого по зре-лом размышлении давно смирился, Гончаров пишет: «В третьем акте он раньше всех забирается на бал, с целью “вынудить при-знанье” у Софьи — и с дрожью нетерпенья приступает к делу прямо с вопросом: — “Кого она любит?”.

После уклончивого ответа она признается, что ей милей его “иные”. Кажется, ясно. Он и сам это видит и даже говорит:

И я чего хочу, когда все решено? Мне в петлю лезть, а ей смешно!

Однако, лезет, как все влюбленные, несмотря на свой “ум”, и уже слабеет перед ее равнодушием»2. И сколько личного чув-ствуется в словах Гончарова, когда он (со знанием безнадежного дела безнадежного чувства) так пишет дальше:

«Раз в жизни притворюсь, —

решает он <Чацкий — В. Х.>, чтоб «разгадать загадку», а соб-ственно чтоб удержать Софью … Это не притворство, а уступка, которой он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, — любви, когда ее нет. В его речи уже слышится молящий тон, нежные упреки, жалобы»3.

В последних словах особенно явно чувствуется опыт человека, пережившего такое состояние, письма которого тоже полны и «молящего тона», и «нежных упреков», и тех же «жалоб». Вот от-рывок из одного из них, так или иначе это подтверждающий: «Вы имели основание вчера сказать: “Этим Вы доказываете… дружбу?” — хотя и я мог бы прибавить: “А Вы чем, не этим же ли?”. Но я сказал другое или иначе, и сказал справедливо. <…> Каюсь в недостатке дружбы и соображения … Дружба вороти-лась сегодня утром только ко мне, а с нею и соображения. Вчера

1 Голос минувшего. 1913. № 11. С. 227. 2 Там же. С. 18–19. 3 Там же. С. 19.

63

я был под влиянием… оперы, пожалуй»1. И здесь опять то же прозрачное отточие, на этот раз перед словом «опера».

В горячности своих воспоминаний и вынужденных сопостав-лений Гончаров даже отступает от привычной лексической сдержанности, употребляя неожиданные для него, сильные, просторечные слова и выражения «кажется все ясно», «лезет, как все влюбленные, несмотря на свой “ум”». Словом, память хранит бремя горя и порой тревожит душу и ум мучительным чувством любовного поражения, так и не стаявшим в воспоминаниях до конца. Что же до поведения Софьи и темпераментного отклика на него героя, то поражает близость таких проявлений Чацкого с описанием своего состояния в письме Гончарова к Толстой от августа 1855 г.: «Боже мой, как я стал туп с тех пор, как Вы здесь! Говорят, что Ваша привилегия — конфузить, туманить, делать недогадливыми, словом менять по своему произволу лю-дей — может быть, это и весело делать, но пощадите стариков!

Если Вы разумели утро, то на всякий случай я — у Ваших ног… <курсив мой — В. Х.> виноват — дверей»2.

Показателен и сам путь цитирования Гончаровым стихов, непосредственно касающихся Чацкого. Это путь понимания и почти братского сочувствия: «Это уже слезы.

От сумасшествия смогу я остеречься, Пущусь подалее простыть, охолодеть… —

заключает он. Затем оставалось только упасть на колени и за-рыдать. Остатки ума спасают его от бесполезного унижения»3. И Чацкий, в конце концов, «подалее» пускается, бежит «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок». В отличие от Гончарова, который, спасаясь «от бесполезного унижения», «пу-стился» в смирение и затворничество, приняв прежде живое уча-стие в устройстве супружества Е. В. Толстой. Но для каждого из них это все равно бегство, уход из мира, в котором однажды чув-ство оказалось оскорбленным и униженным.

1 Голос минувшего. 1913. № 11. С. 226. 2 Там же. С. 216. 3 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 19.

64

Е.И. Шевчугова (Институт филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета) Авторские стратегии в литературной критике И. А. Гончарова

Критическое наследие И. А. Гончарова традиционно редко попадает в сферу литературоведческих интересов, о чем свиде-тельствует, например, тот факт, что до сих пор большая часть работ по означенному вопросу — это несколько вступительных статьей и комментарии. Для историка литературы критические статьи Гончарова, созданные в последние десятилетия его жиз-ни, когда все объемные произведения были уже опубликованы, интересны не только как свидетельство культурной жизни эпо-хи. Прежде всего, литературная критика позволяет реконструи-ровать абстрактного автора, крайне близкого фиктивному нар-ратору — «автору этюдов — Гончарову», что подразумевается жанровыми особенностями опусов. Действительно, наряду с пе-репиской, очерки и этюды были для одиноко, замкнуто живуще-го, сторонящегося даже прежних друзей писателя важнейшей формой общения с миром, способом выражения собственных надежд, мыслей, идеалов1.

Как таковая, проблема выявления значимости критических текстов для характеристики образа писателя-Гончарова практи-чески не ставится, однако анализ гончаровских статей свиде-тельствует о необходимости осмыслить данный вопрос, чем и объясняется актуальность предпринятого исследования. Неизу-ченность этюдов, с одной стороны, позволяет выбрать ракурс рассмотрения. С другой — конечной целью изысканий должна стать некая связующая идея, включающая статьи в контекст ху-дожественного творчества писателя, обогащающая восприятие его романов. Применение нарратологической методологии2 дает возможность прояснить взаимоотношения автора и читателя в поздних текстах Гончарова, выявить некого абстрактного авто-

1 См. об этом: Краснощекова Е. А. Критическое наследие И.А. Гончарова // И. А. Гончаров – критик. М., 1981. С. 20. 2 Методологической основой исследования стали работы современных нарратологов. См., например, Шмид В. Нарратология. М., 2008.

65

ра, мировоззренчески объединяющего всю литературную крити-ку писателя.

Такой сквозной идеей, на наш взгляд, стало преодоление проблемы непонимания. Особый интерес в этом отношении представляют статьи «Мильон терзаний» (1871–1872 гг.), «”Хри-стос в пустыне”. Картина г. Крамского» (1874 г.); «Опять “Гам-лет” на русской сцене» (1875 г.) и «Заметки о личности Белин-ского» (1881 г.). Статьи, написанные по разным поводам (поста-новка комедии на сцене, выставка картин, бенефис актера и т. д.), оказываются сходными по проблематике и заложенному в них общему пафосу оправдания. Так, в этюде «Христос в пу-стыне…» И. А. Гончаров берется отражать обвинения, выдвину-тые публикой художнику И. Н. Крамскому, в том, что Христос на его полотне не наделен божественными чертами, как это было принято в традиции изображения богочеловека. В статье «Опять “Гамлет”…» писатель вступается за актера А. А. Нильского, по мнению публики, провалившегося в роли датского принца. В «Мильоне терзаний» Гончаров оправдывает литературного ге-роя, защищая Чацкого от обвинений во фразерстве, «не-уме» и т. д. И, наконец, будучи лично знакомым с В. Г. Белинским, искренне восхищаясь его личностью, однозначно признавая его авторитет, автор защищает критика от обвинений в необразо-ванности и непостоянстве оценок — обвинений, которые сыпа-лись на Белинского при жизни и не прекратились после его кончины.

Устойчивость оправдательного пафоса в статьях Гончарова 1870–80-х гг., думается, не случайна. Писатель по себе хорошо знал, как мучительно художник переживает непонимание пуб-лики (за исключением Чацкого, все остальные персонажи статей являются творцами, реализующими себя в различных сферах). Кроме однозначно принятых «Обыкновенной истории» и «Фрега-та “Паллада”», художественную ценность других своих произве-дений Гончарову приходилось отстаивать печатно и публично. Вероятно, в своих критических работах, посвященных творче-ству других авторов, лично симпатичных ему, писатель как буд-то исправляет несправедливость, совершенную по отношению к нему в его собственной творческой жизни.

Проблема непонимания, потребность защитить себя, оправ-даться стала причиной появления феномена литературной кри-тики Гончарова — его автокритических статей, «разъясняющих»

66

художественные произведения. Целиком в русле дискурса оправдания написана статья «Нарушение воли» (1889 г.).

Причину непонимания И. А. Гончаров обнаруживает в самой публике. Трибуной становится очередная статья и очередная попытка оправдать автора-коллегу. На этот раз писатель всту-пается за драматурга А. Н. Островского. Статья, написанная в 1874 г. (по мнению некоторых исследователей, в 80-е гг.), не бы-ла подготовлена Гончаровым к публикации, даже не имеет ав-торского заглавия, поэтому принято ее обозначать редакторским заголовком <Материалы, заготовляемые для статьи об Остров-ском>. По мнению писателя, настоящие ценители Островско-го — «средний класс», преимущество которого состоит в «цельно-сти, чистоте и прочности русского образования и воспитания»1. Таков сам Островский, таковы, следовательно, его единственные компетентные критики. Традиционно для развития литератур-ного процесса в России становление авторитета нового писателя происходит прежде всего в этом «среднем классе». Так Гончаров начинает создавать образ идеального, в том числе и своего, чи-тателя. Указание на идеального реципиента появляется и в ав-токритической статье «Лучше поздно, чем никогда»: «Пишу прежде всего для тех, не составляющих уже большинства в об-ществе любителей художественной литературы, которые еще нередко продолжают в разговорах со мною обращаться к “Обры-ву” и среди которых найдется более сочувствия и, следовательно, более чуткости, определительности и беспристрастия в оценке — и самых образов и того, что они выражают»2.

Помимо проблемы непонимания, пафоса оправдания и поис-ка идеального читателя, этюды Гончарова объединяются общим героем: несмотря на различие в исходном материале, в центре повествования оказывается особый персонаж — герой-борец. Важно отметить, что в художественных текстах Гончарова по-добный тип не обнаруживается, писатель находит его в произве-дениях, созданных другими авторами. Причина такого настой-чивого поиска героя одного типа кроется, на наш взгляд, в том, что персонаж-борец становится той альтернативой обижаемым и недооцененным писателям, о которых речь шла выше. Герои статей также оказываются непонятыми, отвергнутыми, однако,

1 Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1955. С. 176. 2 Там же. С. 69.

67

имеют силы этому непониманию противостоять. Вот почему, не создав героя-борца в своем художественном творчестве, И. А. Гончаров его ищет в творчестве чужом.

Писатель последовательно выявляет ряд сходных доминант характера и поведения совершенно разных на первый взгляд персонажей — Чацкого, Гамлета, Христа и Белинского. Пробле-ма борьбы со средой, готовность к жертвенному подвигу, обре-ченность на подвиг, жизненное одиночество распространяются на указанных героев четырех гончаровских статей. В одном кон-тексте оказываются реально живший человек (В. Г. Белинский), литературные герои (Гамлет, Чацкий), и — особо — Христос. Подчас в персонажах своих статей Гончаров видит те качества, которые либо были свойственны ему самому (одиночество, не-признанность), либо их недостаток в себе ощущался им как бо-лезненный (сила характера, готовность к борьбе до конца, до жертвы).

Не подлежит сомнению, что в действительности Чацкий и Гамлет, Белинский и Христос имеют в характерах и миссиях больше различий, чем схождений. Но те образы Чацкого, Гамле-та, Белинского и Христа, которые увидел и описал И. А. Гончаров, все же воплощают общий тип героя-борца, от-стаивающего ценность собственной личности и убеждений. Именно непонимание читателей и критиков было одним из наиболее болезненных обстоятельств последних десятилетий жизни писателя. Вероятнее всего, в настойчивых попытках уви-деть героев-борцов в чужих произведениях отразилось желание Гончарова найти опору и для себя, быть подобным борцом в жизни, иметь достаточную силу характера, волю, которые позво-лили бы ему противостоять «толпе мучителей». Автор проециру-ет потребность в опоре, внутренней силе, поддержке на героев разбираемых статей. Отсюда и частичное включение себя в кон-текст через финал статьи «Лучше поздно, чем никогда»: «К кон-цу поприща человек устает от борьбы со всеми и со всем, что ему мешало, что не понимало его, что враждовало с ним»1. Здесь пи-сатель предстает тем же отчаянным, обреченным борцом, каких он описал в своих этюдах. В сущности, личностно-гончаровского в персонажах не меньше, чем собственно критического.

1 Там же. С. 113.

68