Кондаков А. Неюридические подходы к изучению права //...

Центр независимыхсоциологических исследований

Санкт-Петербург2015

УДК 001.891.3ББК 67.0 О-28

Научный редактор, редактор-составитель: А. КондаковЛитературные редакторы: М. Баранникова, Д. Гаврилов

Редактор переводов: К. БраиловскаяФото на обложке: Н. Счастнева

Печать книги осуществлена при поддержке Фонда Фридриха Науманна за свободу

О-28 Общество и право: исследовательские перспективы : [сборник статей] / ред.-сост. А. Кондаков. — СПб. : Центр независимых социологических исследований, 2015. — XII с., 384 с.

ISBN 978-5-91918-579-6

Сборник статей авторов семинаров «Общество и право» в Центре независимых социологических исследований посвящен разнообразным аспектам изучения права методами социальных наук. В книге представ-лены работы по широкому спектру тем в области теории социологии права, социальной истории права, гендерных аспектов права, законо-дательства переходного периода, деятельности профессионалов по при-менению правовых норм. Издание включает ранее опубликованные и оригинальные труды зарубежных ученых с комментарием редактора.

Книга предназначена для научных сотрудников и преподавателей вузов, интересующихся аспектами правоприменительной практики, вопросами социологии права, методологией социальных теорий для анализа правовых норм.

Все права защищены.Материалы, находящиеся под защитой авторского права, воспроизведены с разрешения авторов и следующих правообладателей:Springer Science+Business Media B.V.Routledge, Taylor & Francis GroupSAGE PublicationsHart Publishing.Все права принадлежат авторам, переводчикам и, если не находятся под защитой вышеуказанных правообла-дателей, защищены лицензией Creative Commons, 2015

©

ISBN 978-5-91918-579-6

УДК 001.891.3ББК 67.0

v

Содержание

Евгений Шторн. Право на надежду (вместо благодарности) . . . . . . . . . ix

Александр Кондаков. Неюридические подходы к изучению права . . . . 1

Глава I. Теория социологии праваПитер Фицпатрик. Социальный подход в социально-правовых

исследованиях . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25Дэвид Нелкен. Сравнительная социология права . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36Марибель Нарваеc Мора. Динамичное определение нормативности

в социально-правовых исследованиях . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58Шерин Роуч Анлье. Социологический взгляд на права человека:

проблема универсализма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74

Глава II. История и законКэти Фрирсон. «Я всегда должен отвечать перед законом…» Правила

и порядки в реформированном волостном суде . . . . . . . . . . . . . . . . 93Джеффри Уикс. Как важно знать историю: анализ конструирования

сексуальностей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125Ребекка Джонсон. Выжить в Дедвуде: воображение, аффект и про -

шлое . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139

Глава III. Правосудие переходного периодаИржи Пржибань. Многообразие моделей перехода от авторитаризма

к демократии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165Адам Чарнота. Право, память и забвение: регулирование коллектив-

ной памяти квазисудебными институтами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 187Сюзан Карштедт. Наследие культуры неравенства: проблемы пре-

ступности в посткоммунистических странах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 212

Содержание

Глава IV. Гендер и правоРозмари Хантер. Альтернативы равенству . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 241Бренда Коссман. В полушаге от признания: мигрирующие однополые

браки и обращение к частностям . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 269Мари-Клэр Беллё и Ребекка Джонсон. Женщины судят: особое мнение

в Верховном суде Канады . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 291

Глава V. Юридические профессииХилари Соммерлад. Размышления о реконфигурации доступа к пра-

во судию . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 311Карлос Листа. Юридическое образование в Аргентине: от идеалов

правосудия к концепции права без предрассудков . . . . . . . . . . . . . . 334Ульрике Шульц. Значение видимости и артикуляции: карьера женщи-

ны в судебной системе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 359

1

Неюридические подходы к изучению права

Александр Кондаков*


В ассортименте советских общественных наук юриспруденции не отводилось в полной мере самостоятельного пространства. Хотя со-ветское право существовало, а методы его анализа могли быть и часто бывали доктринальными (юридическими), важным элементом, кон-ституирующим научное осмысление права, была особая дисципли-на — «государство и право». В рамках этого подхода закон не мыслился в качестве отдельной системы, способной подсказать логику объясне-ния самого себя, но считался зависимым от исторического процесса «движения классового общества», которое определяло «сущность, со-держание, формы и функции государства и права, взаимосвязь государ-ства и права, правотворчество и правоприменение» (Денисов 1980: 7). В современной России и в других академических частях света схожие смыслы вкладываются в понимание критических по отношению к праву подходов, известных под именами социологии права, движения «Право и общество» или социально-правовых исследований. Конечно, как по-кажет этот сборник, методологические основания данных по дходов не ограничиваются классовым анализом и марксистской теорией, хотя и не исключают их. Эти научные перспективы объединяет сомнение в способности юриспруденции адекватно объяснить право — содер-жание норм, принимаемые правом формы, особенности его бытования в сложных социальных отношениях. Однако в отличие от советской критики права, сконцентрированной на поиске «отдельных недочетов»

* Александр Кондаков — научный сотрудник, Центр независимых социо-логических исследований; ассистент профессора, Европейский университет в Санкт-Петербурге (Россия); заместитель главного редактора, «Журнал иссле-дований социальной политики».

Александр Кондаков

2

в нормативно-правовой работе, призванной прежде всего поддержи-вать власть бюрократического аппарата, социология права фокусирует-ся на обществе, в котором право производится и осуществляется, а не на государстве.

Отголоски советской науки могут воспроизводиться и в актуальных исследованиях права в России. Авторы, тексты которых представлены в книге, тем не менее лишены опыта жизни и работы в СССР, а потому, возможно, смогут говорить с читателем лишь на малопонятном языке, далеком от привычных способов выражения мыслей о праве. Поэтому, предваряя их собственные рассуждения, я попытаюсь нарисовать карту социологии права, которая будет способствовать дальнейшему путе-шествию по страницам сборника. Эта карта состоит из нескольких эле-ментов, благодаря которым социология права может оказаться не тем, чем она казалась раньше. Два первых элемента — уже заявленные выше государство и право, третий — наука. Через прослеживание взаимо-связей между ними я постараюсь показать, почему иностранные авторы ставят именно те исследовательские вопросы, которые они ставят, и по-чему эти вопросы так актуальны в современной России, но так скудно исследованы. Путешествие по страницам сборника будет ценным и без моей карты, так же как представленное ниже рассуждение может по-казаться любопытным вне его связи с последующими главами книги. Оно коснется анализа отношений власти, которые привычно называть правом, государством и наукой, — отношений, делающих социологию права столь необходимой в постсоветской России и одновременно столь бессильной.

Робокоп против Бэтмена: социология права на «Западе»

Чтобы лучше прояснить базисный конфликт, лежащий в основе со-циологии права, я воспользуюсь юридическо-киноведческим подходом (см. Джонсон в этой книге). Кинотексты являются формой для широко-го разнообразия идей, включая те их них, которые проявляются в науке громоздкими определениями. В том, что касается права, кино напрямую обращается к разрабатываемым юристами концептам или правовым феноменам. Представители многих юридических профессий часто становятся персонажами популярных фильмов и сериалов. Пожалуй, наиболее распространенным является полицейский — охраняющий общество от нарушителей закона или продажный пособник вездесущей мафии, нарушающий закон вместо его охраны. «Робокоп» повествует о первом случае.


3

В фильме Пола Верховена 1987 года полицейский Алекс Мерфи по-лучает при исполнении служебных обязанностей ранения, в результате которых его тело оказывается недееспособным. Инженеры крупной корпорации, сотрудничающей с правительством, убеждают власти пере-дать в их распоряжение еще функционирующую нервную систему по-лицейского для создания киборга. Результатом работы корпорации ста-новится робот-полицейский — совершенная машина правоприменения, оснащенная современным вооружением и моментально проводящая расследование по наблюдаемым фактам нарушения порядка. Компьютер Робокопа позволяет безошибочно определять правонарушителей, состав преступления, квалифицировать деяние в соответствии с буквой закона и подготавливать дело. В результате мгновенного расследования поли-цейский осуществляет задержание подозреваемого, и далее дело пере-дается в суд. Так как Робокоп беспристрастно применяет закон, вскоре ему приходится наводить порядок и в корпорации, которая его создала.

Робот-полицейский представляет собой воплощение идеального правосудия или, точнее, правоприменения: неукоснительно следуя требованиям правовой нормы и не отвлекаясь в процессе применения закона на эмоциональный контекст, киборг квалифицирует любое на-рушение порядка как правонарушение и производит задержание. Его невозможно подкупить или уговорить, он не станет слушать объясне-ний или альтернативных трактовок применяемой нормы. Робокоп не делает исключений ни для кого, включая богатых, знаменитых и власт-ных, — нарушение закона оценивается им одинаково беспристрастно. В этом персонаже воплощается мечта юриста о правосудии: норма права здесь является самодостаточной формой мышления — алгорит-мом, — которая не нуждается в привлечении контекстуальных обсто-ятельств для оценки поступка как нарушения порядка (см. Нарваес Мора в этой книге). Таким образом, нарушение закона и нарушение социального порядка оказываются тождественными, для того чтобы обеспечить функционирование права в качестве охранителя общества от любых отступлений от существующих (и следовательно, указанных в нормах права) рамок. Считается, что без закона общество погрузится в хаос, чем и оправдывается принуждение к следованию законодатель-ства (law enforcement).

В этой системе норма права выражает в словесной форме справедли-вость. Закон не ошибается, а потому его механическое применение по-зволяет гарантировать установление и восстановление справедливости. Противоположная оценка данной ситуации дается в истории Бэтмена, экранизированной Тимом Бартоном в 1989 году. Служители порядка, государственная власть и организованная преступность действуют


4

сообща, чтобы установить контроль над городом Готэмом. Даже «хоро-шие» полицейские вынуждены пасовать перед разгулом преступности, поскольку ограничения применимости закона и сомнения в его спра-ведливости не позволяют вершить правосудие. В этих условиях идея справедливости воплощается в своей альтернативной форме — субъ-екте этики с высокими личными моральными стандартами, который решается подменить собой закон, чтобы самостоятельно осуществлять правосудие без оглядки на разъеденные коррупцией правовые нормы. Это Бэтмен, вселяющий страх в ряды мелких воришек, мафиозных авто-ритетов и бесчестных служителей государства. Он подменяет правовую систему справедливым самосудом.

Бэтмен представляет собой не правосудие, но справедливость — другую основообразующую концепцию в юриспруденции. Однако эта справедливость не связана с нормой права, но, напротив, вступает в противоречие с ней: это социальная справедливость, а не юридиче-ская. Социальная справедливость предполагает, что общество способно производить этические суждения вне правовых доктрин, то есть знание о том, как следует поступать и как поступать не следует, оформляется в этических императивах ситуативно, обусловлено историческим и со-циальным контекстом, а не дано заранее и ограничено теоретическими доктринами юриспруденции, в отличие от законодательных требова-ний. Если Робокоп сопоставляет наблюдаемые действия с буквой за-кона, чтобы определить, являются ли они правонарушением, то Бэтмен сопоставляет их с собственным пониманием справедливости, чтобы определить, имеет ли место нарушение общественных норм. Суждения Бэтмена обусловлены его личным опытом — перенесенной травмой потери родителей в результате успешного покушения на убийство, ко-торое так никогда и не увенчалось таким же успешным расследованием. Он встает на защиту бессильных и безвластных, подчиняемых насили-ем и властью, тем самым предотвращая повторение его собственной истории в жизненных траекториях других граждан Готэма. В фильме хаос производится в результате неспособности органов правопорядка гарантировать справедливость, а общественный порядок понимается как естественная составляющая самого общества.

Пространство между Робокопом и Бэтменом — между правосудием и справедливостью — это и есть пространство социологии права. Юри-дическая (доктринальная) трактовка справедливости и ее социальная интерпретация методологически акцентируют внимание исследовате-лей на двух отграниченных друг от друга областях: праве и обществе. Вступая в отношения, они производят регулятивный порядок таким, каким он дается нам в опыте, одновременно изменяя друг друга и тем


5

самым обеспечивая производство нового регулятивного порядка. Пред-метом исследований в области социологии права, таким образом, стано-вится регулятивный порядок, а не право или общество сами по себе. Это позволяет социологии права делать вклад одновременно и в юриспру-денцию, и в социальные науки, оставаясь при этом междисциплинарным направлением. Стоит ли говорить, что это также позволяет социологии права делать вклад в изменение самого регулятивного порядка, который она изучает, поскольку знание обладает трансформирующим эффектом (Фуко 1996). Впрочем, об этом подробнее ниже.

Обозначенная дихотомия между правом и обществом актуальна и для понимания институциональной истории социологии права как на-учного направления. В данном случае речь может идти о разнице в под-ходах: «[е]сли правоведы, занятые правовыми системами и доктринами, рассматривающие в качестве источников прежде всего тексты, изучают право изнутри, то ученые, работающие в традиции социологии права, изучают право извне» (Волков 2011: 4). Так, участие в зарождении и раз-витии социологии права приняли профессионалы из обеих областей знания: юристы с одной стороны и социологи — с другой.

Популяризатором термина «социология права» признается австрий-ский адвокат из Черновцов Ойген Эрлих, посвятивший в 1913 году этой науке монографию (Эрлих 2011). В его понимании право не является самоценной и самообосновывающейся системой, но находится в пря-мой зависимости от социальных норм. Оно возникает само по себе в силу необходимости договариваться о совместном сосуществовании людей, то есть источником права является не государство и не текст закона, а социальные отношения, нормы, некоторые из которых могут кодифицироваться в законах и других нормативных актах. Совершая поступки, люди руководствуются нормами, легитимность которых под-тверждается в самом поступке, а не в том, что требование следовать той или иной норме предписывается юридическим текстом. В этом состоит суть концепции «живого права», предложенной Эрлихом, романти-зирующей социальные нормы и дискредитирующей государственные и юридические трактовки права (Webber 2009: 201). По мнению Адама Подгорецкого, эти идеи соответствуют общему настрою теории Льва Петражицкого, работавшего в Российской империи в это же время (см. Чарнота в этой книге). Во Франции судья Габриель Тард увлекается психосоциальной подоплекой преступных деяний (см. обзор Noreau, Arnaud 1998), существенно дополняя примитивные идеи Чезаре Ломб-розо. Иными словами, континентальные юристы активно производили критические по отношению к правым доктринам теории в Германии, России, Франции и других странах.


6

В это время в США развивается социологическая юриспруденция, основным представителем которой является Роско Паунд, предложив-ший различать «закон на бумаге» и «закон в действии» (Pound 1910). В отличие от Эрлиха, Паунд понимает под законом только нормы, обеспеченные институциями — судом, полицией, государством и пр., то есть под его определение закона не подпадают многочисленные со-циальные нормы, которыми руководствуются граждане и которые не признаны формально (Nelken 1984). Такая точка зрения на право при-суща и правовым реалистам, движению среди правоведов и юристов, считающих, что закон не существует до тех пор, пока его не применяют соответствующие уполномоченные лица (судьи, адвокаты, полицей-ские), в действиях которых право приобретает конкретную форму. Про-фессор Карл Ллевеллин и судья Оливер Холмс в теории и на практике проверяли эти тезисы (Freeman 2005: 1; Волков 2011: 3). Применение права, в свою очередь, зависит от социальной позиции применяющего, а потому следует изучать решения судов или иную правовую практику в зависимости от политических позиций судей, этничности, гендера (см. Шульц в этой книге).

Пафос правовых реалистов, соответственно, сводится к обоснова-нию возможности менять право при его принятии и применении в суде с целью построения более справедливого общества (см. Беллё, Джонсон в этой книге). Политическая позиция судей может быть эксплицитно заявлена при решении дела, но одновременно аргументирована с пози-ций социальной справедливости, апеллирование к которой постепенно привело к формированию нового правового реализма, когда практика закона учитывается не только в юридическом контексте судов, но и са-мими людьми в повседневности (Erlanger et al. 2005). Следует заметить, что первая волна правового реализма оценивается сегодня достаточно воодушевленно:

Старая юриспруденция не просто исключила новое знание из храма правового анализа (что сделает и пост-реализм тоже), но и специаль-но игнорировала его существование, точно так же как она игнориро-вала разрастающееся административное правоприменение, создавае-мое новыми модальностями государственной власти. Но реализм как академическая революция подорвал позиции юриспруденции, пусть даже заменивший классических правоведов истеблишмент оказался более консервативным, чем пионеры реализма (Sarat, Simon 2001: 15, сноски удалены).

В Северной Америке дорóгой, проложенной правовыми реалистами начала ХХ века, пошли ученые, объединяемые направлением «Право


7

и общество», которые с 1960-х годов в качестве достаточно сплоченной ассоциации выступают с либеральными предложениями правовых реформ, основанных на эмпирическом изучении бытования права и оптимизме по отношению к нему (Sarat 2004: 3–4). Социологи, в от-личие от юристов, работающих в этом направлении (Friedman 2005: 5), открыто проблематизируют отношения между социальной и правовой справедливостью, казавшиеся незначительными классическим право-ведам (Sarat 2004: 3). К середине 1980-х годов однообразие подходов к изучению права и единодушный оптимизм в его оценках снижаются, а «Право и общество» фрагментируется на несколько новых направ-лений социального изучения права (Sarat 2004), в том числе благодаря влиянию широкого спектра социологических парадигм на методологию направления, способности некоторых социальных теорий предлагать критический взгляд на свои собственные аргументы (см. Фицпатрик в этой книге). Необходимо более подробно рассмотреть социологиче-скую составляющую социологии права, чтобы отчетливо «нарисовать на карте» местоположение наиболее влиятельных подходов в современ-ных социально-правовых исследованиях.

Три кита социологии — Эмиль Дюркгейм, Макс Вебер и Карл Маркс — являются теми фигурами, отсылая к которым социологи права позиционируют себя в качестве приверженцев того или иного актуального сегодня подхода для осмысления права и его эмпириче-ских исследований. Это разделение, конечно, условно, но тем не менее до статочно адекватно передает смысл и содержание существующих подходов. Дюркгейм, автор понятия «социальный факт», ценится среди функционалистов и структурных функционалистов, изучающих право. Вебер, предложивший «понимающую социологию», скорее ассоции-руется с конструктивистами, анализирующими закон. Критики права вооружаются аргументами Маркса.

Объективно существующие, согласно аргументам Дюркгейма, соци-альные факты понимаются как ограничения самостоятельной деятель-ности человека, как внешние по отношению к нему, а следовательно, не зависящие от его воли явления, к которым среди прочих относится и право (Cotterrell 1999: 12). Социальные факты принимают кванти-фицированные формы — совокупное количество правовых текстов, правовых практик и институтов будет составлять право как объектив-но существующее явление, что само по себе может анализироваться математическими вычислениями (Cotterrell 1999: 13). Многочисленные работы из области анализа статистики правонарушений или судебных решений будут являться примером (Steffensmeier, Demuth 2000; Шере-ги 2002). При этом явления объединяются в систему, элементы которой


8

поддерживают функционирование целого, что относится как к закону (Cotterrell 1999: 51), так и к преступлению, без которого система не будет работать (Cotterrell 1999: 76; см. также Роуч Анлье в этой книге). Хотя Дюркгейм явным образом не придавал консервативного смысла своему функционалистскому аргументу и даже, наоборот, сообщал через него прогрессивные идеи, более поздние авторы, такие как Толкотт Парсонс, предложили осмысление наследия французского автора через консер-вативные линзы, что закрепилось в качестве основного понимания его трудов (Giddens 1976: 708).

Раскритикованные Юргеном Хабермасом (Habermas 1981) идеи самого Парсонса, которые теперь «конвенционально отвергаются со-циологами <…> на теоретических, методологических и идеологических основаниях» (Robertson, Turner 1991: 1), порой также относят к социо-логии права (Deflem 2008: 108). В неучаствующих в западных дискуссиях академиях внимание к трудам Парсонса проявляется особенно остро (Масловская 2007: 54), что может, однако, вылиться в адекватное рас-смотрение его наследия без влияния широкого спектра критических оценок — работа, на мой взгляд, еще не проведенная, но и смысл ее пока остается туманным.

Наиболее влиятельным классиком в социологии права, пожалуй, считается Макс Вебер, труды которого легли в основу исследований, обосновывающих причины правовых действий (см. Листа в этой книге) вместо функций права, а также фокусирующихся на легалистских ха-рактеристиках современных бюрократий, способах применения права. Капиталистическая экономическая рациональность требует надежных и предсказуемых норм, которые для Вебера воплощаются в современ-ном ему государственном праве и отличаются от иррациональных традиционных законов. При этом автор не подразумевает под законом только нормы государственного права:

…мы категорически отрицаем, что «право» существует лишь тогда, когда правовое принуждение гарантируется политической вла-стью. <…> «Правовой порядок» существует вне зависимости от характера средств принуждения к нему — физических и психологи-ческих, то есть тогда, когда такие средства доступны одному или не-которому количеству лиц, которые готовы ими воспользоваться для означенных причин (Weber 1978: 316–317).

Теория Вебера, таким образом, позволила социологам и юристам обратить внимание на процесс легализации социального порядка через способы установления господства, легитимацию власти (см. Соммерлад в этой книге) и формализацию социальных отношений (см. Роуч Анлье


9

в этой книге), предлагая интерпретации вместо «фактов». При этом имплицитно в базирующихся на веберианском подходе работах могут оставаться его нормативные взгляды на сам этот процесс как на про-гресс от примитивных обществ, обладающих, как свидетельствует ци-тата выше, иррациональным правом физического принуждения, к раз-витым обществам, понуждающих к следованию законам через сложно организованную государственную бюрократию, монополизировавшую насилие. Последнее казалось Веберу желательным для существования общества соответствием права экономической рациональности, что в свою очередь отвергалось Марксом. Теоретические взгляды Маркса породили особое направление в социологии права — критические правовые исследования.

Марксизм находится в очевидной оппозиции к двум вышеописанным традициям, поскольку не признает объективности социальных фактов, с одной стороны, и положительного отношения к экономической ра-циональности — с другой. Право, согласно Марксу, является формой политики, идеологией, то есть выражением воли господствующего класса в капиталистическом обществе для осуществления эксплуатации подчиненных классов, а вовсе не объективной реальностью (Hunt 1996: 355). Ученые, прикрывающиеся объективностью научного знания, и юристы, оправдывающие несправедливость беспристрастностью пра-ва, согласно критическим правовым исследованиям, скрывают заведомо ангажированную политическую подоплеку своей работы, направленной на воспроизводство существующего порядка (Kennedy 2004). Критиче-ская методология правового анализа предполагает, что любое научное исследование находится под влиянием политических убеждений и об-стоятельств, а потому объективного знания не существует — напро-тив, во избежание обмана следует прямо высказывать свою позицию, лежащую в основе исследовательской работы, чтобы узнавшие о ней могли позиционировать выводы исследования в более общем кон тексте социальных отношений и политики. Это направление напрямую свя-зывается не только с трудами Маркса и неомарксистов, но и с работами правовых реалистов, а также с практическими и теоретическими ин-новациями социальных движений 1970-х годов в США (Hunt 1986: 1). Итогом исследовательской работы становится не только новое знание, но политика, обес печивающая стремление к более справедливому обще-ству (Unger 1986: 110). При общих радикальных тезисах этого движения их воплощение может быть более умеренным в целях стратегического использования достижений научного анализа (см. Хантер в этой книге).

Под влиянием идей Мишеля Фуко критические исследования пра-ва развили скептические методологии в отношении и государства,


10

и правовых требований граждан одновременно (Brown, Halley 2002: 4). Закон рассматривается как форма власти, которая может оказаться не только насаждаемой репрессивным государством (Hunt 1996: 362), но и дисциплиной, принимаемой субъектом права по собственной воле, в свою очередь обусловленной существующим регулятивным порядком (Brown, Halley 2002: 11). Этот порядок основывается на иерархических структурах, зачастую поддерживаемых правом, усиливающим гендер-ные, расовые, классовые категории, благодаря которым воспроизво-дится несправедливость. Эти же категории являются основанием для социальных движений против дискриминации и за включение в полно-правное гражданство (см. Уикс в этой книге), но тем самым исполь-зующие их лишь делают вклад в неравенство, против которого борются, убежденные в справедливости легалистских подходов к эмансипации (Kennedy 2002). Из-за эксплицитных политических повесток таких ис-следований общая категория распадается на множество критических подходов к анализу права: постколониальная (см. Джонсон в этой книге), феминистская (Boyd 2015), квир-критика (Leckey 2015: 8–9, см. Коссман в этой книге) регулятивных порядков.

Правовой реализм и новый правовой реализм, социология права, социально-правовые исследования, антропология права, судейский активизм, движение «Право и общество», право и экономика, крити-ческие правовые исследования, феминистские правовые исследования, направление «кино и право», а также многие другие подходы к изуче-нию права за рамками правового догматизма являются тем многооб-разием научных перспектив, которые позволяют изучать регулятивные порядки, организующие наши общества. Они помогают поставить но-вые вопросы по поводу того самого пространства между формальным правосудием и социальной справедливостью, состоящего из отношений субъектов по поводу права, правовых дискурсов и институциональных ограничений. Кажется, намечающееся разнообразие вносит беспоря-док в общую научную парадигму, однако все эти подходы объединяет одно — попытка исследовать право с разных сторон, чтобы открыть дорогу к социальным изменениям, пусть рецепт этих изменений будет выглядеть по-разному в зависимости от угла зрения.

Право, государство и наука в РоссииУказанное разнообразие подходов к изучению права, как видно по

ссылочному аппарату, в основном свойственно западной науке, в то время как европоцентризм предполагает своего рода колониализм —


11

абсорбирование разработанных там подходов в других частях света. Однако при любой трансплантации техник и инструментов познания в новые пространства происходит их слияние с локальной эпистемоло-гией, до некоторой степени самобытной в силу особых исторических, политических и социальных условий, характерных для национальных государств. Случай России, разнородного государства с необыкно-венным прошлым, особенно интересен ввиду уникально длительного опыта государственного социализма, ставшего причиной своеобыч-ного развития права и науки о нем. Здесь были созданы условия для относительной изоляции СССР от Запада, а также для проведения спонтанных экспериментов по формированию новых социальных институтов.

До Октябрьской революции социологические подходы к праву раз-вивались в России с удивительным энтузиазмом, что, возможно, явля-ется результатом особого существования закона в нашей стране. Коди-фицированные нормы права в конце XIX века в Российской империи являются относительным новшеством, поскольку разрозненные попыт-ки правотворчества собраны воедино (или, скорее, заново написаны) только к 1832 году. Тем не менее российские самодержцы и бюрократы явным образом демонстрируют приверженность попыткам правово-го регулирования общества, воплощая все новые и новые реформы в жизнь. Отмена крепостного права, конечно, является центральным со-бытием в череде этих попыток. Реформа волостных судов, обсуждаемая в данном сборнике (см. Фрирсон в этой книге), показывает, что и люди на селе в целом с готовностью принимают некоторые аспекты правовых отношений — те, что касаются новых экономических взаимодействий, с большей легкостью осмысляются крестьянами в терминах права, чем более привычные отношения. Правовая культура (см. Нелкен в этой книге) подданных царя, таким образом, претерпевает изменение в ре-зультате правовых реформ, а более всего в результате назревших соци-альных перемен. Безусловно, все эти процессы не могли не интересовать тогдашнюю интеллигенцию.

На фоне общего развития социальных наук в мире развивается и российская социология, причем в большой степени юристами и на юридических факультетах (Голосенко, Козловский 1995). Как и в дру-гих странах, юристы-социологи в России на рубеже веков видят своей миссией изменение общества к лучшему, прежде всего через познание «естественных» законов его развития, на основе которых могут осущест-вляться адекватные правовые реформы. Однако их энтузиазм не могут разделить органы государственной власти, для которых социология —


12

небезосновательно — представляет собой угрожающую существующему порядку науку. Сетуя на косность чиновников, М. М. Ковалевский рас-крывает свое видение места социологии, права и науки в современном ему обществе, представляя радужную картину, которой

едва ли суждено осуществиться, по крайней мере, до тех пор, пока в сознание «пастырей народных» не проникнет убеждение в опасно-сти предоставлять управление тем, кто не знает тесной связи, в какой порядок и прогресс стоят не от одного исполнения велений началь-ства, но и от взаимодействия государства и права, экономики и поли-тики, с требованиями общественности, находящими выражение себе в нравственном законе (Ковалевский 2001: 30).

Пространство между правосудием и социальной справедливостью явным образом присутствует в этом высказывании. Социальные нор-мы полагаются природными законами общества, которые социологу открываются в процессе научного познания, они представляют собой естественные отношения, не обусловленные требованиями законо-дательства. Отход от догматических трактовок права проявляется в работах Н. М. Коркунова, С. А. Муромцева и многих других, включая уже упоминавшегося Л. И. Петражицкого, повлиявших на ставших впоследствии влиятельными социологами права на западе Г. Д. Гурвича (Антонов 2003) и Н. С. Тимашева (Timasheff 1930). В силу разных обсто-ятельств они, как и многие другие ученые, покинули Россию в первые годы советской власти.

На рубеже веков инновационные научные идеи в своих либеральных и радикальных формах стояли в оппозиции к консервативному госу-дарству (Engelstein 1993: 343) — это место оказалось вместительным для широкого круга несовместимых друг с другом идей: от анархистских до спиритуалистических. Модернистский проект права в России, с одной стороны, отвечал некоторым важным изменениям, происходившим в стране с распространением новых экономических отношений, появ-лением рынка труда, постепенным формированием понятия частного пространства, требованиями представительной конституционной де-мократии — всего того, что ассоциируется с буржуазным государством. С другой стороны, этот проект успешно тормозился царской админи-страцией, не готовой или не способной переосмыслить существующие иерархии и способы применения власти. Государственное право хоть и отвоевывало для себя некоторые позиции, в целом не получало того легитимного авторитета, который позволил бы закону осуществлять параллельную с государственным бюрократическим аппаратом регули-рующую работу:


13

В российско-советском случае, напротив, абсолютистский режим сменился вместо дисциплинарного общества, ограничиваемого и контролируемого авторитетом права, административным поряд-ком, отвергнувшим легальность и подчинившим профессиональные дисциплинарные области своим собственным репрессивным целям (Engelstein 1993: 344).

Революция 1917 года предложила новые способы модернизации общества, в котором праву отводилось особое место, не ассоциируемое с занимаемым им на Западе. В работе «Государство и революция» Ленин однозначно подтвердил тезисы Маркса об уничтожении после сверже-ния монархии государства и права в том виде, в котором их знали его современники. Новые институты подразумевали иной порядок демо-кратического принятия общих для всех членов общества решений (за-конов), а также способ легитимации принятых в коммунах руководств к действию через коллективную ответственность за их исполнение. Иными словами, подразумевалось, что соединение законодательных и исполнительных функций в одном коллективном органе повысит от-ветственность законодателей, вынужденных исполнять свои же законы, и качество их деятельности, поскольку будет гарантировать, что сами себе они вреда не нанесут:

Продажный и прогнивший парламентаризм буржуазного общества Коммуна заменяет учреждениями, в коих свобода суждения и обсуж-дения не вырождается в обман, ибо парламентарии должны сами рабо-тать, сами исполнять свои законы, сами проверять то, что получается в жизни, сами отвечать непосредственно перед своими избирателями. Представительные учреждения остаются, но парламентаризма, как особой системы, как разделения-труда законодательного и исполни-тельного, как привилегированного положения для депутатов, здесь нет (Ленин 1969: 68).

Право, конечно, мыслится идеологическим инструментом господ-ствующего класса, а не беспристрастной формой правосудия, в то вре-мя как государство — способом легитимации власти эксплуататоров. Эта критика проявляется особенно остро в разборе работ Коркунова, Петражицкого и других юристов-оппозиционеров царской эпохи пред-седателем Верховного суда СССР Н. В. Крыленко, справедливо указав-шего на существенные недочеты гипотез об источниках права в работах авторов, концентрирующихся больше на психологических особенностях личности и игнорирующих общественные и материальные отношения, которые, по мнению марксиста, являются условиями индивидуального (право)сознания (Крыленко 1924: 8, 13). Основываясь на марксистских


14

идеях председателя Верховного суда РСФСР Петериса Стучки, Крылен-ко выводит аргумент о скором отмирании государства и права в новом коммунистическом обществе, поскольку его характер всегда классовый (при коммунизме классов нет) и принудительный (при коммунизме ис-чезает эксплуатация). Вместо права «[б]удет что-то другое, будут иные общественные отношения, иные переживания, мы будем называть их каким-угодно именем, но не будем называть их правом» (Крылен-ко 1924: 33). Несмотря на общий социологический настрой теории, рас-суждения революционеров редко основывались на эмпирических дан-ных, которые в определенной степени могли разрушить представления о светлом будущем демонстрацией далекой от идеалов марксизма прозы жизни в новой стране. Прежде всего, это касается романтизации про-летариата, представители которого в конце концов оказывались просто людьми со своими собственными бренными страстями, а не двигателя-ми социальной формации.

Критика несправедливости, легитимируемой законами в буржуазных обществах и задевающей рабочих, женщин и другие непривилегирован-ные группы населения, представляется оправданной и понятной — она, кстати, актуальна до сих пор, как показывает данный выше обзор кри-тических правовых исследований. Однако помимо критики новому обществу необходимы были конструктивные идеи по строительству небуржуазных общественных институтов. Революционная администра-ция была готова на самые неожиданные эксперименты. В 1920-е годы право возвращалось от профессионалов (юристов) — народу, то есть людям, которым не требовалось иметь юридическое образование, что-бы осуществлять судебные функции, что также предполагало руковод-ство классовым сознанием при вынесении приговоров вместо законов (Масловская 2014: 250). Отбор в судейские ряды учитывал, прежде все-го, классовую и партийную принадлежность будущего судьи, его опыт революционной борьбы в Красной армии, поэтому, как и во многие дру-гие новые учреждения (см.: Андреев 2012; Свешников 2012) в правовые органы набирались рабочие, члены партии и военные. Подавляющее большинство судей и прокуроров разных уровней, соответственно, имело лишь начальное образование ввиду отсутствия системы полного всеобщего образования до возникновения СССР (Соломон 2008: 34; Масловская 2014: 253), что, однако, не свидетельствует само по себе против них. Важно в данном случае то, что они не имели возможности воспроизводить характерные для буржуазного права особенности из-за отсутствия структурирующей их деятельность профессиональной со-циализации (см. Листа в этой книге). Их правовой догматизм стремился к нулю, зато «живое право» могло, напротив, превалировать. Обращает на себя внимание все же скорее то, что судьи находились в серьезной


15

зависимости от местных властей и собственных корыстных интересов (Соломон 2008: 53).

Согласно марксистской теории, новые институты должны были возникнуть сами собой в силу изменяющихся социальных и произ-водственных отношений, реконфигурации классовой структуры, сме-щения идеологических надстроек. Чтобы эти институты оформились в полном соответствии с марксизмом-ленинизмом, нужно было либо активно направлять формирующиеся в новом государстве практики, либо предлагать новые интерпретации самой идеологии, отвечая на выводы эмпирических наблюдений за ходом реформ (Соломон 2008: 66; см., например, Дейчман 1924). Советская администрация выбрала оба пути. Первый путь выражается в придании социально-инженеристско-го характера основным инструментам управления: праву, идеологии, административным распоряжениям, учреждениям охраны правопо-рядка и правосудия и пр. В условиях относительно свободного для дискуссий партийного пространства в 1920-е годы этот подход может показаться непроблематичным. В конце концов, на обратной стороне Земли, в США, Паунд и Холмс в это время продвигают схожее отно-шение к праву, предлагая изменять общество через нормотворчество. Второй путь предполагает выработку единой и быстро реагирующей на злободневные политические потребности идеологии, даже в ущерб со-держанию самого марксизма и при риске производства противоречий. Этот путь ознаменовался чистками партийных рядов для элиминации любых возможных разногласий, жертвой зачистки стал и революцион-ный юрист Крыленко (Соломон 2008: 165).

В 1930-е годы за правом закрепляется, прежде всего, его админи-стративная функция: официально закон призван помогать обществу в его стремлении к коммунизму (социально-инженеристская роль), од-нако на деле «целью изменения политики в правовой сфере было <…> использование законодательных норм для контроля за действиями региональных партийных чиновников с целью централизации полити-ческой власти» (Масловская 2014: 257). Таким образом, вместо регуля-тора социальных отношений право превращается в инструмент ручного управления бюрократией, попутно осуществляя своеобразное право-судие. Глубокий анализ российского и советского права, предпринятый Лорой Энгельштайн, свидетельствует, что административные нормы управления государством и нормы права, регулирующие отношения между людьми, в значительной степени пересекаются, предоставляя возможность ситуативно использовать те и другие для наказания от-клоняющегося от продвигаемых стандартов поведения: «как и при царе, подавление осуществлялось административной властью государства юридическими и внеюридическими способами» (Engelstein 1993: 350).


16

Последнее включает сложную систему указов, секретных инструкций, неформальных практик (Масловская 2014: 259). Правовые учреждения (такие как суды или милиция) были призваны легитимировать государ-ство (Масловская 2014: 260), а не право, правосудие или справедливость, поскольку именно государство, принявшее форму властной номенкла-туры, считалось источником справедливости.

Пожалуй, все эти обстоятельства можно счесть смертью права, которую предрекал Крыленко, по крайней мере в том виде, в котором его знают либерально-демократические общества. Вместо этого граж-данам СССР предложено вступать в отношения, для которых созданы разнообразные особые контролирующие организации (товарищеские суды, партийные органы, советские суды, милиция и т. п.), отчасти подобные привычным правовым институтам, а отчасти до некоторой степени оригинальные. Кроме того, решение (правовых) конфликтов может быть вообще не оформлено никаким официальным институтом, а основываться на сетях неформальных межличностных связей и одол-жений, к которым толерантно относились и люди, и государственные служащие (Ledeneva 1998: 50). Номинирование этого нового института оказывается достаточно проблематичным — вопреки ожиданиям Кры-ленко, ему не придумано никакого имени, хотя и правом его не называ-ют. Этот регулирующий порядок понимается фрагментарно, то есть как ассортимент разнообразных отношений, между которыми нет никакой связи и которые, соответственно, не имеют общей логики. В каком слу-чае конфликт решается в товарищеском суде? Когда следует прибегать к блату? Как генерируется экономический капитал на советском черном рынке и из чего он состоит? Что такое гражданский активизм в услови-ях политической монополии КПСС? На эти вопросы можно ответить по отдельности, однако теории, сводящей сюжеты воедино, нет.

Самобытная советская наука, к середине века почти полностью от-резанная от международной, тем не менее разрабатывала нетривиаль-ные подходы к изучению права. Развитие научных знаний подчинено схожей логике, что и развитие права, хотя следует ли констатировать смерть науки в СССР, остается неочевидным. Буржуазная наука призна-на враждебной, но конкретного рецепта организации социалистической науки ни Маркс, ни Ленин не предложили. Ясно, что научное исследова-ние должно способствовать движению общества к общей цели, а значит интересы науки полностью совпадают с интересами государственной администрации. Любые исследования, таким образом, необходимо соизмерять с практической полезностью их результатов для целей про-цветания страны, улучшения администрирования разных сфер жизни и других актуальных политических задач. На деле после 1930-х годов


17

это выразилось в двух типах использования социологических методов: во-первых, в подтверждении правильности решений руководства, что привело к самоцензуре (Фирсов 2012: 70), а во-вторых, в сборе и анализе статистических данных в подчиненных структурах разных ведомств, включая органы юстиции:

…централизованное руководство органами юстиции, в частности в деле продвижения кадров, превратило количественные показа-тели в главный инструмент власти чиновников из центральных ве-домств. <…> Несколько раз менялись лишь показатели, считавшиеся основополагающими при оценке деятельности конкретной категории чиновников. Постоянной темой окажется конфликт между меропри-ятиями по повышению количественных показателей и качеством ра-боты. Организация очередных кампаний будет резко менять акценты то в одном, то в другом направлении, но до тех пор, пока управление прокуратурой и судами оставалось в руках всесоюзных и республи-канских ведомств (а подобная ситуация сохранится до 80-х годов), статистические отчеты будут оставаться главным инструментом оценки (Соломон 2008: 276).

Общий настрой официальной марксистской юридической мыс-ли передает изучаемая юристами, вернувшимися в университеты в 1940-е годы в большем количестве, дисциплина «государство и право», призванная обосновать связь между бюрократическим администриро-ванием и законом, юристом и чиновником (Масловская 2014: 261). Тем не менее этот подход делал возможным и даже поощрял работу право-ведов над критикой догматического права, утверждая, правда, его функ-ционалистское понимание (Galkina 1990). В ранних работах правоведов через необходимость прогресса, который остановится только когда коммунизм станет повседневностью, особенно подчеркивается под-чиненное государству положение права, а при прослеживании связей между правом и моралью — подчиненное государству положение обоих:

Соответственно общей и для социалистического права, и для социа-листической нравственности цели, каковой является построение полного коммунизма, Советское государство, устанавливая те или иные юридические нормы, всегда сообразуется с тем, какое именно поведение людей (с учетом места и времени) является наиболее це-лесообразным для обеспечения продвижения общества к этой цели (Карева 1951: 81).

В работе Каревой право и нравственность не только подчинены государству, но и тождественны друг другу, что, например, позволяет


18

обосновать истребование судами информации о «моральном облике» обвиняемых, чтобы предложить адекватное наказание. Автор понимает право как способствующее модернизации общества, для доказательства чего привлекает аргументы об эффекте советских норм на «восточных окраинах СССР» (Карева 1951: 154). В этой версии права уже нет пессими-стических прогнозов о смерти, оно получает свою конкретную функцию в общем устремлении к коммунизму, под которым на самом деле скрывает-ся стремление к модернизации, и свою новую форму — моральный кодекс.

В конце 1950-х и в 1960-е годы и социология возрождается как от-дельная наука, в особенности в структуре Академии наук СССР. В этом институциональном антураже появляются первые криминологические исследования: в Научно-исследовательском институте комплексных со-циальных исследований при ЛГУ в 1970-е годы, в Эстонской и Грузинской ССР, в Институте социологии АН СССР в 1970–1980-е годы, в Ленин-градском институте социально-экономических проблем и позже Социо-логическом институте АН СССР в 1980-е годы (Гилинский 2010: 9–10). Как указывает Я. И. Гилинский, основным фокусом советской кримино-логии были пьянство, проституция, наркомания, преступность, понима-емые как отклонения от динамичной социальной нормы, то есть не сами по себе «девиантные», а относительно существующих на данном этапе общества и в данных условиях форм привычного поведения, в некото-рых случаях определенных законом (Гилинский 2010: 12–13). Поэтому им предложено особое научное направление — девиантология, изучающая эти отклонения, включая и те из них, которые обычно осмысляются по-ложительно, например творчество (Гилинский 2012: 157). Отклонения исследовались как отдельные недостатки на местах, в целом общество должно было выглядеть прилично, а преступность почти побеждена мудрым руководством.

Нельзя сказать, что к моменту распада Советского Союза сформиро-вано широкое разнообразие подходов к изучению и пониманию права, хотя определенные «девиации» от линии партии, если воспользоваться словарем Гилинского, явным образом присутствуют. Если в науке они скорее спорадические и малозначительные, то на уровне практики права — его профессионального и повседневного применения — эти отклонения доминируют над догматическим подходом, что в свою оче-редь и является принципиальным условием исчезновения СССР (Kon-dakov 2014: 160–161). Данная ситуация является вызовом самой концеп-ции отклонения и нормы, поскольку право в его советском бытовании сложно категоризируется в ту или иную из этих форм.

Так или иначе, вновь образовавшаяся Российская Федерация вынуж-денно отступает от риторических принципов социалистического права,


19

выдвигая на передний план либерально-демократические идеалы закон-ности, правового государства и прав человека. За этой новой риторикой кроется более сложная задача — новый этап построения правовых институтов, на сей раз либеральных вместо социалистических. В ло-гике «транзитологии» эта задача является более простой по сравнению с работой революционеров в 1920-е годы, поскольку если те не имели перед собой реальных примеров социализма, то «демократы» 1990-х, напротив, могут воспользоваться успешными рецептами капитализма из Западной Европы и США. Право в данном случае сохраняет свою социально-инженеристскую функцию, только на этот раз оно призвано строить капитализм по уже имеющимся дизайнерским проектам. Оно также способно обращаться к прошлому, чтобы сконструировать новое настоящее (см. Чарнота в этой книге), а кроме того, временно отступать от принципов правового государства, чтобы не свернуть на полпути от либеральной демократии (см. Пржибань в этой книге).

Посткоммунистические страны по-разному осуществляли этап перехода на либерально-демократические рельсы: хотя ожидания от грядущих перемен воодушевляли, реальное положение дел во многих из них только ухудшалось в связи с растущим экономическим неравен-ством и преступностью (см. Карштедт в этой книге). Помимо новых правовых концептов внедрение либеральной демократии предполага-ло также освоение рыночных отношений, к которым не все граждане бывшего СССР были одинаково готовы. Рынок в свою очередь поощрял конкурентность и борьбу за ресурсы, усиливая положение властных и загоняя в еще большую бедность безвластных. Рыночные отношения формировались во многом за рамками формального права, в обстоя-тельствах, при которых административный ресурс и физическая сила решали исход конкурентной борьбы за капитал и контроль над бизне-сом. В современной российской социологии права эта ситуация названа В. Волковым силовым предпринимательством, характеризующимся неформальными, но жесткими институтами, регулирующими деловые отношения (Волков 2012). В конечном итоге бюрократический аппарат государства вернулся к практике администрирования через право, су-дебные и правоприменительные органы политизировались, правовые отношения регулируются неформально — советское наследие показало удивительную устойчивость (Jordan 2005: 15, 46).

Даже, пожалуй, если реформаторы 1990-х годов действительно стремились достичь поставленных перед собой целей демократизации, включающей формирование либерального правового государства, сво-бодного рынка и гражданского общества, результат этой работы сложно назвать успешным. Сомнительное содержание всех этих концептов не


20

умаляет попыток некоторых стремиться к ним, но даже отстраненный взгляд позволяет заметить, что в современной России право использу-ется в административных целях контроля, рынок переполнен государ-ственными корпорациями вместо частных, а малые предприятия не развиваются, гражданское общество и любое гражданское несогласие с государством вообще маркируются как нечто иностранное, чуждое и негодное. Серьезной ошибкой реформаторов, как мне кажется, был их догматический взгляд на право, экономику и управление, то есть рассмотрение этих сфер в отрыве друг от друга и — самое главное — в отрыве от общества, в котором они только и приобретают свою форму, как свидетельствуют социологические подходы. Иными сло-вами, реформаторам не хватило перспектив социологии права и иных междисциплинарных подходов, чтобы понять, как их идеалистические представления могут реализовываться на практике.

Между тем, в отличие от советской науки, в России инновационные подходы к изучению права социологически получили возможность реализовываться вне рамок государственной цензуры, хоть и в рамках ограничений рынка. Количественные исследования права активно развиваются на основе разных массивов данных. Монография Ф. Э. Шереги посвящена проблеме правосознания россиян, операционали-зированного через простой анкетный опросник (Шереги 2002). Группа Института проблем правоприменения под руководством В. Волкова обрабатывает огромные массивы судебной статистики, определяя ха-рактер современного правосудия (Волков 2011; 2014; Моисеева 2014; Четверикова 2014), публикует теоретические материалы по социологии права (Панеях 2014). Внимание сотрудников института сфокусировано на праве в том виде, которое оно приобретает при применении про-фессионалами, то есть развивается подход правовых реалистов к изу-чению права. Уже упоминаемая девиантология Гилинского популярна и в независимых от него пространствах Социологического института РАН (Масловская 2014) и Санкт-Петербургского государственного университета (Шипунова 2012). В задачи ученых данного направления входит, помимо прочего, развитие оригинальных теоретических подхо-дов к преступности и социальному контролю. Некоторые исследовате-ли группы «Общество и право» Центра независимых социологических исследований фокусируются на альтернативных формах регулятивных порядков (Bogdanova 2014; Олимпиева, Паченков 2003), применимости дискурсивных правовых трансплантатов (Кондаков 2012). Можно найти еще множество подобных примеров в разных исследовательских орга-низациях страны, классифицировав каждый по имеющимся категориям подходов в социологии права.


21

Что найти практически не получится, но крайне необходимо найти, это критические правовые исследования в современной России. Кри-тические методологии позволяют задавать нестандартные вопросы и имеют трансформирующий потенциал производства неконвенци-онального нового знания. Как, мне кажется, удалось показать выше, история существования права в России сама по себе нестандартна, право приобрело в нашей стране своеобразные формы, отличные от описываемых наиболее распространенными теоретическими традици-ями. Поэтому для осмысления того, что мы называем правом в России, необходимо применять наиболее оригинальные методологические пер-спективы. Постколониальные, феминистские, квир-, неомарксистские критические подходы обладают потенциалом наиболее полно ухватить регулирующий порядок, производимый правом и одновременно произ-водящий право в современных российских социальных, политических и исторических условиях. Как локальные структуры сопротивляются империалистическим амбициям неолиберальных норм? Почему при-ватное пространство небезопасно, но и недружелюбно к попыткам осуществления в нем правовой защиты от опасностей? Каким образом однополые браки не разрушают, а поддерживают семейные ценности? Почему нарушение закона на массовых демонстрациях протеста на самом деле укрепляет законность? В ответах на эти вопросы анализ не-равенства, воспроизводства иерархий и основополагающих структур доминирования позволяет докопаться до сути регулятивного порядка, в котором мы живем. Критические правовые исследования позволяют поставить эти вопросы, найти варианты ответов, не ожидая перспек-тив немедленной позитивной реакции административной власти. Сама научная работа производит эффект трансформации. Это та самая транс-формация, которая сейчас в особенности требуется.

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ

Bogdanova E. Religious Justifications of Complaints Addressed to the President in Contemporary Russia // Laboratorium. 2014. N 6(3). Р. 55–79.

Boyd S. Equality: An Uncomfortable Fit in Parenting Law // After Legal Equality: Family, Sex, Kinship / ed. by R. Leckey. London: Routledge, 2015. P. 42–58.

Brown W., Halley J. Introduction // Left Legalism/Left Critique / еd. by W. Brown and J. Halley. Durham: Duke University Press, 2002. P. 1–37.

Cotterrell R. Émile Durkheim: Law in a Moral Domain. Stanford: Stanford University Press, 1999.

Deflem M. Sociology of Law: Visions of a Scholarly Tradition. London: Cambridge University Press, 2008.


22

Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // The American Historical Review. 1993. N 98(2). P. 338–353.

Erlanger H., Garth B., Larson J., Mertz E., Nourse V., Wilkins D. Introduction: New Legal Realist Methods // Wisconsin Law Review. 2005. N 2. P. 335–363.

Freeman M. Law and Sociology // Law and Sociology. Current Legal Issues. 2005. N 8. P. 1–15.

Friedman L. Coming of Age: Law and Society Enters an Exclusive Club // Annual Review of Law and Social Science. 2005. N 1. P. 1–16.

Galkina N. Sociology of Law in Soviet Union // Developing Sociology of Law: A World-Wide Documentary Enquiry / ed. by V. Ferrari. Milano: Giuffré, 1990. P. 848–868.

Giddens A. Classical Social Theory and the Origins of Modern Sociology // American Journal of Sociology. 1976. N 81(4). P. 703–729.

Habermas J. Talcott Parsons: Problems of Theory Construction // Sociological Inquiry. 1981. N 51(3–4). P. 173–196.

Hunt A. The Theory of Critical Legal Studies // Oxford Journal of Legal Studies. 1986. N 6(1). P. 1–45.

Hunt A. The Marxist Theory of Law // A Companion to Philosophy of Law and Legal Theory / ed. by D. Patterson. Oxford: Blackwell, 1996. P. 355–366.

Jordan P. A. Defending Rights in Russia: Lawyers, the State, and Legal Reform in the Post-Soviet Era. Vancouver: University of British Columbia Press, 2005.

Kennedy D. The Critique of Rights in Critical Legal Studies // Left Legalism/Left Critique / ed. by W. Brown and J. Halley. Durham: Duke University Press, 2002. P. 178–228.

Kennedy D. Legal Education and the Reproduction of Hierarchy: A Polemic Against the System. A Critical Edition. New York: New York University Press, 2004.

Kondakov A. The Silenced Citizens of Russia: Exclusion of Non-heterosexual Subjects from Rights-Based Citizenship // Social & Legal Studies. 2014. N 23(2). P. 151–174.

Leckey R. Introduction: After Legal Equality // After Legal Equality: Family, Sex, Kinship / R. Leckey. London: Routledge, 2015. P. 1–21.

Ledeneva A. V. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Nelken D. Law in Action or Living Law? Back to the Beginning in Sociology of Law // Legal Studies. 1984. N 4. P. 157–174.

Noreau P., Arnaud A.-J. The Sociology of Law in France: Trends and Paradigms // Journal of Law and Society. 1998. N 25(2). P. 257–283.

Pound R. Law in Books and Law in Action // American Law Review. 1910. N 44. P. 12–36.Robertson R., Turner B. An Introduction to Talcott Parsons: Theory, Politics and

H umanity // Talcott Parsons: Theorist of Modernity / ed. by R. Robertson, B. Turner. London: Sage, 1991. P. 1–21.

Sarat A. Vitality Amidst Fragmentation: On the Emergence of Postrealist Law and Society Scholarship // The Blackwell Companion to Law and Society. Oxford: Blackwell Publishing, 2004. P. 1–11.


23

Sarat A., Simon J. Beyond Legal Realism: Cultural Analysis, Cultural Studies, and the Situation of Legal Scholarship // Yale Journal of Law & Humanities. 2001. N 13(4). P. 3–32.

Steffensmeier D., Demuth S. Ethnicity and Sentencing Outcomes in US Federal Courts: Who Is Punished More Harshly? // American Sociological Review. 2000. N 65(5). P. 705–729.

Timasheff N. S. An Introduction to the Sociology of Law. Cambridge, MA: Harvard University Committee on Research in the Social Sciences, 1930.

Unger R. M. The Critical Legal Studies Movement. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986.

Webber J. Naturalism and Agency in the Living Law // Living Law: Reconsidering Eugen Ehrlich / ed. by M. Hertogh. Oxford: Hart Publishing, 2009. P. 201–222.

Weber M. Economy and Society. Berkley: University of California Press, 1978.Антонов М. В. Социология права Георгия Давидовича Гурвича // Правоведение.

2003. N 2(247). С. 218–234.Андреев Д. А. Пролетаризация высшей школы: «новый студент» как инструмент

образовательной политики // Расписание перемен. Очерки истории образова-тельной научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е гг.) / ред. А. Н. Дмитриев. Москва: Новое литературное обозрение, 2012. C. 494–522.

Волков В. Введение // Право и правоприменение в России: междисциплинарные исследования / под ред. В. В. Волкова. Москва: Статут, 2011. С. 3–14.

Волков В. В. Силовое предпринимательство, XXI век: экономико-социологический анализ. 3-е изд. Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012.

Волков В. В. Влияние социального статуса подсудимого на решение суда // Жур-нал социологии и социальной антропологии. 2014. N 4(75). С. 62–85.

Гилинский Я. И. Российская социология девиантности и социального контроля (девиантология) в 60-е — 90-е гг. ХХ столетия // Вестник Казанского юриди-ческого института МВД России. 2010. N 1. С. 7–18.

Гилинский Я. И. Девиантность, преступность и социальный контроль в «новом мире». Сборник статей. Санкт-Петербург: Алеф-Пресс, 2012.

Голосенко И. А., Козловский В. В. История русской социологии XIX—XX вв. Москва: Онега, 1995.

Дейчман И. Кооперация в деревне как она есть. Ростов-на-Дону: Прибой, 1924.

Денисов А. И. Теория государства и права. Москва: Юридическая литература, 1980.

Карева М. П. Право и нравственность в социалистическом обществе. Москва: Изд-во Академии наук СССР, 1951.

Ковалевский М. М. Социология на западе и в России // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. N IV(3). С. 25–30.


Кондаков А. Правовые раны: значение прав человека для геев и лесбиянок в Рос-сии // Laboratorium. 2012. N 4(3): 84–104.

Крыленко Н. В. Беседы о праве и государстве. Лекции, читанные на курсах секре-тарей УКОМов при ЦК РКП(б). Москва: Красная новь, 1924.

Ленин В. И. Государство и революция. Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции. Москва: Изд-во политической литературы, 1969.

Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений: в 50 т. 2-е изд. Т. 1. Москва: Политиз-дат, 1955. С. 382–413.

Масловская Е. В. Национальные школы современной социологии права // Жур-нал социологии и социальной антропологии. 2007. N 10(3). С. 52–64.

Масловская Е. В. Социолого-правовой анализ динамики правовых институтов советского общества // Петербургская социология сегодня — 2013: Сборник научных трудов Социологического института РАН. 2014. N 5. С. 244–268.

Моисеева Е. Н. Рабочие группы в судах Санкт-Петербурга // Журнал социологии и социальной антропологии. 2014. N 4(75). С. 87–100.

Олимпиева И., Паченков О. (ред.) Неформальная экономика в постсоветском пространстве: проблемы исследования и регулирования. Санкт-Петербург: Центр независимых социальных исследований, 2003.

Панеях Э. Л. (ред.) Право и правоприменение в зеркале социальных наук: хресто-матия современных текстов. Москва: Статут, 2014.

Свешников А. В. Система советского партийного образования в 1918–1930 го-дах // Расписание перемен. Очерки истории образовательной научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е гг.) / ред. А. Н. Дмитриев. Москва: Новое литературное обозрение, 2012. C. 593–610.

Соломон П. мл. Советская юстиция при Сталине / пер. с англ. Л. Максимен кова. Москва: РОССПЭН, 2008.

Фирсов Б. М. История советской социологии: 1950–1980 годы. Очерки. 2-е изд. Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета в Санкт-Петер-бурге, 2012.

Фуко М. Археология знания / пер. с фр. Киев: Ника-Центр, 1996.Четверикова И. В. Роль семьи, профессиональной карьеры и пола подсудимых

при вынесении приговоров российскими судьями // Журнал социологии и социальной антропологии. 2014. N 4(75). С. 102–123.

Шереги Ф. Э. Социология права: прикладные исследования. Санкт-Петербург: Алетейя, 2002.

Шипунова Т. В. Макро-микро-макро-модель социального контроля девиантно-сти в конструктивистской перспективе: приглашение к дискуссии // Журнал исследований социальной политики. 2012. N 2. С. 157–172.

Эрлих О. Основоположение социологии права / пер. с нем. М. В. Антонова. Санкт-Петербург: Издательский дом СПбГУ, 2011.

Date post:	09-Dec-2023
Category:	Documents
Upload:	cisr
View:	10 times
Download:	0 times

Кондаков А. Неюридические подходы к изучению права //...

Documents